пределами земного странствия, как Небесный Иерусалим у Баньяна, и недоступны «свидетелю земному», то у Пушкина — это труднодостижимый сакральный идеал, который открывается ему не в конечной точке линейного пути-побега, а в конце кругового пути-возвращения (так сказать, пути библейской голубки, а не библейского врана). Тем самым все военно-кавказское путешествие, задуманное Пушкиным, видимо, как верный способ «круто поворотить свою жизнь» и найти избавление от душевной смуты в ориентальных парадизах и батальных подвигах, но не оправдавшее надежд, обессмысливается, а сама романтическая идея бегства от обыденности в экзотику, от близкого к далекому дискредитируется.
При таком чтении главной мыслью пушкинского травелога оказывается мысль о тщете путешествий, восходящая к античной поэзии и стоической моральной философии. Она прямо выражена в нескольких одах Горация, прежде всего в оде XVI книги II. Процитирую ее в вольном переложении И.И. Дмитриева, где, кажется, была впервые использована формула «от себя не убежишь»:

Почто от пристани пускаться
Во треволнений океан,
Бездомным сиротой скитаться
Под небосклоном чуждых стран?

Мать-родину свою оставишь,
Но от себя не убежишь:
Умолкнуть сердце не заставишь
И мук его не усмиришь