Чаще всего сверкают у Дуни и Раскольникова. У Дуни сверкание глаз вообще их обычное состояние – в особые мгновения в них вспыхивает “огонь”. Глаза Раскольникова сверкают то злобой, то гневом, то так, что Соня думает о нем: “Как полоумный!” У нее у самой глаза сверкают огнем и “энергетическим чувством” (“таким огнем, таким суровым энергетическим чувством”, что Раскольников со своей стороны твердит: “Юродивая! юродивая!”). Письмоводитель Заметов способен сверкнуть глазами. У Катерины Ивановны глаза сверкают, как в лихорадке, – впрочем, лихорадка действительно не за горами. Совсем уж экзотически сверкают глаза у Порфирия Петровича, хотя им вроде бы в этом должно быть природой отказано: следователя отличает “выражение глаз с каким-то водянистым блеском”.
Это сверкание можно было бы принять за риторическую фигуру, своего рода литературный штамп, несколько оживленный литературным темпераментом Достоевского, если бы в некоторых случаях этому глазному блеску не придавалось в романе значения фактора, имеющего серьезные последствия. Речь идет как раз об огне, который вспыхивал теперь уже в глазах Свидригайлова и который, по словам героя, был главной причиной разрыва с ним Авдотьи Романовны: ей “несколько раз и прежде (а один раз как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глаз моих, верите вы этому?” Рекомендую верить Свидригайлову, – о себе он склонен рассказывать правду. Сейчас, в трактире “Хрустальный дворец”, он говорит Раскольникову: “Одним словом, в них всё сильнее и неосторожнее вспыхивал некоторый огонь, который пугал ее и стал ей наконец ненавистен”. Нет, Свидригайлов не рисуется перед братом Дуни. Он ведь не мог знать, что несколько ранее всезнающий повествователь уже отмечал близкими словами впечатление от подобного взгляда, излучаемого Разумихиным: “Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата”. А через какой-нибудь час после этого трактирного разговора с Раскольниковым Свидригайлов сам приведет к себе Авдотью Романовну для последних объяснений, и теперь уже всезнающий повествователь отметит, как блещет в глазах Свидригайлова “тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку”.
Это сверкание можно было бы принять за риторическую фигуру, своего рода литературный штамп, несколько оживленный литературным темпераментом Достоевского, если бы в некоторых случаях этому глазному блеску не придавалось в романе значения фактора, имеющего серьезные последствия. Речь идет как раз об огне, который вспыхивал теперь уже в глазах Свидригайлова и который, по словам героя, был главной причиной разрыва с ним Авдотьи Романовны: ей “несколько раз и прежде (а один раз как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глаз моих, верите вы этому?” Рекомендую верить Свидригайлову, – о себе он склонен рассказывать правду. Сейчас, в трактире “Хрустальный дворец”, он говорит Раскольникову: “Одним словом, в них всё сильнее и неосторожнее вспыхивал некоторый огонь, который пугал ее и стал ей наконец ненавистен”. Нет, Свидригайлов не рисуется перед братом Дуни. Он ведь не мог знать, что несколько ранее всезнающий повествователь уже отмечал близкими словами впечатление от подобного взгляда, излучаемого Разумихиным: “Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата”. А через какой-нибудь час после этого трактирного разговора с Раскольниковым Свидригайлов сам приведет к себе Авдотью Романовну для последних объяснений, и теперь уже всезнающий повествователь отметит, как блещет в глазах Свидригайлова “тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку”.
