Конец 1850-х – начало 60-х гг. было в России временем удивительным – тогда никто не знал, что можно и что нельзя, самые фантастические идеи казались осуществимыми – если не прямо сейчас, то в ближайшем будущем. Одни дела продолжали идти так, как если бы со времен царствования «Незабвенного» ничего не изменилось, в других все изменилось настолько, что, казалось, от первых лет шестого десятилетия XIX в. их отделяют века. Даже высокие чины позволяли себе то, что всего год или два тому назад никак нельзя было вообразить – граф Михаил Николаевич Мусин-Пушкин, попечительствовавший над Петербургским учебным округом, не поладив с министром народного просвещения Абрамом Семеновичем Норовым, уходя в отставку дал, в отместку шефу, приказ цензуре пропустить стихотворный сборник Некрасова; побывать у Герцена в Путнее считалось едва ли не непременной частью заграничной поездки – многие визитеры и сами с трудом могли, вероятно, сказать, зачем и для чего им нужно было видеть заграничного издателя, но что видеть надо – это сомнению не подлежало, заодно в Лондоне следовало осмотреть Хрустальный дворец, оставшийся со времен Всемирной выставки 1851 г. Г. Потанин, один из основателей «областничества», вспоминал о 1859–1860 гг., когда приехал из Барнаула учиться на естественном факультете Петербургского университета с сотней рублей, выпрошенных для него у золотопромышленника И. Д. Асташова М. А. Бакуниным (тот, помимо денег, снабдил его еще и рекомендательными письмами – к М. Н. Каткову в Москве и к К. Д. Кавелину в столице):

«Мои друзья были молоды и весело существовали на свете. Ходили наблюдать толпу на гуляниях, случайно попадали в подвальный этаж на встречу Нового года в мещанской среде, выслеживали в окнах соседнего дома целую цепь романтических приключений; заводили сношения и переписку через разносчиков апельсинов и иногда дурачились. Иногда Джогин[350], идя рядом со мной по тротуару, по модной улице, в момент, когда мимо с грохотом проезжала карета, что есть мочи кричал: “Долой монархию! Да здравствует Лафайет!” Оглушительный стук колес о мостовую покрывал его слова, и никакой полицейский чин не подбегал к нему, чтобы прекратить безобразие»[351].