В действительности же подобное зияние, до всякого представления о смерти, заключено в материальности «Я есть» как неадекватности существования. И не столь важно, свяжем ли мы зияние бытия с небытием посредством «Ничто» спекулятивного мистицизма или с помощью «Танатоса» психоанализа — необходимую для нашего существования трещину это никак не ушьет. Она останется темным и теплым местом, манящим укрыться, но из удушающих лап которого хочется во что бы то ни стало вырваться. «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет». Отсюда смертельная тоска, всегда обитающая где-то рядом с субъектом, включая моменты, когда он сам об этом не подозревает. Платон узрел в ней намек на вечность, движущую время и его истины, а с другого конца истории ту же мысль спел Леонард Коэн: «Во всем есть трещина, ведь только через неё может проникнуть свет»[3]. Сколь бы ни были значимы фаллические символы в истории культур и в аутопсии субъекта, напряжение его означающего воздвигнуто зиянием абсолютной раны, родовых путей, геотравмы, негативности, агрессивности, зла. Светоносный храм Аполлона в Дельфах основан на темной расщелине, источающей дурман. Тоска Платона. Жестокость де Сада. Трагический пафос Ницше. Влечение смерти.