Все-таки приподнимаюсь, поворачиваю голову, смотрю на что-то лежащее в снегу, на что-то клавишное, струнное, изогнутое в какую-то немыслимую лиру…

– А это еще что?

– Сердце ваше, что… сейчас… исправим все… – хлопочет хозяин таверны.

Звездолов фыркает.

– Ты чего, врач, что ли?

– Да знаешь, три года фельдшером был.

– А ушел чего?

– Так в таверне больше заработаешь…

Переругиваются. Хозяин таверны подбирает мое сердце, прикидывает, как бы половчее вставить на место, вижу надпись на сердце – не играть.

Здесь бы сказать – ёкнуло сердце, только нечему здесь екать, сердце-то выпало…

– А у меня что, сердце… тоже изыграли всё?

– А то вы не знали? Ну как вчера родились, чесслово, конечно, отыграли нас давно всех…

Сюда неотыгранных и не берут… – добавляет звездолов.

– Куда сюда?

На землю, куда… там уже всё отыграли, – звездолов кивает в сторону края земли.

Вспоминаю.

Пианино…

Хозяин таверны хлопает меня по плечу.

Да какое к хренам свинячьим пианино, да забейте вы на пианино это, это ж я так… вы ж меня знаете, характер у меня тот еще… поору и успокоюсь… и без пианино как-нибудь… есть же таверны без пианино, так ведь?

Не отвечаю, голова падает на снег, боль прижимает меня к земле.

Выхожу из дома. Хватаюсь за угол, чтобы не унесло ветром.

Не уносит.

Думаю, что надо бы выбираться с края земли, вспоминать, куда я хотел поехать, когда хотел.

Выбираться…

Отцепляюсь от дома, иду под порывами ветра к самому краю земли, отсюда виден мироввой океан и исполинская спина одного из трех китов.

Иду у краю земли, к еще не упавшим звездам.

Обнажаю грудь.

Говорю кому-то там, в темноте:

– Поиграйте на мне… пожалуйста.