две вилки, два яблока, два пирога. Мы ели, делали уроки, а вечером папа Маню отвозил домой. Ее мать вначале скандалила, кричала, что ее дочь не будет приживалкой по чужим людям жить, несколько раз ее запирала, порола даже. В мою школу ходила, – добавила Алина с ожесточением, – просила повлиять. Но моего отца там все до смерти боялись и влиять на меня не стали. Мане было лет восемнадцать, когда ее разыскала бабушка, мать ее отца. Она уже была совсем больна, и ей тоже Маня была не нужна, но она завещала ей квартиру. Маня уехала от матери в тот же день, когда узнала про квартиру. Про Федора она сразу сказала мне, матери боялась. Я ее уговорила не делать аборт. Я была уверена, что мы справимся. И мы справились.
Секретарша, неслышно ступая по серому ковру, внесла точно такой же поднос, как тот, что стоял перед капитаном. На нем был точно такой же кофейник, точно такие же чашки, точно такая же сахарница и такие же бумажные кружевца с пирожными – только все свежее, сияющее, исходящее кофейным духом. Новый поднос секретарша поставила на стол, а старый забрала.
Никоненко смотрел во все глаза.
– Налейте мне, пожалуйста. – Она не попросила, а приказала, как будто он тоже был ее секретаршей. – Да что же это Федор не едет, в самом деле!..
– Спасибо, Алина Аркадьевна, – сказал Никоненко, поднимаясь, – я пойду. Кофе вы сами себе нальете. До свидания. Да, адресочек бы мне, где вы живете.
Алина выдернула ручку из шикарного настольного прибора и записала адрес на тонком листе хрусткой белой бумаги. Ему показалось, что она сейчас швырнет ручку в него.
– Спасибо, – пробормотал он, отступая к двери, – еще увидимся, Алина Аркадьевна!
Сотрудники в коридорах таращились на него с неистовым любопытством.
Он чувствовал себя бедно одетым, чужим и неловким среди белых стен, чистых ковров, тропических растений в вычурных горшках, в особом офисном запахе кофе, духов и дорогого табака.
На улице похолодало. Дождь, перевалив через Москву, ушел к Балтийскому морю.
Итак, Дмитрий Лазаренко. Процветающий или просто подающий надежды художник, отец ребенка. Он стоял у самых ворот, его видели все.
Мать, уроженка Тамбовской губернии, которой дочь испортила жизнь.
Кто-то из них?
Узнать все о Дмитрии Лазаренко. Поговорить с ним. Узнать, что
Секретарша, неслышно ступая по серому ковру, внесла точно такой же поднос, как тот, что стоял перед капитаном. На нем был точно такой же кофейник, точно такие же чашки, точно такая же сахарница и такие же бумажные кружевца с пирожными – только все свежее, сияющее, исходящее кофейным духом. Новый поднос секретарша поставила на стол, а старый забрала.
Никоненко смотрел во все глаза.
– Налейте мне, пожалуйста. – Она не попросила, а приказала, как будто он тоже был ее секретаршей. – Да что же это Федор не едет, в самом деле!..
– Спасибо, Алина Аркадьевна, – сказал Никоненко, поднимаясь, – я пойду. Кофе вы сами себе нальете. До свидания. Да, адресочек бы мне, где вы живете.
Алина выдернула ручку из шикарного настольного прибора и записала адрес на тонком листе хрусткой белой бумаги. Ему показалось, что она сейчас швырнет ручку в него.
– Спасибо, – пробормотал он, отступая к двери, – еще увидимся, Алина Аркадьевна!
Сотрудники в коридорах таращились на него с неистовым любопытством.
Он чувствовал себя бедно одетым, чужим и неловким среди белых стен, чистых ковров, тропических растений в вычурных горшках, в особом офисном запахе кофе, духов и дорогого табака.
На улице похолодало. Дождь, перевалив через Москву, ушел к Балтийскому морю.
Итак, Дмитрий Лазаренко. Процветающий или просто подающий надежды художник, отец ребенка. Он стоял у самых ворот, его видели все.
Мать, уроженка Тамбовской губернии, которой дочь испортила жизнь.
Кто-то из них?
Узнать все о Дмитрии Лазаренко. Поговорить с ним. Узнать, что
