Этот старик, – сказал я наконец самому себе, – является первообразом и гением глубокого преступления. Он не в силах быть наедине с самим собой. Это – человек толпы. Было бы тщетно гнаться за ним, ибо я ничего больше не узнаю ни о нем, ни о его поступках. Худшее в мире сердце является книгой более тяжеловесной, чем «Hortulus Animae»[5], и быть может, это одно из великих благодеяний Господа, что такая книга не позволяет себя прочесть – «es Lasst sich nicht lesen».