Андрей лежал с закрытыми глазами на санках, боясь пошевелить правой ногой, прислушиваясь к вою ветра над темной равниной, лежал посреди русской заснеженной пустыни, рядом с женщиной, которая только что убила человека или даже двоих, рядом с девочкой, которая старательно добивала раненого, чьи ноги торчали из сугроба, рядом с людьми, которые просто выживали, как умели, как на войне, и в случае чего могли вот так же убить и его, но ему не было страшно – он вдруг понял, понял даже не умом, а всем составом своим, что ничего плохого больше не будет, нет, не будет, что все будет так, как должно быть, а должно быть хорошо, и эта странная мысль, а точнее, это странное чувство делало его равнодушным к боли, холоду, и он больше не вспоминал о жене, прыгнувшей голышом из окна, и не думал о том, что будет завтра, – он словно парил над землей, глядя на себя с высоты, на свое огромное беспомощное тело, распростертое в грязном сарае, и вся боль, и вся радость этого мира мерцала странным светом, озарявшим его жизнь, его душу, его легкую и бессмертную душу…