На первых порах он обожал импрессионистов за то, что они вывели художников из сумрака студии на пленэр, за то, что добавили свет и небрежность в свои полотна, а уже на третьем курсе Чад потешался над собственной наивностью и, сидя за мольбертом, усердно воссоздавая драпировку ткани, обрамляющей мраморный бюст, чувствовал себя серьезным художником. Когда-то он был свободен от условностей, но постепенно позволил каждому из качеств, которые и привели его сюда, одному за другим отмереть. Раз за разом он убивал в себе бесстрашие, раскованность и страсть. Свобода сменилась тщеславием, а открытость – цинизмом. Он больше не мог позволить себе писать как новичок, потому что уже им не был, но с какой радостью он вернул бы себе юношеское рвение, беззаботную радость от созерцания чистого холста, приглашающего в захватывающее путешествие.