автордың кітабын онлайн тегін оқу  Русский американец

Дмитрий Дмитриев

 

Карточный зал клуба тонул в облаках табачного дыма. Было душно и жарко. На ломберных столах сверкали груды золота. Над Москвой занимался уже бледный рассвет, но игроки забыли про время. Без устали мелькали по зеленому полю пестрые фигуры карт, и переливалось с тихим звоном золото.

Наконец и у баловней счастья, и у проигравших состояния иссякли силы. Один за другим стали подниматься игроки, перебрасываясь коротенькими фразами. Скоро зал совсем опустел. Только за одним столом осталось еще двое игроков, Федор Иванович Тольский и Алексей Михайлович Намекин, оба — юноши, изящные, красивые, всем выдававшие свое аристократическое происхождение.

Федю Тольского, отчаянного кутилу, страстного игрока и упрямого дуэлянта, прозвали в его кругу Американцем. Это был почти красавец, с прекрасными черными до синевы кудрями и такой же бородкой. На матово-белом лице горели большие черные глаза.

Другой юноша, Алеша Намекин, лет на пять моложе Тольского, со стройною и сильною фигурой, пользовался репутацией смельчака, которому все нипочем. Он почти не знал партнера и играл с ним впервые.

— Ну, однако, пора и мне, пять часов, — проговорил он, вставая из-за стола и потягиваясь. — Давайте рассчитаемся!

— Давайте, — сквозь зубы процедил Тольский и стал подсчитывать мелом в столбик цифры. — Вы проиграли ровно двадцать тысяч, — сказал он, окончив подсчет.

— Как двадцать тысяч? — удивился Намекин.

— Да так… как другие проигрывают, так и вы мне проиграли.

— Нет, извините, такие деньги я не мог проиграть.

— У меня записано… вам остается только заплатить.

— Нет, таких денег я не заплачу. Я привык платить лишь то, что проигрываю.

— Вы мне и проиграли.

— А я повторяю, что таких денег не проиграл.

— Значит, попросту вы отказываетесь платить? — сверкнув глазами, спросил Тольский.

— Отказываюсь. Я зря не бросаю денег.

— Повторяю вам, у меня записано.

— Записывать вы вольны, сколько хотите.

— Вот что… может быть… Но я привык руководствоваться тем, что записываю, и докажу вам! — Тольский быстро встал, подошел к дремавшему у двери лакею, резким движением вытолкнул его из комнаты, запер дверь, вынул из бокового кармана пистолет, положил его на стол и протяжно произнес: — Он заряжен.

— Ну так что же?

— А то: заплатите вы мне или нет?

— Разумеется, нет, — совершенно спокойно ответил Намекин.

— Даю вам десять минут на размышление. Подумайте! Иначе я вас…

— Убьете, что ли? Право, не стоит! — Намекин вынул из кармана часы и бумажник и положил их на стол. — Часы стоят рублей пятьсот, не больше, а денег в бумажнике двадцать пять рублей… Вот и все, чем вы можете поживиться, если убьете меня… Ну, а за убийство придется и отвечать; а если бы вы захотели скрыть преступление, вам пришлось бы потратить на это не одну тысячу. Теперь судите сами, какой вам расчет убивать меня?

— Ну и молодец же вы! Вот человек, которого я так давно искал!.. Давайте руку, и станем друзьями! — весело воскликнул Тольский.

— Что же, я не прочь…

Новые друзья, при таких необычайных условиях заключившие союз дружбы, крепко пожали друг другу руки.

— Нет, давайте обнимемся и выпьем на брудершафт, — громко сказал Тольский.

— И на это согласен.

— Две бутылки шампанского, живо! — закричал Тольский.

Явилось вино, хлопнули пробки. Золотистая влага задорно-весело заиграла в высоких бокалах. В клубе уже погасили огни. Новым приятелям пришлось оставить клуб.

— Прощай, Алеша, до завтра, — садясь в сани, запряженные иноходцем, весело крикнул молодой Тольский.

— Прощай.

— Куда прикажете? — спросил кучер у Тольского.

— Куда ехать?.. Э, все равно… Вези, куда хочешь.

Сани понеслись к Кремлю.

Было морозное раннее утро. Где-то прозвучал колокольный звон, ему ответили другие колокола.

— Что за звон? — лениво спросил Тольский у кучера.

— К ранней обедне, ваше сиятельство.

— Неужели к обедне? Который же теперь час?

— Недавно пять пробило.

— Ну так вези меня домой.

— Слушаюсь.

Проезжая переулком, Тольский услыхал крики о помощи. Он приказал остановить лошадь и стал прислушиваться. Крики неслись из маленького деревянного домика.

— А ведь в этом доме кричат! — сказал Тольский кучеру. — Ты подожди здесь, а я пойду разведаю, что такое.

Молодой человек выпрыгнул из саней и быстро подошел к воротам домика. Ворота были заперты. Крик о помощи стал еще яснее. Он доносился уже не из домика, а как будто из двора. Тольский принялся стучать в ворота. Крик вдруг смолк, но никто не отпер. Тогда Тольский налег своим могучим плечом на калитку; та не поддавалась. Тольский принялся стучать в ворота и ногами и руками.

Наконец послышался недовольный голос:

— Кто там безобразит? Кто стучит?

— Отпирай! — крикнул Тольский.

— Да кто ты такой, и зачем я стану тебе отпирать?

— Если не отопрешь, я полицию приведу.

Угроза подействовала. Калитку отперли. Тольский увидал перед собой заспанного сторожа.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мне надо узнать, что у вас за шум на дворе? Кто-то кричал, звал на помощь.

— Что вы, сударь! У нас ни шума, ни крика не было…

— Но я слышал… ясно слышал, что с этого двора звали.

— Помилуйте, у нас на дворе никого нет, хоть сами взглянуть извольте.

Тольский вошел на двор и оглядел его. Действительно никого не было.

«Что же это значит? Я ясно слышал, что кто-то со двора этого дома кричал о помощи… Я… я не мог ошибиться. Нет, что-нибудь не так. Надо дознаться», — подумал Тольский и спросил:

— Кому принадлежит дом?

— Отставному секунд-майору Гавриилу Васильевичу Луговому.

— А где теперь твой барин?

— В покоях почивать изволит.

— Так ты говоришь, что у вас в доме и на дворе все спокойно? Но крик был так ясно слышен…

— Может, кто и кричал, только не у нас, — уверенно проговорил сторож.

— А ты не врешь?

— Что же мне врать?

— Но все же ваш дом я замечу.

Тольский, прежде чем сесть в сани, обошел весь двор, увязая по пояс в снегу. Нигде ничего подозрительного не оказалось.

Было уже почти светло, когда он оставил этот загадочный двор. Он сел в сани и махнул рукою кучеру, чтобы тот вез его домой.

Тольский жил на Пречистенке, в большом наемном доме. Весь второй этаж занимала его квартира. В нижнем этаже помещались дворовые. Он снимал весь дом в аренду, и, кроме него, других жильцов не было.

Деньги платил Тольский купцу-домохозяину не очень исправно. Но купец Мошнин волей-неволей принужден был терпеть такого съемщика.

Как-то раз купец, не зная еще хорошенько нрава своего квартиранта, предложил «очистить квартиру».

— Что такое?! Ты, борода, смеешь меня гнать с квартиры, меня?! — закричал Тольский.

— Не выгоняю, барин, а отказываю.

— Да ведь это все равно, что в лоб, что по лбу. Понимаешь ты, борода, или нет? А если понимаешь, то как же ты смеешь?

— Деньги не платите.

— Вот что… Стало быть, есть причина.

— Известно, без причины не отказал бы.

— А понимаешь ли ты, борода, что этим поступком ты меня оскорбляешь!

— Помилуйте, какое же в том оскорбленье?

— А за оскорбленье знаешь ли ты, чем я отплачиваю? Смертью!.. Слышал? И я с тобой буду драться на дуэли.

— На дуэли?.. Да что вы, ваша милость, помилуйте!

— К барьеру, черт возьми!

Купец побелел как полотно.

— Помилуйте… Я… я отродясь пистолета в руки не брал… Помилуйте… Я… не отказываю вашему сиятельству, живите в моем доме…

— То-то, борода… Ты гордись тем, что я живу в твоем доме. А деньги я тебе заплачу.

— Слушаюсь… Не извольте беспокоиться… Подождем, — кланяясь Тольскому и отступая к двери, проговорил купец и с тех пор перестал являться в свой дом на Пречистенке.

К чести Тольского надо прибавить, что он не пользовался робостью своего домохозяина и, когда у него бывали «лишние» деньги, платил их за квартиру. Только лишние деньги оказывались очень редко. Точно так же должал Тольский в лавках, откуда брал разную провизию. Торговцы боялись не верить Тольскому и скрепя сердце отпускали в долг. Усадьбы и деревеньки у Тольского были заложены и перезаложены, а некоторые уже проданы с торгов.

Жил Тольский в большой квартире один, холостяком, только со своими дворовыми, которые все без исключения были преданы ему душой. Женской прислуги он не держал и вообще недолюбливал «бабье сословие». Он любил кутежи, вино, карты, а к лошадям у него была прямо-таки страсть. Его иноходцы и рысаки славились на всю тогдашнюю Москву. Но к женщинам Тольский был холоден. Только раз одна из московских прелестниц сумела покорить его бурное и гордое сердце…

Федор Иванович вернулся домой, но спать не лег: ему не давал покоя крик о помощи, который донесся до него из домика в переулке близ Никитской, он то и дело вспоминался. Поэтому, наскоро позавтракав и положив в карман пистолет, без которого никогда не выходил, Тольский пешком направился к этому загадочному домику.

Ворота и калитка были опять заперты. Тольский постучал.

— Что надо, сударь? — спросил какой-то молодой парень, выходя за калитку.

— Мне надо видеть твоего барина.

— Барин Гавриил Васильевич нынче ранним утром изволили выбыть из Москвы.

— Ты врешь, твой барин дома.

— Помилуйте, с чего же я стану врать?

— Послушай, тебя как звать?

— Прошкой.

— Ты видишь, Прохор, эту монету? — И Тольский показал парню полуимпериал. — Она будет твоей, если ты не станешь скрывать от меня то, что я у тебя спрошу.

— Извольте, сударь, спрашивайте, — дрожащим голосом проговорил парень, жадно посматривая на золотую монету.

— Твой барин дома?

— Никак нет, в усадьбу выехали.

— Прошлой ночью, скорее сегодня ранним утром, я проезжал мимо вашего дома и слышал крики о помощи. Говори, кому нужна была помощь? Кто кричал?

— Я… я не знаю.

— Стало быть, не хочешь, чтобы золотой был твой?

— Очень, сударь, хочу…

— А если хочешь, говори.

— Скажу… Только не здесь, — робко оглядевшись вокруг, проговорил Прохор. — Здесь подслушать могут. Дворецкий выследит.

Действительно, как раз в это время со двора послышался сердитый голос:

— Прошка, с кем ты там у ворот болтаешь?

— Так я… Савелий Гурьич… я сейчас…

— То-то… смотри у меня, не прогуляйся на конюшню за свой долгий язык.

— Кто это? — спросил Тольский.

— Барский камердинер, он же и дворецкий. Старик — яд, змея! Скажите, сударь, где вы жить изволите, я как-нибудь урву время и приду к вам, — добавил он.

— Когда?

— Нынче вечером забегу…

Тольский сказал адрес.

— Смотри же, приходи сегодня, я ждать буду. Придешь — получишь золотой и еще прибавку, обманешь — быть тебе битым!

— Прошка, пес, да с кем ты зубы точишь! Иди скорей, дьявол! — послышался опять сердитый голос.

— Иду, Савелий Гурьич!.. С полицейским я разговариваю, — выдумал ответ дворецкому молодой парень.

— А вот я посмотрю, что такое за полицейский, только дай мне тулуп надеть.

Однако пока старик дворецкий надевал тулуп, Тольский быстро отошел от ворот домика и зашагал по переулку. А Прохор поспешно запер калитку и поплелся в людскую избу, находившуюся рядом с барским домиком.

— С кем ты говорил? — набросился на него старик дворецкий с гладко выбритым лицом.

— Да с хожалым.

— Что же ты с ним говорил? Про что?

— Да снег сгребать приказывал; ухабы ровнять.

Дворецкий поверил и разочарованно заметил:

— А я думал, ты с кем другим болтаешь… Ведь твой язык — мельница. Ой, парень, попридержи язык, спина будет целее.

— Да я и то, Савелий Гурьич, никому ни слова не говорю… Мне что!.. Барская воля.

— И не говори; а дашь волю языку, несдобровать тебе, чай, сам знаешь, каков наш барин!.. — И дворецкий, видимо, успокоенный, направился к себе в каморку.

В том же домике, в чистой девичьей горнице, между молодой, красивой девушкой Настей, дочерью владельца домика Лугового, и ее старухой нянькой Маврой происходил такой разговор.

— Нет, няня, так жить нельзя. Я не маленькая, я все понимаю, все вижу, что вокруг делается, — взволнованно сказала девушка. — Когда я была маленькая, я не понимала, была ко всему равнодушна. Но теперь не то.

— Что же делать, красавица, золотая ты моя! Терпеть надо.

— Я и терпела, долго терпела, но теперь довольно, больше нет сил!

— Что же поделаешь-то? Папенькина воля!

— Я люблю отца, уважаю его… но все же… Ведь отец-то что делает, а?

— Что же… он и в ответе. А тебе папеньку не след судить.

— Да разве я сужу?.. Мне только жаль наших бедных крепостных… Папа зол и очень скуп… Он морит их голодом, а себе ни в чем не отказывает… Его поступки возмущают меня.

— Любит тебя, Настенька, барин… крепко любит… Скупенек он, точно, да ведь все для тебя бережет…

— Мне ничего не надо, няня, ничего! — чуть не закричала взволнованная девушка.

— Ну как не надо?.. Твое дело невестино.

— Ни за кого я не пойду замуж. Да и кто меня возьмет, кто? За мной ни приданого, ни денег нет; отец только говорит, что для меня копит, а сам за мной ничего не даст.

— Да тебя, родная ты моя, за одну твою красоту возьмут. Посмотри еще какой жених найдется, знатный, богатый…

— Полно, няня! Женихам одной красоты мало. Ты это сама хорошо знаешь. Да и нечего про женихов говорить, я замуж ни за кого не пойду…

— Неужели, Настенька, не пойдешь и за Алексея Михайловича? — спросила Мавра, плутовато прищурив глаза.

— Ты это про Намекина?

— А то про кого же… Чем не суженый… Собой красавец, рода именитого и денег пропасть.

— Только не у Алеши Намекина, а у его отца.

— Да ведь все равно от отца к сыну деньги пойдут… Ведь его отец в могилу денег-то не возьмет.

— Да, но Алеша Намекин мне не жених, — с глубоким вздохом проговорила девушка.

— Вот тебе на… А я думала… Мне, старухе, показалось, что тебе он пришелся по сердцу.

— Алеша умный, красивый, а все же мне он не жених.

— Да какого же еще тебе жениха надо? Королевича, что ли, заморского?

— Нет, нет, Алеша — не мой жених.

Настя подошла к окну и стала смотреть на улицу.

— Барышня, Настасья Гавриловна, вам бы надо отойти от окна-то, — тихо и с должным почтением проговорил незаметно вошедший в комнату Насти старик дворецкий. — Смею доложить, по улице мимо окон всякий народ шляется и в окна глаза пялит.

— Ну так что же? Пусть смотрят.

— Смею доложить, неприлично-с…

— Что такое?.. Как вы смеете мне замечания делать? Я сама знаю, что прилично, что нет…

— Не по своей воле… Ваш папенька мне такой приказ дали…

— Следить за мной? Следить за каждым моим шагом? Такой приказ дан?.. Ну нет-с! Я буду стоять у окна, буду…

— Как будет вам угодно-с… Только смею доложить, ваш папенька-с…

— Кто-то подъехал к нашему дому, — не слушая его, воскликнула Настя. — Какие чудные лошади!.. Вышел из саней… Подошел к окну… кланяется. Какой красавец!..

Девушка прильнула к стеклам и с любопытством смотрела на красивого и мощного Федю Тольского, который подъехал на паре лихих коней к заинтересовавшему его домику.

Он увидал в окне Настю и, пораженный ее красотою, захотел во что бы то ни стало проникнуть в домик и познакомиться с красавицей.

«Во-первых, я должен преклониться перед чудной красотой, а во-вторых, должен наказать того дворового, который обещал ко мне прийти и не пришел», — думал Тольский, все сильнее и сильнее стуча в калитку.

Последние его слова относились к дворовому Прошке, который обещал прийти к Тольскому и рассказать ему о своем барине и о тех криках, которые слышал Тольский, возвращаясь из клуба. Однако Прошка не выполнил обещания не потому, что не хотел, но потому, что его не отпустил дворецкий, а уйти без спроса он не мог: ворота были на замке, и ключ был у дворецкого.

— Что же вы тут торчите? Ступайте, прикажите отпереть калитку и спросить у того господина, что ему угодно? — проговорила дворецкому Настя и, заметив его нерешительность, даже топнула ногой. — Идите же исполнять то, что я вам приказываю!

— Слушаю-с, иду! — И дворецкий поспешно вышел. Ему пришлось отпереть ворота и впустить на двор непрошеного гостя.

— Как ты смел, старый мухомор, морить меня у ворот? — полушутя-полусерьезно заметил Тольский дворецкому.

Савелий Гурьич был мрачен и ничего не ответил на шутку.

— Ну, что молчишь? Или язык от страха отнялся?

— Что же мне вас бояться? Вы мне не господин, я не крепостной ваш… А что вы, сударь, чуть не силой врываетесь к нам, то…

— Поговори еще у меня! — Тольский вынул из кармана нагайку и погрозил дворецкому.

— Что вам, сударь, угодно? Зачем вы к нам изволили пожаловать?

— Зачем я пожаловал, про то скажу, только не тебе, а твоему барину.

— Барина дома нет-с.

— Ну, так той барышне, которую видел в окне… Веди к ней! — И Тольский направился к крыльцу.

Настя, не дожидаясь доклада, вышла к нему навстречу. Тольский сбросил в передней дорогую медвежью шубу: он был в суконном казакине, подпоясанном ремнем с серебряным набором.

— Простите, сударыня, — начал он, — что я к вам так запросто, в казакине; терпеть не могу рядиться в заморские камзолы и в куцые фраки. То ли дело наша родная одежда!

— Что вам угодно? — тихо спросила Настя.

— Вы удивлены моим неожиданным визитом? Да? Я… пришел преклониться перед вашей чудной красотой. Но, простите, я вам не сказал, кто я: я дворянин Федор Иванович Тольский, а попросту Федя Тольский — так все меня зовут. Я нигде не служу, потому что к службе охоты не имею; я — лежебока и лентяй, пью, ем, курю, обыгрываю в карты… кутила, мот и большой дуэлянт. Вот вам полнейший аттестат, прекрасная хозяйка… Я в вашей воле нахожусь… Казните или милуйте, гоните вон или удостойте назвать своим гостем.

Настя с удивлением смотрела на оригинального гостя.

— Вы молчите?.. Что же, прикажите меня выгнать, зовите людей.

— Зачем же… Вы гость, хотя и незваный, а гостей не гонят. Прошу садиться и сказать, что вам угодно… Зачем вы так настойчиво ломились к нам? Наверное, у вас есть на то причина?

— Пожалуй, есть. Видите ли, сегодня утром я возвращался из клуба к себе и, проезжая мимо вашего дома, услыхал, что кто-то жалобно просит о помощи. Я приказал остановиться, стал стучать в ворота, мне долго не отпирали, не хотели впустить на двор. Но я настойчив; если чего захочу, поставлю на своем. Я осмотрел весь двор, однако ничего подозрительного не нашел. Ваш слуга старался уверить меня, что ни на дворе, ни в доме никто не звал на помощь, но я не поверил и дал себе слово во что бы то ни стало узнать, что тут кроется.

— За этим вы и приехали? — спросила молодая девушка у Тольского, заметно встревоженная.

— Да, сударыня, за этим.

— И любопытны же вы! Ну да что ж, разузнавайте, спрашивайте у дворовых.

Они мне ничего не говорят. Я хочу спросить у вас.

— Я… не знаю… и никакого крика не слыхала. Вы все сказали?

— Все… Вы, кажется, гоните меня?

— Простите, меня ждут.

— Так вы мне ничего и не скажете? — вставая, промолвил Тольский.

— Сказала бы, да сама ничего не знаю.

— Но вы разрешите мне опять приехать к вам?

— Зачем?

— Чтобы на вас смотреть и удивляться вашей дивной красоте… Прошу, не лишайте же меня этого наслаждения! О, как вы дивно хороши. Ваш чарующий образ запечатлелся навсегда в моем сердце.

— Уж не влюблены ли вы в меня?

— Больше чем влюблен!

— Так скоро!

Настя весело рассмеялась.

— Увидеть вас и полюбить — на это довольно мгновения.

— Настасья Гавриловна, с кем ты изволишь говорить? — тихо промолвила старуха Мавра, заглядывая в дверь.

Старушка находилась в гостиной, но, сколько ни старалась расслышать через дверь разговор Насти с Тольским, ничего не могла разобрать; однако ей этот разговор почему-то казался подозрительным, и она решилась приотворить дверь и прервать его.

— Прощайте, как ни приятна беседа с вами, а все же надо идти! — сказала Настя.

Тольский низко поклонился и вышел; однако его мозг всецело был занят таинственным криком, и он чуял в этом деле что-то нехорошее.

Увы, он не ошибался: в доме Лугового действительно в то утро произошла безобразная, хотя и нередкая по тому времени сцена.

Секунд-майор Гавриил Васильевич Луговой более десяти лет был в отставке и жил в своем доме, в переулке между Никитской и Воздвиженкой, со своей единственной дочерью Настей. Он овдовел, когда Насте было лет десять. Она хорошо помнила свою мать — покорную и бессловесную рабу мужниной воли. Эта крутая воля и уложила бедную женщину так скоро в могилу.

Майор Луговой был человеком странным; свою дочь Настю он любил какой-то особенной любовью: исполняя капризы, тратил большие деньги на ее наряды, на дорогие безделушки, дарил ей бриллианты, а в то же время кричал на дворецкого и ругал дворовых, нередко наказывал их на конюшне, когда они неумышленно при какой-нибудь покупке передавали торговцу лишнюю копейку. Делая дочери тысячные подарки, он не давал ей гривенника на карманные расходы. Со своими дворовыми майор был груб, держал их впроголодь, жестоко наказывал, но бывали минуты, когда он был добр и ласков, собирал всех вместе и, кланяясь чуть не до земли, просил прощения. Однако такое душевное настроение не мешало Гавриилу Васильевичу придраться к кому-нибудь из слуг и отправить его на конюшню «угостить полсотней горячих».

По временам Луговой был скуп до скаредности и отказывал в питательной пище не только дворовым, но даже и себе, и дочери; а то вдруг заказывал, не жалея денег, чуть не лукулловский обед.

Иногда он по целым дням и неделям сидел, запершись в своем кабинете, ни с кем не разговаривая, даже с дочерью. В ту пору все замирало в доме: дворовые говорили не иначе как шепотом, ходили по комнатам босые. Горе было тому, кто осмелился бы нарушить это безмолвие. Но проходило такое время, и в его доме опять все оживало, — сам майор становился неузнаваемым, его мрачность и жестокость уступали место говорливости, веселости и ласковому обращению со всеми дворовыми.

Такая перемена в отце делала и Настю счастливой; она любила отца, уважала его. От природы добрая, с любящим, мягким сердцем, Настя немало страдала, когда на Гавриила Васильевича находила хандра и когда он со своим крутым нравом становился мало похожим на человека. Слезные мольбы дочери за несчастных дворовых не трогали его черствого сердца.

У Насти была преданная ей горничная Аннушка. Настя любила ее, смотрела на нее скорее как на подругу, чем на крепостную холопку, делила с нею и свою девичью радость, и свое девичье горе.

К несчастью, Аннушка чем-то не угодила старому барину; он собственноручно дал ей несколько пощечин и приказал посадить на целый день в чулан, а затем надумал наказать Аннушку на конюшне и выбрал для этого раннее утро, когда его дочь, а также соседи еще спали.

Это происходило именно в то время, когда мимо дома Лугового проезжал из клуба Федя Тольский. Когда последний стал громко стучать в ворота, наказание приостановили и Аннушку в полубесчувственном состоянии опять втащили в чулан.

Настя не слыхала криков своей любимицы и не знала о ее горькой участи.

Старик майор испугался Тольского, когда тот стал осматривать двор и расспрашивать, что значат крики, так как принял его за важного чиновника-барина, и, убоясь ответственности, поспешил в тот же день уехать в свою подмосковную усадьбу, приказав дворецкому продержать Аннушку дня два-три в чулане, а потом выпустить.

Гавриил Васильевич недели на три уехал из Москвы, чем несказанно обрадовал всех.

Федя Тольский был влюблен, влюблен серьезно, горячо. Он и прежде любил женщин, но не так. Красота Насти произвела на него совсем другое впечатление и заставила его полюбить другою любовью.

Вернувшись из майорского домика к себе, Тольский заперся в кабинете, велел никого не принимать и предался грезам о Насте; ее дивный, чарующий образ неудержимо влек к себе все его думы.

«Я влюблен, я! Этого только и недоставало! Мне самому смешно, а как будут смеяться другие, когда узнают о моей любви… А как хороша майорская дочь! Видал я красавиц, но такой не встречал. Скажи она мне одно ласковое слово — и я не задумался бы жизнь свою отдать».

Размышления влюбленного Тольского были прерваны голосом его камердинера Ивана, по прозвищу Кудряш. Это был крепкий, здоровый малый лет двадцати пяти, красавец, с вьющимися волосами; он был душой и телом предан своему господину. Будучи еще мальчишкой-подростком, он был приставлен к баричу Феде для услуг; они вместе росли, вместе играли и были чуть не друзьями.

— Не приказано, сударь, никого принимать, — говорил камердинер Иван, кого-то не пуская к молодому барину.

— Это запрещение ко мне не относится; я — друг твоего барина, — возражал чей-то голос камердинеру.

Тольский все это услышал и громко спросил:

— Кудряш, кто это? Впусти!

Дверь в кабинет быстро отворилась; на пороге стоял Алеша Намекин.

— Федя, голубчик, меня не допускают; скажи своему олуху, чтобы он отстал от меня! — весело проговорил он.

— Алеша!.. Рад видеть тебя, дружище, — промолвил Тольский, идя приятелю навстречу.

— Ты рад, а твой камердинер меня чуть не в шею; заладил «не приказано».

— Он прав, Алеша, я никого не велел принимать.

— Даже и меня?

— Нет, нет… Я не знал, что ты придешь. Дверь моего дома для тебя всегда открыта. Хотя мы только вчера с тобой сошлись, но ты — мой друг.

— Слышишь, истукан, что говорит барин? А ты впускать меня не хотел! Ну, исчезни…

Кудряш вышел.

— Знаешь, Федя, хотя мы подружились с тобой и недавно, а я к тебе с докукой, сиречь с просьбой. Помоги мне, брат! Видишь ли, я влюблен, но влюблен не кое-как, а по-настоящему, серьезно…

— Что же, дело хорошее… И я скажу тебе, Алеша, откровенно: я тоже влюблен.

— Как, ты тоже? — воскликнул Намекин. — Удивительно!.. Тольский — и влюблен! Тольский, который играет женщинами, как пешками… ты чуть не презираешь женщин, и влюблен! Да ведь это — такой казус, которому вся Москва станет дивиться, как узнает!

— Надеюсь, приятель, ты никому не скажешь? Это — большая тайна; я даже начинаю раскаиваться, зачем тебе сказал…

— Да ты, Тольский, ведь другом меня считаешь, а где дружба, там нет секретов, между нами все должно быть начистоту… Согласен? — с жаром спросил Намекин.

— Согласен, — ответил ему Тольский, и приятели крепко пожали друг другу руки. — Ну а теперь говори, Алеша, в чем нужна тебе моя помощь?

— Прежде я должен познакомить тебя с историей моей; любви. Видишь ли, я полюбил девушку чудной красоты, чудного характера. Она — дочь отставного майора, живет в Москве; знакомство с нею у меня произошло совершенно случайно. Она шла по Тверской улице со своей нянькой, какой-то уличный нахал стал преследовать ее, говорил ей пошлые комплименты. Красавица не знала, куда от него деваться. К счастью, в это время я проходил мимо, видел сцену, заступился за девушку и дал нахалу пощечину. Он взбеленился, вызвал меня на дуэль, а сам в назначенный час на место не явился… Видно, струсил, негодяй. С того дня и началось мое знакомство с Настей.

— С Настей? — меняясь в лице, воскликнул Тольский.

— Ну да, Настей. Чему же ты так удивлен?

— Нет, я так!.. Продолжай, Алеша, я слушаю.

— Я проводил майорскую дочку до ее дома, она пригласила меня зайти. Я познакомился с отцом… Ах, Тольский, какая противоположность между отцом и дочерью! Она — это что-то прекрасное, возвышенное, отец же смотрит зверем и, как говорят, страшный деспот с дворовыми. Ну вот я и полюбил Настю… Ах, Тольский, да и нельзя не полюбить ее! Если бы ты видел, как она хороша!

— Может, я и видел ее, и говорил с нею.

— Ты шутишь, Тольский! — удивляясь, воскликнул Намекин.

— До шуток ли… Хочешь, Алеша, скажу, где живет твоя Настя? У ее отца, старого майора, есть недалеко от Никитской домик, в нем они и обитают.

— Да… Как же ты узнал?

— Ты говори, что дальше было, а после я скажу, как познакомился с нею.

— Я стал часто бывать в домике Насти. Ее отец не особенно ласково встречал меня, зато она всегда была рада моему приезду. Я полюбил Настю… И она меня, кажется…

— Что же ты намерен делать? Жениться, что ли, надумал? — спросил Тольский.

— О, с большой радостью, если бы… если бы отец мне дозволил.

— А разве ты сомневаешься в его дозволении?

— Очень сомневаюсь. Мой отец — раб предрассудков. Свой род он почитает славным и гордится им. Моя мать из рода князей Сокольских, я — один сын, и отец, вероятно, прочит женить меня на какой-нибудь графине или княгине.

— Стало быть, тебе придется обойтись без согласия отца?

— Нет, Тольский, я никогда не решусь его обидеть, ведь я — единственный наследник…

— И ты, чтобы не потерять наследства, хочешь потерять любимую девушку? Как же ты намерен поступить?

— Право, не знаю еще сам… Я буду просить у отца согласия, постараюсь уговорить его…

— Слушай, Намекин, так или иначе, но ты не должен обижать Настю. Понимаешь, не должен!.. Иначе я вступлюсь за нее, и тебе придется дорого поплатиться.

— С чего ты взял, что я стану обижать девушку, которую так горячо люблю? Я непременно женюсь на ней, только надо выждать время… Но как ты познакомился с нею?

— Я… не знаю… твоей Насти. Я только знаю ее отца…

— Ты так горячо заступаешься за нее, что я невольно подумал, что ты сам влюблен в нее.

— Вот что… А если бы так? Что бы ты сказал, если бы я полюбил майорскую дочь?

— Я вызвал бы тебя на дуэль.

— И сделал бы непростительную глупость: ведь я убил бы тебя. Но успокойся, приятель, дуэли между нами быть не может, потому что я тебе не соперник, и, когда будешь жениться на своей Насте, пригласи меня в шаферы. Так, что ли? — стараясь скрыть свое волнение, весело проговорил Тольский.

— Разумеется… на моей свадьбе ты будешь первым гостем. Хочешь, я познакомлю тебя с моей невестой?

— Ты не боишься, что я отобью ее у тебя? Нет, лучше не знакомь! Мой совет — скорее проси у отца дозволение; и женись на своей Насте. Да смотри не забудь меня на свадьбу пригласить.

— Говорю, ты у меня — первый гость.

— Значит, отец твоей невесты жестоко обходится со своими крепостными? — меняя тему разговора, спросил Тольский.

— Майор — очень злой человек, нрав у него отчаянный. Он никогда ничем не бывает доволен. Он скуп, но я его скупости есть какая-то странность. Да и во всем характере майора что-то непонятное…

Намекин уехал, а Тольский принялся шагать по кабинету, низко опустив голову.

«Вот тут и пойми, и разгадай судьбу… Не прошло и двух дней, как я познакомился с Намекиным, он пришелся мне по нраву; я смотрел на него, как на своего искреннего приятеля, а теперь он — соперник, враг… Он отбивает меня девушку, которую я так люблю, как он любить не может… Нет, не Алеша отбивает у меня, а я у него… и не он мне враг, а я ему…»

Эти размышления были прерваны приходом Ивана Кудряша.

— Домохозяин за деньгами пришел, — сказал он.

— Гони к черту!

— Гнал, не идет… Уселся в передней и сидит как квашня. «Мне, — говорит, — надо повидать самого барина».

— Вот что… Ему надо меня видеть?.. Хорошо, пусть войдет.

Мошнин робко переступил порог кабинета своего неугомонного жильца и остановился у двери. У него болели зубы, и щека была подвязана большим платком.

— Здравствуйте, любезнейший, — насмешливо посматривая на жалкую фигуру купца, проговорил Тольский. — Вы за деньгами?

— Так точно-с.

— Так. Что это, у вас зубы болят?

— Так точно-с… покоя нигде не дают. Просто мука.

— Садитесь и открывайте рот.

— Как-с? Зачем-с? — опешил Мошнин.

— Я вам вместо денег за квартиру вырву больные зубы; у меня для сего имеются зубные щипцы, я — мастер на это дело.

— Помилуйте, как можно-с.

— Садитесь, говорят вам! Ну!.. Показывайте, какие у вас болят зубы?

— У меня зубы не болят-с.

— Врете, вы сейчас говорили, что зубы вам не дают покоя. Ну, показывайте больной зуб… Не хотите? Эй, Кудряш!

На зов Тольского в кабинет быстро вошел камердинер.

— Держи его крепче! — И Тольский показал на Мошнина.

Исполнительный Кудряш схватил купца и не выпускал, пока его господин рвал у бедняги здоровые и больные зубы. Мошнин ревел и кричал на весь дом, дергался, но Иван держал его, как железными клещами.

— Ну довольно, пусти его… устал, — спокойно проговорил Тольский камердинеру.

Мошнин выскочил из кабинета жильца, бросился на дрожки и приказал везти себя к начальнику полиции.

Мошнин в то время славился в Москве своим богатством, считался одним из крупных домовладельцев, вел большую торговлю мануфактурным товаром и был владельцем огромной фабрики. Он, хотя и был скрягой, жертвовал немало денег на благотворительность и водил знакомство со многими важными лицами, начиная с губернатора.

В своей семье, состоявшей из пятерых взрослых сыновей и жены-старухи, он был в полном смысле «сам»: его слово было для всех домочадцев законом, и горе тому, кто вздумал бы возражать или не повиноваться ему. Жена, сыновья и другие домочадцы были слепыми исполнителями его воли, его каприза.

Поступок с Мошниным Феди Тольского, известного бедокура и кутилы, не остался секретом: в Москве много было разговоров и смеха, когда узнали, как Тольский произвел операцию с Мошниным и вырвал у него несколько зубов, не только больных, но и здоровых. Многие не любили Мошнина и рады были посмеяться над ним.

Однако это вырывание зубов у богатого и знатного купца не прошло даром для Тольского: его вызвал генерал-губернатор в свою канцелярию, сделал ему строгий выговор и приказал немедленно выехать из дома Мошнина, грозя за неисполнение высылкою из Москвы.

Тольский не боялся этой угрозы, он не раз слышал ее из уст губернатора, но все же принужден был искать себе другую квартиру.

Тольскому приходилось плохо: полиция вынуждала его выезжать из дома Мошнина, а квартира не находилась. Поэтому он волей-неволей вынужден был на время оставить свой клуб, друзей и свою любовь к красавице Насте, и рыскать по Москве в поисках пристанища.

Как-то, проезжая одним из глухих переулков от Остоженки к берегу Москвы-реки, Тольский заметил барский каменный особняк с подвальным жильем и наглухо закрытыми ставнями. На воротах дома виднелся лоскуток бумаги с надписью: «Сей дом сдается». Дом понравился Тольскому, он вылез из саней, подошел к воротам и хотел отворить калитку, но она оказалась запертой. Тольский дернул за проволоку; раздался резкий звонок, а в ответ на него громкий собачий лай, послышались тяжелые шаги по хрустящему снегу, загремел засов, и рослый старик в полушубке не совсем дружелюбно спросил у Тольского:

— Что вам, сударь, надо?

— Этот дом сдается? Да? Можно посмотреть? Если дом для меня подходящий, то я сниму его.

— Неудобен он для вас, сударь, откровенно скажу.

— Это почему? Почем ты, старик, знаешь, что для меня удобно, что неудобно?

— Знаю, что неудобен… Который год дом-то пустует, жильцов-то немало в нем перебывало: снимут, поживут день-другой, да и вон, — тихо и каким-то таинственным голосом проговорил старик. — Нечисть тут завелась, нечистая сила житья никому не дает.

— Вот что!.. Ну я никакой нечистой силы не испугаюсь. — Тольский громко засмеялся и вошел на двор.

Двор был огромный; прямо виднелась садовая решетка, отделявшая его от сада; близ ворот стоял небольшой домик в четыре окна.

Тольский подошел к крыльцу особняка и, обратившись к старику, сказал:

— Ну, отопри дверь и покажи мне квартиру.

— Как, сударь? Неужели хотите снять? — удивился тот.

— Непременно, если понравится. Давай отпирай!..

— Ключи у Ивана Ивановича. Он здесь вроде дворецкого барином приставлен: и за домом смотрит, и сдает, и деньги получает.

— А кто твой барин?

— Викентий Михайлович Смельцов, барин важный, заслуженный, в чужих краях проживает уже вот лет пять… Я пойду, сударь, скажу Ивану Ивановичу, он вам и дом покажет. — И старик направился к крыльцу.

«Смельцов, знакомая фамилия, слыхал… Что это старик вздумал пугать меня нечистой силой? Вот чудак-то!.. Впрочем, в Москве, говорят, есть такие дома», — подумал Тольский и вслух произнес:

— Меня заинтересовал этот дом, и я сниму его; ни чертей, ни дьяволов я не боюсь.

К нему подошел низенький худенький старичок, с чисто выбритым лицом и добрыми, кроткими глазами.

— Здравствуйте, сударь, здравствуйте-с! Квартирку снять желаете-с? — каким-то певучим голосом проговорил он, снимая картуз и кланяясь. — Что же, в добрый час… А все же, сударь, я должен предупредить вас…

— Насчет нечистой силы, поселившейся в вашем доме? Знаю, слышал. Мне старик сейчас говорил.

— Его, сударь, Василием звать, а я из приязни к нему зову Васенькой. С малых лет мы с ним приятели, оба дворовые, вместе росли, на одном солнышке онучи сушили. Оглядеть желаете, сударь, наш дом?.. Можно, можно… Васенька пошел ставни отворять, а то темно в дому-с… Пойдемте благословясь; ключики у меня.

Дворецкий отпер наружную дверь в просторные сени с широкой лестницей, откуда двери вели в переднюю. Тольский и сопровождавший его дворецкий вошли в комнаты; на них пахнуло затхлым, холодным воздухом нежилого помещения. Зал, гостиная и другие комнаты были совершенно без всякой меблировки, но отделаны прекрасно; стены в некоторых комнатах были расписаны, в других — обиты цветным атласом, на потолке размещались искусной кисти картины из мифологии, полы были штучные, из дорогого дерева. Дом был с небольшим мезонином, и дверь в последний шла с заднего крыльца.

— Мезонин принадлежит к этой квартире? — спросил Тольский у старика.

— Никак нет-с, отдельно; мезонин не сдается. В сем доме барин наш изволили жить до своего отъезда за границу. Мебель и кое-какое имущество приказали запереть в мезонине-с, беречь, значит, до своего возвращения из чужих краев; так мезонин и стоит запертой-с.

— А давно уехал твой барин?

— Давно, более пяти годов…

— Сколько лет твоему барину? — полюбопытствовал Тольский.

— Да лет с полсотни, а может, и побольше… При покойном императоре Павле Петровиче наш барин занимал видное место, также и в начале царствования Александра Павловича… Да с Аракчеевым Викентий Михайлович не поладили…

— Стало быть, твой барин — хороший человек, если не поладил с Аракчеевым.

— Добрейшей души человек; дай Бог ему здоровья на многие лета! — И старичок дворецкий, сняв картуз, усердно перекрестился.

Дом понравился Тольскому, и он, несмотря на предупреждение о нечистой силе, снял его, вручив дворецкому задаток, а на другой день и совсем переехал со своей немногочисленной дворней.

В тот же день кучер Тольского Тимошка пришел из ближайшего кабака, где успел уже свести знакомство с целовальником, сильно встревоженный и обратился к своим товарищам-дворовым с такими словами:

— Ну, братцы мои, попали мы на фатеру.

— А что? — спросил у него камердинер Тольского Иван Кудряш.

— В доме, куда мы переехали, черти живут, — робко и таинственно промолвил Тимошка, поглядывая на товарищей.

— Ври, дурачина! С чего взял? — остановил его барский камердинер.

— Провалиться, не вру… Сейчас целовальник мне сказывал: «Напрасно, — говорит, — твой барин в дом Смельцова переехал; там, — говорит, — черти вам житья не дадут. Много охотников было на дом Смельцова; поживут день-другой, да и вон; не один год дом-то пустует. И твой барин не проживет в нем недели, съедет». Да и не один целовальник о том сказывал. Народу в кабаке было немало… Все то же говорили… что от нечистой силы житья нам не будет. Теперь, как только пробьет, говорят, полночь, сейчас и начнется работа у чертей. Пойдет по всему дому дым коромыслом, шум, стук. Стулья, столы пойдут по комнатам плясать; посуда в буфете трясется, песни запоет нечистая сила, а то хохот такой поднимет, что волосы станут дыбом и по телу мурашки пойдут, — рассказывал кучер и сам дрожал, как в лихорадке, от своего рассказа.

Дворовые слушали его с испуганными лицами, некоторые крестились.

— Все это — враки, бабьи сказки! — авторитетно промолвил камердинер, хотя и на него рассказ Тимошки произвел некоторое впечатление.

— Все, брат Иван, врать не станут. Видно, неспроста идет нехорошая молва об этом доме.

— Не верьте, ребята, все пустое! — стал успокаивать дворовых барский камердинер, но его слова не достигли цели: дворовые боялись ложиться спать на новой квартире, собрались все в кучу и ожидали какого-нибудь сверхъестественного явления, вздрагивали, прислушивались.

Однако первая ночь прошла благополучно, ничего необычайного не случилось.

Что касается Тольского, то он спал всю ночь богатырским сном, так как не верил ни в какие привидения и не признавал никаких таинственностей и непостижимостей.

Камердинер Иван находился в комнате, смежной с кабинетом своего барина, и, как другие дворовые, не спал почти всю ночь, а только лежал на своей койке с открытыми глазами, готовый каждую минуту при малейшем шорохе бежать к своим товарищам.

Однако было тихо как в могиле, и только перед утром Иван услыхал, что наверху, в мезонине, как будто кто-то ходит. Камердинер приготовился было дать тягу, но шорох или шаги скоро утихли.

Проведя спокойно ночь на новой квартире, Федор Иванович утром послал за дворецким Смельцова и, как только тот явился, сказал ему:

— Вот, почтеннейший, ты пугал меня привидениями напрасно! Ни единого привидения, и спал я как убитый. Стало быть, все эти привидения — одни глупые выдумки.

— Кто знает!.. Много за пять лет жильцов перебывало в этом доме, а больше недели никто не жил.

— Стало быть, все жильцы были глупы — верили в чертей и в разную ерунду. Я вот самого сатаны не испугаюсь и с квартиры съеду тогда, когда захочу.

— Смею доложить, сударь, всякому свое, у всякого свой нрав.

— А ты, почтеннейший, как видно, веришь в существование чертей?

— Сударь, сами вы изволите знать, что на белом свете есть добро, есть и зло. Есть правда, есть и кривда — от дьявола.

— Браво, браво, почтеннейший, ты рассуждаешь, как философ… Однако поговорим лучше о житейском. Скажи, твой барин постоянно живет за границей?

— Почти постоянно; в течение пяти лет приезжали они в Россию раза два, не больше, — ответил Иван Иванович.

— Женатый он?

— Да, как же.

— И жена с ним за границей?

— Никак нет! За границей Викентий Михайлович одни.

— А где же его жена?

— Верно, сударь, не знаю. Кажется, барыня живет в Питере. Настоящего развода у них нет, а только вместе они давно не живут.

— Что же она