Оглавление

Это было последнее тепло его детства. И этим теплом была женщина. И этой женщиной была мать.

Сначала она обняла Павлинку. Обжигая ушко дочери горячим шёпотом, просила позаботиться о братишке, не расставаться с ним никогда. Потом прижала к груди Алеся:

— Слушайся сестрёнку, она старше тебя! Но помни: ты — мужчина, не давай её в обиду!

— Давай, мамка, побыстрее разворачивайся! — торопил рядом стоящий солдат. — Поездной ждёт. Документы не забудь! — он сделал ударение в этом слове на втором слоге. — Поняла? Документы возьми. На ребятишек тоже. Какие есть. Проверка идёт!

От распахнутой измятой гимнастёрки солдата, шаровар в мазутных пятнах и сапог в рыжих разводьях пыли несло несвежей постелью и засохшей мочой. Щелоглазое лицо его, опухшее от непомерного употребления водки, подмигивало Алесю. Сколько подобных лиц увидит Алесь в своей жизни! И чего бы ни говорили их обладатели — учили, приказывали, увещевали, просили, угрожали, жаловались, — колыхалась над ними тень нагловатой лжи и криводушия.

— Давай, мамка, давай! Поездной ждёт! — скалясь, подгонял солдат.

Обитатели товарного вагона, состоящие только из женщин и детей, намеренно собранных вместе, уже знали, чем оборачивалось такое приглашение к начальнику поезда привлекательных пассажирок. Возвращались они назад с мокрыми от слёз глазами, подавленные и молчаливые. Две не вернулись вовсе. Родные, пытавшиеся выяснить их судьбу, исчезли сами. В вагоне воцарился страх.

Поезд двигался с украинской станции Харьков уже третью неделю. Останавливался в основном на глухих разъездах, чтобы набрать воды и угля для паровоза. Состав обычно с двух сторон окружали солдаты с ярко-малиновыми погонами на гимнастёрках и карабинами в руках. Под их хмельным доглядом пассажиры прогуливались и даже справляли естественные надобности. К жилым домам или туда, где появлялись какие-либо посторонние люди, никого не пропускали. Некуда было пойти, никакому начальству, кроме поездного, пожаловаться.

В середине состава, на вагоне, в котором размещался начальник эшелона, провисал измочаленный ветром и паровозным дымом плакат. На красном полотнище серели печатно писанные белилами слова: «Даёшь целину! Решения февральско-мартовского пленума 1954 года — в жизнь!» Пассажиры прожигали плакат ненавистными глазами, исподтишка плевали в его сторону.

Граждан страны, добровольно пожелавших осваивать целинные и залежные земли российских глухоманей, везли к местам назначения на положении заключённых. Находились смельчаки, которые писали короткие письма о порядках, установившихся в эшелоне, сбрасывали их в решётчатые окошки вагонов в надежде, что письма подберут на железнодорожных путях добрые люди и отправят по почте. Адресовались они первому секретарю Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Хрущёву — главному закопёрщику освоения земель. Но слишком далёк и недоступен был, как именовали его соратники, «дорогой Никита Сергеевич», а исполнители воли его — рядом. Льзя ли, нельзя ли, а пришли да и взяли!

Мать шла за солдатом к распаху вагонной двери, оглядывалась, и, вымучивая улыбку на восковом лице, помахивала кистью руки. В дверном проёме виделось вечернее небо. Солнце уже опустилось за горизонт. Последние лучи его щедро обливали облака густым багрянцем.

В родной деревне, такой теперь далекой и памятной до слёз, Алесь любил летние золотистые закаты. На их фоне в каком-то волшебно-сказочном величии красовались аисты, застывшие на соломенной крыше отчего куреня. «Куда смотрят птицы — оттуда и жди счастья», — говорила мама. «У счастья одна дорога, у горя — много. Жди с любой стороны!» — это тоже её слова.

Самым большим горем мама всегда называла войну. Алесь войны не знал, а вот смерть видел. Он тогда уже учился в первом классе сельской семилетки. Отец почему-то не жил с ними: очень редко приходил домой, обычно глубокой ночью, а ранним утром исчезал в неизвестном направлении.

Однажды, когда отец снова украдкой появился в доме, дверь содрогнулась от тяжелых ударов. Сердитый мужской голос потребовал: «Открывайте! Милиция!» Отец бросился к окну. Зазвенело битое стекло. Раздались крики: «Стой! Стрелять буду!» Загремели выстрелы. Мама засветила керосиновую лампу, села на стул и, уткнувшись лицом в ладони, заплакала. Павлинка кинулась к матери и, тоже плача, прильнула к ней.

Дверь распахнулась, вооруженные люди в милицейской форме втащили в избу отца. Голова его безжизненно моталась из стороны в сторону. Один их милиционеров — видимо, главный начальник — пальцами раскрыл веки отцовских глаз, заглянул в них и хрипло сказал: «Готов». Вокруг головы отца по полу расплывалось густое, как кисель, багровое пятно.

Таким же багрянцем занялся и новый день после того, когда его отца куда-то увезли. Как похож был свет того утра на нынешний закат за стенами этой тюрьмы на колёсах! Мелькнув белым домотканым платком с вышитыми на нем красными аистами, в рдяном сумраке растворилась мама.

Всю ночь Алесь и Павлинка, не сомкнув глаз, бедовали на полке, сработанной из грубых неотёсанных досок. Павлинка иногда плакала, прижавшись головой к плечику братишки. Алесь нежно гладил её волосы и тоже давился слезами. Вагон качался. Колёса железно стучали. На разных полках слышались вздохи, бормотанье и стоны.

Грохот откатившейся утром вагонной двери воспалил в ребячьих сердцах огонёк надежды, но тут же и заглушил его: мама не вернулась. Окружающие люди поглядывали на детей с молчаливым сочувствием. Только одна женщина, проходя мимо, вполголоса посоветовала: «По вагонам пошукайте, покличьте!»

Взявшись за руки, они пошли вдоль состава, выглядывая среди вышедших на прогулку переселенцев родное лицо: может быть, мама перепутала ночью вагон и теперь тоже ищет их? Они несколько раз обошли поезд из одного конца в другой, но мамы нигде не было. И вдруг Павлинку осенило: надо идти к начальнику эшелона! Ведь именно к нему увели маму в конце вчерашнего дня!

Возле вагона с плакатом прохаживался солдат: гимнастёрка и шаровары наглажены, хромовые сапоги сияют чёрным глянцем; карабин не свисает с плеча, а крепко прижат к нему, фуражка — прямо на голове, а не на затылке и не набекрень. Такой опрятный вид охранника вызывал почтительное доверие!

— Здравствуйте, дяденька солдат, — поприветствовала Павлинка голосом, которым дети обычно просят подаяние. — Как нам найти начальника поезда?

— Привіт, дітки!

Солдат некоторое время разглядывал детей: на девочке ситцевое платьице в горошек, вязаная кофтёнка, белые носочки и туфельки; мальчик — в штанишках до колен, пиджачке и рубашке, расшитой на груди, на ногах — добротные ботинки. Ухоженные, чистенькие детки!

Карие глаза солдата приветливо сощурились и концы пшеничных усов смешливо заморгали.

— А нащо він вам?

— У нас мама пропала.

— Як пропала? Коли?

— Вчера вечером. Пришёл какой-то дяденька солдат, сказал: «Начальник вызывает!» И увёл маму. И вот нет её. И мы нигде её найти не можем.

Павлинка заплакала. Зашмыгал носом и Алесь.

— Погодь, погодь, дівчинко, — солдат погладил худенькое плечико Павлинки. — Не розводь сирість! Як усе сталось?

По мере того, как Павлинка, давясь слезами, рассказывала, глаза солдата наполнялись темнотой и усы нервно дёргались.

— А бійця запам'ятали чи ні?

— Он пьяный был. Мордатый такой. Грязный. Маму торопил: «Давай мамка, давай!» Да вот же он! — почти вскрикнула Павлинка, показывая рукой, и даже сделала несколько шажков в сторону поезда.

В тамбуре вагона, прицепленного к вагону начальника поезда, солдат справлял малую нужду, не обращая внимания на людей, проходящих мимо. Скотское поведение охранника и остановило Павлинку. Она стыдливо прикрыла лицо ладонью и отвернулась.

— Свиня вона і є свиня: совісті вже зовсім нема! — усатый плюнул и загородил собою охранника от глаз Алеся, который оторопело смотрел на это явление взрослого мужского бесстыдства.

— Ось шо, дітки, — солдат привлёк к себе Алеся и Павлинку. — Не ходіть туди, не шукайте начальника: погані то люды! І в вагон не вертайтесь! О-о-он бачите хатки? — он показал рукой по ходу поезда. — Кілометри за три чи п'ять — там город. Йдіть туди, знайдіть міліцію! В міліції про все розкажете. А сюди, — солдат кивнул на вагон с плакатом, — зась! Загинете, як ваша мамка! А зараз ідіть до паровозу, ждіть мене там. В мене скоро зміна, так що я швиденько. Звуть меня дядько Тарас.

Солдат достал из кармана шаровар белый платок, развернул его и протянул Алесю и Павлинке несколько кусочков колотого сахара.

— Беріть! Нічого, нічого, тримайте хвіст пістолетом! — карие глаза его потеплели. — Ну, йдіть собі!

От паровоза несло густым теплом и остро пахло разогревшейся смазкой. Он сипел, пыхал паром и казался живым. Павлинка и Алесь с истовым интересом разглядывали его, опасаясь, как бы охрана не прогнала их. Но два солдата, сидевшие впереди паровоза на рельсах, о чём-то оживленно говорили, не обращая на детей особого внимания: не они первые, не они последние приходят поглазеть на этот большой диковинный самовар на колёсах.

Вскоре появился дядя Тарас. Кивнул охранникам: «Ребятишки со мной!» Те, ухмыляясь, понимающе покивали в ответ: по разным надобностям водили солдаты пассажиров в кусты.

— Ну ось, — сказал дядя Тарас, когда они отошли от состава на приличное расстояние, — тепер тікайте у ліс. Сховайтесь, поки поїзд не поїде. Потом йдіть у город, шукайте міліцію!

— Спасибо вам, дядя Тарас, — поблагодарила Павлинка, — пусть Господь воздаст вам за доброту!

Солдат махнул рукой и быстрыми шагами пошёл вдоль железнодорожного полотна, чтобы обойти поезд с другой стороны.

Состав ушёл, но Алесь с Павлинкой еще часа три прятались в лесу, подступающем к железной дороге, боялись: вдруг спохватятся в эшелоне, начнут искать, вернутся на станцию!

В лесу было влажно и тихо. Весна выдалась ранняя. Снег сошёл быстро. Солнце припекало. Деревья готовились выкинуть первую листву. Кое-где на солнцепёчных местах пробивалась зелёная трава. Но если апрель здесь такой же, как в Белоруссии или на Украине, то надо держаться поближе к жилищу, а то задует внезапно ветер, повалит снег или хлестанёт дождь — и приморозит! «April, April! Der weiβ nicht, was er will», — эту фразу Алесь не раз слышал от дяди Карела, — «Апрель сам не знает, чего он хочет!» Вряд ли он и в Забайкалье другой. Но весна весной, месяц месяцем, а дети знали, чего они хотели.

К городу они пошли прямо по железнодорожному полотну. От шпал, нагретых солнцем, исходил острый дурманящий запах, отчего першило в горле и кружилась голова. Желудки терзали спазмы голода. Но более всего хотелось пить.

Неподалёку от станции они наткнулись на водозаборную башню. Утолили жажду и, раздевшись до пояса, принялись с наслаждением умываться из-под крана.

— Заниматься туалетом здесь запрещено, — вдруг услышали они строгий и повелительный голос. — И ходить по железнодорожным путям тоже запрещено.

Перед ними стоял человек в форме путевого обходчика с длинноручным молотком в правой руке.

— Попадёте под поезд — отвечай потом за вас! Куды только родители смотрят. А ну давай отседа, а то в милицию отведу!

— Дяденька, — Павлинка торопливо надела платье, — а нам в милицию и надо! Подскажите, пожалуйста, как найти милицию?

Вежливое обращение девочки несколько смягчило грозное настроение путевого обходчика, но и насторожило его.

— А зачем она вам?

— Мы с эшелона переселенцев. Мы от поезда отстали. У нас мама потерялась!

Лохматые брови обходчика собрались на переносице.

— Мать потерялась? Давно?

— Ещё вчера ночью. Проводите нас в милицию, пожалуйста!

— М-м-да, — озадаченно произнёс обходчик. Ему не хотелось возвращаться на станцию. — Думаю, провожать вас не обязательно: сами найдёте, не маленькие уже! Во-о-он видите здание? Это вокзал станции. Там есть отдел милиции. Только идите сторонкой вдоль полотна, а не по самому полотну!

«Лесогорск-один», — вслух прочитала Павлинка, когда они подошли к станции.

Редких пассажиров, сонливо коротающих время в ожидании своих поездов, подростки не заинтересовали: мало ли кто заходит на железнодорожный вокзал по своим надобностям? Кто билет купить, кто водички попить из большого цинкового бака с краником и алюминиевой кружкой на цепи, чтобы не стянули, а кто и погреться на длинных деревянных скамьях с гнутыми спинками. Окинули взглядами пришельцев да вещички свои к себе покрепче прижали.

В зале ожидания было три двери: входная, затем направо — в буфет, налево — в комнату милиции, с говорящими об этом вывесками. Но слово «милиция» состояло из длинных и узких букв красного цвета, чтобы сразу бросалось в глаза. Павлинка торопко постучала кулачком в дверь, обитую коричневым кожимитом.

В комнате густо пахло кислым, — неистребимый запах таких казённых помещений, где воздух пропитывается духом перегоревшего табака, алкоголя, грязных ношеных вещей, обувной мази и немытых тел посетителей. За столом с толстыми квадратными ножками сидел человек с большой бритой головой, в синей шинели, наброшенной на плечи. На ладно пригнанных погонах посверкивали маленькие звёздочки — по четыре на каждом.

«Наверное, очень большой начальник», — подумала Павлинка и слегка заробела.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

Тот вскинул голову. Сверкнул один кругляш очков. Второй чернел пустотой.

— Ну, для вас я товарищ начальник. Гражданин — это в другом месте. Капитан Грудинин. Виктор Викторович. Можно просто — дя