Запонки
Чёртов ливень. Третий день, если я не сбился со счёта. Долбит в стекло. Назойливо, методично, бесконечно. Словно воинствующий веган, твёрдо намеренный обратить меня в свою веру и всучить брошюру о пользе пророщенной сои, даже если для этого придётся выбить дверь. Погода за бортом настолько отвратная, что даже вон, ворона — существо, казалось бы, всепогодное — прилетела на балкон искать укрытие. Нахохлилась, уставилась на меня так пристально, будто я персонально задолжал ей приличную порцию отборных хлебных крошек и теперь делаю вид, что мы не знакомы.
Я сижу на кухне. Ковыряю вилкой остывшую котлету и, синхронно, собственные мысли. И то, и другое получается одинаково бесплодно, но зато как прекрасно откладываются важные дела на завтра. Или на послезавтра. Или, чего уж там, до следующей, будем надеяться, более удачной жизни.
Ворона на балконе чуть склонила голову набок. Чего-то ждёт. Может, она тоже рефлексирует под этим нескончаемым дождём? Я усмехнулся и, сам не зная зачем, просто, чтобы нарушить тишину, начал читать ей стихи. Телеграфным стилем. В столбик.
Нева. Гранит. Туман. Шпиль. Мост. Рассвет.
Шаги. Звон. Тишина. Дождь. Зонт. Силуэт.
Кафе. Свет. Аромат. Книга. Строки. Мысль.
Ворона. Крик. Закат. Фонарь. Ночь. Жизнь.
Птица слушала, не шевелясь. Серьёзно, как критик на премьере. Я, войдя в раж, продолжил.
Взгляд. Улыбка. Трепет. Сердце. Ритм. Волнение. Рука.
Тепло. Касание. Гу́бы. Вздох. Мгновение. Слова́.
Шёпот. Нежность. Чувство. Страсть. Полёт.
Двое. Город. Вечность. Счастье. Сон. Восход.
Закончив, я почувствовал себя немного глупо. Этакий городской сумасшедший, декламирующий экзистенциальные вирши пернатым. Ворона моргнула. Медленно склонила голову набок, будто взвешивая каждую рифму. И вдруг каркнула так отчётливо, что я поперхнулся:
— Карр-во-яж!
Развернулась и улетела в серую хмарь.
— Дура, — сказал я в пространство. Саквояж… Откуда в её птичьей голове это слово? Или это я уже слышу то, что хочу услышать? Я почему-то улыбнулся. В конце концов, это был самый подходящий саундтрек для чтения стихов вороне в Петербурге.
Дожевал наконец котлету, с лёгким сожалением о её загубленной гастрономической судьбе поставил тарелку в раковину и поплёлся в комнату. В полумраке прихожей машинально бросил взгляд в зеркало. И замер. Опять. Вместо моей привычной, слегка помятой физиономии оттуда на меня смотрела мисс Марпл. Седые кудряшки, вязаная шаль, лукавый, всезнающий прищур — полный комплект. Уже несколько дней эта английская леди не давала мне покоя, материализуясь в любом отражении.
Она не произнесла ни слова. Просто смотрела с этим своим лукавым, всезнающим прищуром. А в моей голове, будто эхо вороньего крика, назойливо и отчётливо прозвучало английское слово: Suitcase.
— Да иду я, иду, — пробормотал я в ответ, обращаясь к зеркальному наваждению. — Сговорились вы все, что ли? Сначала ворона каркает про саквояж, теперь вы, мэм. Не доведёт меня до добра этот ваш детективный метод. Того и гляди, начну пить чай в пять часов, играть на скрипке и курить сигары.
Уселся на диван и лениво, ногой, придвинул к себе тот самый саквояж. Расстегнул тугую латунную застёжку и, не глядя, почти на ощупь, вытащил первую попавшуюся вещь.
Это были запонки. В старой, потёртой, но добротной коробочке.
Снаружи — ничего особенного. Только маленькая металлическая пластинка с гравировкой: «В. К. От благодарных сотрудников. Литейный проспект. 1938». Я извлёк запонки из бархатного гнезда, положил их на стол. Серебряные, массивные, покрытые благородной патиной. Проба виднелась отчётливо — «875» и рядом крохотная звезда. На одной была выгравирована буква «В», на другой — «К».
— В.К., — произнёс я вслух, пробуя инициалы на вкус. — И кто же вы такой, товарищ В.К.?
Машинально попытался прикинуть варианты. «Варфоломей Космик», «Викентий Калабухов», «Вакула Куров». Или, может быть, наоборот — «Капитон Варшавчик», «Калистрат Взбесившийся», «Ксенофонт Восходец»? Нет, бред какой-то.
Я повертел запонки под светом настольной лампы. Тусклый свет скользил по серебру, обнажая сеть мелких царапин и вмятин — следы чьей-то жизни. Взял лупу и стал внимательно рассматривать гравировку. Под буквами я разглядел едва заметный символ — крохотную пятиконечную звезду с серпом и молотом внутри. А по окружности шёл затейливый, почти незаметный орнамент.
— Интересно, — подумал я вслух. — Литейный проспект, 1938 год…
От этого сочетания слов по спине пробежал не просто холодок — прошёл настоящий сквозняк, пахнущий сыростью казённых коридоров и дешёвым табаком. В голове тут же всплыл номер дома, который в Ленинграде знал каждый, хоть и старался не произносить его вслух. В.К.… Картина разом прояснилась, и от этой ясности стало только гаже.
В голове будто провернули старую мясорубку, забив её обрывками газет, ржавыми значками и окурками. Ежов. Безродные космополиты. Большой террор. Ленинградское дело. Расстрельные списки.
Из этого хаоса, без всякого приглашения, начала прокручиваться кинохроника. Сначала я видел это будто со стороны: большой зал, тяжёлые красные знамёна, ряды одинаковых стульев. Но в какой-то момент зернистая картинка обрела цвет и объём, запахи стали реальными, а я оказался не зрителем, а одним из тех, кто сидит в зале, вжавшись в жёсткое дерево. Гипсовый бюст Дзержинского на деревянной тумбе смотрел в никуда, но было полное ощущение, что он видит всех и каждого насквозь. Воздух в зале был густой, как сироп, пропитанный запахом мастики, табака и пота застывших в креслах людей. На трибуну, тяжело ступая, так, что скрипнула половица, поднимается товарищ Сталин. Невысокий, усатый, с трубкой в руке. Он говорит негромко, но каждое слово падает в мёртвую тишину зала, как капля свинца в воду.
И тогда-то он и посмотрел прямо на меня.
— Товарищ В. К., — произносит он с лёгким акцентом, и я чувствую, как холодеет под ложечкой. — Ви показали сэбя вэрным сином пар
