автордың кітабын онлайн тегін оқу Крысиный Король. Жили-были мы
Елена Четвертушкина

Елена Борисовна Четвертушкина

Крысиный Король

Жили-были мы

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Эта книга — третья из серии «Жили-были мы», но рассказывает о юности героев. Первая любовь, первые друзья и первые враги в прекрасном древнем городе Акзаксе… И первые предательства. Именно тут истоки и завязки всех будущих приключений…

18+

ISBN 978-5-4483-9567-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Когда мы были молодые, и чушь прекрасную несли…

Что такое молодость?

Серьезный вопрос, сродни прочим риторическим: почем фунт лиха?.. Где раки зимуют?.. Для чего козе баян?

Ни на один из этих вопросов до сих пор наука так и не ответила, а жаль.

В школах с некоторых пор преподают новую науку ОБЖ, то есть — «основы безопасности жизнедеятельности». И вот ведь притча, все точно знают, как именно защищаться, но никак не договорятся — от чего. Все согласны, что ныне сам факт существования человечества оказался под угрозой. Но в чем эта угроза состоит: что лопаем геномодифицированную отраву?.. Что рожать не хотим от лености и вседозволенности?.. Что дышим шут знает чем, и вода в водопроводе — химия голимая, что каждая курица на рынке — либо тухлая, либо с антибиотиком?..

Так тухлая, или с антибиотиком?

И что, в конце концов, нам грозит — глобальное потепление, или глобальное похолодание?

Нет ответа.

Но наука не сдается, и делает смелый вывод: все беды от курения. Курить вредно! Ну, вредно, конечно, только в наши дни курение стало этаким синонимом прославленных западными СМИ российских хакеров, на которых нынче модно валить вообще все на свете, от гибели Атлантиды и разрушения Бастилии до остановки Гольфстрима и смены магнитных полюсов Земли. Всё хорошо у нас с наукой, она трудится с полной самоотдачей, только зачастую находит ответы раньше, чем вопросы, на которые те отвечают. Особенно хорошо у нас обстоят дела с названиями. Например, по всем законам аэродинамики майский жук летать не должен, потому что никак к этому не приспособлен природой. А он летает! Физики так огорчились, что назвали этот казус «теоретической невозможностью»…

М-да.

Так что же такое юность? И где они, наши истоки, какие они? В былинах и мифах каждая без исключения речка начинается с загадочного озера или святого ключа. На деле же, за редчайшим исключением, начало даже великих рек куда как скромнее: неприметное болотце, выпавший из буреломной чащи грязноватый ручеёк, какая-нибудь глинистая заводь в буераках, топь непролазная, пиявочки-козявочки, вострый рогоз да чистотел с полыселым камышом. И фатальное безлюдье… И твой личный ручеек, до невежества чистый, но бурно стремящийся впасть в величественный и могутный поток настоящей жизни, в неуёмном стремлении своем проходит — увы! — дежурные и неминуемые пороги: хаотическое пробивание скорлупы собственного одиночества, когда, по праву новорожденного, ждешь обязательного всеобщего ликования по поводу самого факта твоего появления на свет.

Это хорошо, если дождешься. А если нет?.. А если предстоит тебе всего лишь паника грудничка, осознавшего себя в лотке для «невостребованных младенцев»; ещё чуть спустя — полное отчаяние, а сразу за ним — неистовая надежда брошенного ребенка, вынутого из кюветы пусть чужими, но сноровистыми и незлыми профессиональными руками…

М-да.

…В какой-то момент юной жизни я, примерно так размышляя, догадалась, что азартно загоняю себя в пучину комплексов (всё же высшее психологическое образование имело место быть); и, кажется, как раз за очередным утренним Правилом опомнилась. Взяла сама себя — больше-то некому! — решительно за шиворот, крепко встряхнула, и спросила грозным голосом: а не стыдно ли тебе, рыба моя, это что за ропотня?!

Тебя же от совсем страшных бед Бог хранил? — хранил. Соломки подстилал? — подстилал. Умные мысли в дурную головёнку впихивал? — случалось, чего уж там: не станешь же ты, как честный человек, утверждать, что сама такая умная… Ну и усохни, радость моя, потому что все остальное — от лукавого, хоть убейся. Только представить, какое количество кирпичей промахнулось по твоему глупому темечку, сколько гордых и свободных черных кошек обошли тебя, брезгливо шипя и плюясь, по сложной параболе!..

А отсюда, увы, жестокий и справедливый логический вывод: всё, что кажется непереносимым — всего лишь твои собственные несбывшиеся амбиции и претензии, это тоска по ним представляется непереносимой, а вовсе не дарованная Богом жизнь.

Да, честно признаюсь, было время, когда жизнь казалась мне непереносимой.

Именно поэтому я и пишу сейчас, но только не литературное произведение, нет. Скорее, вообще не пишу, а нащупываю в темноте и тумане памяти тропку, ведущую — меня, уже практически старуху, — назад в прошлое. Даже воспоминаниями мою писанину не назвать, потому что воспоминания субъективны: то вдруг восстает из толщи времени то, чего никогда и не было, но очень хотелось, чтобы было; то вдруг реальные события начинают терять внятные очертания, потому что вспоминать их мучительно. Как в любимом фильме:

— …Но это факт?

— Нет, это не факт. Это больше, чем факт: так оно и было на самом деле…

А ведь старость — это вообще целая эпоха, когда умеешь и знаешь уже так много, а можешь уже так мало.

Этот жанр называется «мемуары». Но что же всё-таки кроется за умным словом — полет, лоток для невостребованных младенцев, кирпичи и черные кошки, усталые паладины и неприметные болотца?..

Нет ответа.

В любом случае, берусь я за перо без особого энтузиазма, потому что давно поняла: воспоминания есть коварнейшая вещь, грозящая мне, автору — бессонницей и сумеречным состоянием души, а близким — вонью моего успокоительного чая и острыми приступами мизантропии, которые способны в момент остервенить даже самых преданных родных. Которые, кстати, сами и виноваты: именно они подвигли меня на описание нижеследующих событий.

Впрочем, Бог с ним, с чаем.

Слишком уж часто беспечный и самонадеянный автор мемуаров, успев счастливо миновать парочку-другую склеротических пропастей и более-менее удачно пробираясь по топким пустошам грамматики и пунктуации, вдруг со страхом обнаруживает, что вовсе не управляет, как чаял, потоком своей памяти, а летит кувырком по её стремнинам и перекатам, тонет в водоворотах, снова выныривает, оглушенный, — чтобы опять, много лет спустя, корчиться от ударов о давно исчезнувшие камни. Память — близкая родственница полыни, она горькая вещь. Опрометчиво доверяясь ей, мы уверены, что прежние ошибки оценены, взвешены и учтены, и полагаем себя уже чуть не мудрее легендарного перстня великого царя Соломона… Но, как свет давно погасшей звезды, воспоминания обладают всею силой реальности, и ждут не дождутся опять захватить власть над душой.

А ведь так много зим минуло, подумать только, и столько удач выпадало, и любви, и побед, — но, Боже ж мой, как будто вчера, будто вчера…

Глава 1

Когда я родился, дома никого не было, а на столе лежала записка: «Молоко в холодильнике».

Анекдот.

Город, в котором я родилась, — Акзакс, всегда будет для меня Родиной в единственном смысле этого слова, сколь бы пафосно оно ни звучало. В конце концов, в моем возрасте могу себе позволить неформатную сентиментальность, и употреблять святое слово «Родина» (извращенное и оболганное современными, в какую-то непроглядную заумь продвинутыми бандерлогами) по собственному разумению. Для не-утерявших души и сердца уточняю: Родина — это то, что не разменивается на экономику и политику, не тиражируется на переезд в любую другую страну, город, поселение, и не размывается восхищением ими.

Акзакс с самого начала, всегда и навсегда, — моя вечная любовь, вечная боль, пожизненная моя ностальгия. Какою бы ни оказывалась жизнь, плохой или хорошей, скучной или интересной, — вспоминаю этот город, не могу не вспоминать, не видеть во сне и академическую философичность старых особняков, и заносчивость доходных домов, которые, задорно подбоченясь балконами, лихо сдвинули на затылок треуголки крыш, и поглядывают насмешливо на людей, на утекающее в сквозняки подъездов чужое время. Чужое — потому что подъезды самоуверенны и горды: думают, что всё уже видели, всё пережили, всё знают наперёд…

И бульвары: капризные и очаровательные, в обрамлении столетних, перекрученных временем стволов тополей и каштанов, непостоянные, неотразимые, с неожиданными коленами аллей в густых зарослях сирени, каждодневно переполненные яркой жизнью своих завсегдатаев, только ими живые и бессмертные, — они гомонили, переговаривались, переругивались, и существовали искромётно и творчески.

— …Дама, откуда у вашей собаки столько медалей?! Она что, съела генерала?

— Идите себе, мужчина, что за мода приставать к приличным сукам… Жужу, детка, плюнь на глупого дядьку. И не мотыляйся между ног, гуляй прежде…

— …Скажите, если я пойду в эту сторону, там будет вокзал?

— Кто вы такой?! Где вас научили такому беспардонному снобизму? Вокзал там был, есть и будет, даже если вы никуда не пойдете…

— …Боже ж мой, няня, что ж ваш ребенок все время так оглушительно орет? Чего он хочет?

— Вы ничего не понимаете в детях, молодой человек. Ребенок хочет орать!

— …Что тут толпа, кто мне скажет? В этом городе что-то случилось?

— Нет. Но надо же убедиться лично!

…Тогда, в ту доисторическую эпоху, ответить на вопрос о молодости было очень легко. Это просто была весна, акзакский внезапный март, революционер пламенный, от чьей юной пылкости плавились сугробы. Даешь лето! Даешь зелень! Долой снег!.. И лавины с крыш, и готический благовест падающих сосулек, и дворники, сосредоточенные и суровые, как саперы… Вот с апрелем уже сложнее, потому что первый дурман чуточку повыветрился; солнышку приходится вставать раньше, для него начинаются трудовые будни, не блещущие чистотой. Из-под тающего снега выползает, надвигается, гася эйфорию, неприглядная, голая, неприбранная земля. И со всем этим придется делать весну… Тебе придется сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать…

Но мы-то делали из зимы весну. И какую!..

…Конечно, теперь я знаю, так бывает: если человек рано лишается родителей, по любой причине (умерли, или уехали, или просто заняты выше крыши — не до детей, есть дела поважнее, всякое случается), то маленькому человечку это всё равно до лампочки, он же просто не знает, чего лишается. Нет, мы патологических случаев мы не берем… Но в случаях так называемых «рядовых» вместе с молочными зубками у позаброшенного ребенка расшатывается некое, свыше данное, счастливое восприятие мира, ранее защищенное какой-то неизвестной, Небесами благословенной непотопляемостью. И приходит момент, когда преждевременный опыт подсказывает, как ужасно не хватает собственных капризов, которые кто-то обязательно станет терпеть, а ты за это простишь им всё, что угодно. Когда тебе прощают, — когда ты прощаешь — всё, что угодно просто так, ни за что, по неписаному закону беззащитности, нежности и преданности, которых не надо никому объяснять… Да и что тут объяснишь: мамины ласковые руки и бабушкины плюшки на ужин, и папино — рискованное, до счастливого визга, твоего и мамы! — подкидывание под потолок, и дедушкино привычное ворчание перед сном: отчего это никто никак тут не угомонится, и понимает ли кто-то здесь, в этом зоосаде, что папе с мамой завтра на работу?..

И вдруг встречаешься со всем этим лицом к лицу в гостях у случайной подружки… нет, скорее в любимой книжке — откуда же ещё было черпать жизненный опыт! — и внезапно, в горестном прозрении, узнаешь и понимаешь: ничего этого у тебя на самом деле нет, и не было никогда, только мечты да надежды. Проникнутые культом семьи «Серебряные коньки», «Убить пересмешника», «Капитан Крокус»… Подумать только, да ведь и вредного мальчишку Тома Сойера так искренне любила тетя Полли! Даже у Пеппи-Длинный Чулок обнаружился любящий, хоть и романтический, папа.

И тогда…

Тогда частенько случается следующее: в наивности своей ты овеществишь и сведешь к предметам всё, о чём тоскуешь, и станешь требовать от вещей какой-то невнятной компенсации за недополученную от людей любовь. Но вещи не умеют любить, сколько бы их не было; убедившись в этом, опять отчаявшись, ты в безумной тоске и растерянности пойдешь вразнос, и враз объявишь войну этому миру, в пику и назло всему хорошему и нормальному, которого тебе лично не досталось почему-то.

Или иначе: не попав в мир людей, позабытая в мире предметов, в неистовом стремлении хоть где-то обнаружить положенную тебе по праву беззащитности любовь и нежность, начнешь любить то, что окажется под шарящей в поисках взаимности рукой — плюшевого мишку, няню, чужой дом или чужую семью — первое, что окажется работающей «валерьянкой» от детского, не очень понятного взрослым, но действительно вселенского и катастрофического одиночества.

Так было и со мной. И так уж получилось, что моим лекарством от одиночества стал большой, старый и мудрый, редкой красоты город, — персонально для меня (как я часто думала) созданная Господом утешительная и поучительная сказка.

Наверное, потому и оказалось так несложно научиться сидеть на коленях не у бабушки, а у старых подъездов, и разговаривать не с сестрами и братиками, а с дождинками; и отличать ласковые интонации капели с крыши маленькой церкви за углом от строгого, требовательного речитатива капели со стрельчатого навеса над крыльцом Кафедрального Собора. И, уж совсем по-родственному, просто пропускать мимо ушей ворчанье (как дедушкино) зануды-трамвая — ну вот так некстати мне сейчас его громогласные сентенции, упрёки и увещевания, а он все ворчит и ворчит… Я научилась рыдать на жесткой, но всепонимающей груди парковой скамейки. Привыкла здороваться с лестницами и подъездами, как с дальней, но любящей роднёй. А вот с перекрестками у меня сложились довольно трудные отношения, как с крёстными, которых тебе кто-то когда-то навязал, теперь уже и спросить-то некого, а не денешься никуда, как бы ни хотелось. А они, вот ведь незадача, всё зудят да зудят, всё учат да учат: ты куда, нет, не туда… И так хотелось гаркнуть — все от меня немедленно отстали, я сказала!.. Куда хочу, туда и иду, вот что ты со мной сделаешь, съел!? И упрямо думалось, что ничего они не понимают на самом деле, просто по сути своей мелочны и недальновидны…

Тупики, загороженные дворы, «кирпич» под воротиной двора, на который мне не было надобности обращать внимания — всё это жило вместе со мной осмысленной, взаимной и насыщенной приключениями внутренней жизнью. Мне всегда в то время было не с кем поболтать, и я совершенно спокойно делилась своими соображениями по поводу тысяч важных вещей и с атлантами и кариатидами городских подъездов, и с античными фигурами на фонтанах; играя сама с собой в «северный проход», сворачивала за угол в неприметный переулок, и вдруг нос к носу сталкивалась со статуей утомленной дамы с дитятей, прикорнувшей в теньке столетнего тополя. И машинально, от неожиданности, говорила: «Ой… Привет!»

А в следующий раз — уже без «Ой». И вскоре начинала замечать, — видеть, отмечать и сочувствовать, — как напряжена спина склонившейся к ребенку женщины, как натружена рука, тревожно подхватившая упитанного младенца… Мне казалось тогда (а может, и не казалось), что всё¸ имеющее живой облик, живо откликается мне — ну, раз уж больше некому было откликаться. Акзакс всегда был щедр на мудрые уроки, он говорил: дома даже коровья лепешка пахнет маминым молоком. Я и училась: трудолюбию — у трамваев, терпению — у потрескавшихся, седого камня ступенек Церкви Покрова Пресвятой Богородицы, оптимизму — у Беспечного Птицелова с фрески на доме бывшей Гильдии Гобеленщиков.

Нет, я никак не числила себя сиротой. Да в ум не залетело бы… Совесть потерять совсем бы пришлось, — так думать перед лицом прекрасного древнего города, любимого и любящего меня, какая есть, какой бы ни была, — оплота, опоры, наставника и хранителя!

…Он густо переплетен каналами, по, ому что в средние века, в эпоху развития ремесел, река была самым дешевым видом дороги. И если плыть по нашим каналам по старому городу, то над головой то и дело нависают верхние выносные этажи ближних зданий и балки, теперь уже в большинстве своем бессмысленные, но служившие когда-то для подъема грузов, — чтобы миновать узкие, на поджарого человека рассчитанные, лестницы и проходы верхних этажей. По Акзаксу ходит байка: на каналах очень легко вычислить дом пьющего хозяина, там на выносных балках до сих пор болтаются хорошо смазанные блоки с крюками — доставлять главу дома, напившегося до положения риз, в родные пенаты…

А вообще история моя проста.

Я родилась в Акзаксе, в достаточно обеспеченной семье, и жила там до семи лет вместе со старшим братом Артуром. Мама умерла рано. Отец нами очень гордился, и даже любил по-своему, но времени на нас не находил совершенно, так как занимал очень высокую долж

...