Оглавление

1. Подмастерья бога
2. Глава 1
   1. Склифосовский и спасение утопающих
3. Глава 2
   1. Пропавший ординатор
4. Глава 3
   1. Нестандартные методы воспитания трудных подростков
5. Глава 4
   1. Американская мечта Севы Ярцева
6. Глава 5
   1. Происшествие в темной аллее
7. Глава 6
   1. Карина
8. Глава 7
   1. Помрачение рассудка
9. Глава 8
   1. Вестник смерти
10. Глава 9
    1. Пришла беда — отворяй ворота
11. Глава 10
    1. Зойкины выкрутасы
12. Глава 11
    1. Желтые глаза смерти
13. Глава 12
    1. Кайф, настоящий, чистейший, без примесей…
14. Глава 13
    1. Театр на сцене и в операционной
15. Глава 14
    1. Взятка
16. Глава 15
    1. Неожиданное предложение
17. Глава 16
    1. Инопланетянка
18. Глава 17
    1. Любочка
19. Глава 18
    1. Странная женщина и волкодав
20. Глава 19
    1. Сева открывает новые горизонты
21. Глава 20
    1. Штурм крепости
22. Глава 21
    1. А по утру они проснулись…
23. Глава 22
    1. Что ж ты натворила, Зойка?!
24. Глава 23
    1. Тайные планы королевы
25. Глава 24
    1. Трудно быть проигравшим
26. Глава 25
    1. Ценный пациент
27. Глава 26
    1. Вот это новость!
28. Глава 27
    1. Необратимые изменения
29. Глава 28
    1. Пятница, тринадцатое…
30. Глава 29
    1. Сюрприз от Зойки
31. Глава 30
    1. Весна в старом дачном поселке
32. Глава 31
    1. Старый грузин
33. Глава 32
    1. Острая сердечная недостаточность
34. Глава 33
    1. Звездная роль Севы Ярцева
35. Глава 34
    1. Тонкости инквизиции
36. Глава 35
    1. Сжигая мосты за спиной
37. Глава 36
    1. То, что нас не убивает, делает нас сильнее
38. Глава 37
    1. Зойка протягивает руку помощи
39. Глава 38
    1. С чистого листа
40. Глава 39
    1. Шутка Склифосовского

Глава 1

Склифосовский и спасение утопающих

Жаркий июльский день звенел кузнечиками в высокой траве, жужжал пчёлами над цветущими клумбами, дышал зноем в лицо сквозь приоткрытое окно автомобиля. Глеб с какой-то детской радостью в душе глазел по сторонам, любуясь весёлыми разноцветными домиками дачного посёлка, утопающими в зелени и скромно прячущимися за невысокими заборчиками.

— А вот и наша фазенда! — хохотнул профессор Леденёв, притормаживая возле старых железных ворот в самом конце улицы. — Дачный участок получил ещё мой отец в незапамятные времена и построил этот дом. Он, конечно, старый, не современный, но я как-то прикипел к нему душой. Да и девочке моей тут нравится. Не сидеть же ребёнку в такую погоду в городе!

Он грузно выбрался из машины и открыл ворота, недовольно заскрипевшие немазаными петлями. Глеб неловко заёрзал на пассажирском сиденье, чувствуя, как забилось сердце. Из-за ворот на них смотрел небольшой бревенчатый домик, поблёскивая чисто вымытыми окнами в белых нарядных наличниках. Разросшиеся кусты сирени прикрывали его с углов. В палисаднике буйно цвели какие-то голубые цветы. И казалось, что дом плывёт по волнам зелёно-голубого июльского озера.

Пока хозяин заводил машину во двор, из-за дома вышли его встречать две женщины: одна постарше, лет шестидесяти, полная и розовощёкая, похожая в своём аккуратном фартучке и круглых пластмассовых очках на добрую волшебницу из детской сказки, а вторая помоложе, в цветастом сарафане и широкополой соломенной шляпе. Глеб вылез из машины следом за профессором, с радостью расправляя затёкшие за долгую дорогу мышцы.

— Здравствуйте, мои дорогие! — Леденёв принял в свои могучие объятия сначала жену, так, что у той свалилась соломенная шляпа, а потом и добрую волшебницу. — Я вам тут гостя привёз.

Профессор хитро улыбнулся и поманил скромно замершего у машины Глеба.

— Это мой ученик Глеб Астахов. Ну, я вам уже рассказывал про него. Иди, иди сюда, Глеб. — Глеб подошёл, смущённо бормоча: «Здравствуйте». — Это моя супруга Мария Михайловна, а это моя двоюродная сестра и добрый ангел-хранитель нашего дома Катерина Васильевна. Нам с Машей, рабам науки и медицины, некогда ни ребёнком заниматься, ни домом. Так вот Катерина Васильевна и тащит на своих плечах весь этот воз с Зойкой в придачу.

— А что это молодой человек такой худой да бледный? — поинтересовалась Катерина Васильевна, с любопытством рассматривая гостя.

— А нормальные студенты, Катя, толстыми и румяными не бывают. Глеб вместе со мной сутками в клинике торчит, света белого не видит.

— А ты, изверг, пользуешься служебным положением и бессовестно эксплуатируешь молодёжь? — засмеялась Мария Михайловна, сверкнув на Глеба карими весёлыми глазами. — Ладно, пойдёмте в дом. У Кати уже обед готов. Только Зойку дождёмся и сядем за стол.

Поднялись по приветливо заскрипевшим ступеням в дом, прошли по небольшим, уютным, заставленным старомодной мебелью комнатам. Везде — на полках, шкафах, столах и комодах, — лежали книги, будто часть городской профессорской квартиры перебралась вместе с хозяином на дачу. Вышли на веранду. По случаю жары окна веранды с трёх сторон были распахнуты в разморённый зноем сад с раскидистыми старыми яблонями. Ветерок лениво шевелил лёгкие тюлевые занавески. В центре просторной комнаты стоял старинный круглый стол, покрытый белоснежной, хрусткой от крахмала скатертью. И уже дожидались обеденной церемонии стопка чистых тарелок, хлебница и салатница с горкой крупно нарезанных блестящих от масла помидор и огурцов в зелёном кружеве укропа. Откуда-то из глубин дома доносились сказочные ароматы запекаемой курицы и жареной картошки.

Глеб невольно сглотнул голодную слюну. Такая роскошь, как полноценный обед снилась ему только по ночам. Последнее, что он успел съесть, был бутерброд с куском подсохшего сыра и стакан чая ранним утром, когда он собирался к профессору домой, где тот ждал его, чтобы на машине поехать на дачу. Не скрывая любопытства и восторга, рассматривал он чужой гостеприимный дом, удивительно уютный и теплый, дом, о котором можно было только мечтать.

— А где же моя Заинька? — поинтересовался профессор, по-хозяйски занимая место во главе стола.

— Уехала кататься на велосипеде, — вздохнула Мария Михайловна. — Компания ребят что ни день устраивает гонки на велосипедах. Ну, и Зойка впереди всех! Взгромоздится на эту ржавую железяку и покатила… Ходит вся в синяках, с ободранными коленками, смотреть страшно.

— Вот и я говорю, — вмешалась Катерина Васильевна, доставая из старинной горки и протирая кухонным полотенцем высокие стаканы, — как бы беды не вышло. Опасно это — кататься на таком старье. Но разве ж её остановишь? Упёртая, что твой баран. И меня совершенно не слушает. Ты бы ей сказал, Алексей Иваныч…

— Что сказал? Опять ябедничаешь, тётя Катя? — раздалось за спиной и все невольно повернули головы.

На пороге веранды стояла Зоя, дочь профессора Леденёва, на деле оказавшаяся тринадцатилетним чумазым подростком в коротких джинсовых шортах и трикотажной маечке. Худые, коричневые от загара руки и ноги её действительно были покрыты замысловатым рисунком из ссадин, царапин и разноцветных синяков. Она просияла улыбкой и повисла на шее отца, тихонько взвизгнув от счастья.

— Папка приехал! Наконец! Вечером идём на рыбалку? — и требовательно уставилась на немного растерявшегося от столь бурного проявления чувств профессора. Отец и дочь были удивительно похожи друг на друга.

— Посмотрим, Заинька, — Леденёв с трудом отцепил её руки и усадил на стул рядом с собой. — Поздоровайся с гостем, Зоя. Это мой ученик, выпускник института и будущий ординатор клиники — Глеб Астахов. Я уже рассказывал про него.

От брошенного в его сторону колючего взгляда голубых пронзительных глаз Глебу стало зябко в знойный июльский полдень.

— Привет, Склифосовский! — небрежно хмыкнула профессорская дочка и отвернулась с таким видом, точно это короткое приветствие было королевской милостью.

— Привет, — ответил Глеб, украдкой вздохнув. По рассказам Алексея Ивановича он знал, что это маленькое семейное счастье с короткой мальчишеской стрижкой обладает весьма сложным характером, принося отцу с матерью немало головной боли.

— Что значит посмотрим, папа? Ты же обещал сходить со мной на рыбалку! Вчера Славка Веретенников выловил в озере такого огромного карася, на целую сковородку, честное слово. К вечеру, как жара спадёт, так и пойдём.

То, что это не просьба, стало ясно, потому как Зойка требовательно хлопнула ладошкой по столу.

— Ну, Заинька, не могу обещать, что пойду на рыбалку именно сегодня. — Профессор смутился и заюлил. — Мы с Глебом собирались поработать над статьёй для научного журнала.

— Какой ещё статьёй? — вытаращила глаза на гостя Зоя, и он немедленно почувствовал себя врагом народа, подлежащим ликвидации.

— Так, дорогие мои, — разрядила начавшую было накаляться атмосферу Мария Михайловна, — сначала обед! Зоя, быстро мыть руки, причём с мылом. А мы с Катериной Васильевной накрываем на стол.

— Давайте я помогу! — вскочил со стула Глеб, чувствуя, что своим появлением в этом доме нарушил некий установленный порядок, отчего было ему неловко и совестно. Хотелось хоть как-то исправить положение.

— Сидите, сидите, молодой человек! — пухлая мягкая ладонь домашнего ангела-хранителя легла на его плечо. — Сами справимся. А вам с Алексеем Иванычем отдыхать надо. Всю неделю работали без устали, трудились, а теперь отдыхайте.

Спустя десять минут все профессорское семейство и гость с аппетитом поглощали вкуснейший обед, приготовленный Катериной Васильевной. Глеб, хоть и совсем не избалованный ресторанами, вскоре предположил, что ни один шеф-повар в мире в подмётки не годится этой доброй волшебнице. Какой-то невероятный наваристый суп с потрохами, рассыпчатая сладкая картошка, ароматная до головокружения курица были столь вкусны, что Глеб начисто забыл и про статью, и про кардиохирургию, которой собирался посвятить жизнь, и вообще про медицину. Он искренне готов был присягнуть богу чревоугодия, памятуя своё студенческое, вечно полуголодное существование. А добрая волшебница то и дело подкладывала ему в тарелку то один, то другой кусочек, по-матерински приговаривая: «кушай, сынок, кушай, а то совсем худой».

После обеда, разомлев от сытости, профессор с супругой и гостем расположились в плетёных креслах на полянке под яблоней, а хозяйка кухни осталась убирать со стола и мыть посуду. Глеб честно изъявил желание помочь, но его благородный порыв был решительно отвергнут. Зойка обследовала заросли малины возле забора, бросая в сторону собеседников хмурые взгляды.

Развалившись в удобном кресле, вытянув длинные ноги, Глеб погрузился в непривычное состояние, будто наблюдал за всем со стороны. Сквозь кружево листвы играло солнце весёлыми бликами. На соцветии наперстянки, погрузив до половины своё мохнатое тело в недра цветка, качался шмель. По стволу дерева медленно ползла зелёная гусеница, перебирая короткими многочисленными ножками. Тёплый ветерок обдувал разгорячённое лицо и шевелил растрепавшиеся русые вихры. Очень хотелось спать. Сказывался не только сытный обед, но и два бессонных суточных дежурства за неделю. Он почти задремал, когда неожиданный вопрос Марии Михайловны вырвал его из мягких лап сна.

— Глеб, а почему ты решил стать хирургом, да ещё и кардиохирургом? Это дань моде?

Глеб несколько раз моргнул, прогоняя сонный морок и собираясь с мыслями:

— Нет, за модой я никогда не гнался. Просто в детстве я знал одну девочку. Ей было лет шесть, а мне восемь или девять. Звали её, кажется, Нина. И у неё был врождённый порок сердца. Из-за этого она не могла играть с другими детьми, не выходила во двор, не бегала, не прыгала, как другие, а всё время сидела в комнате и лепила из пластилина. Но как она лепила!.. Из-под её тоненьких пальчиков появлялись такие шедевры, что лично я мог часами рассматривать их. Помню, однажды стал свидетелем царского пира. Маленький кукольный стол был уставлен невероятными, роскошными яствами: улыбающийся молочный поросёнок на блюде; целый лебедь с длинной изогнутой шеей и перьями, надо понимать, запечённый; длинноносый осётр с хитрыми глазками; диковинные фрукты, булки, пироги, огромный торт в три этажа. И всё это с ювелирной точностью в уменьшенном виде передавало настоящие блюда.

Глеб вздохнул и на минуту замолчал, а потом продолжил:

— Вскоре Нина умерла. Сказали, что от порока сердца. Я ещё не знал, что это такое, но с горечью понял, что этой пластилиновой красоты больше не будет. И мир от этого обеднел. Я выспросил у старших, что такое порок сердца и дал себе слово, что вырасту и стану доктором, умеющим лечить эти самые пороки, чтобы мир не терял великих скульпторов, архитекторов, инженеров, космонавтов, или просто хороших людей. Вот теперь учусь у лучшего кардиохирурга города и одного из лучших в стране.

Он бросил благодарный взгляд на своего учителя. Тот только махнул рукой:

— Не преувеличивай моих заслуг, Глеб. Я просто хороший опытный доктор. И ты со временем станешь таким же.

Алексей Иванович повернулся к жене и продолжил:

— Я, конечно, боюсь перехвалить, но всё, что делает Глеб убеждает меня, что он на правильном пути. Думаю да, кардиохирургия — это его дорога. В нём удачно сочетаются и острый, пытливый ум и ловкие, чуткие руки.

«О ком это он? Неужели, обо мне?» — с удивлением подумал Глеб и тут же наткнулся на колкий взгляд голубых глаз Зойки. И сонливость как ветром сдуло. Он подобрал ноги и сел в кресле, выпрямив спину.

— Представляешь, Машенька, этот парень сам за свои деньги записался на курсы по ультразвуковой диагностике сердца с сентября. Говорит, что хочет сам научиться ставить диагноз с помощью ультразвука. Мало ему хирургии, так ещё и УЗИ — диагностику подавай! А деньги то ему нелёгким трудом достаются. Он же ещё на младших курсах санитаром у нас на отделении подвизался, потом медбратом. Кем ты там сейчас у нас работаешь, Глебушка, и на скольких работах?

— Да какая разница, Алексей Иваныч? — нахмурился Глеб. Он вовсе не собирался распространятся перед профессорским семейством о своей работе и санитаром в морге, и дворником, и медбратом, а теперь уже и фельдшером на скорой.

— Ничего, Глеб, вот пойдёшь в ординатуру на нашу кафедру, всё легче будет. А все те знания и умения, что ты уже приобрёл, пригодятся, обязательно пригодятся. И трудолюбие твоё тебе ох как пригодится. А со статьи этой мы начнём работу над твоей будущей диссертацией.

— Ну, Алексей Иваныч, вы и замахнулись! — усмехнулся Глеб. — Мне до этой диссертации ещё как до Луны.

— Это тебе так кажется, что как до Луны. На самом деле два года ординатуры пролетят быстро, а там сразу в аспирантуру пойдёшь. Пока я могу, Глебушка, я тебе помогать буду. Давно не было у меня такого ученика, чтобы на одной волне с ним быть, чтобы и мировоззрение общее и даже какое-то душевное родство. Да, да, не опускай глаза то! Ты просто ещё не понимаешь, как важно найти учителю своего ученика, в которого можно вложить свои знания и опыт. Ведь лишь тогда жизненный путь учителя наполняется смыслом.

Глеб опустил голову и скосил глаза на профессора. Старик, как называли его все студенты хирургического потока, с которыми учился Глеб, был благородно седым и солидным. В лице его слились черты нескольких поколений, посвятивших свою жизнь служению хирургии. Глеб знал, что и отец, и дед и даже прадед Алексея Ивановича были хирургами и учёными. Это их трудами хирургия делала широкие шаги по пути прогресса и современной науки. Его предок был соратником самого Пирогова. Дед руководил медсанбатом и оперировал раненых на полях войны, а потом попал в мясорубку сталинских репрессий, отмеченный клеймом «Дела врачей». Отец начал с санитара в больнице, а закончил профессором университетской кафедры. На этой самой кафедре даже висит мемориальная табличка с его именем. Да, семья профессора Леденёва была идеалом, о котором можно только мечтать. И ему, безродному щенку, как называл сам себя Глеб, несказанно повезло быть избранным в ученики человеком, перед опытом и мастерством которого он преклонялся.

«Вот бы мне такого отца» — с некоторой завистью думал Глеб, наблюдая, как любит Алексей Иванович свою единственную позднюю дочь, какой нежностью наполняется его голос, едва он произносит «моя Зайка», какой тёплый свет струится из его глаз, когда он смотрит на девочку. И сердце его согревалось, когда он видел, как отец прижимает к себе ребёнка, угловатого, ершистого, непослушного, избалованного, но безмерно любимого. И ему казалось великим счастьем быть хоть чуть-чуть, хоть самую малость причастным к этой семье, к этим замечательным людям, словно и ему перепадали крохи тепла от костра любви, горевшего в их сердцах.

— Думаешь, я не вижу, какие нынче студенты у нас в институте? — продолжал Алексей Иванович. — Тупые, ленивые, безразличные к людям, к будущей профессии. У меня от одного взгляда на эту ораву, тупо уткнувшуюся в свои мобильники перед лекцией, кровь в жилах сворачивается. Я перед ними разоряюсь, рассказываю про методы хирургической коррекции врождённых и приобретённых пороков сердца, а они сидят, шушукаются между собой или опять же играют в электронные игрушки под партой, пропуская мимо ушей всё, что я говорю. Мне после таких лекций хочется напиться и забыться. Думаю: и ЭТИМ мы собираемся дать право лечить людей?.. И вдруг — горящие любопытством и жаждой знаний глаза вот этого парня, Машенька. И вопросы после лекции не то, что по теме, далеко выходящие за тему лекции. И ведь пристал как банный лист: «профессор, а можно вас спросить? Профессор, объясните пожалуйста». Ах, Глебушка, с какой же радостью я был готов тебе объяснять всё на свете, потому что ты слушал и слышал меня, вникал, понимал, перерабатывал внутри себя эти знания. Ты для меня, Глеб, оказался глотком чистого воздуха в затхлой среде лекционной аудитории. И спасибо тебе за это! Учись, друг мой, из тебя выйдет толк, я точно знаю, можешь мне поверить.

— Ох, Алексей Иванович, вы меня так расхвалили, что даже неловко, — смутился Глеб, чувствуя, как щёки заливает румянец.

— Действительно, Алексей Иваныч, не смущай парня, — вмешалась Мария Михайловна. — В конце концов вы сюда не болтать приехали, а отдыхать. И статью свою вы потом обсуждать будете. Пусть лучше Глеб сходит на озеро искупается. Жара ведь какая. А Зоя его проводит, покажет дорогу на озеро, а может и сама искупается. Да, Зайка?

Молчавшая весь разговор Зойка сунула в рот очередную ягоду, вылезла из-за куста малины и нахмурилась, даже не пытаясь скрыть своё недовольство предложением матери.

— Ну, Зоя, будь другом, — попросил отец, и девочка сдалась.

— Ладно, Склифосовский, пошли, — смилостивилась девица и направилась в сторону ворот.

Глеб был рад искупаться в этот знойный июльский день. Да и выслушивать дифирамбы в свою честь было непривычно и неуютно. Но и общество этой тринадцатилетней колючки не привлекало совсем. Он встал, одарив хозяев дачи благодарной улыбкой, и пошёл вслед за Зойкой.

Нагрузив гостя пакетом с полотенцами и подстилкой, Зоя бодро шагала по пыльной дороге между дачными участками.

— Пошли через поле, — заявила она, не оборачиваясь, — так короче будет.

Свернули на тропинку, ведущую в поле, заросшее диким травостоем. Трава была девочке по пояс. Знойный воздух дрожал и колыхался над пёстрым цветастым ковром. К сладким запахам цветов примешивался горьковатый аромат полыни. Над цветами деловито жужжали пчёлы, порхали бабочки. Высоко в выбеленном жарой небе заливался жаворонок.

Вдруг девочка резко остановилась и повернулась, так, что Глеб чуть не налетел на неё:

— Слышь, Склифосовский, ты зачем к нам припёрся на дачу? — спросила Зоя, зыркнув на него из-под нахмуренных бровей. Глеб растерялся. Не готов он был к столь откровенному проявлению неприязни со стороны юной хозяйки.

— Алексей Иваныч сказал же, чтобы статью с ним начать писать.

— Да плевать я хотела на вашу статью, — заявила Зойка, прожигая Глеба взглядом. — Отец обещал пойти со мной на рыбалку, а тут ты припёрся.

— Так давай вместе пойдём на рыбалку. Я правда удочку в руках ни разу не держал. Но ты ведь меня научишь? — дружелюбно улыбнулся Глеб.

— Ещё чего… учить тут всяких, — процедила сквозь зубы девчонка.

Но Глеб сдаваться не собирался. Уж слишком хорош был этот летний день, невообразимо уютен и гостеприимен дом Леденёвых, божественен обед несравненной Катерины Васильевны, чтобы какая-то мелкая колючка могла ему испортить настроение.

— Правда, Зой, я могу сказать Алексею Ивановичу, что тоже хочу порыбачить. А статьёй мы займёмся завтра.

Девчонка, точно рентген, просвечивала его недоверчивым и злым взглядом, словно пыталась определить, правду он говорит или врёт?

— Ты серьёзно, что ли удочку в руках никогда не держал? — и прищурила острые голубые глаза.

— Совершенно серьёзно.

— И где тебя такого убогого отец откопал? — фыркнула надменно.

— Ну, где откопал, там уже нет. Так мы идём купаться или нет, Зайка?

Профессорская дочка окатила Глеба таким презрительным взглядом, что впору было провалиться сквозь землю.

— Кому Зайка, а кому и Зоя Алексеевна!

— Ух ты! — не сдержался и захохотал Глеб. — Пардон, мадемуазель, Зоя Алексеевна, не соизволите ли продолжить наш путь к берегам прохладного озера? — Расшаркался перед слегка обалдевшей девицей в шутовском поклоне и добавил обычным тоном: — Пошли давай, наследница, пока мы тут от зноя не расплавились на солнцепёке. А то стоим, блин, как два пугала посреди поля, ворон пугаем.

Он коснулся рукой загорелого плеча девочки, разворачивая в нужном направлении, но она нервно дёрнулась и зашагала по тропинке вперёд. «Ну и Зайка! — сокрушённо подумал Глеб. — Чертополох какой то, а не ребёнок. Бедный Алексей Иванович!»

— Ты плавать то умеешь, Склифосовский? — бросила через плечо спутница и покосилась в его сторону.

— А тебе какая разница?

— Да вот что-то утопить тебя хочется, просто нестерпимо хочется.

— Остынь, Зойка, и переключись на что-нибудь хорошее. Вода прохладная, искупаемся, освежимся. А утопить меня не получится, даже не надейся. У меня первый разряд по плаванию.

— Ой, заливаешь, Склифосовский! — обернулась Зоя и скривила умильно-презрительную рожицу.

— Нет, не заливаю. Скоро убедишься. А почему ты меня Склифосовским называешь? Ты хоть знаешь, кто такой этот Склифосовский?

— Склифосовский Николай Васильевич — механическим голосом заправского зубрилы затараторила девчонка, — годы жизни 1836—1904— профессор, директор Императорского клинического института, автор трудов по военно-полевой хирургии и хирургии брюшной полости. Успешно сделал антисептику достоянием всей российской медицины. Внёс неоценимый вклад в науку.

Глеб даже присвистнул от удивления.

— Ну, ты даёшь, кнопка! А у тебя, оказывается, голова есть помимо вредности.

— Ещё раз назовёшь меня кнопкой — убью! — прошипела Зойка и сжала кулачки, будто была готова тут же броситься в драку.

— Спокойно, Зоя Алексеевна, — Глеб примирительно выставил руки раскрытыми ладонями вперёд. — Я искренне восхищён твоими познаниями. Но, раз Склифосовский был таким знаменитым учёным, то получается, что ты одарила меня комплиментом?

— Разбежался! — воскликнула девочка, но в голосе её послышались нотки растерянности.

— Ну, спасибо, ваше высочество, польщён, польщён, — юродствовал Глеб, давая себе возможность насладиться замешательством наследницы. «А не рой другому яму, — злорадно подумал он, — сама туда попадёшь!»

Из-за кустов, окаймляющих поле, заблестела водная гладь, послышались голоса купальщиков, плеск воды.

— Дошли, слава богу! — вздохнула Зойка, изрядно утомлённая перепалкой с ненавистным гостем и явно недовольная тем, что последнее слово осталось не за ней.

Круглый зрачок небольшого озера всматривался в высокое небо, по которому неспешно плыли редкие облака, да птицы вспарывали знойный воздух острыми крыльями. Песчаный пляж был заполнен отдыхающими дачниками. В воде у самого берега бултыхалась стайка ребятни детсадовского возраста, оглашая окрестности визгом и хохотом. Со всех сторон озеро окружал смешанный лес, оставляя лишь узкую жёлтую полоску на радость купальщикам. Высокие тёмные ели с остроконечными верхушками, как ресницы окружали голубое око воды. Тонкие стволы берёз трогательно белели на их фоне. Одинокая плакучая ива полоскала ветви в тёмной прохладной глубине.

Глеб бросил пакет с пляжными принадлежностями на свободном месте и стал раздеваться, предвкушая наслаждение от купания. Не успел он расстелить покрывало и сложить одежду аккуратной стопкой, как его спутница, издав дикий боевой клич индейцев апачей, пронеслась мимо в ярком цветастом купальнике и влетела в воду, подняв тучу брызг. Глеб усмехнулся и неспеша последовал за ней.

Прогретая солнцем вода ласково коснулась разгорячённой кожи. И от этого прикосновения раковина его памяти щёлкнула, и из тёмных глубин выкатилось перламутровой жемчужиной редкое воспоминание детства: они с ребятами летом в детском лагере купаются в реке. Визг, крики, смех, плеск воды, летящие во все стороны хрустальными россыпями брызги, рокочущий бас воспитателя, требующего не заплывать далеко, бьющее в глаза солнце и переполняющая душу и тело радость…

Глеб медленно, словно смакуя приятные ощущения, погрузился в воду и поплыл, сильными гребками толкая себя к противоположному берегу. Солнце золотой каплей качалось над самой головой. Пролетела, на секунду зависнув над ним и шелестя жёсткими крылышками, огромная лупоглазая стрекоза. На середине озера он перевернулся и, раскинув руки, лёг на спину, чувствуя, как его бережно покачивают мелкие волны. Июльское небо огромным голубым куполом накрыло его. Голоса и смех купальщиков отдалились, слились в неясный звуковой фон вместе с шёпотом листвы. «Вот он — рай!» — подумал Глеб и улыбнулся собственной мысли.

Вдруг сквозь всплески воды донёсся сдавленный крик: «Глеб!.. Помоги!». Парень встрепенулся, перевернулся на живот и закрутил головой, пытаясь высмотреть того, кто кричал. Сердце бухнулось о рёбра и застучало тревожно, едва он увидел тонкие детские руки, то взмывающие над поверхностью воды, то исчезающие в глубине. Светловолосая макушка Зойки странным мячиком то всплывала, то погружалась в воду. «Господи, она же тонет!» — мелькнуло в голове, и Глеб ринулся спасать. В два мощных гребка он подплыл к девочке и нырнул, потому что на поверхности воды уже не было видно ни светлой макушки, ни беспомощно бьющихся рук.

Он нырял и нырял, силясь рассмотреть в зеленоватой толще воды детскую фигурку в ярком купальнике. Но Зойки нигде не было. Всплыв на поверхность, он набирал в грудь побольше воздуха и снова нырял, отчаянно мечась из стороны в сторону. Лёгкие уже разрывало от боли, сердце стучало в ушах, в голове стоял монотонный гул, но все его усилия были напрасны.

Вынырнув в очередной раз, Глеб жадно хватал воздух ртом, пытаясь отдышаться, и вдруг совсем недалеко услышал весёлый смех.

— А ты и правда неплохо плаваешь, Склифосовский! — смеялась живая и здоровая Зойка, сидя на выступающем из воды камне. Мокрые волосы торчали в разные стороны, делая её похожей на взъерошенного птенца. По лицу блуждала издевательская улыбочка. — Ставлю пять баллов. Могу даже рассказать отцу, как ты самоотверженно пытался меня спасти. Вдруг он вручит тебе медаль за спасение утопающих?

Глеб задохнулся от возмущения:

— Ах ты, колючка мелкая! Я ж и правда подумал, что ты тонешь. Убить тебя мало за такие шутки!

— Но-но, я попрошу! — и строго погрозила ему пальчиком.

Солнце зашло за тучу, неизвестно откуда взявшийся ветер поднял волну. А Глеб, бросив на малявку возмущённый взгляд, повернулся и поплыл к берегу, мстительно подумав, что ни за что не будет её спасать, даже если сию секунду озеро накроет девятый вал.

Глава 2

Пропавший ординатор

Сентябрь дарил последние по-летнему тёплые дни, словно осень с летом, прощаясь, всё никак не могли разомкнуть свои объятия. Но по утрам, несмотря на яркое солнце, косящее жёлтым глазом из-за крыш домов, воздух уже был зябким и звонким. Глеб повыше поднял воротник куртки и застегнул молнию до самого верха. Утренняя прохлада словно девичьими тонкими пальчиками коснулась шеи. Зато остатки сна вместе с выдыхаемыми лёгкими облачками пара, растаяли в один миг.

Подходя к дверям клиники, он уже весь был там, в наполненном деловитой суетой отделении кардиохирургии, уже предвкушал привычные, ставшие родными запахи лекарств, дезинфекции и больничной еды, уже внутренне улыбался приветливым лицам коллег и пациентов, уже слышал приглушённый голос учителя, объясняющего план операции.

— Астахов! Глеб! — донеслось откуда-то сбоку.

Глеб остановился и повернул голову. От припаркованной новенькой иномарки к нему шёл высокий, загорелый, модно одетый парень и широко улыбался. Лицо его картинно-красивое (такие обычно нравятся девочкам-тинейджерам) показалось смутно знакомым.

— Да, это я.

— Привет! — парень протянул руку. — А я Сева Ярцев. Помнишь меня? Мы учились на одном курсе, только ты на первом потоке, а я на втором.

— Помню, конечно, — кивнул Глеб, пожимая протянутую руку и вспоминая однокурсника, вечно окружённого стайкой хохочущих студенток. Кажется, специализацию по хирургии они тоже получали вместе.

— Ты же в ординатуре на кафедре у Леденёва учишься?

— Да.

— Я тоже.

Глеб удивленно приподнял брови.

— Так ты тот самый второй ординатор, который пропал, не успев появиться на кафедре?

— Тут такое дело вышло, — парень слегка смутился и перестал улыбаться. — Короче, дружище, мне нужна твоя помощь. Я после окончания, после всех этих госэкзаменов укатил с друзьями в Грецию на целый месяц. Надо ж было отдохнуть и оторваться за все годы немилосердной муштры и зубрёжки! Ну, а когда вернулся, маман закатила истерику: совсем забыл родителей! Они в меня всю душу вложили, а я, неблагодарная скотина… В общем, чтобы ублажить предков, пришлось согласиться на совместный отдых в Испании. Две недели поджаривался на пляжах Аликанте, выслушивая нравоучения и напутствия к самостоятельной жизни. Вот только вчера вернулись.

— Понятно… — протянул Глеб.

— Как думаешь, Старик меня сразу убьёт или сначала помучает? — в серых глазах Ярцева мелькнула тревога.

— Ну, не такой уж и кровожадный наш Старик, — усмехнулся Глеб. — Я почти уверен, что он забыл о твоём существовании. По крайней мере вопрос: «А где у нас второй ординатор?» прозвучал всего один раз первого сентября на общем собрании кафедры. А потом всё так закрутилось…

Сева воспрял духом. Он, конечно, слегка приврал, изображая из себя послушного сына. На самом деле не с мамой и папой он загорал на Испанских пляжах, а с очень красивой гречанкой, с которой познакомился в Греции чуть раньше, да не смог сразу расстаться. Захотелось продолжения банкета. Они и продолжили, пока Сева не спустил все имеющиеся у него деньги…

— Тогда пошли вместе к Леденёву. Подстрахуешь меня, если что. Я совру, что заболел или бабушка у меня при смерти…

— Вот врать не советую! — Глеб строго сдвинул брови. — У Старика нюх на ложь и враньё. Он этого не любит. Так что лучше просто извинись!

Спустя пятнадцать минут облачённые в белые медицинские халаты, оба ординатора стояли в кабинете перед профессором. Алексей Иванович с интересом рассматривал новобранца, которого ему навязали сверху. Сынок какого-то важного чиновника от медицины. Профессор попытался вспомнить его на своих лекциях, но не вспомнил. Впрочем, не мудрено, студентов было много, всех не упомнишь. Это только такие как Астахов сидели на первом ряду и ловили каждое его слово. Основная масса шушукалась на галёрке.

— Ну-с, Всеволод Борисович, с первым рабочим днём вас! Начнём с этого. — И вручил обалдевшему Севе толстую пачку историй болезни. — Прошу ознакомиться с этими пациентами. Завтра жду от вас доклад по каждому с планом лечения.

Леденёв повернулся к Глебу:

— А вас, Глеб Александрович, прошу в операционную. Сегодня у нас плановая коронарография со стентированием.

И ушёл, не прикрыв за собой дверь. Сева, взвешивая в руках пачку историй, тихонько присвистнул.

— Ни фига себе пачечка!..

— Ну что ты, Сева, это примерно половина от обычного объёма. Просто Старик тебя жалеет, даёт возможность после отпуска настроиться на работу. Я через это уже прошёл. Давай, изучай, знакомься с каждым больным и запоминай все мелочи, все детали. Алексей Иванович устроит тебе завтра допрос с пристрастием. Он любит чёткость и ясность.

— А тебя уже на операции берут? — спросил Сева в спину удаляющегося однокашника.

— И тебя возьмут, когда всех больных на зубок будешь знать. Удачи, дружище! — и вскинул в ободряющем жесте сжатый кулак.

Сева обреченно вздохнул и побрёл в палату к больным.

За окнами операционной шёл мокрый снег. Белые комочки прилипали к стеклу и расползались прозрачными неровными кляксами. Голые кроны тополей жалобно тянули к серому низкому небу дрожащие на ветру ветви. Профессор Леденёв удовлетворенно кивнул и отошёл от операционного стола, стягивая с рук перчатки.

— Вот и всё, друзья мои, операция закончена.

Два ординатора, облачённые в хирургические костюмы, как нитки за иголкой, потянулись за своим учителем в предоперационную.

— Ну-с, Глеб Александрович, — торжественно произнес Старик, снимая маску и операционный халат, — с первой вас самостоятельной коронарографией. Как видишь, Глеб, манипуляция не самая сложная. Но тут важна ювелирная точность движений.

Он склонился над раковиной, сунув руки с широкими крепкими ладонями под струю воды. Глеб с Севой разделись, оставшись в одинаковых зелёных хирургических робах и шапочках.

— Спасибо, Алексей Иванович, — ответил Глеб.

— Алексей Иванович, а когда мне можно будет попробовать сделать коронарографию? — Ярцев несколько бесцеремонно отодвинул плечом своего напарника и протиснулся к раковине поближе к профессору.

— Да как только перестанешь путаться в коронарных артериях, Сева, так и можно будет, — ответил профессор. — Подучи анатомию то, подучи, не ленись.

— Я не ленюсь, Алексей Иванович, — пробурчал обиженно ординатор.

Наставник вытер руки и снял с вешалки свой халат, в котором обычно ходил по отделению.

— Пойдёмте-ка, мальчики, попьём чайку, да поговорим о том, о сём.

Профессор любил собирать вокруг себя учеников и, как казалось Севе, по-стариковски занудно погружаться в бесконечные воспоминания. Алексей Иванович словно открывал перед слушателями сундук своей памяти, сундук с сокровищами, и одно за другим, как драгоценные ожерелья или нитки жемчуга, извлекал на свет божий случаи из своей практики, давние или недавние, курьёзные и смешные, сложные и трагические. Он рассказывал с умыслом, лелея в глубине души надежду, что молодёжь почерпнёт для себя пользу из его жизненного и профессионального опыта, что им в своей практике будет легче, когда столкнутся с чем-то подобным.

За Леденёвым закрылась дверь, ведущая в коридор, а Ярцев зашептал прямо в ухо Глебу:

— Знаем мы эти разговоры о том, о сём! Заведётся часа на два, не остановишь… А у меня сегодня свидание, между прочим. Ах, Глеб, какую красотку я подцепил! — и поцокал языком, театрально закатив глаза. Глеб снисходительно улыбнулся.

— Придумай что-нибудь, чтобы я мог улизнуть с этого традиционного чаепития, — Сева заискивающе посмотрел на напарника.

— Я? — Глеб уставился на товарища. — Это я должен придумывать для тебя отмазку? Смеёшься что ли, Сева?

— Да мне как раз не до смеха. У меня, можно сказать, личная жизнь под угрозой.

— Так и скажи профессору.

Вымыв руки и не надевая халат, Глеб отправился следом за учителем, демонстрируя искреннее желание выслушивать стариковские наставления до глубокой ночи. Наступая ему на пятки, сзади тащился Сева, нашёптывая на ухо:

— Он же Старик! Он давно уже забыл, что такое молодость. Кроме своей хирургии ничего не видит, фанатик упёртый.

— Сев, на хрена ты пошёл в ординатуру? — Глеб остановился и насмешливо покосился на напарника. — Устроился бы в какой-нибудь частный медицинский центр и сшибал бы бабло с наивных пациентов.

— Это вряд ли, — покачал головой Сева, — нынче уже нет наивных и доверчивых пациентов. Никто не хочет просто так расставаться со своими деньгами. Им лапши, повешенной на уши, недостаточно. Им подавай опытного, заслуженного доктора со всякими регалиями. А у меня, впрочем, как и у тебя, Астахов, кроме диплома ничего пока нет. Так что без ординатуры карьеру не построишь.

— Согласен с тобой, — кивнул Глеб. — Тогда, увы, придётся выбирать между карьерой и личной жизнью.

Ярцев смерил испытующим взглядом своего товарища, а тот повернулся и пошёл дальше по коридору. Мимо них, грохоча каталкой, санитары провезли больного из оперблока в реанимацию. Сева помнил Астахова ещё студентом младших курсов. Он бы счёл его обычным зубрилой и ботаником, если бы Глеб не оказался таким открытым и общительным. Курс у них был большой, несколько сотен человек, а Глеба Астахова все знали, но не только как участника КВН-овской команды универа, но и как ходячую медицинскую энциклопедию. Если у кого-либо возникал вопрос по учёбе, ответ на который не находился ни в учебниках, ни в конспектах лекций, то надо было идти к Астахову, который всё знал. Астаховское рвение раздражало Севу, но в глубине души он понимал, что головастому парнишке-сироте, не имеющему «большой волосатой лапы», способной протолкнуть его в жизни, надеяться было не на кого и не на что, только на собственный ум и пробивные способности. Вот и старается, понял Сева, увивается вокруг лучшего в городе профессора-кардиохирурга, жертвуя личной жизнью.

— Слушай, Глеб, а у тебя девушка-то есть? — поинтересовался Сева, криво ухмыльнувшись в спину собеседнику. Не смог он удержаться и не подколоть товарища.

— Нет.

— Это плохо. Разве ты не знаешь, что регулярная половая жизнь полезна для здоровья. Это вам на урологии не объясняли? Или ты в монахи записался?

У дверей профессорского кабинета Глеб остановился и устало вздохнул.

— Я не записался в монахи, я записался в кардиохирурги, поэтому пока мне не до девушек.

Сева хотел сказать ещё что-нибудь, но Астахов распахнул дверь и вошёл в кабинет. «Ещё один фанатик выискался» — мысленно заключил Сева и шагнул следом.

Профессор уже сидел за столом, заваленном бумагами, а в углу на тумбочке закипал электрический чайник.

— Садитесь, ребятки! — приветливым жестом Старик указал на небольшой диванчик под окном кабинета. Оба ординатора сели, в ожидании глядя на своего шефа.

— Всеволод, будь добр, налей нам всем чайку. Вон на столике вазочка с печеньем стоит, да коробка конфет. Это мне больные «взятку» дали.

Сева нехотя поднялся с дивана, мысленно проклиная манеру Старика превращать его в прислугу (какого чёрта опять он, а не Астахов разливает чай?!), достал пару кружек и профессорский стакан в древнем, ещё советских времён, мельхиоровом подстаканнике. Об этом подстаканнике ходила легенда, что он, как переходящий вымпел, передавался из поколения в поколение в семье Леденёвых, где водились исключительно хирурги, да не простые, а учёные с мировым именем. Сунув в кружки заварные пакетики с чаем и разлив кипяток, он вдруг хлопнул по карману и вытащил мобильник.

— Да, мама? — произнес он встревоженно, прижав телефон к уху. — Что случилось?.. Трубу в ванне прорвало? А аварийную ты вызвала?.. Хорошо, я сейчас же приеду, не волнуйся!

Он убрал мобильник обратно в карман и с виноватым видом посмотрел на профессора.

— Алексей Иванович, простите пожалуйста, но мне срочно надо ехать к родителям. Трубу в кухне, как назло, прорвало. Отец в командировке. А мама у меня ужасно переживает в таких ситуациях. Разволнуется, давление подскачет. Можно я пойду?

— Конечно, Сева, иди, — легко согласился Леденёв и даже ласково улыбнулся вслед убегающему ординатору.

Дверь за Ярцевым закрылась. Профессор повернулся к Глебу. Тот поставил перед ним стакан с чаем и блюдце с печеньем, а сам сел на диван.

— Ну что, Глебушка, пусть наш друг Всеволод спешит на свидание, или «прорыв трубы», как это у него называется, а мы с тобой побеседуем о важном. Побеседуем?

Глеб улыбнулся проницательности Старика (всем ясно, какую трубу у Севки прорвало!) и кивнул, беря в руки кружку с чаем.

Они вышли из клиники, когда уже совсем стемнело, но и ветер стих, перестал хлестать мокрым снегом прячущихся под зонтами прохожих. Знобкий воздух был пропитан сыростью.

— Алексей Иванович, можно я вас провожу до дома? — спросил Глеб, засовывая руки в карманы куртки и поёживаясь от холода. Профессор жил за парком, совсем недалеко от клиники.

— Ну, провожать ты свою барышню будешь, друг мой. А мы с тобой просто прогуляемся до моего дома. Благо все дорожки в парке освещены. А потом зайдём к нам поужинаем.

— Что вы, Алексей Иванович, неудобно! — воскликнул Глеб, немного испугавшись предложения шефа. Ему просто хотелось продлить удовольствие от задушевной беседы со Стариком. А выходило, что напросился в гости, да ещё и на ужин.

— Что ж тут неудобного? Ты же живёшь один? Один. Мама тебе котлеты не жарит, пироги не печёт?

— Не печёт, — помотал головой Глеб, соглашаясь.

— Вот. А Катерина Васильевна наша печёт. Так что пойдём есть Катины пироги. И не возражай, Глеб, не спорь со старшими!

Глебу очень нравился тёплый, гостеприимный дом Леденёвых. Он готов был часами слушать интересные, весёлые, пересыпаемые шутками и остротами разговоры за общим столом, истории из клинической практики не только самого профессора, но и его супруги, тоже преподававшей в университете, только на терапевтической кафедре. За волшебную стряпню Катерины Васильевны вообще можно было продать душу. А запах книжной пыли и типографской краски в огромной профессорской библиотеке казался ему лучшим запахом в мире. Он мог бы прожить целый год, никуда не выходя из большой просторной комнаты от пола до четырёхметрового потолка заполненной старыми, зачитанными фолиантами, бережно хранимыми уже несколько поколений в этой замечательной семье. И предложение профессора было лестным, если бы не одно «но» — Зойка.

Глеб терпеть не мог эту вредную девицу. А та отвечала ему полной взаимностью и не упускала случая, чтобы не сказать какую-нибудь колкость. А язычок у неё был ох какой острый! Глеб никогда и сам не лез за словом в карман, но откровенно хамить дочери профессора, которого он любил и уважал, просто не мог. Глотая очередную издёвку, он думал про себя: «отвесить бы тебе, Зайка, хорошего подзатыльника, авось прикусила бы свой язычок!»

— Спасибо, Алексей Иванович, но, боюсь, моё появление испортит настроение Зое.

Профессор вздохнул.

— Да, Зайка у нас не простой человечек, но добрый и искренний. Понимаешь, возраст у неё сейчас трудный, а характер импульсивный. Ты, Глеб, не обращай внимания. С возрастом это пройдёт.

— А почему вы её называете Зайкой? — поинтересовался Глеб, беря профессора под локоть и увлекая на парковую дорожку, слабо освещённую тусклыми фонарями. — Она, скорее, на ежа похожа, чем на мягкого пушистого зайчика.

— А это она сама себя так назвала в детстве. Маленькая она была презабавная! Помню, стоит как-то у зеркала, крошка ещё совсем, смотрит на себя, любуется, улыбается собственному отражению и говорит не «Зоя моя», а «Зая моя». Так и прицепилось прозвище.

Алексей Иванович остановился, посмотрел вверх на перекрестья голых ветвей над головой, втянул носом пропитанный влагой и запахами прелых листьев воздух. В отсветах фонарного света лицо его казалось постаревшим и очень усталым.

— Ты не обижайся на неё, Глебушка. Девочке не хватает родительского внимания, вот она и вредничает. Просто будь выше этого. Помни, что она ещё ребёнок.

«Ремня ей не хватает!» — мог бы сказать Глеб, но промолчал. Кто он такой, чтобы вмешиваться в воспитательный процесс чужого ребёнка?

Они медленно шли по пустынной аллее, меряя шагами жёлтые пятна фонарного света, чередующиеся с неосвещёнными участками, словно шли по шахматной доске.

— Ты только начинаешь свой путь в медицине, — вернулся профессор к теме, начатой ещё в его кабинете, — и я очень хочу, чтобы ты понял одну важную, даже основополагающую истину: медицина как сфера милосердия, не может быть коммерчески выгодной. И то, что происходит сейчас — это ошибка! Рано или поздно те, кто управляют процессами в нашей стране, поймут, что нельзя превращать заботу о здоровье граждан в сферу услуг и источник прибыли. Получение прибыли вообще не может лежать в основе принципов организации здравоохранения. Если базироваться на этом ложном постулате, то продление жизни какого-нибудь восьмидесятилетнего старика вообще не имеет смысла. Какая экономическая выгода от этого старика? А если забыть о выгоде, то тут же оказывается, что это чей-то родной человек, отец, дедушка, прадедушка, которого любят и жалеют, наблюдать чьи физические страдания нет никаких сил и можно отдать последнее, лишь бы он не болел и побыл со своими родными ещё хоть чуть-чуть. Бессмысленно тратить огромные средства на лечение и реабилитацию инвалидов, пытаться помогать детям, рождённым с тяжёлыми генетическими недугами.

Профессор бросил взгляд на своего спутника. В скупом свете фонарей лицо молодого человека казалось тоньше и одухотворённее. Умные тёмные глаза смотрели так, что казалось, каждое слово, как капля влаги падала на вспаханный чернозём души, и в глубине уже прорастали тонкие корни, уже тянулись к свету новые ростки принципов и убеждений. Хороший, ох, хороший парень ему попался! Есть всё-таки Бог на свете: сына родного не дал, зато ученика послал необыкновенного.

— Кто такие медики, Глеб, если подумать, особенно мы — хирурги? — задал вопрос профессор и тут же сам ответил на него: — Подмастерья Бога, друг мой. Господь в щедрости своей наделил нас правом подстраховывать, исправлять ошибки, допущенные природой. Ну, например, врождённые пороки. Поспешил Бог или отвлёкся, не уследил и что-то пошло не так, родился человек с дырой в сердечной перегородке. Умрёт ведь с таким сердцем, не вытянет жизненные нагрузки. А тут мы с тобой нашими умелыми руками возьмём и поставим заплатку на эту дыру, и проживёт наш человек долгую и интересную жизнь, может сделает что-нибудь важное для всего человечества. Представляешь, какие мы с тобой счастливчики, Глеб! А акушеры, которые первыми принимают в свои руки новую человеческую жизнь? Быть причастными к чуду творения, беречь его и хранить — вот счастье и великая ответственность врача. И не можем, не имеем мы права переводить его в доллары, евро или рубли. Ибо жизнь бесценна сама по себе! Людей, особенно больных людей, надо просто любить и помогать им всеми силами и возможностями, данными тебе Создателем, не думая о личной выгоде.

Они медленно шли по дорожке парка, и тёмные громады деревьев окружали их со всех сторон, вслушиваясь в тихую беседу учителя и ученика.

— Всё правильно, Алексей Иваныч, — кивнул Глеб, — да только в медицине без денег никак. Вон каких безумных деньжищ стоит техника! Один ультразвуковой аппарат, как однокомнатная квартира в Питере. Как говорит Сева Ярцев, денег много не бывает.

— Согласен с господином Ярцевым! — ответил профессор. — Если человек попал в плен к Мамоне, если впустил в свою душу демона сребролюбия — пиши пропало! Сколько бы денег у него не было, всё будет мало. Всегда захочется ещё. Всегда найдется тот, кто богаче, у кого больше, у кого шикарнее. И этой безумной гонке не будет конца. А ведь заканчивается жизнь у всех одинаково. И ТУДА не возьмёшь с собой ни копеечки.

— «Кошелёк к гробу не прибьёшь!», как говаривал один мудрый человек из моего детства, — усмехнулся Глеб.

— Даже если прибьёшь, то на границе конфискуют как контрабанду! — Алексей Иванович перешёл на шутливый тон. — Но ты, Глебушка, человек с чистой душой. За тебя я спокоен. Только не водись с такими как Ярцев. Гнилой он изнутри, это я своим опытным глазом вижу. О, вот мы и домой пришли.

Сквозь путаницу голых ветвей замелькали огоньки, жёлтым светом окон манившие путников к себе, в тепло и уют. У дверей подъезда Глеб замялся, ковыряя носком ботинка выбоину в асфальте.

— Я, Алексей Иванович, наверное, всё-таки откажусь от вашего предложения. Завтра рано вставать, да и мешать вам не хочется.

Леденёв решительно взял его под руку и силой потащил в подъезд.

— Ты никому не мешаешь, Глеб! Прекрати эти глупости говорить! Катя каждый день спрашивает, когда ты к нам придёшь. Машенька к тебе как к сыну относится. Пошли, пошли, отказ не принимается!

Они поднялись по старинной лестнице с полустёртыми ступенями на третий этаж и остановились возле высокой, морёного дуба, двери квартиры. Дом был ровесником первых университетских клиник, ему перевалило уже за полтора века. Несколько таких домов архитекторы сразу построили для профессорско-преподавательского состава. Предки Алексея Ивановича с радостью и гордостью обживали эти просторные комнаты с высоченными потолками, украшенными лепниной. Но дом давно состарился и напрашивался на капитальный ремонт, которого ждали уже много лет. И который, как линия горизонта, звал, манил, казалось, только руку протяни, но… оставался недосягаемой мечтой. Двери между комнатами скрипели проржавевшими петлями и плохо закрывались, старые дубовые паркетины пели хором арии из разных опер, едва нога ступала на них, лепнина во многих местах обвалилась…

Открыв дверь, профессор впихнул упирающегося гостя в коридор.

— Раздевайся, проходи, — приказал Старик, стаскивая со своей высокой грузной фигуры пальто.

Из кухни высунулась Катерина Васильевна и, увидев Глеба, расцвела приветливой улыбкой.

— О, Глебушка, как хорошо, что ты зашёл! У меня сегодня такой расстегай получился — пальчики оближешь! Иди мой руки и за стол.

Хлебосольную Катерину Васильевну не убеждали доводы Алексея Ивановича, что ученик у него худой от природы, а вовсе не от хронического голодания. И она постоянно пыталась подкормить симпатичного скромного паренька, через пищу стараясь передать своё душевное тепло. Не сумевшая обзавестись собственной семьёй, Катерина Васильевна всю свою нерастраченную нежность и материнскую заботу отдавала семье двоюродного брата, а теперь вот и его любимому ученику.

Глеб благодарно улыбнулся, повесил куртку на вешалку и прошёл в ванную комнату.

Он мыл руки в раковине, вода шумела, поэтому не услышал, как открылась выкрашенная белой масляной краской дверь, и в ванную заглянула Зоя.

— О, привет, нахлебник! — хмыкнула она ядовито, сверля гостя взглядом. — Опять пожрать припёрся?

Глеб тяжело вздохнул, встретившись в зеркале глазами с маленькой злючкой. Захотелось немедленно уйти, исчезнуть незаметно, неслышно. Но он остался, и вовсе не потому, что из кухни доносились потрясающе аппетитные запахи, а ему очень хотелось есть. Просто все в этой семье давно плясали под дудку этой вредины, а значит, поддаваться было нельзя.

— Знаешь кто ты, Зойка? — спросил он, постаравшись улыбнуться как можно шире и непринуждённее.

— Кто?

— Язва ты пенетрирующая!

— Какая язва?..

Тень растерянности в голубых глазах девчонки была бальзамом на душу Глеба. Он тщательно вытер руки полотенцем и пошёл в столовую, небрежно бросив через плечо увязавшейся за ним пигалице:

— А ты загляни в медицинскую энциклопедию, вот и узнаешь.

Глава 3

Нестандартные методы воспитания трудных подростков

Прошло два года. Астахов благополучно закончил ординатуру и поступил сразу в аспирантуру, оставшись на той же кафедре под руководством профессора Леденёва. Как ни странно, тем же путём шёл и Сева Ярцев. Он немного остепенился, взялся за ум, забросив студенческую привычку сматывать с лекции при первой возможности и нестись в кино с очередной девицей, а потом сразу в койку. Сева начал носить костюмы с галстуком и довольно улыбался, когда к нему обращались Всеволод Борисович. С Глебом они не то, что дружили, но общая работа и общее студенческое прошлое объединяли накрепко, словно они были братьями-погодками из большой семьи.

К несчастью, за год до этого умерла Мария Михайловна, супруга профессора Леденёва. Слишком долго она не жаловалась никому на плохое самочувствие, слишком долго не шла обследоваться. А когда обследование всё-таки было проведено, помочь ей уже никто не мог. Так и сгорела Машенька Леденёва за несколько месяцев.

Старик за это время превратился в настоящего старика, стал совсем седым и как-то сгорбился, словно идти по жизни с гордо поднятой головой сил уже не было. Глеб, чувствуя душевную боль любимого учителя, старался почаще заходить к тому домой, отвлекал от тяжёлых мыслей всякими научными медицинскими беседами, вместе с ним задерживался на работе. Алексея Ивановича спасали больные, которым ещё можно было помочь. И профессор отдавал все свои силы, умения и знания, помогая им.

А вот с Зойкой после смерти матери стало совсем трудно. За чашкой чая после тяжелой операции профессор, как близкому другу, жаловался любимому ученику, что девочка совершенно отбилась от рук, ходит в каких-то нелепых одеждах, с вызывающим жутким макияжем, красит волосы то в синий, то в красный цвет, стала плохо учиться, а разговаривать с ней по-человечески совсем не получается.

— Представляешь, Глеб, — жаловался Алексей Иванович, устало откинувшись на спинку кресла в своём кабинете и прихлёбывая чай из стакана в легендарном подстаканнике, — мне на днях позвонила Зайкина учительница, попросила в школу зайти. А я к стыду своему даже адреса школы не знаю. Я же никогда этим не интересовался, некогда было. Маша и в школу её водила, когда Зоя была маленькой, и на всякие кружки, и к репетиторам. Они с Катей старались меня не обременять. А теперь девочка уже выросла, сама со всем справляется. Да вот только справляется не так, как надо. Я с трудом нашёл эту школу, пришёл к учительнице. И выяснилось, что Зоя часто уроки прогуливает, успеваемость резко упала. Я так расстроился! Даже давление подскочило… — вздохнул профессор. — Пытался с ней поговорить, убедить взяться за ум. Смотрю в её глаза, а там — стена, ни единого движения души не видно. О чём она думает? Что её тревожит, беспокоит? И ведь ясно, что тяжело переживает потерю самого близкого человека. Поговорила бы, поплакалась в жилетку родного отца, так ведь нет. Молчит, замкнулась в себе. Не знаю, что и делать, Глебушка…

— Хотите я с ней поговорю, — предложил Глеб совершенно искренне. — Она хоть меня и терпеть не может, но по возрасту я ей как старший брат. Вы меня, конечно, извините, Алексей Иванович, но иногда бывает полезно накостылять как следует, чтобы мозги на место встали. А вы с ней деликатничаете…

— Что ты, Глебушка, я никогда голос повысить на ребёнка не мог, не то, что руку поднять!

— А зря! Рявкнули бы пару раз, так может и руку поднимать не пришлось. Избалованная она у вас очень. Не привыкла ни о ком думать, кроме себя.

Старик сокрушённо вздохнул, кивая седой головой.

— Ты прав, Глеб, прав. Но ведь Зоя родилась, когда мне уже под пятьдесят было. Такой долгожданный подарок судьбы! Я так её люблю, что от одного взгляда на мою Заиньку сердце сладко сжимается. Не могу я её ругать, хоть убей, не могу.

— Хотите, я её поругаю? Уж я постараюсь найти убедительные слова. — Для подтверждения серьёзных намерений Глеб сжал руку в кулак и продемонстрировал Алексею Ивановичу. — А рукоприкладства не бойтесь. Я ж не зверь, чтобы бить ребёнка. Хотя она так вымахала за последний год, что ребёнком её назвать трудно.

— Что ты, Глеб, не надо. Душа подростка такая тонкая, ранимая, что можно только хуже сделать. Лучше не вмешивайся.

Однажды в самом конце операции Алексей Иванович вдруг заявил:

— Заканчивай сам, Глеб. А я пойду, устал что-то.

— Сам? — Глеб с тревогой посмотрел на учителя. Тот выглядел бесконечно уставшим, а на лбу под медицинской шапочкой высыпали мелкие бисеринки пота.

— Конечно, сам. Пора уже привыкать к самостоятельности, Глеб. Тем более, что осталось совсем немного, — и вышел из операционной.

Завершив операцию, Глеб быстро вымыл руки, сбросил халат и отправился в кабинет профессора. В душе шевелилось недоброе предчувствие.

Леденёв разговаривал по телефону. И то, что разговор неприятный, стало сразу понятно по выражению лица профессора, по интонации его голоса.

— Как в полиции?.. С ней всё в порядке?.. Да, да, конечно, я сейчас приеду, обязательно приеду… — Леденёв опустил трубку телефона и обессиленно откинулся на спинку кресла, одной рукой оттягивая узел галстука.

— Что случилось, Алексей Иванович? — встревожился Глеб.

— Зою полиция арестовала. Оказывается, они с ребятами пытались кататься на крышах товарных вагонов… Но ведь это же опасно, очень опасно! Разве она не понимает?

«Ничего она не понимает, эгоистка маленькая!» — хотелось крикнуть Глебу, но он сдержался и только хмыкнул:

— В зацеперы что ли решила податься наша Зойка? — И тут же добавил, заметив мертвенную бледность, разливающуюся по щекам учителя: — Вы не волнуйтесь, Алексей Иванович, раз Зоя в полиции, то значит с ней всё в порядке, жива и здорова. Ничего, посидит немного в «обезьяннике», ей даже полезно.

— Где?.. — растерянно переспросил профессор.

— В «обезьяннике».. Ну, место в полиции, куда помещают задержанных. На клетку похоже.

— А ты откуда знаешь?

— Алексей Иванович, я вовсе не был пай-мальчиком, и моя студенческая молодость протекала весьма бурно. Однажды пришлось побывать в этом не самом приятном месте.

— За что? — Старик был явно потрясён услышанным.

— За драку. Подрался с одним идиотом из-за девушки. С тех пор предпочитаю все спорные вопросы решать миром, а от девушек держаться подальше. Вы главное не переживайте, а то давление повысится. Сейчас мы с вами вместе поедем в полицию и вернём Зойку домой.

— Да, да, Глебушка, — воспрял духом Леденёв, — поехали. Мне твоя помощь сейчас очень нужна. Я ж за всю жизнь в полиции ни разу не был.

Профессор засуетился, собираясь в дорогу.

— В какое отделение нам ехать? — спросил Глеб.

— На Финляндском вокзале.

В отделении полиции Алексей Иванович мгновенно превратился из строго профессора — грозы нерадивых студентов, в жалобно блеющего папашу, пытающегося убедить мордастого полицейского с капитанскими погонами, что Зоя — настоящий ангел, держать которого в клетке — преступление. «Ну да, конечно, — подумал Глеб, — именно потому, что ангел, Зойка и полезла на крышу вагона, поближе к небу!»

Полицейский хмурился и возражал, приводя факты безобразного поведения подростков. Видеть, как унижается учитель было выше всяких сил, и Глеб не выдержал. Потеряв терпение, он не слишком вежливо отстранил потрясенного отца и взял все переговоры на себя.

— Вы пока вот тут посидите, Алексей Иванович, — и усадил того на скамейку в углу, — а я всё сам решу.

Через пять минут, убедив капитана, что он сводный брат проштрафившейся девицы и выслушав небольшую лекцию на тему воспитания трудных подростков, Глеб был допущен к «обезьяннику», в котором скучала компания юных идиотов, ожидающих своих разгневанных родителей.

— Леденёва, на выход! — скомандовал капитан и звякнул ключами в замке, распахивая решётчатую дверь.

Виновница торжества в заляпанных грязью джинсах и чёрном балахоне с каким-то жутким рисунком на груди с гордо поднятой головой вышла в коридор. На голове этой красовались синие, зелёные и кислотно-розовые пряди, пухлые губы, покрытые чёрной помадой, демонстративно чавкали жвачкой, глаза казались пронзительно голубыми на фоне жирных чёрных линий, окаймлявших веки.

— А ты чего здесь делаешь, Склифосовский? — приподняла Зойка подведённую карандашом бровь.

— Тебя из застенка вызволяю. Прошу домой, Зоя Алексеевна, карета подана, — еле сдерживая кипящую внутри злость, Глеб склонился в издевательском поклоне и повёл рукой в сторону выхода. Девица фыркнула и пошла по коридору, нахально раскачивая бедрами.

Ей навстречу вскочил со скамейки встревоженный отец и стиснул дочь в объятиях.

— Девочка моя, Зоенька, — шептал он, чуть не плача. Глеб от этой сцены только сжал кулаки.

— Пойдёмте Алексей Иванович, Зоя, нас такси уже ждёт.

Девица шла впереди всем своим видом излучая самоуверенность и нахальство, а также полное отсутствие раскаяния. В такси Глеб первым усадил разволновавшегося профессора. Пока тот устраивался в кресле рядом с водителем, Зойка стрельнула в Глеба острым взглядом и сказала:

— Эй, Склифосовский, дай прикурить!

— Я тебе сейчас ремня дам, а не прикурить! — процедил сквозь сжатые зубы Глеб.

— Ой, уже испугалась! — Зойка фыркнула и уселась на заднее сиденье. Глеб сел рядом.

Пока такси выруливало на проезжую часть, Алексей Иванович повернулся к вызволенному из неволи чаду и залепетал хриплым от пережитых эмоций голосом:

— Ну, как же так, Зая? Ведь ты же умная девочка. Ты не можешь не понимать, что это опасно, очень опасно. Что на тебя нашло, можешь мне объяснить?

Девчонка только открыла рот, чтобы сказать очередную колкость, но Глеб молча показал ей угрожающе сжатый кулак, предусмотрительно пряча его от глаз профессора. И она промолчала, демонстративно отвернувшись к окну.

— Алексей Иванович, всё хорошо, все живы и здоровы, — успокоил шефа Глеб. — Давайте теперь до дома доедем, а там поговорим.

Когда подъехали к дому, Леденёв был бледен, как смерть, и тяжело дышал. С трудом выбравшись из машины, он остановился возле подъезда и стал распускать узел галстука, мешавший дышать полной грудью. Зойка пулей пролетела мимо и понеслась домой.

— Вам нехорошо? — встревожился Глеб.

— Да что-то голова болит и дышать трудно, — пожаловался профессор.

Глеб, бережно поддерживая Старика под локоть, помог ему подняться на третий этаж, останавливаясь после каждого лестничного пролета и отдыхая.

Едва войдя в квартиру, Глеб бросил вышедшей встречать брата Катерине Васильевне: