Рассказы
Сундук Пелагеи
За глубоким оврагом, за просторной поляной, на самой окраине большого села стояли отдельной группой пять усадьб. Остались там одиноко жить старушки Александра, Варвара, Елизавета, Пелагея и в пятой усадьбе — дед Филимон.
Летом к ним наезжали гости, и короткий тупиковый переулок, утопающий в зелени, выглядел празднично от сверкающих легковых машин. Гудели разговоры взрослых. Далеко разносились детские голоса и смех. Только у маленького домика Пелагеи, не видимого с улицы из-за густой листвы сирени, было тихо. С тех пор как лет двадцать назад умерла её мать, жила Пелагея одна-одинёшенька.
К концу лета гости разъезжались, и в этом углу села наступала первозданная тишина.
Осенью, в промозглые дождевые дни, старики редко выходили из домов. Рано утром, когда за окнами было ещё темно, протапливали печки и принимались за дела. Александра, Варвара и Елизавета вязали что-то детям и внукам, готовили в города посылки. Дед Филимон, пролистав с утра газеты, приходил к магазинам перекинуться с кем-нибудь словом, а нагулявшись, возвращался домой, включал громко радио и лез на печку отдыхать.
Пелагея же подолгу сидела на сундуке, стоящем под окном, и смотрела сквозь мутные стёкла на осенний унылый дождь, на мокрые обнажённые ветки сирени, на потемневший забор палисадника да на маячащий за огородами зелёный хвойный лес.
В селе считали, что в сундуке у неё добра видимо-невидимо: прожила Пелагея всю жизнь одна и была самая лучшая работница в районе — и зарабатывала много, и ещё крупные премии отхватывала. Каждый год в отпуск она куда-нибудь уезжала и возвращалась с какими-то пакетами. Что в пакетах — никто не знал, но все думали: хрусталь, золото, серебро. А что ещё?
В начале зимы, когда снег в третий раз накрыл землю, Пелагеина соседка Варвара, сидя у окна с вязанием, вдруг увидела на улице Александру, которая вытащила из дома санки, а потом вынесла маленькую девочку в красном пальто и белой шапочке. Усадила малышку на саночки и осторожно повезла по свежему ослепительному снегу к центру села. «Кто же из детей Александры оставил ей внучку и когда?» — задумалась Варвара и, не в силах усидеть дома, наспех оделась и заторопилась к Елизавете.
Та видела в окно, как Александра везла девочку на санках, тоже не разглядела её внучку и тоже терялась в догадках: чья эта девочка? Она с радостью встретила соседку.
Варвара и Елизавета долго обсуждали всех детей Александры и не могли сообразить, от кого из них внучка. А уж когда на дороге, тянущейся из оврага через белоснежный пустырь, появилась сама Александра — обе соседки прилипли к стёклам, разглядывая внучку на санках и маленькую, толстенькую как колобок её бабушку. Вечером Варвара и Елизавета, не утерпев, пришли к Александре и торопливо в один голос спросили:
— Чья ж у тебя внучка-то, Александра? От кого из детей?
— От младшего. Светой назвали. Два года ей и восемь месяцев. В городе постоянно болеет. Коля вот и привёз её поздно вечером, а рано утром уехал — на работу спешил.
Старушки рассматривали Свету — маленькую белокурую девочку — и чем дольше смотрели на неё, тем она становилась им милей и милей. Вначале Света прижималась к своей бабушке, но постепенно, под одобрительными и ласковыми глазами соседок осмелела, начала играть. Крошка бегала из угла в угол комнаты, пряталась за печку, выбегала из-за печки на середину комнаты и заливалась счастливым смехом, обнажая белые ровные зубки.
На следующий день Варвара принесла Свете хороших яблок, Елизавета — баночку варенья. Обе остались у Александры до позднего вечера.
И Пелагея видела из своего окна Александру с внучкой и то, что к ней зачастили соседки, и тоже решила посмотреть на её малютку. В гости она пришла с подарком — в руках у неё красовалась кукла. Игрушка для девочек была небольшая, но и не маленькая, в тапочках, в клетчатом платьице и говорящая. Кукла закрывала голубые глаза и говорила «мама», когда её опрокидывали на спину.
— Света, скажи бабушке Пелагее спасибо, — напомнила Александра.
Девочка потянулась на цыпочки, обняла Пелагею за шею лёгкими тонкими ручонками и, чуть касаясь нежными пухлыми губёнками, поцеловала в одну и в другую щёку. Старушка чуть не задохнулась от нежности. Век свой доживала и не думала, не гадала, что в такой трепет придёт от детского объятия.
И Пелагея тоже стала ежедневно гостить у Александры, а вскоре и дед Филимон слез с печи и пожаловал к соседке, сел на табуретку и стал любоваться малышкой. Когда она с милой детской неуклюжестью, подняв ручонки, сделала «прыг до потолка», старик весь засиял от улыбки. Света, ободрённая его улыбкой, залепетала и принялась показывать, какая бабушка подарила ей какую игрушку. Показала и куклу, подарок Пелагеи.
— Да-а! — восхитился Филимон. — Кукла тонкой работы, ненашенская. И у нас делают замечательные игрушки, но эта кукла из далёких краёв, не наш фасон. Где ты, Пелагея, её купила?
— Где купила — там и купила, — уклончиво ответила Пелагея. Старик же пообещал ребёнку сделать для куклы кроватку.
Через несколько дней Филимон принёс Свете игрушечную кроватку. Все четыре бабушки удивились тонкой работе: спинки и ножки игрушки были резные и блестели светло-коричневым лаком. Девочка сразу уложила куклу «бай-бай».
Пришлось бабушкам шить на игрушечную кроватку матрасик, одеяло, простыни, подушки. В таких приятных заботах проходили у них дни.
И вдруг в середине декабря стряслась беда: Света заболела. Она не встала как обычно утром, а пожаловалась, что головка болит. На лобике выступили капли пота. Малышка вся так и пылала жаром. Александра ужасно испугалась и позвала соседей. Те сбежались к ней. Консилиум из четырёх старушек и деда, стоя у детской кроватки, определял методы лечения больной девочки.
Александра, дрожа от испуга, нервно перебирала пухлые пальцы и хриплым голосом говорила:
— Я четырёх детей вырастила. Знаю, как лечить малышей. Хочу посоветоваться с вами. По-моему, надо напоить Свету чаем с мёдом, дать таблетку аспирина, укрыть тулупом, чтобы пропотела, — хворь и пройдёт.
Бабка Варвара, возвышаясь над всеми громадным ростом, кряжистая, волевая, высказала своё мнение:
— Я девятерых подняла одна, без мужа. Мой-то с войны не вернулся. Какими только болезнями не переболели мои детушки! Сколько ночей я не спала! Сколько тревог за них пережила! Уму непостижимо! Ни электричества не было, ни врачей. Холодный ливень, пурга, а до больницы по бездорожью двадцать вёрст. Всё это было. Вот сама и лечила детей. Я знаю: самое верное средство от простуды — чай с сушёной малиной и горячее молоко. К утру жар как рукой снимет.
И Елизавета затараторила, обнажая единственный зуб в чёрном рту:
— Я шестерых сыновей вырастила да внуков — семеро. Я могу и малых и старых лечить. Самое лучшее — винный компресс на грудь, ножки парить в горячей воде с горчицей, и таблетки аскофена от головной боли. Можно ещё и тетрациклин давать.
У Пелагеи не было детей. Она не знала, как их лечить, и была готова сделать для Светы то, что подскажут другие, лишь бы облегчить малышке страдания. Дед Филимон внимательно выслушал каждую, возмутился и, сказав «Ну и ну», вышел из избы.
— Все они, мужики, одинаковые, — зачастила Елизавета. — Знают лишь своё удовольствие, а как начинаются трудности, бегут из дома, как волки от пожара в лесу!
— Замолчи, Елизавета! — громким шёпотом оборвала её Варвара, топнув ногой. — Разве можно произносить плохие слова, когда ребёнок в доме?! Я девятерых детей в люди вывела, ни один не пошёл по кривой дорожке. Почему? Да потому, что никогда плохих слов не говорила. Дурное слово — тяжкий грех.
Недолго они спорили. За окнами вдруг послышался хруст снега и появилась белая лошадь в хомуте и с оглоблями. В санях — дед Филимон и молодой мужчина в ондатровой шапке.
Врач обследовал девочку, выписал рецепты и хотел было объяснить хозяйке, как давать больной лекарства, но, увидев устремлённые на него любопытные блестящие глаза старух, поперхнулся. Он не собирался направлять Свету в больницу, однако вдруг испугался, что сердобольные бабушки могут залечить ребёнка, и приказал:
— Собирайте девочку в больницу!
И увезли Свету в больницу. Ещё тоскливее стало в проулке, где старухи и дед Филимон.
Александра, Варвара и Елизавета шили, вязали, готовили посылки своим родным в города. Пелагея опять заняла привычное место на сундуке возле окна, предалась мечтам. «Эх, — думала она, — не было у меня детей, нет и внуков. Вот если бы сойтись с вдовцом Филимоном, а он взял бы к себе внучат, то было бы здорово! Из мальчика я бы крепкого парня вырастила, а из девочки — девушку скромную и гордую, смелую и любящую, трудолюбивую, весёлую…» Грезилось Пелагее, что сажает она по весне картошку под лопату, мальчик подносит семена в ведёрке, а девочка берёт по одной картофелине и кидает в лунку. Пелагея закапывает, вырывает другую лунку. И представляется одинокой старушке, что у девочки ручонки, как у Светы.
На ветку сирени сел красногрудый снегирь, стряхнул иней. Пелагея очнулась от своих грёз и увидела заснеженную безлюдную улицу с редкими старыми домами. Старушка на миг прижалась к оконному стеклу лбом и, напрягаясь, посмотрела влево. Ей с трудом удалось разглядеть угол бревенчатого, под железной крышей дома Филимона. «Да, года у нас большие! — рассуждала Пелагея. — Есть ли смысл сходиться? Я первый год на пенсии, он — третий. И всё-таки, кто знает, может, ещё придётся долго жить, а следовательно, можно думать о будущем, о счастливых днях. Чего хоронить себя заживо?»
Навязчивая мечта о внуках овладела Пелагеей, не давала ей покоя, и она уже больше не могла усидеть дома. Всю округу облетела весть о том, что Пелагея полдня пробыла в детском саду, полдня — на строительстве школы, а во второй половине дня явилась в сберкассу и перечислила много денег на игрушки для детского сада и на спортинвентарь для школы.
«Это что? — говорили односельчане. — Подумаешь: игрушки и лыжи! Если бы Пелагея не пожалела содержимого своего сундука, то не только бы на игрушки или там лыжи, — хватило бы все село заново перестроить!»
Пелагея вернулась домой к своему окошку. В другое, летнее время, находилась для неё работа в колхозе, а сейчас просто нечего было делать, некуда сходить. Никто не поговорит с ней — все заняты своими делами. Мечты о внуках окончательно одолели её, взбудоражили нервы, и она решилась на отчаянный поступок: «Была не была, пойду к Филимону свататься!» Надев новое пальто с лисьим воротником, накинув белую шаль, Пелагея выскочила на улицу и — надо же такому случиться — столкнулась носом к носу с самим Филимоном, возвращавшимся из продуктового магазина. Старушке стало жарко, и она выпалила в лицо самое заветное:
— Филимон, давай поженимся! — сказала, словно воду расплескала из ведра, наполненного до самого края.
Пенсионер уставился на неё и пробормотал:
— Опоздали мы с тобой, Пелагея, с женитьбой лет на сорок. — И пошёл мимо в своём чёрном пальто с потёртым воротником, неся сеточку с одной единственной булкой хлеба.
У Пелагеи от всего случившегося, от постоянных дум потемнело в глазах. Старушка, глядя вслед сутулой фигуре Филимона, чуть не вскрикнула, даже пошатнулась, едва не упала в обморок. Ей захотелось ве
