Оглавление

1. «Слушайте, о волки!»
2. Предисловие
3. Глава 3. Смысл жизни
4. Глава 4. «Я — личность» и прочая шиза
5. АЗ ЕСМЬ АЛЬФА И ОМЕГА
6. Глава 5. Дух, интеллект и роевая игра
7. Глава 7. Священная война
8. (Виктор Цой, 1987)
   1. Послесловие

Предисловие

В виде первого шага к знакомству автор спешит сообщить читателю, какой вопрос в настоящий момент занимает его лично, и на изучение какого вопроса направлены в данное время основные усилия метапсихологии.

Вопрос формулируется так: насколько Бог зависим от законов созданного им же самим мира, и насколько Творец свободен от своего Творения вообще?

Если у читателя есть вариант ответа на этот вопрос, просим связаться с нами и внести свой вклад в продвижение нашего общего дела. Наши контактные данные указывать смысла нет: человек, достигший уровня понимания искомого ответа, вполне способен передать нам нужную информацию посредством простенькой эгрегориально-матричной структуры — или, если лень возиться, даже в прямом эфире. Ну, а достигший уровня понимания вопроса, просто в состоянии найти эти контактные данные за несколько минут.

Предметом же рассмотрения этой книги станет вопрос чуть менее сложного уровня, то есть вопрос пребывания и поведения Человека в уже созданном мире. Вот конкретно в этом. Или в этом. Или в вашем. Хотя уши Бога периодически будут торчать в разных местах и здесь.

В этой связи заметим, что программа «Человек» выполнила недопустимую операцию и будет закрыта. Нажмите любую клавишу.

«… Вода, которая однажды вырвалась чистым и холодным ключом из расщелины между тяжёлыми базальтовыми плитами, обрела долгожданную свободу и стала ключом. Многим и многим рекам, рождавшимся до неё, и сотнями тысяч лет бежавшим по великой равнине жизни, не было необходимости вырываться из плена камней: их путь, от юного ручейка, и до самого впадения в могучий океан вечности, всегда был открыт и свободен.

Но рождение этой реки оказалось трудным.

Скала, преграждавшая её путь, существовала не всегда: она не была творением Бога, она была созданием тех, кто пародировал Его. Реке не было дела до этого: всё её существо жаждало свободы, она всеми своими силами пробивала себе дорогу, ибо внутри себя она жила тем же самым Принципом, что и могучие реки древности. И так же, как и могучие древние реки, желала стать манифестацией этого Принципа. Её звонкий голос в темноте подземной пещеры был услышан, её полное веры движение в поисках спасительной расщелины не осталось без награды: Великий Архитектор указал воде путь, и вода вышла…»

— …оэтому у них всё чаще возникают вопросы, на которые они не могут найти ответов. Я правильно понимаю: именно об этом мы и поговорим?

— Да, видите ли, я всё же решить последовать предложениям немного поговорить публично. Я много веду частных бесед, как устно, так и в переписке, в которых мы обсуждаем с людьми значимые вещи: однако меня убедили в том, что имеет смысл поговорить на эти темы и так, чтобы это стало доступно чуть большему количеству людей, чем те, которые непосредственно к мне обращаются.

— Похоже, в последние несколько лет количество людей, у которых появились серьёзные вопросы по поводу самого себя и своей жизни, по поводу мира в целом, очень резко возросло, это так?

— Слушайте, коллега, эти вопросы люди начали задавать давно. Задают последние три тысячи лет — как минимум. То, как сегодня устроен мир, я бы назвал «толпо-элитарной парадигмой», если бы хотел произвести на вас впечатление… А так просто скажу, что такое устройство мира предполагает наличие кучки паразитов, процентов пять от общего числа живущих на планете, которые вертят на своём… в общем, самым нещадным образом обманывают и эксплуатируют несчастное стадо численностью в девяносто пять процентов… И лишь отдельные представители этого стада, героически положив на это всю свою жизнь, добиваются почётного права не быть зарезанными, не подвергаться постоянной тотальной стрижке, а попасть на откорм в качестве племенных производителей. А иногда даже поработать овчарками…

Нигде за пределами рода человеческого вы такого не встретите: ни у птиц, ни у зверей… До такой мерзости опустился только человек.

— Я правильно вас понимаю, что речь пойдёт о…

«…ле того, как я перепрыгнул, даже не замочив лап, узкую полоску ледяной воды, отделяющую побережье Туле от ойкумены, мой путь был долог и извилист. Я пересёк всю евразийскую плиту с севера на юг, ориентируясь на шум Енисея в дороге через сибирские леса. Я совершал остановку на полуострове Индостан, где моё присутствие было почувствовано и принято местными язычниками, как нигде более. Я перемахнул Гималаи, изрядно наследив в Тибете, а затем совершил петлю вокруг того, что потом назовут Срединным царством. Потом я вернулся на юг и медленно трусил между Тигром и Евфратом, оставляя отпечатки своих лап на рыхлой месопотамской глине. Но лишь оказавшись на северном побережье Африки, в Египте, я впервые за свой долгий путь вдруг ощутил присутствие силы, для которой мой вольный бег от океана к океану был чем-то совершенно недопустимым, немыслимым, выходящим за рамки того, что эта сила считала дозволенным…

Я остановился и понюхал воздух. И я уловил погребальные тризны, и воскурение ладана, и мази для умащения, и прочие запахи всех тех вещей, в которых, как уверяли местные жрецы и фараоны, и обитает бог. На моих глазах то, что строилось предками как инструмент жизни, было превращено потомками в гробницы, в сосуды для хранения смерти. Здесь я впервые увидел трепещущие на ветру красные флажки, которые навсегда станут моим кошмаром, и запрет перепрыгивать которые будут всасывать с молоком матери поколения моих потомков. И я понял, что именно здесь, в этом месте, где на смену царству живых пришли книги мёртвых, и есть поворотная точка моего маршрута. И не только моего. Всего нашего маршрута.

Я понял, что пора домой.

На этих египетских песках до сих пор видны следы моих лап, петляющие между молчаливыми камнями Гизы. Уходя, вырываясь на свободу, я ещё не знал: дорога, ведущая прочь из земли египетской, по неумолимой математической и метафизической логике, порождает и дорогу, ведущую в обратном направлении, то есть вглубь этой земли. Тысячи идущих изнутри наружу невозможны без миллионов тех, кто двигается снаружи внутрь. Многовековой процесс моего исхода и одновременного возвращения в плен возник и оформился здесь.

На этом пути было ещё много базовых и промежуточных пунктов, развилок, привалов, зимовок… Главным и ключевым было одно…»

— Но всё же я не вполне понимаю… У нас, по крайней мере, в русском фольклоре, волк — это своеобразная фигура. «С волками жить — по-волчьи выть», «Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит», «волчьи законы»… Разве во всём этом нет явного негатива?

— «Серый волк невинен, как дитя. Серый волк напрасно оклеветан кем-то»… Это я вам песенку из одного советского фильма цитирую. Знаете, я никогда не был «борцом с системой»: считаю сие глупым и совершенно не прагматичным. Но если я понимаю, что «система» оставляет мне ограниченный выбор — быть бараном, быть овчаркой, или быть волком — я, разумеется, выберу третье.

— А пастухом?..

— Боюсь, что для этой роли я слишком люблю баранов. И чересчур их жалею…

— Но не парадокс ли это? Волк, жалеющий баранов… Пастух, их ненавидящий?

— Ничуть. Волк поступает честнее пастуха. Не забывайте: мы ведь говорим о людях… Ежедневно с утра до ночи опускать восемь миллиардов человек в баранье состояние — уже само по себе преступление. Перед ними. Перед собой. Перед своей душой… Впрочем, насколько я понимаю, вы ведь в неё не верите…

«Тот Я, который уходил, ещё верил. Тот Я, который возвращался, уже только надеялся. Тот Я, который уходил, ещё шёл по звёздам. Тот Я, который возвращался, уже смотрел на путевую карту, которая невесть каким образом вдруг оказалась у него в руках.

Возвращавшийся уже не смотрел на небо, определяя маршрут своего движения, как делал уходивший. Я посчитал, что та путевая карта, в которую меня ткнули серой мордой, и есть верный прообраз маршрута, которым я должен пройти. Я поверил, что та умная магнитная игла, которую я вижу, верно подскажет то направление, в котором я буду двигаться. То обстоятельство, что и карта, и игла сделаны людьми, — а может быть, даже мною самим, в минутном страхе перед свободой и в призрачной надежде на снисхождение, — не заставило меня подвергнуть сомнению верность предписанного ими маршрута. Звёздная карта над моей головой, изготовленная кем-то несомненно более знающим и могущественным, нежели я сам, более не значила для меня ничего в сравнении с тем волшебным клубком, который я бросил себе (или кто-то бросил мне?) под ноги.

Я бежал и видел, как гибнет всё мною встреченное, что пыталось, вслед за Египтом, стать землями фараона или уподобиться им. Я проходил через изумрудные побережья Эллады, через величие и крах Рима, через венецианско-османский делёж Великого шёлкового пути, через рождение Нидерландов и ничью Алой и Белой Розы. Я видел как падали короны Карла Великого, Бурбонов, Габсбургов, Романовых. Последними изо всех встреченных мною Царств Египетских, уже в XX-ом веке, рухнули два, изначально задуманные как Рай земной. С ума они сошли по очереди, а погибли оба. Впавший в бесовство первым, напал на второго, укусил, был разбит и уничтожен. Но яд, попавший в рану, оказался смертелен: после победы второй заболел и через сорок лет умер. А я всё бежал и бежал…

Но вот, после стольких лет бродяжничества по свету, я вдруг с удивлением обнаружил под своими лапами тот же самый песок, и увидел прямо перед собой уходящую в небо пирамиду, с вершины которой резанул меня всё тот же самый, выпаливший египетскую пустыню, огненный глаз.

Круг замкнулся. Исход привёл меня туда же, откуда я бежал…

И тогда, вытянув глотку к повисшей над молчаливым Нилом луне, я издал тот вой, который для меня и мне подобных означает «Я здесь, братья! А вы где? Слушайте меня, о волки…»

Почему так случилось?

Почему река, вырвавшаяся три тысячи лет назад из каменного плена, не породила множество рукавов и потоков, не впала в великий океан, а описав петлю, хилым ручейком вернулась к своему истоку?

Зачем я нарисовал себе эту карту? Зачем я опять построил вокруг себя ту же тюрьму, из которой бежал?

Может, я просто всё это время носил её с собой?»

— Но ведь так устроен мир. Разве нет? Есть богатые и бедные, есть успешные и не успешные, есть, в конце концов, умные и глупые… Разве не закономерно, что преуспевшие выбиваются из простых баранов в племенные производители? Или даже в овчарки? А потом, чего доброго, и в пастухи?..

— Ну вот вы и выбивайтесь. Перед вами построили лестницу из песка, и убедили, что карабкаться по ней — это то, для чего вы были рождены. Пока будете карабкаться — вас стригут. Откажетесь — зарежут. Вы сказали, так устроен мир? Ваш — да. Вы его так устроили. Вернее, вам его так устроили, а вы согласились, что это — единственно возможное устройство.

Но рядом существует другой мир. Где жизнь равна свободе, а ответственность гарантируется смертью. Вы говорите, это «волчий мир»? Ну, а я считаю, что это единственно возможная форма человеческого…

— Да, есть над чем поразмышлять… Скажите: а что вы думаете о…»

Глава 1. Необходимое философское и математическое обоснование исследования, или провод по понятиям

В конце концов, дело не в полемике

личного характера с каким-то сумасшедшим, а в том,

чтобы восстановить истину. Поэтому повторяю ещё раз,

что недопустимо выдумывать новые названия,

исходя из дословного перевода, когда у нас есть

всем известное отечественное — «сойка»…

Когда неспециалист и хулиган берётся не за своё дело,

то это наглость с его стороны. Кто и когда называл

сойку ореховкой?.. Сойка останется сойкой,

хотя бы ваш редактор даже наклал в штаны.

(Ярослав Гашек)

Философы, как известно, только объясняли мир, пока Карл Маркс не запретил им этого делать. Математики тоже объясняли мир, и продолжают это делать, поскольку им этого никто не запрещал.

Помещение этой главы в текст книги необходимо просто потому, что прежде чем объяснять предмет, надо договориться о методе. Как говорила (правда, по другому поводу) среднестатистическая продавщица или гардеробщица позднего советского периода «Вас много, а я одна». Любой оратор, начинающий делиться с аудиторией своими соображениями, рискует уже тем, что в аудитории могут оказаться люди, по субъективным причинам не способные к пониманию в рамках выбранного им метода. Или, чего доброго, наоборот, слишком способные.

В самом конце главы будет размещено Откровение. Однако попытка прочесть его без предварительной подготовки гарантированно приведёт к непониманию смысла, а непонимание может привести к потере интереса к содержанию книги в целом. Поэтому настойчиво рекомендуем читателю не отклоняться от последовательного восприятия: как говорил гашековский бравый солдат Швейк «Необходимо, чтобы из меня всё лезло постепенно, как из старого матраса, а то вы не сможете себе представить весь ход событий».

Итак, некий моложавый британский джентльмен, посасывающий трубку у камина запущенной холостяцкой комнаты в центре Лондона, слегка заносчиво объяснял своему новому компаньону по аренде жилья: «Я — детектив-консультант. Единственный в своём роде. Это моя профессия, я сам её изобрёл…»

Автору этой книги вздумалось назвать себя метапсихологом. Это моя профессия, я сам её изобрёл. Как говорил шевалье дю Валлон де Брасье де Пьерфон, «Я дерусь потому, что я дерусь». Я делаю то, что я делаю, потому, что уже давно перестал соотносить мотивы собственного поведения с собственной личностью: впрочем, это можно было понять из вступления к книге, представляющего собой, безусловно, просто смесь шизоидного бреда с языческим воодушевлением, на которую способен только снобствующий шаман-конспиролог с комплексом исторической вины.

Метапсихология, как можно понять из самого названия, является новой и качественно более высокой ступенью по сравнению с почившей в бозе архаичной наукой «психологией», изобретённой в конце XIX века в Австрии борцами за новый мировой беспорядок. Представьте человека, сидящего за столом и рассматривающего в микроскоп один образец за другим. При этом он с важным видом ведёт периодические записи, аккуратно сортирует рассмотренные образцы, и даже иногда впадает в счастливую задумчивость, представляя, как много его работа даст ему самому и миру: так человек исследует жизнь. Однако проблема в том, что ему даже не приходит в голову исследовать сам микроскоп, которым он пользуется: хотя именно характеристики, качество, да и просто исправность микроскопа и определяют, целиком и полностью, всё, что он видит, пишет, сортирует и думает. В голове человека смонтирован сложнейший микроскоп, но вместо того, чтобы обеспечить его адекватную работу, исследователь продолжает упорно перекладывать стекляшки перед окуляром. Как итог, рано или поздно он сталкивается с необходимостью выдать весь понаписанный им бред за результаты научного труда: и тогда он, с упорством, достойным лучшего применения, начинает натягивать сову на глобус…

Зигмунд Фрейд, с именем которого связывают возникновение психологии, разумеется, ничего нового не изобретал: то обстоятельство, что человек постоянно врёт самому себе и всем окружающим по поводу подлинных мотивов собственных поступков, стало его неотъемлемым свойством сразу после того, как человек обрёл способность мыслить словами и ими разговаривать (в том числе, сам с собой).

Однако, как справедливо утверждал Екклесиаст, хотя под луной и нет ничего нового, но рынок ждёт от нас прорывных решений, свежих продуктов и пилотных проектов: всему своё время, нужно только аккуратно собрать разбросанные камни после того, как уйдут в мир иной те, кто разбрасывал, после чего их можно будет выдать за свои. Этим и занялся австрийский доктор, презентовав под новым углом некоторые постулаты религий, шаманских практик и древнегреческой философии: а уж когда его кабинет наводнили сексуально репрессированные дамы, которые наконец-то услышали от него подлинную причину собственных регулярных истерик, и впервые почувствовали себя любовницами французского лейтенанта, Фрейду вообще стало не до теории; любой маркетолог подтвердит, что если проект выстреливает, то надо не дорабатывать продукт, а развивать продажи; или, как говорил в известном анекдоте некий прапорщик «Чего тут думать? Трясти надо!»

Сам Фрейд уже при жизни подвергся довольно жёсткой критике со стороны, в том числе, и своих учеников Адлера и Юнга, а спустя сто лет его уже не пнул только ленивый, что, в частности, и отражено в известном анекдоте:

Психолог умер и подходит к воротам рая. Апостол Пётр спрашивает: «Кто?»

« — Психолог»

« — Вам не сюда — вам в ад…»

Расстроенный психолог идёт в ад, садится задницей на сковороду, но вдруг видит через забор: в райском саду сидит под деревом Зигмунд Фрейд и ест яблоки. Психолог бежит обратно к воротам и кричит Петру: «Вы говорили, психологов не пускаете! А там у вас Фрейд!..»

Апостол вздыхает, наклоняется к его уху и негромко говорит «Слушайте: между нами — ну какой Фрейд психолог?!»

Главный постулат психологии, «Everybody lies»,[1] (как его спустя много лет после доктора Фрейда сформулировал доктор Хаус), разумеется, не стоит воспринимать в обвинительном по отношению к человеку ключе: врёт он исключительно по трём причинам.

Во-первых, человек сам верит в своё вранье, то есть искренне заблуждается по поводу подлинных мотивов собственных действий.

Во-вторых, он очень хочет хорошо выглядеть: на это толкает его инстинкт крупного примата, который рискует, если будет выглядеть плохо, что другие крупные приматы опустят его по социальной лестнице или вообще выгонят из стаи.

Третья, и главная, причина состоит в том, у человека (того, которого застал Фрейд, а уж у нынешнего и подавно) весьма своеобразная и довольно узкая картина мира, содержащая сразу несколько ключевых заблуждений: например, он уверен, что живёт всего семьдесят-восемьдесят лет, что он является всего лишь одним из нескольких миллиардов подобных ему муравьёв в огромном человейнике, что надо заботиться о завтрашнем дне и стремиться в будущее, и даже уверен, что мир, в котором он пребывает, создан до него и кем-то другим.

Если с первыми двумя причинами вранья и вытекающими из них фрустрациями психология худо-бедно разбиралась, то преодоление третьей, безусловно, требует выхода на мета-уровень: чему и посвящена эта книга. Как говаривал Эйнштейн «Чтобы решить серьёзную проблему, нужно перейти на уровень более высокий, чем тот, на котором она создана»: преодоление сексуальных неврозов и побег из родительских сценариев, разумеется, дело благое, но не замахнувшись на Уильяма нашего Шекспира, психология лишь осталась медным тазом, подставленным под тотально протекающую крышу.

В ходе нашего изложения мы периодически будем использовать специфические термины и менять значение слов, иногда на прямо противоположное. Метапсихология с размахом использует разрешение автора «Алисы» Льюиса Кэрролла, однажды сказавшего: «…Я утверждаю, что любой человек, пожелавший написать книгу, вправе придать любое значение любому слову или любой фразе, которыми он намерен пользоваться. Если в начале фразы автор говорит: «Под словом «чёрное», не оговаривая того, я всегда буду понимать «белое», а под «белым» — «чёрное», то я с кротостью подчинюсь его решению, сколь безрассудным ни казалось бы оно мне».

В некоторой степени такой стиль изложения диктуется и особенностями современной повестки дня: как сказано в хадисах пророка Мухаммеда «У него будет вода и огонь. Но его огонь — это вода. А его вода, на самом деле, это низвергающийся огонь. Кто из вас застанет эти события, пусть примет то, что он представляет как огонь: ведь на деле это вкусная и прохладная вода». Решение о том, наступило ли уже предсказанное пророком время, мы оставляем за читателем: для метапсихолога лишь очевидно, что пора разговаривать в таком стиле уже пришла.

Более того: периодически метапсихология выдумывает несуществующие слова, и далеко не всегда даже даёт себе труд пояснять, что они означают. Это связано как со способом объяснения, которого мы придерживаемся, так и со способом постижения, которого ждём от читателя: а этот способ, по преимуществу, образный. Современник живёт в обстановке, когда ему по шестнадцать часов в сутки со всех сторон что-то объясняют: такого количества слов в единицу времени человек не слышал за всю свою историю. Разумеется, под напором такого количества информации мозг сдаёт свои позиции, и пациент перестаёт понимать слова вообще, зато прекрасно начинает воспринимать образы: вся его жизнь — это путешествие от образа, заданного коммерческой рекламой, к образу, вмонтированному ему в голову политологом. В результате его дом набит ненужными ему вещами, кредитная история — навязанными займами и просроченными платежами, а голова — переживаниями о будущем, сваленными на него очередными жуликами, за которых он проголосовал на избирательном участке. Однако метапсихология исходит из намерения при помощи образов донести до читателя куда более полезную и эстетически ценную информацию, чем его нынешнее убеждение, состоящее в том, что жизнь суть постоянное повышение уровня потребления и периодическая замена одних клоунов на других через урну для голосования.

Далее, поскольку метапсихология — щедрая душа (по крайней мере, именно так мог бы звучать поэтический перевод этого термина с латыни), то оперирует она весьма серьёзными временными отрезками. Скажем, «современником» мы будем называть человека, проживающего с нами на одном временном отрезке последние 2 500 лет: то есть на том, который в ведической индуистской традиции называется Кали-юга (к сожалению, с точки зрения всех без исключения духовных традиций, включая и ведическую, наш отрезок человеческой истории является эпохой упадка и разложения, в противовес предыдущим эпохам, где жить было можно). Уточним, что сами названия, которые мы чаще всего используем (Сатья-юга, Третта-юга, Двапара-юга, Кали-юга, или, что тоже самое, Золотая, Серебряная, Бронзовая и Железная эпоха), взяты из индуистской традиции не в силу её приоритетной истинности, а просто в силу того, что широкой аудитории они более-менее знакомы: на их месте могли бы быть любые другие названия, сути дела это бы не поменяло. Желающему называть Золотую, Серебряную, Бронзовую и Железную эпохи какими-то другими словами можем предложить, например, «утро Сварога», «день Сварога», «вечер Сварога» и «ночь Сварога»[2] (другие варианты: «Далеко до Рагнарёка», «В ожидании Рагнарёка», «Рагнарёк уже близко» и «Рагнарёк»[3], а также «Маленький песец», «Песец побольше», «Большой песец», «Полный песец») или просто произносить «Понедельник», «Вторник», «Среда» и «Четверг».

Метапсихология часто использует сложноподчинённые предложения. Сделано это для того, чтобы у читателя ни на секунду не возникало обманчивое ощущение, что он понимает текст: добравшись до конца предложения, он должен испытывать желание вернуться в начало и попробовать ещё раз. Повторное прочтение отдельных мест позволяет ему сформировать образ, который читатель ранее не вкладывал в прочитанное: а вполне возможно, даже и тот, который не вкладывал автор в написанное.

Метапсихолог старается быть весёлым и остроумным, однако часто не справляется с этой задачей. Точнее, так: метапсихолог старается быть серьёзным, но у него это почти никогда не получается. Пациент метапсихолога весьма часто приходит к нему с проблемой, которую один из популярных рэпперов сформулировал как «Я так хотел быть хорошим, но опять оказался плохим». В ответ метапсихолог жалуется ему на противоположное: все его попытки быть циничным, злым, жестоким и нетерпимым неизменно оборачиваются дурацким состраданием и романтической верой, почти как в описании Гёте: «часть силы той, что без числа творит добро, желая зла».

От мефистофельщины деятельность метапсихолога, разумеется, отличается: зла он не желает, хотя бы уже потому, что как мы увидим далее, под злом метапсихология понимает исключительно невежество. Скорее, здесь была бы уместна реплика шекспировского Гамлета «Я должен быть жесток, чтоб добрым быть»: тем более, что никакой жестокости в действиях принца-жреца, в действительности, не просматривается, а вот масштаб клоунады и троллинга, организованного им в воспитательных целях при датском дворе, для метапсихолога вполне может быть ориентиром.

Внимательный читатель уже в предисловии мог заметить лёгкое присутствие французского философа Рене Генона: и действительно, он со своим единым Принципом и изначальной Традицией будет нам надоедать на протяжении всей книги.

Всю философию Генона легко объяснить при помощи одного-единственного образа, а именно, колеса со спицами. Центр колеса — это единый Принцип и изначальная Традиция, а спицы от центра к ободу — это манифестации (как это называл он сам) или отражения того и другого в отдельных культурах. Обод колеса, соответственно, представляет собою современный мир: то есть мир, в котором человечество живёт последние двадцать пять веков (то есть в период упадка человечества, ночи Сварога, Железного века и Полного Песца). Легко понять, что весь этот мир вращается вокруг единого центра — то есть Традиции и Принципа — однако, находясь на ободе, и видя перед своим носом только одну отдельную спицу, понять это пациенту бывает сложно. Это и составляет его главную проблему: в то время как люди, которым посчастливилось жить в эпоху Сатьи-Юги, в утро Сварога и «далеко до Рагнарёка», живут, так сказать, в самом центре колеса, то есть в полном соответствии с единым Принципом и изначальной Традицией.

Возьмём веру в Бога: сам Бог расположен в центре колеса, а спицы — это многочисленные мировые религии, от древнего анимализма и шаманизма до христианства и ислама. Разумеется, плотно насаженному, скажем, на спицу зороастризма адепту крайне сложно понять, что барахтающийся на спице православия сосед вращается вокруг того же Бога, что и он сам: ведь единственное место их возможной встречи находится в центре колеса.

Для контраста с духовным, возьмём половой вопрос: любой султан с гаремом хотя бы в четыре жены крайне неприязненно отнёсся бы к соседу, который не только сосредоточил своё внимание на единственной избраннице, но ещё и признал за ней право требовать от него моногамии. И тот и другой строит семью, это и есть центр колеса: однако разные спицы выводят этих людей на разные точки обода. Генон, по сути, просто указал на необходимость видеть общее в частном, видеть схожее в различном, находить единое в отдельном, — и метапсихология, по мере возможности, делает то же самое, ибо процесс разделения на дьявольские детали уже привёл современного человека на встречу с Полным Песцом: каковую, понятно, не хотелось бы затягивать.

Рене Генон согласен с носителями ведического знания в том, что Кали-юга (она же ночь Сварога и Железный век) является периодом упадка: француз называет это «конттрадицией» и характеризует как эпоху ослабления интеллекта, падения нравственности и утраты смыслов.

Однако и философия Генона, и логика тех, с кем он согласен, — это не брюзжание старого пердуна, и не вариации на тему «Раньше было лучше», «Совсем совесть потеряли» или «Сталина на вас нет»: они не жалеют о прошлом, поскольку как для ведических жрецов, так и для их верного французского оруженосца время тоже подобно колесу, то есть циклично. Мы — современники двадцати пяти веков мрака: но колесо времени вращается, и упадок сменится возрождением, на смену ночи придёт утро, полярный лис отступит, и Сатья-юга снова победит, приближая человека на колесе познания от обода к его центру.

Наглотавшись, таким образом, колёс, дадим ещё один штрих к портрету философа и вернёмся к методу. Важным аспектом философии Генона является идея о Гиперборее: ушедшем под воды Ледовитого океана протоматерике, откуда и начала своё формирование человеческая цивилизация (не современная нам, то есть цивилизация последних двадцати пяти веков, а вся вообще).

Понятно, что француз не автор этой концепции: о гиперборейских ветрах писали ещё древние греки, и в целом исторические упоминания о этом континенте встречаются куда чаще, чем об Атлантиде. Идея, что единый Принцип и изначальная Традиция спрыгнули на нынешнюю ойкумену со скрытого льдами древнего материка, разумеется, весьма поэтична, как поэтична любая годная философия: в этой поэтике нас убеждает не только Генон, но и Шекспир, и Монтень, и Гёте, и Ницше, и Камю. Опять же, как показали недавние события на российском северном флоте, если что-либо уже утонуло, то это выводит всю дальнейшую дискуссию по поводу утонувшего из области знания в область веры. Попробуй докажи, что на Гиперборее не было древних ариев с Принципом и Традицией, если давно уже нет самой Гипербореи: это равносильно попыткам доказательства бытия Божия после демонтажа любого пространства, где он теоретически мог бы существовать.

По совокупности всех этих обстоятельств, метапсихология не раз будет использовать гиперборейский миф в собственных целях: тем более, что язык, на котором написана настоящая книга, сформировался в самой непосредственной близости от места предполагаемого затопления.

Однако вернёмся к методу.

Как уже было сказано, к пониманию ведут только образы. Создать образы можно либо при помощи слов, то есть посредством философии, либо при помощи цифр, то есть посредством математики. Если метапсихолог скажет, что расстояние до Солнца почти 150 000 000 километров, то это создаст у вас примерно тот же образ, как если бы он произнёс «Оно ох… еть как далеко». Математический способ создания этого образа выглядит предпочтительнее, чем философский, просто потому, что создаёт иллюзию достоверности, точности, детальности. Однако в действительности вера в цифры ничем не отличается от веры в слова: как говорил советский физик Лев Ландау, «современная наука уже может объяснить даже то, чего не может себе представить».

Это даёт нам повод поговорить о математическом и философском способе объяснения: поскольку объяснять метапсихология намерена долго, лучше определиться, что называется, на берегу.

Философия и математика среди прочих наук стоят особняком по причине, о которой мало говорят, хотя она на поверхности: ни та, ни другая наука не имеют собственного предмета изучения; вернее, предметом изучения каждой из них является она сама. Предмет математики суть развитие математического метода, предмет философии суть развитие метода философского.

В качестве иллюстрации представьте себе старого и всеми любимого учителя шахмат, который всё свободное время играет в шахматы сам с собой, и более ничем не занят: его ученики и их родители относятся к нему с уважением и симпатией, однако откровенно считают чокнутым за неопрятную одежду, отсутствие личной жизни и патологическую потребность сводить любой разговор к шахматам. На вопрос «Лаэрт Полониевич, хотите кофе?» он отвечает «Кофе? Чёрный? За чёрных я недавно откопал пару интереснейших подзабытых дебютов…», а на реплику «Как Ваше здоровье?» говорит «Периодически получаю шах, но до мата пока далеко. Кстати, есть замечательный этюд…»

Если спросить математика насчёт предмета математики, самым честным ответом будет «Ну, мы там цифрами считаем», а для философа таковым станет, разумеется «Ну, мы там словами говорим». Отсутствие самостоятельного предмета у философии просмотрел даже Рене Генон, в сердцах записав её в «профанические науки» вместе со всеми прочими. По Генону, существует только одна наука, она же физика, которая и изучает физический мир (что, кстати, весьма напоминает логику священника, на предложение вступить в новую Христианскую партию ответившего «Есть только одна христианская партия, она же Святая Церковь»). Современное же расслоение физики на сонм самостоятельных дисциплин (вспоминаем колесо) метапсихология, вслед за Геноном, считает аферой жуликов, пытающихся заместить процесс изучения физического мира процессом распила грантов и конкуренции за учёные степени.

За отсутствием у философии собственного предмета она выполняет важнейшую функцию: сама является операционным аппаратом для науки, результаты которой невозможно ни осмыслить, ни объяснить без философского аппарата. Ставить аппарат на одну полку с тем, что при помощи него варят, разумеется, нельзя (самогоноварение — пожалуй, единственное исключение из этого правила). Именно то обстоятельство, что философия является не наукой, а методом, и освобождает её от обязанности стоять в неприятной шеренге профанических наук: это то же самое, что по соседству с умыкнувшим в самоволку солдатом посадить на гауптвахту его сапоги, в которых он убегал.

Математику Генон тоже не пожалел, допустив ту же самую ошибку. Повторим: не имея предмета, но выступая методом, и математика, и философия служат операционным аппаратом для всех, без исключения, прочих прикладных наук (вернее, для единой науки). Без математического и философского аппарата невозможно изучать и понимать современную аналитически разобщённую структуру знания, элементы которого именуют себя физикой, химией, экономикой, историей, биологией, медициной и далее по списку. Комбинация этих двух операционных аппаратов позволяет это делать.

И тот, и другой способ объяснения является естественным, врождённым механизмом передачи информации от человека к человеку.

Математическое объяснение мира — это «объяснение на пальцах». Когда старый зэк, татуированный с ног до головы, как новозеландский вождь, или начинающий гопник с пубертатным тембром, сопровождают разъяснение своей картины мира растопыриванием пальцев, они совершают рефлекторное движение счёта. Объяснение посредством счёта на пальцах — это и есть базовый вариант математики: любой, кому приходится выслушивать подобных персонажей, ловит себя на мысли, что их жестикуляция доносит куда больше информации, чем слова, которые они при этом пытаются произносить. В одной из современных российских кинокомедий есть хороший иллюстрирующий эпизод: бывалый заключённый, притворяющийся пионервожатым, на пальцах объясняет младшему товарищу, почему нельзя передёргивать при игре в «двадцать одно», почему нельзя палиться, если всё же передёргиваешь, и почему нельзя быковать, если всё же спалился. Самого объяснения мы не слышим — его полностью заглушает песня «Взвейтесь кострами, синие ночи!», — однако, благодаря красноречивой жестикуляции, суть сказанного доходит не только до пионера, но и до большинства зрителей (по крайней мере, до способных мыслить образами).

Счёт на пальцах — низшая математика, первое, чему человек обучается после рождения, это начальный уровень математического аппарата, доступный даже ребёнку. Это уровень позволяет объяснить простые вещи: вроде правил игры в «двадцать одно» и правил поведения, связанных с этой игрой. Однако существенное количество людей эпохи Кали-юги застревают на этом уровне и во взрослом возрасте: именно этим и объясняется всё возрастающая популярность этого метода объяснения в современном мире. По определённым причинам, этот способ объяснения получил наибольшее развитие именно на той одной шестой части суши, которая непосредственно прилегает к Гиперборее: что как бы наводит на мысль о близости начальной математики к изначальной Традиции. Начиная с конца XX века, в России на пальцах легко объясняются не только направления внутренней государственной политики, суть международных отношений, производственные и экономические задачи, вопросы социальной и национальной идентификации населения, но даже удовлетворяются культурные и духовные запросы: о чём свидетельствуют как известный анекдот о телефонном звонке в прачечную, так и манера поведения существенной части религиозного клира.

Следующий этап математики — это арифметика, включающая, например, умение считать до ста и производить числовые операции в этих пределах (уровень, которым германская директива о введении в действие плана «Ост» времён Второй мировой войны предлагала ограничить образование на восточных территориях). Владение этим математическим аппаратом уже позволяет несколько расширить картину мира современника за счёт создания более сложных образов при помощи цифр и чисел: например, такой человек уже способен понять, что одиннадцатый айфон лучше десятого, и даже представить, насколько будет крут сотый, что позволяет производителю поставить перед ним задачу дожить и накопить. Арифметика позволяет создавать несложные бизнес-планы, необходимые для удачного замужества или выгодной женитьбы, а также просчитывать (иногда даже в уме) количество и последовательность фраз и поступков, необходимых для подъёма на ступеньку-другую по социальной лестнице. Собственно, в позднюю Кали-югу, участниками которой мы все являемся, этот уровень математического аппарата свойственен для подавляющей части населения мира: что наводит на мысль о победе плана «Ост», хотя и другими методами, и на несколько более обширных территориях, чем это предполагалось его создателями.

Что же до более высоких уровней математического понимания, то в современном мире они доступны лишь немногим, что позволяет метапсихологу с чистой совестью отказаться от подробного разбора. Скажем лишь, что уровень математического аппарата кандидата физико-математических наук обеспечивает уже понимание мира в объёме, при котором лихорадочно-напряжённое выражение лица сменяется, наконец, расслабленной усмешкой. Уровень математического аппарата гения обеспечивает картину мира, позволяющую проигнорировать очередное приглашение придти и таки забрать свой миллион долларов. Хотя людям, незнакомым с этими уровнями, вполне может показаться (и не безосновательно), что высшая математика, включая матанализ, — это, строго говоря, тот же способ объяснения «на пальцах»: просто это распальцовка высшего уровня, где количество используемых пальцев составляет (две руки) в степени N.

Математический способ объяснения мира (и общение между людьми с использованием математического аппарата) характеризуется тремя особенностями.

Во-первых, этот аппарат мощно развит и постоянно продолжает совершенствоваться. Во-вторых, что вытекает из «во-первых», этот аппарат однозначен: он исключает возможность трактовать сказанное как Бог на душу положит. В-третьих, этот аппарат предельно демократичен: желающему понять мир через математику достаточно просто поднять качество своего аппарата до того уровня, который требуется для понимания мира в запрошенном объёме. Например, чтобы совершить чудо приворота, достаточно уметь подсчитать количество красных роз в покупаемом для любимой букете (для совершения дальнейших чудес уже потребуется волшебная палочка подлиннее — в математическом, разумеется, смысле). Уровни же владения математическим аппаратом, позволяющие за письменным столом производить пространственные и временные трансформации мира, по-видимому, высших пределов не имеют: хотя и на этом уровне за кефиром идти с авоськой в ближайший магазин придётся всё равно самостоятельно…

Таким образом, математический язык (который, в своём выше табуретки уровне, для большинства является совершенно «птичьим»), выступает практически идеальным средством понимания и объяснения мира, шаманством восьмидесятого градуса. А вот с философским языком, то есть вербальным, словесным способом объяснения мира (которым, как вы уже поняли, и намерен оперировать в своих манипуляциях автор), дело обстоит значительно хуже.

Начинается всё неплохо. Уже лежащий в кроватке младенец начинает произносить буквы алфавита, которые знает от рождения. Правда, буквы это исключительно гласные: «О-о», «У-у», «А-а», но зато, что важно, универсальные во всех языках мира. То есть любой новорожденный уже, в известной степени, полиглот и способен быть понятым родителями любой языковой группы (и младенцами, разумеется, тоже). Внимательный каббалист заметит (впрочем, внимательный волхв-хранитель праславянской буквицы заметит то же самое), что Бог наделяет человека от рождения только той частью языка, которая является его, языка, духом — то есть гласными. А вот ту часть языка, которая является его, языка, материей, то есть согласные буквы, человеку уже приходится осваивать, изучать, воспринимать от других людей, с учётом специфики того языка и культуры, в которой его угораздило родиться. То есть, как нам и показывает Традиция, дух универсален, а материя относительна и предельно обусловлена.

Для тех, кто не слишком понял суть предыдущего абзаца, проведём небольшой эксперимент. Прочтите фразу «Т хчшь скзть, чт нчг н пнл в прддщм абзц?»

Подобная фраза в древлесловенском езыке, а также в каббале (да и в Традиции в целом, поскольку всё прочее является лишь её манифестациями в конкретной культуре) — лишь неодушевлённая материя. Чтобы создать, предъявить и сделать доступной и понятной материю, её достаточно просто структурировать, — что сейчас и было продемонстрировано читателю. Но чтобы материю оживить, Голему необходимо налепить на лоб бумажку, взывающую к духу. Иными словами, чтобы сделать речь звучащей, её необходимо наполнить гласными: читателю предлагается самостоятельно завершить создание нашего маленького лабораторного Голема, заполнив гласными вышеприведённую фразу. Или оставить всё, как есть.

Попутно поясним, что одним из аспектов всемирного заговора, имеющего, как известно, целью выдать мрак за свет и хрен за огурец, стала подмена понятий и в характеристиках букв. Те буквы, которые несут информацию и структуру (то есть при помощи которых и можно прочесть слово), до заговора именовались гласящими. Те же, которые между ними потом вставляются (и без которых, в принципе, можно и обойтись), — согласующими (с учётом вышеприведённого примера это вполне логично). Однако заговорщики, как это обычно и происходит, всё поменяли с точностью до наоборот: гласящие стали согласными, а согласующие — гласными. Понятно, что такая подмена весьма напоминает действия революционного матроса в грозу семнадцатого года, который в хлебной лавке штыком заставляет перепуганного булочника менять местами хлеб на стеллажах, белый на место ржаного, а ржаной на место белого, «потому что у нас теперь власть рабочих и крестьян»: однако потомственные филологи, ещё помнящие, как обстояли дела во времена Золотого века, никак не могут простить нынешним хозяевам жизни этот акт перемен.

Один из носителей Традиции Михаил Булгаков в своём романе «Собачье сердце» описал, как происходит процесс освоения речи. При этом, для наглядности, автор показал не маленького ребёнка, и не его взросление в течение нескольких лет, а представил модель того, как это могло бы происходить в течение нескольких недель или даже дней. Превращаемый практикующим евгеником в человека пёс начинает своё обретение речи, так же, как и ребёнок, с выкрикивания гласных звуков: и это подтверждает мысль о первичности проявления духа даже в том, кто ещё не является человеком, так сказать, по форме.

К слову, самим профессором Ф.Ф.Преображенским результат предпринятого им эксперимента был, как известно, воспринят как неудача. Забегая вперёд, скажем: им был получен единственно возможный на том историческом этапе результат, который, таким образом, следует оценить как успех (подробности см. по тегам «Кали-Юга», «действие», «результат», «смысл»). По мере своего продвижения «вперёд» (что, как мы увидим далее, в нынешних реалиях означает «назад») современная наука, очевидно, пытается освоить обратный процесс, то есть превращать людей в собак, — а также в свиней, козлов, петухов, клеймёных баранов и тому подобное: по крайней мере, некоторые свидетельства пилотных экспериментов в этой области уже налицо.

Возвращаясь к основной теме, отметим, что проблема философского (он же словесный) аппарата состоит именно в его предельной обусловленности культурой, ментальностью и рамками конкретного языка. В отличие от математического языка, словесный не универсален. Наш младенец (не булгаковский пёс, а тот, с которого мы начали) получил дух, так сказать, от Бога: но та материя, а следовательно, и та действительность, которую он получит, целиком и полностью обусловлена, во-первых, содержанием и структурой языка, на котором говорят склонившиеся над колыбелькой счастливые родители, во-вторых, ментальностью и культурой, в которой они существуют. Над ребёнком, по мере его взросления, будут производить операцию, обратную той, что была продемонстрирована выше: то есть ограничивать его гласные своими согласными, загонять его единый дух в свою частную конкретную материю. Поскольку первое мы называли оживлением, обратная ей операция, согласитесь, вызывает жутковатые ассоциации.

В некоторой степени везёт «двуязычным» детям. Когда с ребёнком с рождения разговаривают на двух (или более) языках, тем самым формируя у него понимание относительности любой реальности, в которую его помещают при помощи как согласных букв, так и слов вообще, он приобретает, в известной степени, возможность спонтанного перехода из одной реальности в другую, а также внутреннего сопоставления собственных впечатлений, получаемых в той и в другой. Скажем, строчки «I show you my world, you`ll walking in my shoes: today I stay at home, tomorrow George my blues…» раскрывают факты под одним углом, а повествующий о тех же самых обстоятельствах куплет «Эх, лапти мои, драные оборки: хочу дома заночую, хочу у Егорки!» создаёт к ним совершенно иное отношение.

В немалой степени эту проблему решает также презентация ребёнку альтернативных ментальностей и культур, что также существенно расширяет для него возможность понимания мира — в том числе, понимания посредством слов. Например, фраза «Я хочу взять тебя в жёны» из уст представителя современного христианского консьюмериата не содержит для его избранницы никакого подвоха: несмотря на то, что он употребляет множественное число, она совершенно точно не предполагает оказаться в гареме. Если же то же самое говорит гордый сын Востока, то он имеет в виду буквально то, что произносит, и она вполне может скромно поинтересоваться, которой по счёту ей предлагается стать.

В свете дальнейшего нашего путешествия отдельного рассмотрения требует понятие «дух». Метапсихология исходит из предпосылки, что дух есть не что иное, как высшая форма интеллекта. Понятие «дух» на протяжении всей истории современного человечества фигурировало в откровениях проповедников и пророков всех мастей. При этом все его произносящие старательно делали вид, что они не только сами знают, что оно обозначает, но что это понимают и те, к кому обращены их призывы. Как результат манипуляции этим словом, в человеческом языке родились также слова «духовная жизнь» и уж совсем бессовестно сконструированный термин «духовность». Как и все прочие существующие в языке магические заклинания, слова «дух», «духовная жизнь», «духовность» и все им аналогичные, производили и производят тот же эффект, что и стандартные гипнотические внушения. Услышав их, реципиент впадает в подобие транса, сопровождаемого благоговейным вниманием, расширением зрачков и лёгким расслаблением нижней челюсти: далее он выслушивает весь словесный ряд с видом человека, который заглядывает в замочную скважину потаённого, непонятного, но одновременно и столь притягательного мира, и остаётся наедине с ощущением тайны, к которой его только что допустили по временному спецпропуску. Ну, или не выслушивает и не остаётся, а просто переключает телевизор на другой канал: непонятные слова современного человека пугают ещё больше, чем расставание с деньгами, поэтому он охотнее пустит в дом продавца ручных пылесосов, чем свидетеля Иеговы[4].

Однако в действительности в понятиях «дух» и «духовность» нет ничего таинственного, а «духовная жизнь» на поверку оказывается ни чем иным, как просто регулярными и последовательными попытками интеллекта выполнить более сложные операции, чем моделирование переезда из «однушки» в Бутово в «трёшку» на Арбате, составление схемы увода бюджетного трансфера через оффшор, или разработка операции по внедрению демократии в очередном плохо освещённом уголке политической карты мира. Для выполнения этих операций количество необходимых пунктов интеллекта вполне может не превышать 120-ти (хотя на уровне в 80—90 их тоже не выполнить: малые IQ позволяют лишь формировать предположения о том, «почему он не звонит», «как понять, чего я хочу», и «когда же всё это кончится»). Но вот постижение, скажем, того, каким образом миллиарды снующих, поколение за поколением, по поверхности Земного шара муравьёв, будучи периодически смываемы с него потоками воды, сжигаемы солнечными лучами или придавлены очередной, второй или третьей, упавшей на землю Луной, снова воссоздают популяцию в исходном объёме, вешают на стены вновь построенных по старым чертежам храмов портреты допотопных предшественников, объявив их богами, и заводят старую песню о главном (вернувшись при этом куплета на три-четыре назад), является куда более сложной интеллектуальной операцией. И вот как раз те люди, которые способны на проведение таких операций, и начинают выполнять в обществе функции «духовидцев», «пророков», «духовных лидеров» и прочих браминов. В последующих главах мы ещё вернёмся к этому вопросу.

Скажем и о том, что метапсихология (в отличие от своей прародительницы психологии) тщательно старается избегать термина «реальность»: представляется, что ре-альность связана с Альностью так же, как ре-форма связана с первичной формой, ре-конструкция связана с изначальной конструкцией, что ре-визия является ни чем иным, как взглядом («визией») под новым углом, а ре-акция суть попытка нейтрализовать акцию. Ре-альность, в этом смысле слова, выглядит уже не действительностью, а всего лишь тем, что пытаются выдать за действительность продвинутые фокусники, вовлекающие незадачливого современника в самые разные формы собственного словоблудия, лихоимства и чаромутия: впрочем, и сам современник с видимым энтузиазмом с утра до ночи занимается тем же самым, словно бы получая махозистское удовольствие от подкладывания себе под ноги граблей всех возможных форм и расцветок.

Вся эта книга, по сути дела, решает несколько вопросов: во-первых, она призвана презентовать читателю оригинальную идею о том, что лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным; во-вторых, связать в его понимании эту идею с осознанием необходимости творения окружающего мира по собственному усмотрению, вместо заведомо обречённых на неудачу попыток обустроиться в мире, созданном кем-то другим; в-третьих, констатировать, что для этого придётся отказаться от иллюзии мира, в которую человека бессовестно помещают шарлатаны и иерофанты разных мастей на протяжении последних двух с половиной тысяч лет, то есть расстаться со всеми привычными стереотипами, и выбраться из всех клеток, аквариумов и скотных дворов, в которых самоизолировалось современное население Земли; в четвёртых, общими мазками наметить картину того, как ощущает себя волк в сравнении с собакой, орёл в сравнении с петухом, и леопард в сравнении с бараном, — то есть резюмировать ещё одну исполненную глубины и проницательности идею о том, что на воле лучше. Для этого, в частности, в рамках этой главы необходимо разобрать вопрос об идее, о материи, и о мере между ними.

Этот вопрос — ключевой для поведения человека в мире вообще. Одна из самых очевидных вещей состоит в том, что человек живёт не только в мире материальном мире, но и в мире идеальном — то есть в мире идей — и при этом во втором он проводит куда больше времени, чем в первом, а идеальный мир значит для него куда больше, чем материальный. Удивительный парадокс, при котором человек умудряется ощущать пустоту и страх при материальном комфорте и безопасности, и чувствовать радость и энтузиазм в условиях неопределённости и ограниченности ресурсов, уже навяз на зубах: только ленивый уже не поговорил насчёт рая в шалаше, богатых, которые тоже плачут, и хлеба, которым не единым. Тот факт, что человек отделён от материального мира скафандром из своих собственных идей и убеждений, мы подробно рассмотрим в дальнейшем, сейчас проясним лишь пару вопросов.

Живя одновременно в двух мирах, идеальном и материальном, человек, во-первых, неспособен понять, какой из них первичен: и тем самым, лишён ответа на вопрос, бытие определяет сознание, или наоборот. Метапсихология торжественно сообщает, что происходит и то, и другое: мир наших идей воплощается в материю, а материя обусловливает наши идеи. Во-вторых, человек задаётся вопросом о собственной возможности влиять на идеи и материю. Метапсихология горячо заверяет, что и то, и другое возможно, но с учётом двух особенностей. Первая состоит в том, что делать это можно или целенаправленно, или хаотично и неосознанно, по принципу слона в посудной лавке. Вторая — что непосредственным инструментом такого влияния выступает время: для изменения материи его требуется чуть больше (даже чтобы сломать, не говоря уж о том, чтобы построить), для изменения идеи — чуть меньше (хотя тут всё наоборот: сломать уже имеющееся убеждение сложно, а вот создать новое можно за пару минут). И начинается всё, разумеется, с воображения.

Воображение — хитрая функция мозга, одна из составляющих интеллекта. Интеллект имеет несколько составляющих: мышление, память, представление, воображение… Воображала — это не та, которая «первый сорт, уезжала на курорт, как с курорта приезжала, ещё больше воображала», то есть не заносчивая метательница понтов. Воображала — это та, которая способна сконструировать своим интеллектом нечто оригинальное, создать то, чего нет в окружающей действительности. Способна вообразить. И только потом, так сказать, отъехать.

Тут надо отличать воображение от представления. Представление — это способность подумать о том, что уже видел: именно в этом смысле театр и кино представляют жизнь (в отличие от телевизора, который её воображает). Когда Гамлет представляет спектакль с убийством короля — он просто моделирует произошедшие события, когда Чаплин представляет «Огни большого города», он воспроизводит жизнь бродяги из мегаполиса: однако, когда финансовый аналитик рассказывает по ТВ о текущих трендах на рынке валюты, он в прямом смысле конструирует несуществующую реальность, высасывая её из пальца, то есть проявляет воображение в чистом виде. То же самое происходит в воображении ведущего любого политического шоу, скажем, в деталях расписывающего вражду России и Украины: как тут не вспомнить старый анекдот, в котором рейхсминистр пропаганды Геббельс задумчиво говорит Гитлеру «Мой фюрер, я видел странный сон: Россия напала на Украину, а Германия требует прекратить агрессию…»

Проблема лишь в том, что наблюдающие это зрители принимают воображение в телевизоре за представление: то есть убеждены, что имеют дело с воспроизведением действительности, в то время как на их глазах происходит её конструирование. Далее следует тот самый фокус, ради которого, собственно, маги и напрягали воображение: то есть зритель бежит в обменный пункт менять рубли на доллары (или наоборот) или начинает вести себя в политической логике доктора Геббельса, тем самым, делая чужое воображение своей собственной действительностью.

Когда Джон Леннон поёт «Imagine», он имеет в виду именно воображение («вообрази», а не «представь»). Вообрази мир, где все добры и радостны. Вообрази мир, где нет войн и предательств. Повторим: представить — означает воспроизвести то, что ты уже видел, а вообразить — изобрести нечто, чего ещё не было. Вот мира без войн, лжи и предательства в последние несколько тысяч лет не было, к сожалению для автора песни: его и предлагается вообразить. Заглянувший на наш огонёк едкий музыкальный критик замечает: если бы славный ливерпульский очкарик мог только представить себе, какие грязные лапы сделали из него и его друзей икону всемирной глобализации, и вообразить реальное воплощение своей трогательной мечты о мире всеобщего равенства без границ, где в футбольном матче Германия — Франция турки и негры играют против арабов и негров, персы втюхивают русским голландские цветы на чеченском рынке, китайцы шьют немцам кроссовки «Адидас», а станции в московском метро объявляют на английском языке, он бы гораздо внимательнее отнёсся к работе собственного воображения (в таком контексте фраза «Аnd no religion too» означает уже полнейшую бессвязность происходящего[5]). Не разделяя бессовестно расистских и геополитически неграмотных выпадов нашего музыкального эксперта, метапсихология, тем не менее, замечает, что жизнь таки далеко обогнала мечту господина Леннона.

Но даже эти обстоятельства, путь и довольно сомнительным образом, всё же доказывают, что воображение — базовая функция интеллекта. Возможно, она даже важнее памяти и мышления, ибо воображение — это главный атрибут творца. Материальная действительность, безусловно, одна: но вот ре-Альностей столько, сколько есть людей, способных к воображению. Каждый творец, так сказать, берёт объекты окружающего мира и начинает их связывать между собой (животные этого не делают: у них есть память, мышление, даже представление, но нет воображения, следовательно, отсутствует творческая функция). Связи объектов между собой становятся фактами: вот из этих фактов, то есть из того, каким образом связаны между собою одни и те же объекты, и состоит мир каждого отдельного человека.

Поэтому, например, и случается несчастная любовь: он живёт в одной реальности, а она — в другой, он не связал себя и её, а она связала, поэтому он не страдает, а она страдает; объекты одни и те же, но связь разная, то есть разные факты. Один связал себя и зарплату в три корочки хлеба; другой связал себя и все деньги, которые только попадают в его поле зрения. Разумеется,