Оглавление

ИКС ПЛЮС ИГРЕК

Поколение 1975-х неопределимо. С одной стороны, это последний год поколения Х — 1965/1975, которое жило по принципу: работать, чтобы жить. А с другой стороны, 1975 год — это начало фазы нового поколения Y, 1975/1995, для которого смысл жизни заключался в том, чтобы найти разумный и эффективный баланс между работой и свободным временем.

Трудно представить себе две бóльшие противоположности. Поколение Х отличается независимостью мышления и ярко выраженным индивидуализмом. А поколение Y, наоборот, ставит в центр командную работу, налаживание горизонтальных связей, так называемый нетворкинг и лидерство, то есть доминантное поведение одного индивида по отношению ко всем остальным и культ институализированной власти. Поколение Х мотивируется идеями свободы, доверия и возможностями индивидуального развития. А поколение Y, наоборот, все силы употребляет на увеличение доходов, вовлечённости в общее дело, централизированного контроля и карьерного роста.

Любой составитель гороскопов, которого вы спросите, скажет вам, что последний или смежный год цикла соединяет в себе черты и того, и другого, предыдущего и будущего, являясь в общих чертах переходным, и не имеет в себе никаких законченных черт и устойчивых признаков. 1975 — так кто же мы всё-таки такие: Икс или Игрек?

К какому бы поколению лично я не принадлежала, есть у меня страсть собирать и документировать события, случившиеся в год моего рождения. Из этих событий получился довольно внушительный список.

— Дмитрий Шостакович умер 9 августа и был похоронен 14 августа 1975 года за неделю до моего рождения.

— Милан Кундера эмигрировал во Францию в 1975 году.

— Григорий Соколов сыграл концерт для фортепиано Сен-Санса номер 2 и оставил нам замечательную запись этого концерта в Ленинграде 1975 года.

— Роми Шнайдер снималась в фильме L’important c’est d’aimer («Главное — это любить»), и в процессе съёмок у нее начались отношения с Жаком Дютроном. Позже Жак Дютрон описал начало их отношений как «дуэт двух алкашей в Париже». Однажды Роми пригласила Жака пообедать в ресторане отеля, после чего они вместе поднялись в её номер. Отношения Роми и Жака начались с этого дня и длились до окончания съемок фильма. «Я никогда не видел человека более несчастного. Она нуждалась в том, чтобы ее любили. Я плохо себя вёл. Я позволил себе ввязаться в историю с ней. Притягательность была. Но я её не уважал», — признался Дютрон одному из французских изданий. В последний день съёмок Жак Дютрон разорвал отношения с Роми Шнайдер. 8 июля 1975 года за 48 дней до моего рождения Роми Шнайдер развелась со своим немецким мужем Гарри Майеном, с которым у неё был общий сын.

— В 1975 году Патти Смит выпустила свой, ставший знаменитым альбом The Horses («Лошади»).

— Владимир Марамзин, ленинградский друг Бродского, в 1975 году эмигрировал во Францию. Бродский думал, что тот написал «Школу для дураков», хотя на самом деле, как утверждают некоторые источники, она была написана Сашей Соколовым.

— В 1975 году впервые мумия Рамзеса Великого получила полноценное медицинское освидетельствование. Работа эта была выполнена Кристианой Дерош Ноблекур, выдающейся дамой французской египтологии.

— «Я убежден, что свобода убеждений, наряду с другими гражданскими свободами, является основой прогресса. Я убежден, что международное доверие, <…> разоружение и безопасность немыслимы без открытости общества, свободы информации, убеждений, гласности <…>. Мир, прогресс, права человека — эти три цели неразрывно связаны». Эти слова из Нобелевской речи академика Андрея Сахарова прочитала в четверг 11 декабря 1975 года его жена Елена Боннер.

— 30 апреля 1975 года армия Северного Вьетнама заняла дворец президента Южного Вьетнама. В это день закончилась вьетнамская война, длившаяся не одно десятилетие. В 1975 году после окончания вьетнамской войны великий вьетнамский дзен-мастер Nhat Hanh основал движение по спасению так называемых людей в лодках — boat people. «We are in the same boat»[1]. На своих двух лодках ему удалось спасти больше 800 человек, которые бежали от коммунизма в другие страны.

— В 1975 году родились Штефан Клейнер и Бернд Вильчек, литературные переводчики. В соавторстве они перевели с французского на немецкий последнюю книгу Мишеля Ульбека «Уничтожить» — роман о политике, терроризме, жизни, смерти и о любви, ein Meisterwerk, шедевр во всех отношениях.

И вот ты, такая крошечная, только что из рая, только что пришла в этот мир, а тебя схватили за ногу, измазали зелёнкой, всунули в рот резиновый кляп, история только начинается, а ведь нет. Где-то там жизнь обжигает и рубит на куски, закручивает гайки и ничего не хочет о тебе знать. Точно так же, как и ты о ней ничего не хочешь знать в момент собственного рождения.

Волны интенсивностей накатывают и ослабевают, сталкиваются и разбиваются в мелкую крошку. Но самое главное, что они длятся, длятся. Судьбы, смыслы, чувства и желания. До тебя и после тебя. Параллельно с тобой, рядом и далеко и чаще всего не пересекаясь.

Кто-то пускает свою жизнь под откос, а кто-то в космос, кто в кровь, а кто в слюни, кто-то пьянеет от глупости, а кто-то от нелюбви. Кто-то мучается от полноты. А кто-то от голода. Кто-то не может забыть. А кто-то простить. А кто-то просто идёт дальше, не оглядываясь, по дороге, выбранной кем-то другим. Не думает о лишнем. Жизнь так прекрасна. Жизнь так бессмысленна. Все мы когда нибудь умрем. И надежда — наш самый большой грех.

И кто знает, если бы Ален Делон не бросил Роми Шнайдер, Дмитрий Шостакович не умер и не лежал бы в гробу, улыбаясь странной улыбкой человека, который наконец-то обрел свободу и стал счастливым, Григорий Соколов не записал бы концерт Сен-Санса в Ленинграде, а вот так бы шёл, шёл и остановился бы на полпути, Милан Кундера не эмигрировал бы во Францию, в страну, на языке которой ему было так трудно, физически трудно говорить, и мучительно сложно оставаться самим собой, тем самым человеком, которого он так хорошо знал и с которым даже подружился, и остался бы жить в коммунистической Чехословакии несмотря ни на что, Пати Смит вернулась бы в Чикаго, Иллинойс, в семью разносчика и официантки, не отдала бы своего первого ребёнка на усыновление, а прижала бы его к сердцу, крепко-крепко, и больше бы не отпускала никогда, и не случилось бы самой тебя. Линии не сложились бы в целое, запятые не добавились к точкам. И условия не были бы выполнены.

Сколько ещё будет. Таких, как ты. Нужных и одновременно никому ненужных. Что-то представляющих из себя и одновременно ничего не значащих. Единица и ноль — вечный круговорот природы. Волны, встающие на дыбы и проливающиеся дождем. Мэрилин Монро, подхватывающая платье между ног. Ноты, взлетающие со страниц партитур. И останутся только цифры.

Бесчувственные цифры в год моего рождения — тысяча девятьсот семьдесят пять. По-моему, эта цифра звучит не просто гордо, а плодородно. Как украинский чернозем, который немцы во Вторую мировую вывозили вагонами в Германию, — какая удивительная параллель, не правда ли? Если учесть, что меня судьба тоже вывезла в Германию. Или илистая земля Нила. Хотя Нил тут совсем ни при чём.

Икс и Игрек, верность и измена, любовь и ненависть, встреча и расставание, смерть и возрождение, смерть и спасение, жестокость и милосердие, родина и эмиграция, индивидуальность и команда, оригинал и перевод, гений и злодейство, право и бесправие, я и другие, свои и чужие, правда и неправда, смысл и бессмыслие.

Всего понемножку. Не много, но и не мало.

ЗДЕСЬ БЫЛ ПЕТЯ

Иногда бывает так — сидишь на скамейке, рядом ни души, перед тобой шумит море, ветер неслышно колышет стебли сухой травы, перелистываешь страницы книги, и немного скучаешь, и вдруг внимание твоё привлекают строки: «Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва. Перед глазами у меня море. Я смотрю прямо вперед, не поднимаясь и не заглядывая вниз».

И вот уже ты больше не одна. Вы сидите вдвоём на этой скамейке — ты и Юрий Олеша из далёкого 1930 года, почти сто лет назад. И он тебе говорит: «Вообще-то размеры — это вещь условная. Вот смотри — на краю оврага, на самом краю, даже немножко по ту сторону — растёт какое-то зонтичное. Оно чётко стоит на фоне неба». Я всматриваюсь вдаль и действительно вижу что-то, похожее на большой зонтик, который перевернули вверх ногами и поставили на горизонте прямо по центру разливающегося золотом заходящего солнца.

Трудно сказать, что это на самом деле такое — то ли водная пыль, поднятая небесными всадниками, то ли надвигающаяся буря, то ли происки фокусника. «Ведь я не шарлатан немецкий, и не обманщик я людей! Я — скромный фокусник советский, я — современный чародей». Добавляет Юрий Олеша голосом Ивана Бабичева из своего романа «Зависть» и многозначительно подмигивает. И так вот сидим мы дальше на скамейке над обрывом, под ногами цветут какие-то розы, и молчим. Рядом ни души. И кажется, что мы встретились и общаемся чуть ли не по скайпу, место у нас одно — скамейка над обрывом у моря, а время разное — 1930 и 2021 год. А какая, собственно, разница? Если есть скамейка. А под ней плещется море.

Иногда мне кажется, что писатели описывают идеальные территории и оставляют на них свою метку, что-то вроде «Здесь был Петя». Фраза эта, несомненно, самая что ни на есть расхожая, но смысл у неё намного глубже — заявить о себе всем тем, кто придёт после тебя, как бы установить с ними тайную связь без ограничения во времени. «Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва. Перед глазами у меня море». Надо же, дорогой друг, какое совпадение! А я тоже в этот самый момент, когда я читаю твои слова, сижу на скамье в двух шагах от обрыва. И перед глазами у меня море. И вот мы уже вместе, вот мы уже знаем друг о друге.

Не знаю, случайно это или нет, но Набоков, например, любил послать привет читателю в будущее и даже время точное называл, когда его послание должно будет, а может быть, сможет быть прочитанным. «Конка исчезла, исчезнет и трамвай, и какой-нибудь берлинский чудак писатель в двадцатых годах двадцать первого века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой техники столетний трамвайный вагон, жёлтый, аляповатый с сиденьями, выгнутыми по старинному».

Я так и вижу, как Набоков осторожно и с опаской пробирается по тёмному узкому тоннелю, который ведёт в будущее, и с собой у него всё самое дорогое: воспоминание о жёлтом трамвайчике, и о всякой мелочи обихода, и о простеньком пиджачке, который он носит изо дня в день, но всё равно любит каждую складку его ткани. А потом, как бы испугавшись дальнейшего пути, немножко даже беспомощно скребёт ногтём на стене тоннеля, который ведёт в будущее, в стиле «Здесь был Петя» (на самом деле, конечно же, Вова). Эй, всем, кто меня слышит! «Какой нибудь берлинский чудак, писатель в двадцатых годах двадцать первого века…»

И таки да, чудаки находятся. Не только в Берлине. Везде находятся. Всё, что пишется, не пропадает. И все эти тайные знаки, послания в бутылках, заклинания будущего когда-нибудь находят своих получателей. И тогда время оживает, расстояния больше не имеют никакого значения, нас становится много, и вот вы уже сидите вместе на скамейке в двух шагах от обрыва и перед глазами у вас плещется море. И не замечаете, как становитесь частью бессмертия.

Здесь был Петя/Юра/Вова/Лена/Алена/Аленушка/Елена/Ленок/Леночка/Олена/Ленка. Она же Ленусик.

Одиночества не бывает.

ИМЯ

— А, это вы, Елена Прекрасная. Ну заходите, заходите. Давно уже ждём. Мужчина средних лет приподнялся из-за канцелярского стола и великодушно развел в стороны руки, как бы предлагая ей в подарок весь мир, а на самом деле тесную комнатку с жёлтыми прокуренными обоями, заваленную по всем углам выцветшими газетами и книгами. Его гладко выбритое лицо растекалось в восторженной улыбке, а глаза лоснились от упоения.

«Лена, Леночка, Ленуся, Ленчик, Ленка, Елена. Теперь вот Елена Прекрасная. Да когда же всё это закончится!» — подумала она и гримаса отвращения прошла по её телу и осела где-то в уголках губ.

Входить или не входить? Проблему надо было решать немедленно.

Всю жизнь, с тех пор как родители умудрились дать ей имя Алёна, её имя подвергалось переиначиванию. Всё началось с того, что в конторе, куда новоиспеченные родители сразу побежали, чтобы зафиксировать факт её рождения, строгая тётенька в больших очках в синей пластиковой оправе авторитетно покачала головой и заявила, что имени такого нет, поэтому запишем девочку Еленой. Родители застыдились и тоже согласно закивали, девочку записали Еленой, но в семье Елена не прижилась, и дочку в тайне от органов продолжали называть Алёной. Позже, когда она пошла в школу, учителя называли её Леной, в этот раз без начальной буквы Е, которая где-то потерялась и никто не знал где.

— Как тебя зовут? — спрашивали они.

— Алёна, — доверчиво отвечала девочка.

— Так вот, Лена, заруби себе на носу, что Алёны бывают только в сказках, а в жизни их вообще нет и быть не может, — следовал жестокий приговор.

С тех пор она чувствовала себя как непонятный летающий объект. У неё хоть и было имя, но у этого имени было множество вариантов. Со временем ей даже начало казаться, что для человека напротив она просто не существовала, или являлась для него смутным пятном непонятного происхождения. И для того, чтобы приобрести законченную форму и устойчивые очертания, собеседник обязан был закрепить за ней определённое имя исключительно по собственному настроению и желанию.

Например, иногда ей говорили: Елена. Это значило, что её уважали. Или, наоборот, хотели пристыдить.

Ленчик — хотели почесать у неё за ушком, чтобы она замурлыкала от счастья и стала ручной.

Ленок — так называла её учительница по фортепиано в детской музыкальной школе, куда она ходила несколько лет подряд. Ленок, ты маленькая, но тебе еще нужно многому научится. Ты чего тела не берешь, Ленок? Женское тело должно быть могучим. А то вырастешь, как дрохля и будешь это тело носить. Давай ещё раз гамму сыграем.

Ленка — любил называть её Вовка из соседнего двора. Он недавно купил себе мотоциклет и настойчиво приглашал кататься.

— Шебутливая ты баба, Ленка. Не ссы, со мной не пропадешь.

Через пару месяцев он на этом мотоциклете врезался в столб. И заливаясь кровью, всё повторял: «Ленка, Ленка».

Олэна.

— Мне твоя личность, Олэна, до одного места! — кричал ей чиновник с засаленными глазами в правительственных органах, когда стало непонятно, на каком языке надо жить. — Ты по паспорту хто? Вот по паспорту твою личность и будем устанавливать. Шо? У нас Лены чемоданы пакуют и валят на родину в дремучий лес. А Олэны машут фуражками та нэньку защищають.

Ленусик. Она улыбалась, глупо и самозабвенно. Дёрнулась, чтобы удрать, но сдержалась, и потупившись, начала расправлять складки на платье в синий горошек. Жалобно косила в сторону, потела и судорожно переводила дыхание. Когда опасность миновала, сразу перестала улыбаться.

И вот, пожалуйста, еще один вариант: Елена Прекрасная! Что же это за черта народная такая, переиначивать имена!

И тут она наконец-то решилась. Набрала полную грудь воздуха и закричала:

— Алёна меня зовут, Алёна, запомните, раз и навсегда, имя из пяти букв!

— Да, да, Леночка, что вы так разволновались, — засуетился мужчина, выскакивая из-за стола и пытаясь кончиками длинных пальцев, похожих на клешни паука, снять несуществующие пылинки с её платья. Твоё имя состоит из четырёх букв. Вот посчитай — Ле-нок, или Ле-нусик или О-лэ-на или как там его, Алёна, но такого имени вообще нет. Всё правильно.

Она развернулась одним резким движением, толкнула дверь, так что та чуть не прибила мужчину с лоснящейся улыбкой, и кубарем скатилась по лестнице. На улице вспомнила Чехова с его неудобопроизносимыми именами. Например, господин Неуважай-Корыто в пиджаке или чёрном сюртуке, который делал в слове «ещё» четыре ошибки. Такое имя никак не переиначишь. Но это же Чехов, на то он и гений.

Взмахнула непокорной головой. И пошла в соответствующие органы менять своё имя на Торбьерн — освободитель насекомых от рабства. Чтобы больше не переиначивали.

«ПОПУТНОГО РЕТРО»

У Иосифа Бродского есть статья под названием «Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро». В ней он описывает жизнь в другой стране, как «состояние, при котором человек остаётся один на один с самим собой и собственным языком и между ними нет никого и ничего».

Писатель в изгнании «подобен собаке, или человеку, которых забросили в открытый космос в капсуле (скорее, собаке, потому что никто не придет, чтобы её забрать). И твоя капсула — это твой язык… И приходит время, когда пассажир, сидящий в капсуле понимает, что она движется не в направлении Земли, а в направлении открытого космоса».

Я, конечно же, не в изгнании, не бреду по пустыне в сторону Сомали в поисках пропитания, и слово «эмиграция» после стольких текстов на эту тему меня сильно напрягает. Но надо признать, что она неисчерпаемая. Потому как в перемещении отдельных людей и целых народностей, в причинах и сменах парадигм есть очарование чего-то вечного и метафизического. Но я сейчас не об этом.

Я о том, что остаётся. Как ни крути, но родной язык-то ведь остаётся, где бы ты ни жила: эмигрируешь ты или не эмигрируешь, находишься в изгнании или только об этом мечтаешь. И если ты не приняла окончательное решение этот родной язык забыть, отречься от него, замуровать его насмерть в несущей стене, то автоматически на новой земле ты оказываешься в капсуле, с автономным менталитетом космического корабля, дрейфующего в открытом космосе. И вокруг ни души.

Ты закрываешь глаза и предаешься воспоминаниям. В них всё течёт, всё меняется, ты неустанно выходишь из берегов. Вокруг тебя то дождь, то ветер, солнце то всходит, то заходит и низко висит на небе целый день, нагло таращась прямо в глаза. Листья падают, сердцебиение учащается, природа дряхлеет и сморщивается прямо на глазах, а у тебя приступы удушья и панические атаки.

И всё время несёшься в пустоту, заполненную призраками, выскакивающими из-за угла: разинутые рты, перекошенные лица, полуразложившаяся плоть, окоченевшие стога на полях, мальчик, играющий с бедренной костью среди заброшенных могил, танцы в обнимку с Угрюмым Жнецом на сельском погосте.

— Hell! I am fucking Shakespeare![2] — как однажды в порыве восторга перед собственным талантом прокричал Стивен Кинг.

Да. Только Стивена Кинга нам здесь не хватало. Kill your darlings, kill your darlings, even when it breaks your egocentric little heart; kill your darlings.[3]

Конечно же, разобьёт. Как можно убивать то, что любишь!? Даже если рядом никто, абсол