Олисава Владиславовна Тугова
Евгений Вячеславович Сафронов

Волжская чайка online

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Екатерина Павловна Жирякова

Фотограф Алексей Малый

© Олисава Владиславовна Тугова, 2019

© Евгений Вячеславович Сафронов, 2019

© Алексей Малый, фотографии, 2019

Яшка Чайкин — бывший детдомовец из Саратова. Он служит по контракту на Северном Кавказе и называет себя Волжской чайкой. Вне боевых командировок инструктор по стрелковой подготовке отчаянно ищет смысл жизни и поёт песни под гитару.

Главным средством связи с миром для героя становится Интернет. Здесь он отвлекается от суровых будней, находит друзей и любовь.

О Яшкиной жизни нам рассказывает его сослуживец — Жека Сафронов.

Это дебютная книга автора, вышедшая в 2017 году.

16+

ISBN 978-5-4496-2818-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Волжская чайка online
2. От авторов
3. Пролог
4. Волжская чайка
5. Колыбельная в одиннадцатом квадрате
6. Просто так ничего не дается
7. Я не вернусь
8. Консервы на двоих
9. Здесь и сейчас
10. О судьбе
11. Бог близко
12. Разговор с Богом
13. Заглянуть в вечность
14. Зарисовка на фоне зелёнки
15. Родные души
16. Сказ о том, как один прапорщик майора спасал
17. Про любовь
18. Один весенний день
19. Внимание! Начата загрузка файла «Любовь и Вера»
20. Успешные люди
21. Первый снег
22. Безжалостный волчонок
23. Цветущее утро
24. Ощипанная душа
25. Вера в чудо
26. Цветной ветер
27. Счастье в оранжевых коньках
28. Источник любви
29. О светлых песнях и светлых людях
30. Гитара
31. Крылатые
32. Обратный отсчёт
33. Эпилог. Две сказки
34. Волшебные карандаши
35. Тихим осенним днём

От авторов

«Волжская чайка online» — сетевая драма с прологом и эпилогом, круто замешанная на «интернетной» философии. Она ничем не начинается и ничем не заканчивается. Казалось бы, есть главный герой — Яшка Чайкин — и незамысловатая фабула: вчерашний детдомовец, отслужив срочную службу, заключает контракт и остаётся в армии, делает то, что умеет лучше всего — стреляет, но во время одной из спецопераций погибает. Однако ретроспективный сюжет построен не на событиях, а на воспоминаниях о герое и общении с ним в интернете. О его любви, подвигах, привязанностях, дружбе мы узнаем из переписок и коротких психологических рассказов.

Нет ни завязки, ни развязки — всё предъявляется сразу: на первой странице читатель уже знает о том, что главный герой погиб. Единственное действие, за которым можно проследить, — это путь духовного взросления Яшки. «Волжскую чайку» можно сравнить со странным сборником склеенных между собой афоризмов. Здесь не существует даже единой картины мира, есть только призрачные онлайн-осколки, ни во что не складывающиеся и вполне самодостаточные, маркированные банальными категориями: любовь, смерть, жизнь, подвиг, смысл. Перебираясь с одного на другой осколок, идёшь осторожно, как сапёр по минному полю. Вот-вот вырвется всесокрушающая истина. И у каждого она — своя.

Пролог

Апрель усталый сушит у костра берцы, пьёт спиртягу из жестяной кружки. Где-то далеко по-над Волгой обнимаются берёзки-подружки, во всех ложбинках земли талая скучает вода. Ждёт, когда же пустит её в себя земля, впитает и напоит ею ростки новые, живые.

Апрель в камуфляже старом, не от Юдашкина, пятнами то тёмными, то светлыми, знаки различия в обманчивых сумерках не разглядеть — всем выйти из сумрака, господа. Хватит на всех работы брать вытаявшего мусора бастионы — до рассветного чистого мая надо много ещё успеть. Кто-то же должен делать эту работу — убирать, что не нужно, что отжило, что под снегом было забыто. Сжигать в костре и пеплом — по ветру. Быстрее, пока есть огонь в крови.

Рыжий Март, солнечный, быстрый, письмо оставил мелом на тёплом асфальте — тонким звоном сосулек — сообщение доставлено. А у Апреля гитара плачет, расстроена, в горах давно позатеряна.

У Марта широкие окна, океаном неба заполненные, его обнимает Бог. Апрель вербу поправил у древней иконы в углу закопчённом случайной какой-то избы.

Март пробурлил, всех любовью и светом спас и улетел туда, где можно душой оттаять. Апрель остался — дорогу чистить и вешки для неразумных ставить.

В вещмешке у Апреля книга — Ремарка, Гёссе, а может, Крапивина, он вспоминает строки хаосом птичьих стай. И самое главное что-то щекочет, — пожалуйста, не улетай — главное — не забылось. Падает снег, как пластырь — временный, чтобы раны земли не воспалились.

Май примчался лихой, озорной, на байке, в наушниках — то ли вальс, то ли рок. В рации у Апреля давно бездонная тишина, в ней тает, хрипит позывной. Скоро там, где сражался Апрель, сирень зацветёт и черёмуха, всем там вдоволь достанет воздуха. А пока никуда не сбежать от дневных переходов морока. Песню в зубы — вперёд, да с ветром. Наступаем и сил остаток по капле цедим. Поутру всё в снегу снова. Вьюжит. Тот самый. В висок. Последний.

* * *

Что вы можете знать о Яшке Чайкине? Не думаю, что очень много. В крайнем случае, вам попадалась в 2009 году в одной из северо-кавказских газет небольшая заметка. Она, аккуратно вырезанная, до сих пор хранится у меня в папке с документами. Иногда, позабыв заплатить вовремя за интернет, я судорожно перебираю бумажки в поисках договора о предоставлении услуг связи и натыкаюсь на листок со статьёй о своём сослуживце. Затем надолго зависаю между строк и мысленно наблюдаю, как небольшого роста солдат в запылённом камуфляже «берёзка» с погонами старшего сержанта устраивается поудобнее, опираясь спиной на ствол дерева, щурится на лютое южное солнце, под которым его брови и мальчишеский чубчик выгорели до прозрачной белизны. «Привет, Жека! — он махнёт мне рукой. — Что? Снова прошлое догнало?» И я с привычной саднящей болью перечитываю строки, в которых Яшка ещё жив.

Волжская чайка

(газетная статья)

Памятуя о годовщине трагических событий в Южной Осетии, хочется сказать несколько слов о тех, чья заслуга в этой пятидневной войне поистине огромна — о русских солдатах и офицерах, вставших на защиту Цхинвала. Наш корреспондент выехал в одну из воинских частей 58-ой общевойсковой армии, дислоцирующейся во Владикавказе, в которую в пятницу совершил рабочий визит генерал-лейтенант Анатолий Николаевич Хрулёв. Однако не командующий был предметом нашего внимания…

В части проводились плановые стрелковые учения, взводы военнослужащих возвращались с полигона. Мы подошли к одному из сержантов: «Разрешите задать несколько вопросов». Вытирая лицо тыльной стороной ладони, военнослужащий предложил посидеть в тени тополя, что мы и сделали. Нашим собеседником был старший сержант отдельного разведывательного батальона, служащий по контракту. Назвал он себя несколько странно — Яшка Чайкин, не желая, видимо, предавать огласке настоящее имя. На вид ему было чуть за 20, но цепкий, изучающий взгляд говорил о богатом жизненном и воинском опыте, не вязался с мальчишеской внешностью. Разговор получился интересным.

Старший сержант рассказал, что его родина — волжский город Саратов. «Этот город стал мне отцом, а Волга — матерью, и я не чувствую себя сиротой, хотя и вырос в детском доме», — говорил он. За родство с великой русской рекой Яшку и окрестили Чайкой. На Кавказе он служит с 2004 года, сначала как солдат срочной службы, а потом, заключив контракт на 5 лет. «Я остался служить не ради денег, я вижу в армии работу, призвание, это то, что я умею делать, и здесь моё место». Да, это, действительно, его профессия и судьба — защищать родину. За пять лет службы Чайка участвовал во многих военных кампаниях. Разведрота выходит на боевые задания ежемесячно, а иногда и чаще. Яшка — отличник боевой, стрелковой подготовки, сейчас, являясь командиром отделения, обучает нелёгкому ремеслу войны молодых ребят, призванных в ряды Вооруженных Сил. О своих боевых подвигах Чайка распространялся неохотно, за него говорили подошедшие товарищи. Они рассказали, что однажды во время штатного патрулирования территории их вертолёт зацепился за кроны деревьев и упал в зоне предполагаемого нахождения боевиков. Чайка не только сумел спастись и выйти к своим, но и вынес тяжело раненного сослуживца.

Во время событий 08.08.08 разведрота, где служит Чайка, находилась с 8 августа в Цхинвале и координировала — в составе легендарного спецподразделения Алексея Ухватова — действия 135 мотострелкового полка, пришедшего на помощь попавшим в окружение миротворцам. Тогда обошлось без потерь. Яшка получил лишь лёгкую контузию, когда, выполняя боевую задачу, попал под обстрел грузинской авиации. «Страх, конечно, был, даже не страх… Какой-то ужас и невозможность поверить в происходящее. Уничтожать женщин, детей, стариков… — это выше моего понимания. Я знал, кого я защищаю, знал, что моя помощь нужна и осаждённым миротворцам, поэтому было легче справиться со страхом». Чайка не считает, что совершил подвиг. «Я просто выполнял поставленную задачу — защитить».

Когда мы спросили старшего сержанта о том, планирует ли он вернуться к мирной жизни, когда закончится его контракт, или останется в армии, Яшка улыбнулся такой открытой, мальчишеской улыбкой, что заулыбались все стоящие рядом. «Возможно, я вернусь, если смогу найти себя на гражданке. Война учит ценить мирную жизнь…». А ещё Чайка, как и многие ребята из его роты, поёт и играет на гитаре. В этом году они осуществили шефскую поездку в ДОЛ «Аланский Барс», где порадовали детей не только концертом, но и спонсорской помощью.

Вот такие они — герои настоящего времени. Те, кого война не сделала зверем. Это борцы за мир на Кавказе, выполняющие свой долг и не считающие службу подвигом. Такие, как Яшка Чайкин — Волжская чайка. На прощание мы попросили его спеть песню о себе и своих друзьях. И когда мы уезжали из части, в голове звучали слова:

Эта боль не утихает,

Где же ты, вода живая,

Ах, зачем война бывает,

Зачем нас убивают.[1]

Мы уезжали, уже зная от командира полка — завтра Президент РФ Д. А. Медведев вручит Чайке заслуженную награду — медаль «За отвагу».

* * *

Я ни разу не видел, чтобы Чайкин надевал награду. Скорее всего, он просто-напросто её потерял в суете командировок и учений — пошарил однажды в недрах походного армейского рюкзака, куда помещались все его пожитки, не нашёл, да и тут же забыл о кусочке бесполезного серебра. Про южно-осетинский конфликт он тоже распространяться не любил. Забылся даже его подвиг во время крушения вертолёта, и лишь немногие помнят липкую тревогу бессильного ожидания: «Выжил там кто? Где их искать? Вышли ли на связь?»

Колыбельная в одиннадцатом квадрате

Апрельская ещё молодая листва зеленела где-то внизу, из-за неё горы казались покрытыми каким-то удивительно красивым кружевом — вот брутально высится угрюмая скала, а вот пошли вокруг легкомысленные салатовые финтифлюшки. Вертолёт трещал, как чудовищная железная стрекоза. Яшка сидел у открытой сдвижной двери — чёрный ствол матово перечёркивал весеннее кружево — бортстрелок из Чайкина получался, надо признать, хреновый. А всё потому, что он боялся высоты и никак не мог привыкнуть и сосредоточиться на боевой задаче. Хуже были только прыжки с парашютом: лишь страх позора в глазах боевых товарищей заставлял Яшку шагать в зияющую пустоту. Зато с Чайкиным на борту веселее — над ним подтрунивали, он отшучивался, всё это разряжало серьёзную армейскую обстановку.

Рядовое патрулирование территории. Квадрат за квадратом. Скорей бы посадка. Внезапно раздался лёгкий хлопок, машину закружило, замер перекошенный винт. Наступили секунды такой ужасной в воздухе тишины. Бойцы молча переглянулись. Они всё ещё были вместе, но каждый уже оказался наедине с собой. Вертолёт дёрнуло, как в агонии. Яшку одним рывком выбросило за дверь. Ветреное небо залило всё сознание, вытеснив даже страх.

Очнулся он, лёжа на сухой прошлогодней листве. От упавшей в нескольких сотнях метров машины валил чёрный дым, её окружали сломанные спички деревьев. Неизвестно, сколько прошло времени, пока Яшка понял, что может встать, вытер рукавом кровь, стекающую на лицо, и, прижимая к груди покалеченную другую руку, поковылял к вертолёту, пока набрел на стонущего Саньку, пока убедился, что никто, кроме них двоих, не выжил, пока отыскал свою уцелевшую чудом СВД. Время будто стало бездонным туманом, оно то растягивалось, то сжималось, Яшка, теряя сознание, проваливался во временные дыры и не мог сообразить, сколько же продолжалось беспамятство — секунды, минуты, часы… Санька сдавленно хрипел, у него отнялись ноги. «Мы находимся в одиннадцатом квадрате, предполагается, что в этой зоне могут скрываться боевики, — припоминал Чайкин карту местности. — Надо уходить отсюда, пробираться к дороге, там больше шансов, что нас первыми обнаружат федералы, а не черти».

Он снял бронежилет — лишняя тяжесть Яшке теперь стала не под силу, — взвалил на себя Саньку, который почти в два раза больше него, и, опираясь здоровой рукой на винтовку, медленно пошёл в направлении дороги. За ними на мокрой лесной земле оставался неровный глубокий след.

Далеко уйти им не удалось. Услышав шорох, Яшка упал вместе с Санькой в куст, уже один перекатился из последних сил. Раздался сухой щелчок выстрела, пуля свистнула где-то совсем рядом. Яшка, не целясь, выстрелил в ответ в скрывающуюся в зелёнке фигуру. Боевик нелепо завалился на бок. Чайкин вжался в землю, ожидая ответного огня, но стояла тишина — человек был один. Дальше пробирались ещё осторожнее. Впрочем, Чайкин понимал, что если на них организуют охоту, ни скрыться, ни отстреляться им не удастся. Однако похоже, что в это время у боевиков были дела поважнее — Яшке везло, только вот каждый шаг давался ему всё труднее. Падая очередной раз лицом в землю, он больше не надеялся подняться, но усилием воли заставлял себя встать, двигался дальше, вглядываясь вниз, чтобы не напороться на растяжку. В этой череде механических болезненных движений все мысли и чувства исчезли, осталось одно лишь желание — выйти к дороге и вынести Саньку. Сознание притупилось.

В эту минуту Яшка будто бы услышал где-то далеко-далеко колыбельную, которую пела мать своему ребёнку. Слов он не разбирал, но мотив действовал успокаивающе, словно обволакивал, дарил любовь и веру в то, что всё будет хорошо… Он пришел в себя от того, что Санька резко встряхивал его: «Не помирай, братишка, надо идти, нас ищут, нас ждут». Судя по всему, в беспамятстве Яшка пролежал долго, рука распухла, дико болело всё тело, но пришлось подниматься… К вечеру они вышли к дороге, где их и подобрали сослуживцы, развернувшие поисковую операцию.

Лежавшему в госпитале Яшке ещё несколько раз снилась эта чудесная колыбельная, но он, как ни старался, не мог утром вспомнить ни мотива, ни слов — оставалось только счастливое чувство защищённости. Вскоре ватаги салажат, приходивших проведать своего старшего сержанта, вытеснили из памяти образ колыбельной. Шумные, как воробьи, ребята приносили Яшке кульки с жареными семечками, погружали в поток повседневной казарменной жизни, изобилующей мелкими событиями. Мол, за Санькой обещали прислать из Москвы самолёт, но так и не прислали, зато к нему приехала мать и заберет его домой, как только состояние стабилизируется. Мол, их подвигом интересовалась местная пресса, но начальство решило не давать огласку происшествию.

Колыбельная ушла из памяти, но осела где-то глубоко в сердце, и потом не раз Чайкин пытался подобрать на гитаре чудесную музыку, разбудившую душу, открывшую ему тайну, что человек — это не только страдающее тело, но и маленькая частичка вечной божественной любви.

Через два года, когда уже Яшки не было в живых, Санька, прозванный после вышеописанных событий Вертолётчиком, праздновал свадьбу. Вопреки суровым прогнозам медиков, он сумел подчинить себе непослушные ноги и заново научился ходить. На активную борьбу с недугом его сподвиг пример Яшкиного мужества и воли в борьбе за жизнь. О чудесной колыбельной он, конечно, не знал. Да и мало ли что могло примерещиться воспаленному сознанию его измученного товарища.

* * *

— Почему ты остался в армии? — спрашивал я его неоднократно. — Ну, отслужил бы срочную и — вольная птица, все дороги открыты перед тобой, живи, радуйся, люби, работай. Неужели в этом зажатом рамками казарменном мирке тебе нравится больше?

Я бунтовал, тяготился ролью солдата, не мог смириться, что в армии гибнет всё личностное, индивидуальное, остаются только винтики в жестокой железной машине, которой нет дела до судьбы каждого солдата. Мне хотелось поскорее на гражданку, я не понимал, почему Чайкин подписал контракт.

Яшка был лаконичен:

— Я остался неосознанно. Просто за компанию с другом. Мне некуда было возвращаться. Никто меня не ждал. Из близких людей — разве что тренер. Вот был человечище… В люди меня вывел, не дал погибнуть… Эх…

Просто так ничего не дается

— Яха, за тобой тренер идёт, — злорадно заметил Миха, вальяжно куривший на подоконнике и от нечего делать рассматривающий внизу замусоренный общажный двор.

Чайкин побледнел, остатки вчерашнего хмеля мгновенно вытеснил панический ужас. Спотыкаясь о бутылки, он заметался по комнате. Жалобно заскрипела дверца шкафа.

— Пацаны, не открывайте ему, скажите — нет меня, — послышался из тёмных шкафовых недр сдавленный, прерывающийся шепот.

— Угу, «не открывайте». Дюха ночью по пьяни дверь выбил. Замок вылетел с корнем. Безнадёга, Яха. Шансов нет. Залезь пока под ватник, но я думаю, что он отличит тебя от пальтухи. Да и вахтёрша сдаст, знает, что ты здесь.

— Открывайте, балбесы! — уже раскатисто гремело по коридору.

Миха поспешно потушил свой окурок. Дверь распахнулась, на пороге возник крепкий мужчина средних лет, красной рукой он приглаживал убелённые проседью волосы, растрепавшиеся от быстрой ходьбы.

— Где?

— Так с учебы ещё не пришёл, — Дюха вытянулся в струнку возле кровати и нервно повел носом.

— Врёте, паршивцы, вы загнули техникум сегодня! — от сочного баса звенели стёкла. Одним рывком гость извлёк обмякшего от страха Яшку из убежища.

— Сергей Валентинович, день рождения праздновали, больше не повторится, клянусь, — лепетал Чайкин, увлекаемый по коридору безжалостной рукой.

— Единственной уважительной причиной неявки на тренировку является смерть, — увещевал седовласый, старательно вымачивая в кухонной раковине под холодной струёй Яшкину голову.

— Посмотри, на кого ты становишься похожим, Яша. Ты теряешь человеческий облик. Превращаешься в обезьяну. Только спорт сможет сделать из тебя человека. У нас соревнования на носу, а ты дурью маешься. Чудак, пойми, из тебя получится замечательный стрелок, даже мастер спорта, если будешь заниматься. Да, это труд. Каждодневный, тяжёлый. Просто так ничего не дается, запомни, — тихо и устало говорил тренер, в который раз уводя под конвоем протрезвевшего и упавшего духом Чайкина в спортзал.

Наверное, что-то разглядел он тогда в этом всеми брошенном шестнадцатилетнем оболтусе, не дал пропасть на дне жизни. Вытаскивал, как утопающего, и по-отцовски жёстко воспитывал, нагружал тренировками, контролировал, иной раз не жалея собственного времени. Ему приходилось даже выручать незадачливого воспитанника из милиции.

— Что ты творишь, Чайкин… Что творишь, — искренне сокрушался Сергей Валентинович, устраивая на ночёвку в своей квартире малолетнего балбеса, только что вызволенного им из милицейского «обезьянника». — Не бормочи мне здесь. Не бормочи. И сопли не размазывай. Покататься им захотелось. Ишь. Угнали машину, бестолочи. А хоть один из вас её водить умеет? Улетели в кювет, конечно, ещё и пьяные вхламину. Хорошо, не покалечились, идиоты. Что делать-то с тобой? Ведь пропадёшь, если за ум не возьмёшься. Это твоя жизнь и никто за тебя её не проживет, цени дар.

Удивлённый вниманием к его, более чем скромной, персоне, Яшка изо всех сил старался соответствовать оказываемому доверию, холодея от страха: а вдруг тренер в нём разочаруется.

Терпение и педагогический опыт одного и упорство другого сделали свое дело. Через несколько лет, ставший инструктором по огневой подготовке, мастер спорта Яшка Чайкин говорил с салажатами-учениками словами своего наставника.

— Надо всё делать, не задумываясь, вы же не думаете, когда бежите, как сгибать ногу, как разгибать. Так и здесь. Пусть оружие станет продолжением вашего тела, срастётся с ним. Но — запомните — это только средство, чтобы попасть в цель. Главный секрет точного выстрела — в вас самих, во внутреннем настрое. Вы не прыгали в детстве по крышам гаражей? Вспомните: ещё до прыжка вы чувствовали, допрыгнете или нет. Воскресите в себе это чутьё. И тогда вам удастся подчинить себе пулю, — вдохновлённые живые слова звучали теперь из Яшкиных уст. Передав эстафету достойному ученику, Учитель с большой буквы покинул этот мир — он был всего лишь человеком, его слабое человеческое сердце, страдающее за каждого воспитанника, не справилось с нагрузкой, остановилось гораздо раньше положенного срока. Недоумевающе смотрели люди на бравого военного с шевронами военной разведки, по-детски рыдающего на скромном могильном памятнике, не слышали Яшкиных клятв, данных ушедшему любимому человеку, не знали, что огонёк не погас, а с новой силой разгорелся в возмужавшей душе. Ничего не дается просто так. Ничего.

Я не вернусь

Когда куда-то уезжаешь, всегда надо помнить, что не вернёшься назад. Возможно, ты приедешь на оставленное место, но уже будешь другим, да и всё остальное тоже изменится в неумолимом течении времени.

Шумная компания в общаге технаря провожала Яшку в армию. Проводы были затяжные, буйные, ничем не отличающиеся от прочих тусовок. Добрая половина друзей уже напрочь забыла причину попойки, остальные изредка выкрикивали очередное и бессмысленное: «Ну, ты пиши, как там чё!». Яшке и самому не верилось, что он взаправду уезжает, казалось, что вовсе не его позорно отчислили из технаря за систематические пропуски и хроническую неуспеваемость. Завтра кореши без него пойдут шабашить на элеватор, будут разгружать вагоны. Пропьют всё заработанное тоже без него. А его ждёт дорога и снова казённые харчи… Яшка грустил от неизвестности и веселья товарищей.

На полу, прижавшись спиной к стене, сидела девушка. Взлохмаченные крашеные белые волосы падали ей на лицо. Чайкин, решив, что она спит, опустился рядом.

— Яш, я буду ждать тебя и каждый день писать письма, — вдруг тихо сказала блондинка.

Яшка удивлённо заглянул в заплаканные глаза и коротко, хрипло, будто с усилием, проговорил:

— Не надо. Я не вернусь.

Потом он заснул тут же, у стены, разговор растворился во сне и забылся, как забываются многие странные сны.

А она ждала. И писала письма, закапанные слезами, но пустые и глупые — в жизни бедняжки мало что происходило. Все немудрёные записки так и оставались в закрытом ящике письменного стола — девушка не знала адреса воинской части. Со временем это превратилось в привычку, заполняющую вакуум, в дневник, в котором реже и реже появлялись новые записи. Два года прошло. Адресат не вернулся, он остался служить по контракту.

Яшка тосковал лишь о волжских волнах, задыхался ночами без волжского ветра. Волга была его родиной, только она звала его, только её он исступленно жаждал. Бездушный город, давно забывшиеся друзья детства стали полустёртым, размытым фоном мимолетных воспоминаний.

В марте подвернулся оборотный попутчик, ехавший в Саратов по делам на старенькой девятке. Сердце Яшки дрогнуло, забилось в одном решении: «Поеду!»

Прилетел домой, как птица,

Прилетел, как птица, я.

Снял погоны и петлицы

И уже успел напиться —

Демобилизация…[2]

Город не ждал его, встретил пустынной утренней набережной с кромкой снега, обелиском, залитым солнечным светом в синеве ясного неба. Но Чайкин приехал не к нему. Он спустился к воде, поспешно разделся и нырнул в объятия матушки Волги. Хохотали-лаяли товарищи, крутили пальцем у виска. А Яшка замер от холода и душевного блаженства. Две минуты. А впереди ещё целые сутки, чтобы слоняться по городу, обнимать липы, здороваться с каменными развалюхами заброшенного теперь здания общаги.

Саратов не очень изменился, остались прежними друзья — они тащили бухать на загородную хату, в клуб, сауну… Стал совсем другим Яшка. Он почувствовал это, когда оказался в декорациях старого спектакля и понял, что больше не играет в нём никакой роли. «Сеня на зоне, а Дюха спился и помер зимой, у Витьки-наркоши — СПИД, Димона убили», — рассказывали Чайкину в пьяном угаре те, что выжили. Но Яшка мыслями был уже в обратном пути — на чужую землю, но к своему делу, к служебному воинскому долгу. Саратов, наводнённый чужими людьми, тоже стал чужим. Городское дно отталкивало, хотелось поскорее выплыть наверх, чтобы снова не привыкнуть к гнилой среде, не завязнуть в ней, не погибнуть. «У меня есть Волга», — думал Чайкин. И чувство бесприютности покидало, как вытащенная заноза. Прошлое осталось замшелым камнем на дне, не было смысла нести его с собой. Один путь, прямой, как стрела, вёл в будущее. Никто никогда не возвращался назад. «Я не вернусь, — вспомнил Яшка с улыбкой и повторил, — не вернусь».

* * *

Такого упрямо-одинокого человека, наотрез не желавшего привязываться к людям, я встретил впервые. Он прикипел душой лишь однажды — к армейскому товарищу — Лёньке Лису.[3]

Консервы на двоих

На Тихорецкой была пересадка на московский поезд до Владикавказа. В тёмной ноябрьской ночи плавали коровьи гудки локомотивов, терялись редкие огни. И холод. Просто космический… Но в безвоздушном пространстве не бывает такого пронизывающего чёрного ветра… Аж сносит со стриженой башки серую армейскую шапку. И жрать охота… Блин, как же жрать охота. До тошноты. Бегом, бегом, стоянка поезда три минуты. Яшка, сверкая глазами затравленного волчонка, запрыгнул в нужный вагон. От резкого движения сознание качнулось, и к горлу подпёр комок желчи. В вагоне нечем дышать. Пахнет перегаром, чаем, колбасой и растворимой лапшой… Вошедшие занимают свои места, закатываясь, как шары, — каждый в предназначенную ему лунку.

Яшка присел на свою нижнюю боковушку… Краем глаза заметил — наверху парнишка, бритый затылок беззащитно сверкает белой незагорелой кожей, и ракушка уха. Под столом — кирзачи. На крючке камуфляжный ватник. Тоже призывник… Товарищ по несчастью.

Яшка пристроил свой ватник рядом.

Тронулись, свет от фонаря на станции медленно пополз по вагону. В свете фонаря — два сонных, но любопытных глаза. И снова всё в полутьме.

— Привет, — шёпотом. — Я Лис.

— Привет. Яшка я. Это… Как стол опустить? — Яшке было стыдно, что он не умеет.

— Подними, перекувырни и вбок… Ага… Ты на поезде не ездил что ль? — говорок северо-русский, чуть заметно напирает на «о».

— Из Саратова еду, но там у меня верхняя была…

— А раньше?

— Не…

— Погодь, ща матрас скину… Лови.

На Яшку сверху свалился мягкий пыльный рулет.

— Чего у тебя постельного-то нет?

— Не…

— А, ну ничё, утром доедем уже. Перекантуешься.

Яшка снял кирзачи, неумело размотал портянки. Блин, похоже, натёр уже. Зверская обувка. Или умеючи надо…

— Это… Лис… У тебя пожрать ничё нет?

— А сухпай свой умял уже?

— А мне не выдали чего-то. Я не знал, что положено…

— Вот суки, сэкономили, видать. А на дорогу тебе родные хавчика не положили?

— Я как-то не подумал, что ехать долго… Не… У меня это… Нету никого.

— Детдомовский?

— Угу.

— Ну так я тоже, — Лис улыбался от уха до уха. В Яшку полетела банка тушёнки и кусок чёрного хлеба.

— А это… Ножа у меня нет.

— У меня тоже отобрали. Не положено. Ну ложка есть? Ложкой открой.

— И ложки нет…

Лис свесился вниз, глянул насмешливо:

— А чего у тебя есть?

— Да ничё нет… Сказали, вещей не бери, всё равно отнимут… — Яшка жевал хлеб, прижимал к груди консерву и улыбался виновато.

— Ммм, ясно… — Лис легко оказался внизу. Ложка в руке — как нож у защитника Севастополя. — Давай откроем.

Установил банку на сиденье, бухнулся на коленки в проход и зашаркал по круглому рубчику крышки, крепко вцепившись в горбатую спинку ложки.

Намял прогиб, дальше — до дыры. Выступил сок. Прогнать разлом вкруговую — по рубчику… Яшка втянул воздух носом и сглотнул слюну:

— Уже больше суток не жрал…

— Ну ты ваще… — Лис комментировать дальше не стал, сунул ему ложку и открытую банку. Поднялся.

— Пойду за кипятком схожу, БП-шку тебе забодяжим.

— М?

— Ну бомж-пакет… Лапшу, короче… Самое то в дороге.

Вагон раскачивало. Сытый Яшка засыпал. Но одна мысль его всё же тревожила.

— Слышь, Лис… А на Кавказе же… Там еще война… И вообще. Как деды встретят. Не боишься ты?

— Ну есть чуток, — Лис помолчал немного и продолжил еле слышно:

— Главное — разуть пошире уши и глаза, впитывать всё, что делают, говорят. Смотреть, как надо и как не надо. Выучить Устав и понять правила игры. Тогда можно будет начать выигрывать… Если ровня полезет — тогда драться. Сразу. Если старшие — терпеть и продолжать осваивать особенности выживания. Главное — не давать гнобить себя тайком. Скандал — так скандал. И не крысятничать, конечно. Прорвёмся, Яшка. Ты в рожу дать сможешь?

— Рукопашкой немного занимался…

— Во. Значит, точно прорвёмся. Теперь нас двое.

Сквозь морок сна Яшке мерещились бороды моджахедов в седых и острых горах… Прикольный Лис этот. Запасливый, толковый, всё-то знает, всё-то у него есть… Умеет с комфортом устроиться. Откуда он сам… Забыл спросить…

Поезд вспарывал темноту ночи и нёсся всё ближе, ближе к горным вершинам. До самого неба. И стремглав вниз. Нёс во чреве новые жертвы богу войны. И двух улыбающихся во сне мальчишек.

* * *

С тех пор они всё делили на двоих: и насмешки сослуживцев, и безразличие командиров, и осеннюю грязь, в которой порой увязали по уши, и припрятанную из сухого пайка банку сгущёнки, и крохотный чинарик, звёздочкой горевший в темноте ноябрьской холодной ночи… Их было двое, и это помогло им выжить, не загнуться на больничной койке от дизентерии, не остаться на дне бесконечного окопа, не упасть в горное ущелье, не быть забитыми на учениях по армейской рукопашке, избежать шальных пуль на полигоне… Лис и Чайка были в одной связке, и тяготы военной службы не сломили их.

А когда Лис решил остаться служить по контракту, Яшка, не сомневаясь ни секунды, заявил, что останется тоже, ведь ему всё равно некуда возвращаться, заявил, запрятав где-то в глубине потемневших глаз тоску по голубому волжскому простору и цветущим липам.

Так разведгруппа спецназа пополнилась не одним, а двумя бойцами. Надо признать, им не было равных. Лис и Чайка не провалили ни одного задания, работая плечом к плечу, поодиночке они не существовали, напрочь забывали о себе, думая только о поставленной задаче. Им не требовались переговорные устройства — они умели понимать и чувствовать друг друга без слов, что делало их тандем практически неуязвимым. Яшка-снайпер стрелял. Лис прикрывал.

Даже сны они видели одинаковые — то беспросветно-серые, то кроваво-бурые, полные криков, стонов, взрывов и боли, то бесконечно-светлые, ласковые, как блики на воде матушки Волги, качающей на руках своих сыновей — Лёньку и Яшку.

Здесь и сейчас

Группу спецназа снова куда-то перекидывали. Машина плавилась от жары, бойко подпрыгивала на рельефной местности. Сквозь разорванный брезент виднелось голубое небо, мелькали в полосах яркого света цветущие деревья. Воткнув один наушник старенького плеера, Чайкин слушал чьё-то лиричное завывание и мечтал. Мечты, как мухи, крутились вокруг ласковой блондинки, мягкой постели и холодной окрошки. Глядя на Яшкину отрешенно-блаженную физиономию, Лёнька не стал отказывать себе в удовольствии вывести друга из зоны комфорта. У него было такое хобби — расширять кругозор Чайки и крушить иллюзии направо и налево.

— Яшка, ты когда-нибудь думал, сколько времени мы реально живем?

— Чё? — Яшка потянул наушник вниз.

— Ну, типа сколько времени мы проводим здесь и сейчас, не отвлекаясь на мысли о прошлом или будущем?

— Эм…

— Ты, к примеру, сейчас мыслями где был? Хотя ладно, не отвечай, по слюням вижу. В общем, не здесь, а в будущем, которое, может, никогда не наступит. Или в прошлом, которого уже нет. И так всю жизнь — то планы человек строит, то вспоминает о чём-то. Не живёт на самом деле. А только думает, что живёт. Раз его вымышленная реальность от настоящей отличается, то и счастливым он никогда не станет — всё будет счастья ждать.

— А мне норм, — Яшка собрался воткнуть наушник обратно.

— Ага, но когда ты почуешь, что реальность не совпадает с мечтами, ты будешь ныть, что никого у тебя на белом свете нету, жрать охота и жить скучно.

— И чё с этим делать?

— Буддисты говорят: «Моешь чашку — мой чашку». Это практика осознанного существования. То есть ты делаешь только то, что делаешь — ни больше, ни меньше. Весь осознанно находишься в процессе: и телом, и умом. Не витаешь в облаках. Идёшь куда-то — просто иди и смотри на дорогу. Если ешь — то хомячь и радуйся, что тебе судьба хлеб насущный послала, а не размышляй, что хотелось бы чего повкуснее. Тогда и перестанешь крутить свой клубок иллюзий, увидишь много плюсов в сиюминутной жизни.

— Это каких?

— Ты пока живой и здоровый. Такая красотища через дыру в брезенте виднеется. Можно ехать, любоваться, радоваться, что на такой красивой земле живём, дышим, ходим, и не париться ни о чем. Вот тебе и счастье. Самое настоящее.

— И давно ты буддистом стал?

— С тех пор, как в напарниках с тобой.

— Везёт тебе, братишка, по жизни.

— Точняк! — Лёнька дёрнул к себе второй наушник и тоже стал слушать музыку.

О судьбе

Яшка с Лёнькой были на учениях. В горах. Учения — не боевые действия. Братишки зафилософствовались и не заметили, как вышли на маленькое пастбище, где бабушка-божий-одуванчик сторожила козочек. Чайка излагал Лису великие истины:

— Правда ли то, что всё предопределено, и мы только отыгрываем уже написанный сценарий? Это капец скучно. Думаю, что наша судьба, как дерево — линии жизни растут, будто ветки. И есть такие ключевые развилки — это точки выбора. То есть, ты должен выбрать, куда дальше, от этого зависит то, что произойдет потом. Будущее предопределено, но его предопределяем мы сами. Такие «рогатки» — это поступки и мысли. Мысль материальна и обладает большой силой, это действующий механизм, импульс. Подумаешь о чём-нибудь, а оно потом происходит. Думаешь о хорошем, фильтруешь мысли, контролируешь их — всё отлично, а как закрадываются диверсанты — мысли о плохом, так пиши пропало. Кажется, не желал человеку зла, просто беспокоился о нём, куда, мол, он запропастился, — и нафантазировал страшилок. И вышло, что навредил тому, о ком беспокоился — неудачу притянул.

— А Бог? — спрашивал Лёнька.

Яшка терялся, не знал, что возразить, шипел и бранился.

Бабушка, слушавшая беседу, переходившую в спор, предложила выпить молока и, когда разгорячённые друзья подошли, сказала:

— Полно, не ругайтесь. Вы даже не знаете о том, что с вами будет завтра. Скоро ты, старший сержант, покинешь этот мир, а ты, снайпер, отправишься ему вослед. Успевайте пожить, чтобы потом не раскаиваться, слова — пыль, их развеет ветер вместе с вашим прахом.

Чайку с Лисом будто облили холодной водой, они хотели узнать больше, но старуха не прибавила ни слова. Светило летнее рыжее солнце, зеленела трава, в скорый конец существования совсем не верилось. Но слова прорицательницы запали им в души. И не раз вспоминались потом, быть может, этим самым позволяя предсказанию сбыться. Во что веришь, всегда сбывается.

Бог близко

На войне и в тюрьме Бог близко.

Где-то Яшка услышал это и запомнил намертво. Фраза всплывала в его сознании часто, успокаивала и ободряла. «Пофиг, прорвемся. Зато Бог близко».

В штабе небесных войск

Третий день льёт дождь,

Кто сказал — в небесах не бывает дождя?[4]

Чайка с Лисом мокли в горах, ночью зуб на зуб не попадал, в полдень от живой земли и от тел шёл пар, а камни нагревались так, что на них, казалось, можно поджарить яичницу. Потом опять разверзались небеса, становилось душно, как в тропиках. Они, не успев просохнуть, вымокали снова.

В одну из таких ночей Яшка не смог заснуть в холодной каменной нише, где братишки нашли временный приют. Сидел снаружи под дождем и смотрел, как горит импровизированный светильник — налобный фонарик, надетый на полторашку с водой. Он не слепил глаза, завораживал мягким рассеянным светом, согревал, размягчал душу. «Бог близко», — сам не заметил, как прошепталось. Напарник Лёнька появился внезапно из разбухшей от дождя тьмы, хмыкнул и погасил фонарик, залезая в нишу.

— Он-то близко. Но ты от Него далеко.

Яшка сконфуженно повернулся спиной к выходу и пробормотал, возражая:

— Если Он близко ко мне, то и я близко к Нему. Всё относительно.

— Вот я сейчас за твоей спиной. Ты меня видишь? — серьёзно спросил Лёнька.

— Нет. Но я знаю, что ты тут.

— С Богом то же самое. Чтобы стать ближе, к Нему надо идти или хотя бы смотреть в его сторону. А сейчас Он с тобой, но ты, дурак, не с Ним.

Чайкин крепко задумался над словами напарника и о том совсем не богоугодном деле, которое называется война.

А когда уходили в мокрую розоватую вату утреннего тумана, спросил:

— Делать-то что надо, чтобы идти к Богу или хоть смотреть в Его направлении?

Лёнькины слова рассыпались эхом над пропастью бесплодных камней:

— Деревья сажать!

* * *

С тех пор о Боге Яшка стал задумываться часто и крепко. Записывал в потрёпанный блокнот какие-то молитвы. Но однажды, когда ротный, матерясь по-чёрному и брызжа слюной, распорядился:

— Сегодня чтобы все были в гарнизонном храме! Служба будет для вас — полудурков. Кто не придёт — лично на каждое рыло рапорт составлю — будет сидеть «нарядный» до самых праздников!

Яшка, неожиданно для всех, наотрез отказался. За что сполна огрёб.

— Почему, не пошёл-то? Ты же веришь в Бога? Из-за того, что все эти гарнизонные службы — «на публику»? — выспрашивал я, недоумевая.

Чайкин перестал надраивать «очко» в сортире, шлёпнул в ведро тряпку, сел на подоконник и медленно ответил — то ли мне, то ли развивая мысль, пойманную за хвост:

— Вера — это такой маленький огонёк, который горит в душе, и только от тебя зависит, большой и яркий он у тебя или искорка всего. И нет смысла никому о нём говорить, он только твой, потому что от тебя, в конце концов, только он и останется. А религия — это, ну свечка что ли. Ты за неё денег заплатил и ходишь с ней у всех на виду, и другие ходят. А она у тебя, может, и не горит вовсе — не умеешь, нечем зажечь. Нафига тогда надо всё это…

Наш разговор о Боге возобновился намного позднее, когда я уже был на гражданке, а Яшка вдруг заявился ко мне в гости.

Разговор с Богом

Я жил тогда в счастливом-пресчастливом Божием мире. Мог встать на рассвете, выйти на крыльцо и слушать пение птиц до тех пор, пока оранжевые солнечные лучи не становились ярко-жёлтыми и горячими. Душа моя также постепенно наполнялась восторгом и благодарностью Творцу: «Слава тебе, Господи! Да будет воля Твоя!» — благая мысль растворяла всё сознание радостной негой. Я блаженно вставал на колени в храме и повторял сердцем: «На всё воля Божия», улетал выше и выше, ощущая свою покорность и преданность создателю. «На всё воля Божия», — говорил я, когда посреди весенней непролазной от грязи дороги у меня ломалась машина, с миром и любовью в сердце ремонтировал её, уже никуда не спеша, наслаждался отрешённостью от мирской суеты. «На всё воля Божия», — произносил я в телефонную трубку. На другом конце линии плакали, кричали, моя душа наполнялась скорбью, но крепла вера. Во всём положившись на Божию волю, я был счастлив, каждую секунду осознавая, что, грешный и недостойный, я на ладонях милосердного и любящего Творца. Одна библейская истина билась пульсом во мне — мудрые заповеди, ключ к жизни праведной, остальное — не мне решать в мире Бога, где я всего лишь гость временный и стану прахом земным, главное — сохранить в чистоте вечную душу.

Яшка приехал внезапно, на перекладных — они тушили пожары в Воронежской области. Он настолько не вписывался в мою отрешенную и гармоничную систему мировосприятия, что я поспешил защититься от той боли, которую он нёс, спрятаться, как ребенок — закрыть глаза ладошками, думая, что стал невидимкой. А Яшка не мог быть не на одной волне с собеседником, он опускался в моё счастье и производил там расходящиеся круговые волны, как брошенный в озеро камень. В глазах снайпера отражались сотни смертей, сотни неспасенных и сотни погибших друзей. «На всё воля Божия», — пытался вернуть я своё растворяющееся счастье, опускался на колени и молил о спасении заблудших и невинных душ. Яшка был беспощаден, разбивая всё одним лишь словом: «Ответственность». Мы до поздней ночи играли с ним в словесные догонялки. Я прятался от него, он догонялся водкой, тоже стараясь притупить боль.

Яшку шатало, но он одним уверенным движением завёл мотор моего байка в последнем своём аргументе: «Садись, ты же считаешь, что на всё воля Божия. Но человеку дан выбор. Бог не спасает. Никогда. Спасает только вера. И хватит ли твоей веры для спасения, зависит только от тебя».

И я уже привычно доверился Господу, сел сзади. Яшка с места выжал скорость. Мы понеслись сквозь ночь. И вот тогда вылез предательский, телесный, панический страх смерти. Почему? Откуда? Ведь если ты полностью доверяешь Богу и веришь в бессмертие души, то страха быть не должно. «Господи, укрепи веру мою», — шептал я. Но страх всё усиливался, я понимал, что вера моя ничтожна, оставалось только молиться. И вдруг — как молния, мысль — блаженное стояние на коленях не достойно сына Божия — вера укрепляется в жизни мирской и страданиях мирских, в помощи ближнему, а уйти от всего, положившись на Божию справедливость, — это самообман, потому что не святой я, и страх смерти у конечной черты будет ужасен, ибо неукрепленная вера слаба. И всего только безответственным рабом был я всё это время, из малодушия старавшимся избежать выбора, бежавшим от тех, кому бы мог помочь, оставляя это на волю Бога, не понимая своим умишком, что возможность помочь, данная мне — это и есть проявление воли Божией. И в ночь на байке — это не доверие Богу, это малодушное искушение и проверка своей шаткой веры, это вызов — «спасёт-не спасёт». И тогда я понял, что сейчас достоин умереть в страхе и боли, что сейчас Яшка не впишется в поворот или мы попадем под гремящую рядом фуру.

«Не ссы, отец Евгений, — крикнул Яшка, — Я сейчас несу ответственность за твою жизнь. Я не подведу. Доверяй мне». И ещё прибавил скорость. А от этих простых слов «Доверяй мне» я вдруг перестал бояться. Я, оказывается, верил в Яшку. А Бог? Шла перезагрузка системы, ветер размазывал слёзы и сопли «недостойного раба божьего Евгения». Чайкин это понял и мы остановились. Я упал на асфальт и не мог встать — как гной из вскрывшейся раны, выходила из души потаённая боль — выходила сейчас, а не у последней земной черты, за что я был бесконечно благодарен Яшке.

Он присел рядом на бордюр и закурил: «Поднимайся, отец Евгений, наша жизнь — это работа, движение, взращивание души. А через боль воскресают сгоревшие души, не потерявшие изначальной Божией искры. Бог уже дал нам всё, что мог — он дал нам возможность спасения и маяк истины — частичку себя. Дальше как-то сами, ребята. Бог внутри нас. А остальное — уроки и возможность роста. Не прошёл урок — не надейся на Божию милость — будешь наступать на те же грабли, пока не поднимешься на новый уровень».

На этом мы расстались. Навсегда. И все слова стали лишними, потому что не хотелось, чтобы они разрушали тишину сердца.

* * *

Откуда взялась такая мудрость в Яшке? Из какого источника он почерпнул её? Этот неизбывный колодец был безжалостен и назывался «Страх смерти».

Заглянуть в вечность

Постепенно Яшка привык думать о смерти, перестал её бояться. Совсем. Очень медленно таяла в глубине его души ледяная, эгоистическая мысль о конечности бесценного тела, ведь одна случайная или прицельная пуля — и оно, только что здоровое и живущее, превратится в прах, в ничто, а мир этого даже не заметит, не замрут людские потоки на оживлённых улицах, не остановят свой бег машины, утром так же взойдет солнце.

Да, особенно болезненно было признавать, что стройный порядок звёздного неба не расколется на части, когда где-то в горах упадёт на холодные камни Яшка Чайкин и перестанет быть снайпером… И вообще перестанет быть. Впереди маячил далёкий путь осознания бессмертия души, чтобы не разумом понимать, а чуять свою вечность, в отличие от бренного тела, данного лишь на мгновение для какого-то урока.

Впервые Чайкин задумался о смерти в душном вагоне поезда, увозившего его от волжских просторов на суровый Кавказ. Они с Лисом, два солдата-срочника, две сиротские души, ошарашенные резкими переменами в судьбе, глазели поутру на проносившиеся мимо степные просторы.

— Прикинь, Лёнька, нас завтра может не стать… Заберут в рабство, забьют до смерти, распилят на органы, и никто даже не вспомнит…

— Есть такой глобальный закон мироздания — человеку никогда не дастся испытаний больше, чем он способен вынести. И никогда ничего страшного не случится с тем, у кого внутри живёт Бог, произойдет только то, что должно произойти, и это надо принять и довериться, — отвечал Яшке беззаботный друг, но Чайкин ещё не готов был понять его простую житейскую мудрость, чем и подписал себе череду испытаний.

Остался позади курс молодого бойца, и вот они уже патрулировали горные территории. Перед каждым заданием Яшка искал дурные предзнаменования, находил их повсюду, то молился, то прятал по карманам всевозможные обереги — от простреленной жестянки до деревянного кругляша «звенящего кедра». И боялся, боялся до одури, стараясь отключить мозг и не думать о смерти. Воображение упорно рисовало ему яркие картинки в виде собственной дымящейся крови и предсмертных хрипов. Лёнька же с невозмутимостью Чингачгука готовил снаряжение и на все попытки товарища «попрощаться навеки» отвечал: «Да ну тебя нафиг, всё будет хорошо».

По чьему приказу они отправились в весенние гулкие и опасные горы за питьевой водой и попали под обвал, вызванный землетрясением, — Бог ему судья… Спас их тогда вороной жеребец, позаимствованный в долине у старого чабана для перевозки канистр. Друзья спокойно вели коня под уздцы, наслаждаясь весенним теплом, когда услышали ровный нарастающий шум. Не говоря ни слова, Лёнька перерезал кожаный ремень, стягивающий тару, с тревожным дребезжанием она покатилась вниз… Небо качнулось и стало опрокидываться. Одним махом оба парня оказались у вороного на спине, конь шарахнулся от летящего прямо на него камня. «Отпусти поводья», — крикнул Лёнька. И показалось, что всё проваливается в тартарары, что бедное животное не выдержало двойного веса. Яшка закрыл глаза, обнял дрожавшего от напряжения коня за шею. У самого Чайки тоже тряслись поджилки, умирать было страшно. «Доверься ему, — орал в ухо Лёнька, — он справится и вынесет нас туда, где безопасно, он чует, как спастись». И ничего не оставалось, как довериться. Животный инстинкт самосохранения оказался сильнее смертельного страха, друзья выжили.

Это была первая Яшкина победа над собой. Потом уже стало естественно оставлять страх смерти в стороне, отделять его от себя настоящего, выдирать с корнем, забывать о нём и погружаться в бесконечное доверие — себе, товарищу, Богу.

Намного позже судьба приготовила Чайкину похожее испытание, но тогда уже ему оказывалось доверие, и он не имел права подвести.

В одной из боевых стычек их маленький отряд сильно потрепали. Раненых братишек спешно погрузили в «Урал», и насупленный, почерневший Батя, махнув рукой, процедил между двумя нервными затяжками: «Ехай, Яшка, довези живыми». Внутри у Чайки замерло и похолодело, когда он осознал, что должен по ночному горному серпантину как можно быстрее гнать туда, далеко вниз, где едва светились огни населенного пункта. И это с его-то отсутствующим опытом вождения… Похоже на самоубийство. Но Чайкин кивнул и залез в кабину, выбора не было, он стал единственной надеждой на спасение. Судорожно вцепившись в баранку, Яшка постарался ощутить себя одним целым с большой, неуклюжей машиной и погнал. Несколько раз казалось, что точно не получится вписаться в поворот, что вот-вот… Но успевал, ведь ему доверяли раненые. Когда из-за скалы дали автоматную очередь по колесам, у Яшки потемнело в глазах, но сознание работало чётко, он снова вырулил из крутого виража. Теперь у него не было права на страх, он принадлежал не себе, а солдатскому и товарищескому долгу, только бы доехать, только бы довезти всех живыми…

Во дворе медсанбата санитары засуетились у «Урала», укладывали на носилки ребят. Распахнув дверь в кабину, сестра взглянула и испуганно ахнула. Заходя в приёмный покой, поддерживаемый с двух сторон, Яшка увидел своё отражение в стеклянной вестибюльной двери и понял, что девушку напугало его осунувшееся белое лицо и две алые струйки из закушенной нижней губы.

Дуэли со страхом не всегда проходили в пользу Чайкина. Иногда ужас наваливался серым туманом, душил, прогоняя резкие отголоски мыслей и пьянящую жажду жизни, оставляя в притупившемся сознании одно только слово — «смерть».

Это случилось, когда он, готовя свою «точку», располагался на чердаке полуразрушенного дома и вдруг внезапно понял, что лишен прикрытия и связи с группой (рация шипела по-змеиному), осознал, что его обнаружили и вот-вот «снимут». Внизу ни топота, ни выстрелов, только давящая тишина и мимолетные тени на потолочной балке. Ещё несколько секунд, и Яшкин «винт» прибавит +1 к арсеналу боевиков, а рация так и все +100 к их сверхспособностям. Он успел только машинально затолкать СВД в пустоту треснувшей каменной стены и зажал пальцем ударник гранаты с выдернутой чекой… Вот-вот они поднимутся наверх и… всех… и себя, и их… за погибших друзей, за детей Беслана, за жертв терактов…

До боли остро хотелось жить. Предательски счастливые миллисекундные картинки несбывшейся жизни сменяли одна другую: рассвет на Волге, детские ладони, поднятые навстречу солнцу, небу. Яшка почти растворился в этой солнечной синеве, молился о том, чтобы подняться выше, дальше… Но граната, зажатая в руке, как свернувшаяся упругим кольцом чёрная змея, которая вот-вот распрямится пружиной, не пускала его в радостное небо. И он не мог разжать пальцы, чтобы дать волю этой страшной ядовитой гадюке.

«Тук-тук», — успело стукнуть сердце. Они появились разом, ниоткуда, как будто накинули большое пыльное одеяло. Выбитая из онемевших пальцев граната разорвалась во дворе под окном. А Яшка впечатался щекой в гладкий холод плитки на полу. Боевики, гортанно переговариваясь, заломали Чайке руки назад, крепко обмотали промасленным едким шнуром, который перекинули через потолочную балку, натянули, дёрнули… Сознание отказалось воспринимать всё в качестве реальности, Яшка понимал, что чёрная змея всё же настигает его, теперь это уже не тугой комок смерти, а верёвка, стягивающая руки. Словно сосуд, наполненный болью, лопнул внутри, и она красными дикими всполохами вытеснила всё. Яшка закричал. Небо радости сменилось тянущимся болотом страха. Как во сне, когда бежишь из последних сил, но не трогаешься с места, и постепенно охватывает понимание неотвратимости страшного конца. Конца всего. Он уже не слышал точных и сухих выстрелов товарищей, не помнил, как руки в обрезанных перчатках обхватывали его, отрывали от змеиной боли и несли куда-то. Потом мысль, обрывочная, как стук фляги о крепко сжатые зубы: «Струсил. А если бы плен? Позор?»

С тех пор эта мысль порой врывалась в Яшкин утренний зыбкий сон железным стоном. И не было тогда от неё спасенья, она рвала на части вместо той бессмысленной гранаты.

Уже другая мысль накатывала тёплой волной — мысль о суровой вечности жизни. И новую картину рисовала ему услужливая память.

Отряд спецназа колесил по весенним непролазно размытым кавказским просёлочным дорогам и однажды притормозил на обочине у несчастного «голосующего» семейства — они просили подвести роженицу до городского роддома. Вообще-то там большинство младенцев появляется на свет дома, под бдительным оком повитухи и многочисленной женской родни. Что-то из ряда вон выходящее должно было заставить семью выйти на дорогу в поисках попутки. Спецназовцы осторожно подняли женщину на руках, всем скопом погрузили в крытый кузов, положили на узкую доску-скамью, продолжили путь, но так и не довезли… Яшка успел увидеть только горящие каким-то неземным блеском глаза. «Она сейчас родит, хлопцы», — пацаны забарабанили водителю, машина остановилась, прекратив адскую тряску, переложили роженицу на середину, сгрудились вокруг неё, поддерживая, заглядывая в лицо, уже не имеющее возраста — ни молодое, ни старое — вне времени — лицо страдающего ангела, открывающего двери в наш мир новому человеку. Чайкина толкнули к запачканной грязью чёрной верхней юбке из толстого сукна. Все давали советы, но никто толком не знал, что надо делать, они казались друг другу грузными машинами для убийства, беспомощными и нелепыми. Только старлей, прислушиваясь к волнообразному ритму схваток, матерился сквозь зубы и отчаянно командовал: «Тужься! Давай! А теперь замри! Опять тужься!» — и нажимал на живот несчастной так жёстко, что казалось — сейчас раздавит и её, и ещё не родившуюся жизнь. И вот Яшка почувствовал, как ему на руки скользнул маленький мокрый комочек, пришедший из глубин небытия, осторожно держал, пока старлей принимал послед, и не мог поверить в чудо — так мы все вступаем в этот мир… Все, независимо от национальной и социальной принадлежности, прикрепленные будто духовной пуповиной к неисчерпаемому божественному началу — такие беззащитные и такие вечные. И приводят нас в мир хрупкие женщины. Яшка до сих пор умел только обрывать слабые нити земных жизней, не задумываясь о том, что никто не в силах обрезать вселенскую пуповину любви. Малыш приветствовал свое появление криком, от которого напрягалось всё его морщинистое красновато-синенькое тельце. Женщина измученно улыбалась, когда Чайкин неуклюже совал ей ребенка, завёрнутого в камуфляжную куртку. Таких их и доставили в роддом — уставших победителей, завоевавших право на жизнь.

Прошли годы, у Яшки на руках не раз умирали товарищи, но безысходную скорбь стирало воспоминание о новой жизни, появившейся в весеннюю распутицу и посеявшей в его душе непоколебимую веру в жизнь вечную.

Эта вера была закреплена в песне, спетой Лёнькиным мягким голосом в табачном дыму очередных поминок. Тогда всех, собравшихся за шатким казарменным столом, объединяла безотчётная тоска, что ещё вчера их товарищ ходил, улыбался, дышал, думал, а сегодня его уже нет, каждый из них может быть следующим и ничего с этим поделать нельзя. Тогда всем хотелось каких-то хриплых пламенных речей, яростных пьяных споров о судьбе Родины — лишь бы заглушить в себе смертельную тоску и страх перед неизвестностью. А Лёнька достал гитару, и все притихли от простых переборов и слов песни. Страх ушёл, осталась только вера в вечную жизнь и бесконечную мудрость мироздания:

— Замыкая круг,

Ты назад посмотришь вдруг.

Там увидишь в окнах свет,

Сияющий нам вслед.

Пусть идут дожди,

Прежних бед от них не жди.

Камни пройденных дорог

Сумел пробить росток,[5]

— пели они уже все вместе и искренне верили в этот момент, что «звезда спешит на помощь» и «сердце в звуках тонет», чувствовали, что все они в безопасности на ладонях матери-земли под бескрайним небом, и ничего ни с кем не случится без благословения творца, и всё к лучшему…

* * *

Я тоже помню свою дуэль со страхом. Неудачную, нелепую, внезапную, но такую, которую невозможно забыть.

Зарисовка на фоне зелёнки

Я солдат-срочник. Прислоняюсь спиной к обжигающему брезенту, обтягивающему нутро «Урала», и пытаюсь дремать. Мне тяжело даются ранние пробуждения и скука повседневного армейского быта, когда, вроде, и не происходит ничего, а расслабиться нельзя.

Сержанты сидят плечом к плечу. Яшка, как всегда, с наушниками и отсутствующим лицом. Машину трясёт. Лёнька отбрасывает назад упавшую на лоб мокрую чёлку, скользит взглядом по пацанам. Жарко сегодня.

Предстоящие стрельбы энтузиазма у меня не вызывают. Автоматы свалены под скамейками и напоминают груду металлолома.

Хлопок. Взрыв. Машина вздрагивает всем телом и останавливается.

Лёнька толкает Яшку в плечо, стремительно, одним движением, выхватывает из-под скамейки автомат и выпрыгивает. Снаружи сухо ударяют очереди и ответный огонь. Яшка вываливается следом.

Все галдят и озираются. Я не понимаю, что случилось. Ну не может же быть, чтобы вот прямо сейчас что-то произошло. Ни один из срочников не тянется к оружию.

— Да вашу ж мать! Вон из машины! Прыгайте в канаву и лежите там! — ротный офицер разражается матерной тирадой.

До меня доходит, что снаружи идёт бой. Мне хочется спрятаться под лавку, ничего не видеть и не слышать. Машина горит. Пацаны прыгают, падают, неуклюже перекатываются и исчезают в канаве. Стрекочут очереди, чиркают рикошетные пули. Ноги становятся ватными. Я прыгаю тоже.

Умру. Я? Но за что? Меня… Не может быть. Неправда. Нет.

Упираюсь лбом в песок и закрываю глаза. Вдавливаюсь поглубже. Земля пахнет солнцем. Пульсирует кровь в висках. Где-то совсем рядом кто-то отстреливается. Яшка. Кажется, если отбросить гул выстрелов, можно услышать его прерывистое дыхание.

Неужели всё настолько серьёзно? Умирать? Это засада что ли… Зачем? Зачем? Я стараюсь сравняться с землёй.

Машина пылает. Лёнька стреляет из-за колеса. Разорванная куртка в крови.

— Уходи! Уходи! Ли-и-и…с…

Взрыв. Горячая волна обжигает мне руки, сцепленные на затылке. Хочется вскочить и бежать отсюда. Скорее. Скорее. Куда-нибудь. Где не стреляют.

— Лежи, — Яшка, приподнимается, высовывается из канавы, ставит ногу в тяжёлом берце мне на спину. И снова стреляет. Офицер тащит от пылающего «Урала» Лёньку.

В небе стрекочет Ми-8, прилетевший на подмогу. Накрывает ураганом из крупнокалиберных. Причёсывает зелёнку. Потом всё затихает.

Мне не поднять голову. В ней сосредоточена вся тяга земная. Но всё же приподнимаюсь, оглядываюсь. Кажется, что воздух дрожит, все краски стали ярче. Сердце бьётся где-то в горле. Совсем рядом лицо Лёньки в крови. Глаза закрыты. И волосы смешались с песком. Яшка вспарывает ножом его рубашку, раздирает, перехватывает бинтом из индивидуального пакета, затягивает. Я стою на коленях и смотрю на Лёнькину руку, по-прежнему сжимающую автомат.

Из приземлившегося вертолёта бегут люди. Они обхватывают тело Лёньки, автомат тянется следом. Удар ногой. Автомат остаётся на земле. Его подхватывает в другую руку Яшка, бежит следом к вертолёту.

Я всё ещё стою на коленях и не могу подняться.

Я даже не попытался тогда схватить оружие. Даже не подумал, что можно было стрелять. В. Живых. Людей.

* * *

А потом, через полгода, Яшка спешил в заснеженный февральский Рыбинск — родной город Лиса, куда тот вернулся после скитаний по Московским госпиталям. Чайкин ехал к Лёньке, который не смог оправиться от ранения. И не успел. Тем легким ранним-ранним утром, когда он мёрз под окнами реанимации, душа Лиса навсегда рассталась с телом, измученным болезнями. Яшка смотрел в молочно-белое зимнее небо и осознавал, что, воистину, смерти нет, есть лишь переход в новую жизнь, и он всегда закономерен, что бы нам ни казалось. А значит, с новой жизнью тебя, Лёнька, с ещё одной вехой на пути твоем.

И звенело пространство от мудрости веков, льющейся на крошечного Яшку, стоящего на коленях на старом провинциальном кладбище — ибо не побеждать смерть мы пришли, а учиться принимать её неизбежность, каждый раз… снова и снова… Чайкин ощущал и принимал всем сердцем вечное движение колеса жизни. Мир, вливавшийся в его душу, навсегда оставался там.

После принятия Лёнькиной смерти Яшка вдруг с какой-то особенной, глубинной болью заговорил о смысле жизни.

— Каждый человек должен постараться начертить себе цель. Ну, или назови, как хочешь: нарисовать мечту, обозначить намерение, поставить задачу, — писал он мне сообщение в социальной сети. — Что-то такое, ради чего будешь идти до последнего: «Сбили с ног — сражайся на коленях. Встать не можешь — лёжа наступай!» Жизнь — как пуля, выпущенная из ствола: она всё равно куда-то попадет, она уже летит. Вхолостую стрелять мало кому интересно. Человек, умеющий мечтать, способен и других вдохновить на многое. А мы умеем правильно мечтать? Да нифига не умеем. У Лёньки была мечта. Он рассуждал: «Надо заработать денег, чтобы купить дом за городом, посадить сад, завести лошадь вместо автомобиля». Лис остался служить по контракту, надеясь получить деньги на воплощение мечты. С ним остался и я. Он заразил меня своей целью и уверенностью, что всё всегда случается именно так, как задумано.

«Знаешь, сейчас люди на гражданке уже сажают рассаду в обрезанные коробочки из-под молока. И у них на подоконниках зеленеет маленький сад», — серьёзно говорил он мне, когда мы коротали очередной мартовский казарменный вечер. Возможно, если бы тогда ему на ум пришли другие слова, например: «Хочу жить с родными в своём доме», всё бы сложилось иначе. Но мечта начала исполняться в той форме, в какой он о ней заговорил.

Ты попадаешь в ту мишень, которую ставишь. Мечта сбылась. Он купил дом, завёл лошадь, заложил сад. Только вот пожить с родными не успел. Образ «жили они долго и счастливо» не был им заложен в мечту. Лёнька точно попал в поставленную цель.

— Что ты мне про Лёньку всё. Ты про себя расскажи. О чём сам мечтать решил? — бесконечные Яшкины рассуждения о Лёнькиной судьбе мне читать давно надоело. Яшка на философию был неистощим.

— А я… Я тут задумался о своей жизненной задаче. Пытался определиться, куда же мне стрелять. И видел перед собой только шаблонные мишени. Надуманные манекены. Да, может быть, красивые, высокодуховные, но не мои. Задачи, не выстраданные долгими поисками своего пути, а обозначенные умом, «чтобы не хуже, чем у всех», не прокатывали, манекены падали ещё до попадания в них, рассыпались. Я сам не верил в то, о чем пытался мечтать. Не находил своего, а по чужим целям стрелять мне было тошно, обмануть себя не получалось. И тогда я смирился. Растворился в полёте, в процессе. Я — Чайка. Куда попадёт моя пуля, я не узнаю, как самоубийца, который никогда не узнает о том, что он всё-таки не промахнулся.

Без Лёньки смыслы искались плохо. Армейские будни казались всё тяжелее и абсурднее. Однажды Яшка признался:

— Я не только из-за Лиса по контракту остался… Я боялся стать ответственным за свою судьбу и принимать решения сам. А здесь всё распланировано, регламентировано приказами, просто подчиняешься, избегая всяких там рефлексивных состояний. Как в песне Кошки Сашки:

Это особая фича — уметь стрелять.

Это особая карма — жить войной.

И не дослужиться, не убежать

От печати «Пожизненный рядовой».[6]

Жека, мне хочется всё бросить и сбежать. Дело даже не в страхе смерти или в отношении к нам, как к расходному материалу, нужному только для достижения поставленной боевой задачи. А в том, что иногда достигаешь пределов собственного психического и физического напряжения, осознаешь бессмысленность игры на чужом враждебном поле в качестве послушной пешки… Да, я могу уйти. Но машина войны от этого не рассыплется, она даже не заметит. На моё место тут же поставят другой «винтик». В бой могут послать неопытного салажонка, ещё, к тому же, единственного сына в любящей семье, короче, искателя приключений на свою задницу, не знакомого со всем этим дерьмом. Он просто погибнет ни за что, не успев даже ничего понять. Я решил, пусть это лучше буду я, нужно до конца пройти свой путь. Я чувствую себя полезным в роли командира отделения, не просто живу в казарме, а помогаю салажатам адаптироваться к непривычной обстановке, передаю им свой опыт и знания.

Я мысленно вздохнул, припоминая свою армейскую бытность. Взбалмошного и вспыльчивого Чайкина, который мог и защитить, и вломить ни за что ни про что — смотря, в каком настроении его застанешь. Писать ему об этом не стал, только поинтересовался:

— Сейчас-то как у тебя отношения с пацанами? Им вообще, как считаешь, от этой армии польза или вред и пустая трата времени? Многие её боятся именно из-за непростых иерархических отношений.

Чайкин думал и печатал долго. Он всегда тщательно подбирал каждое слово.

— Иерархия в мужском обществе — это нормально. Всё зависит от атмосферы, создаваемой в части, за которую отвечает офицерский состав. Для ребят это рулетка — повезёт — не повезёт — некоторые части похожи на спортивный лагерь, а другие напоминают по уровню беспредела зону. И если парень не сломается, то получит бесценный жизненный опыт. Столько опыта, что на всю жизнь потом хватит.

Ну, я-то в армии служил, причем в отделении Чайкина, поэтому заболтать меня не получилось:

— А если пацана жестоко сломают? Нафига ему такой опыт? Всегда найдётся тот, кто сильнее тебя.

— Сломать можно только того, кто позволит себя сломать. Я старался вас хоть чему-то научить. Понятно, что пацаны сильно отличаются от боевых групп спецназа. Воспринимают армию не как работу или обязанность, а как время, которое просто нужно пережить, переждать. Из-за ваших приколов, кстати, я часто огребал от старлея. Глаз да глаз, что за вами, что за теперешними: кто чего учудит, кто куда смоется, кто с кем подерётся… То в столовке устроят неразбериху (помнишь, как вы спёрли тележку, на которой порции развозят, уселись на неё втроем, будто на байдарку, и катались, пока не сшибли зазевавшегося майора), то медсестру напугают до смерти. Представь, сидит она спокойненько в своем кабинетике на втором этаже, как вдруг в окне появляется рожа в противогазе. Но медсестра её не видит, потому что спиной к окну, однако боковым зрением успевает заметить что-то неладное и поворачивается. Башка мгновенно исчезает. Акробаты, блин, влезли друг дружке на плечи. То выглянут, то спрячутся. А под конец просто не успели пригнуться: бедная девушка встретилась лицом к лицу со страшной слоновьей харей, из чувства самосохранения запустила тем, что подвернулось под руку, в стекло и, конечно, заорала. В казармах даже было слышно. Весь вечер бедняжка медичка нашатырь нюхала. Хорошо ещё, что этих незадачливых «слонов» осколками стёкол не посекло.

Я представил картину маслом с резвящимися «слонами», прикинул реакцию Чайкина и решил уточнить:

— Дедовщины-то у тебя нет теперь что ли?

— Бессмысленной и беспощадной — нет, — побожился Чайкин. — Но и миндальничать я не собираюсь. Всё-таки армия должна закалять характер. Это не детский сад. А неисправленные ошибки в домашнем воспитании могут потом стоить пацанам жизни.

— Кстати. Ты разрулил свои проблемы с Комитетом солдатских матерей? С чего там у тебя вообще всё закрутилось? Самострел был? Ошибки домашнего воспитания, ага…

— Комитет солдатских матерей готов был с потрохами меня сожрать. Я проворонил ситуацию с одним парнишкой. Да, как раз тот случай фатальной ошибки в прежнем воспитании. С себя вины тоже не снимаю, конечно. Рота вернулась со стрельб. Я принимал у отделения оружие, у одного товарища заметил небрежность и неаккуратность. «Давай, — говорю, — заново чисти!» Он обиженно отказался наотрез. А я не принял у него ствол. Ему ничего другого не оставалось, как начать делать то, что я приказал, отделение без него не пустили на обед. Парни ушли на строевую голодные, злые, ну и «поговорили» потом с виновником. Жёстко. А я не проконтролировал. Через пару деньков парень заступил в наряд с боевыми патронами и попробовал застрелиться — второй пост увидал и успел среагировать. Обошлось, в общем, только царапнуло. Потом, ясное дело, закрутилось… Парнишка сидел в санчасти и размазывал сопли. Испугался, понял, что не дело сделал.

— Тебя испугался, не иначе?

— Нет. Себя. Я пришел тогда, а он, как загнанный зверёк. «Неужели, — говорю, — дурень, тебе жить надоело?» Молчит, только часто-часто моргает и ёжится, как от холода. Мы долго с ним говорили. О бесценном даре и смысле жизни, который так глупо растрачивать, поддавшись эмоциям и обиде, о жизненных горизонтах, о счастливом будущем, о предназначении и человеческом долге. Кажется, нашлись тогда нужные слова. Пока не приехали вызванные по тревоге офицеры.

— И что с ним было потом?

— Перевели его в другую часть.

— А для Комитета солдатских матерей не нашлось нужных слов?

— Они и не собирались меня слушать. Кто я для них? Злобный старший сержант, солдафон, разведший дедовщину и доводящий молодых до самоубийства, ранее судимый и опасный для общества элемент, принёсший воровские понятия в армию.

— Офицерский состав тебя, ясен пень, не защищал?

— Виновных в инциденте необходимо было наказать. Это стало поводом для давно запланированных кадровых перестановок и интриг, обстановка накалялась. Мне помогли боевые заслуги и отческое отношение офицера из высшего командного состава — всё ограничилось выговором с занесением в личное дело за халатность при выполнении служебных обязанностей, за то, что я не разобрался в психологическом настрое отделения и довел дело до конфликта.

— Больше не было серьёзных проблем?

— Нет, но притереться к новому командному составу я так и не смог. Мы не сошлись во взглядах на жизнь со старлеем. Это переросло в бои местного значения. А что? Любой эксперт вам скажет, что ротный действовал в рамках уставных отношений, разве что чуть-чуть перегнул палку для сохранения дисциплины. И если за воротами воинской части произошла драка, так это уже не служебное время и не офицеры сержанта бьют, а просто люди между собой разбираются. Чуть позже меня отстранили-таки от должности командира отделения и перевели в другую часть на должность инструктора по огневой подготовке. Правда, оказалось, что это было не наказание, а поощрение…

Родные души

В который раз за день генерал-майор устало потёр рано поседевшие виски. Перед ним, вытянувшись по стойке смирно, стоял невысокого роста солдат с сержантскими погонами. Почти подросток, если не смотреть в его потемневшие пустые глаза.

— Старший сержант Чайкин по вашему приказанию прибыл!

Старший сержант… Генерал пошелестел бумагами личного дела:

— Па-а-ачему не по Уставу форма?! Ррразгильдяй!

— Так точно! Виноват! — по удивленному лицу парня было ясно, что он не понимает, в чём дело, и лихорадочно соображает, что не так.

— Приказ о присвоении тебе звания прапорщика вышел неделю назад. Мог бы потрудиться и привести обмундирование в порядок. Избаловались… «Боевая группа спецназа»… Меньше пафосу, раздуваетесь от гордости, как индюки. Где боевые награды, кстати? Это что тебе — украшение — только на праздник надевать?! — резко остановившись в своем противоречивом разносе, генерал заметил, что известие о повышении не произвело такого впечатления, на которое он рассчитывал. Молокосос, бывший хорошим снайпером, в этот раз даже бровью не повел, только ещё больше вытянулся и надсадно гаркнул:

— Виноват!

Генерал мысленно вздохнул и углубился в изучение личного дела. Судимость по малолетству за угон транспортного средства, самовольное оставление территории воинской части, многократное нарушение режима, неисполнение приказа старшего по званию, драка со старшим по званию, дисциплинарное взыскание за распитие спиртных напитков, жалоба от Комитета солдатских матерей…

— Чайкин, ты просишь перевести тебя в боевую разведгруппу? Ты в своём уме? Ты забыл о замятом мною деле о запросе из милиции? Таким идиотам надо дома у мамкиной юбки сидеть, а не в элитных войсках служить! — это была провокация, генерал-майор знал о детдомовском прошлом подопечного, пусть парнишка пожалуется на злую сиротскую судьбу, пусть вспыхнет обидой, а не стоит бесчувственным столбом, показывая лишь те эмоции, которые положено изображать по Уставу.

Чайкин молчал. Его лицо осталось непроницаемым. Генерал продолжил.

— Комитет солдатских матерей настаивает на твоей отставке с должности командира отделения ввиду профессиональной непригодности. Что ты творишь, Чайкин! Когда ты начнёшь задумываться о своей судьбе?

Снова молчание. Ни полслова, ни намека на попытку оправдаться.

— Вот твое назначение в в/ч №… на должность инструктора по огневой подготовке. Тебе выделят там койку в общежитии, в течение двух недель получишь жильё в городе. Пора начинать жить по-человечески. Больше я ничего не могу для тебя сделать. Вопросы есть?

— Никак нет! Разрешите идти?

— Подожди, — усталые глаза из-за запотевших стекол смотрели задумчиво и мягко. — Чем бы ты хотел заниматься по жизни? Посвятить себя воинскому делу? Или наёмничать? А может, уйдёшь на гражданку, заживёшь спокойной мирной жизнью, будешь детишек в спортшколе тренировать, семьёй обзаведёшься. А, Яшка?

— Не могу знать! — Чайкин изо всех сил загораживался уставными штампами от разговора по душам, от которого рвалось всё внутри.

— Ну а если мы тебя в Рязанское направим? Станешь грамотным офицером, пользу родине будешь приносить. Поедешь учиться осенью?

— Так точно!

Теперь уже генерал-майор не смог сдержать тяжелого вздоха.

— Можешь идти.

Чеканя шаг, Чайкин вышел из кабинета. А суровый кадровый военный, повидавший в жизни всякое, подставил лицо лимонному зимнему солнцу, бившему в окно, и улыбнулся.

* * *

Да, Чайкин сдал экзамены по стрелковой специальности, получил среднее специальное образование и погоны прапорщика — планка, выше которой ему не прыгнуть. Вместо воспитательных бесед с молодёжью теперь пришлось возиться с оружием и заниматься составлением планов занятий, методических обоснований и отчетов. Это был каждодневный взрыв мозга и куча непривычных обязанностей. Он учил всему, что умел сам, но погоны со звёздочками радовали не сильно: Яшка скучал по своим салажатам, которых гонял теперь другой старший сержант.

Атмосфера в новом армейском коллективе отличалась. Прежняя часть была «русской», а в этой они численно уступали один к пяти и делили казармы и общежития с осетинами. Деталей «притирки» в кадровом составе из Чайкина было не вытрясти — обходилось без жёстких и масштабных выяснений отношений, хрупкое равновесие не нарушалось, за исключением нескольких локальных конфликтов и пары Яшкиных выбитых зубов. Однако без курьёзных случаев тоже не обошлось.

Сказ о том, как один прапорщик майора спасал

Стояли июньские жаркие дни. За день солнце так нагревало маленькую комнату в общежитии военного городка, что вечером воздух в ней напоминал кипящую болотную жижу — не спасало даже распахнутое настежь окно. Яшка только что вернулся, проведя весь день на солнцепёке стрельбища, обучая молодых солдат-срочников искусству пулевой стрельбы. Инструктором по огневой подготовке он стал не так давно, дело это было для него новым, а часть — ещё незнакомой и необжитой. Однако Чайкин не сдавался и вечерами упорно штурмовал пыльные кипы методических обоснований занятий — в конце месяца надо сдать план.

Первым делом он всё же загрузил ноутбук и полез в социальную сеть — похоже, это превращалось в привычку. Страничка давно стала оттиском его души, а длительные диалоги с далекими друзьями — исповедью с такой предельной искренностью, которой позавидовали бы даже листы потайного рукописного дневника. Сообщения +1.

— Братишка, приветище! :) Как ты? — писал ему я.

Яшка внутренне просиял и бросился описывать свои приключения за последние дни.

Я, конечно, могу изложить его сообщение в ключе великой и могучей русской грамматики, но от этого оно потеряет эмоциональную живость, лёгкость и образность — Яшка писал так, как будто говорил, он действительно произносил про себя каждое слово — беседовал, как мог. А собеседник поначалу скептически улыбался скоморошьему стилю «полуграмотного солдафона», но потом волна живой речи неминуемо захлёстывала и его. Яшка же, если хотел, мог писать удивительно правильно — он, верно, обладал врождённой грамотностью — ради этого простим ему некоторую инвективную лексику, заменив её на более мягкие слова.

— Дарова, братишка! Я ничё, — Чайкин углубился в повествование и с головой нырнул в события, произошедшие накануне, заодно погрузив туда и меня. — Вчера про тя вспоминал. Вишь ты, опять на свою жопу я приключений нашёл. В воскресенье наш новый майор искал какого-нидь водилу, штоб на пикничок свозил, но чё-та никого не мог найти трезвого: выходной, все бухают, салажата в увале. Кароче, припёрся к нам в общагу в поисках. Ему на меня покивали. Мля.

Пришлось везти это рыло на зелёнку отдыхать. Взяли ишо с собой мальчишку — холодильник с бухлом за рылом таскать. Пожелал наш майор отправиться на Терек купаться. Ну отвёз я. Там типа заводи для купанья сделано, штоб не унесло течением. Майор фыркает, как морж. Я окунулся в этой мути и сижу в кусте, в тени. Мальчишка шашлык для нашего рыла жарит. Потом майор вылез, вдарил ишо, его на жаре воще развезло. Ему стало подопринебо, зацепитучу. И он полез за камни, сукааа… Я и моргнуть не успел — его течением понесло, а вода холодная, он, видать, не въезжает, чё с ним. Я сиганул до него саженками, а сносит, мля. Успел всё же поймать, обхватил эту тушу, сам за камень держусь из последних сил, честна говоря. Руки — чую — сводит потихоньку. До берега рукой ведь подать, а нихера не доплыть и долго не продержаться. Мальчишка по берегу носится, орёт, што не знает, как по мобиле спасателям звонить. А какие, нафиг, спасатели, если я и пяти минут так не продержусь. Тады я этой бестолочи ору, штоб заводил тачку, подъезжал к берегу, кидал мне буксирный трос и газовал. А по-другому воще никак. Пацан копошится, вопит, што не знает, как подъехать по камням ближе, шумахер, мля… Я его, братишка, так шерстить начал — даж майор офигел. Вот — ору — так тебя и растак, если щас же не сообразишь, чё к чему, я тебя… И давай самые страшные кары ему придумывать. Думаю, тока бы в ступор не впал пацан со страху, и тока бы мне руки онемевшие не отпустить. И чёт в такой момент вдруг про тебя, братишка, вспомнил, как ты, да чё делаешь.

Ну, кароче, паренёк справился с заданием, кинул нам этот шестиметровый трос, газанул и подтянул к берегу. А майор ишо водяры вдарил и вырубился, када проспался — нихера не вспомнил. Мы договорились уж не напоминать, а то фиг знает этих майоров.

— Ухаха, братишка, ну у тебя и приключения выдались. Накатал-то с три короба, красочно так, живенько всё, а в реале так воще веселуха была, видать. Мальчишка-то твой труханул больше всех, небось.

Потом мы углубились в привычные философские беседы. За кадром остался и по-скоморошьи высказанный страх смерти, и неуклюжее признание родства душ — прощаясь с жизнью, Яшка вдруг вспомнил меня, а не Лиса. Да и сам подвиг маленького прапорщика тоже остался за кадром. Что это был именно подвиг, Яшка ни за что не признавался. Ну, подумаешь, бросился спасать, понимая, что сил не хватит самому справиться с течением — он просто не мог поступить иначе, живой ведь человек погибал, хоть и майор.

* * *

Яшке чудом удавалось лавировать в бурных армейских течениях, совмещая службу в воинской части с боевыми командировками. Спасением была роль гарнизонного скомороха. Его не всегда воспринимали всерьез, иногда жалели «сиротинку», подкармливали убогого дурака, подшучивали, прощали мелкие грешки… Это всё прицельно било по самооценке, но Яшка не гнался за репутацией героя. Чем плоха участь балагура скомороха? Шуту иногда позволено больше, чем лорду. Яшка любил залезать на козырёк подъезда и орать оттуда песни под гитару. Внутренний детонатор не срабатывал последней каплей, и можно было жить дальше.

Про любовь

В каждом есть живая душа. Даже там, где, казалось бы, ничего не должно уже быть, сохраняется человеческая любовь.

А условия существования, конечно, отпечаток накладывают, но истинного света не гасят. Надо только увидеть свет в каждом человеке. Это как с ботинками: идёшь в обуви и не чуешь, что земля-то живая, а никто не виноват, что ты, чудак, их снять не догадался.

Вот уже и Новый год, а снегом ещё и не пахнет, везде грязь и воздух больной… Прапорщик Чайкин вышел на крыльцо покурить, чтобы хоть на минутку вырваться из общего одуряющего пьяного угара, а угодил в муторный угар своих мыслей… Не убежишь от себя. Крепко задумался Яшка.

Генеральская дача иль съёмный коттедж? Хрен поймёшь… Плохо, когда нет разницы, и не горит в доме семейный очаг… Просто место для попоек. Привычное дело — барин гуляет… «Сам», как говорили в старину: благоговейно, нараспев…

Девочки-снегурочки, солдатики в качестве прислуги, так, подай-принеси или как он — скоморохи с гитарами, призванные для развлечения почётных гостей. Да… Только шапки с бубенцами не хватает.

Под свет навесного чугунного фонаря из темноты выпорхнула ночная бабочка, девочка-снегурочка. В кружевном бельишке.

— Тепло ли тебе, девица?

Стояла, шмыгала носом, как первоклассница.

— Курить? Вредно, девочка, курить.

Губу обиженно надула.

— Нету у меня больше, правда, чужими разживаюсь. Ну, на, затянись, — протянул Яшка крохотный, с четверть мизинчика, чинарик. Вдохнула. Поперхнулась, закашлялась.

— Малая, да ты, никак, и не курила раньше?

То ли кашляла, то ли рыдала молоденькая «снегурка». Схватил её Чайкин за плечи, повернул лицом к фонарю — по щекам текла вся её нарисованная «красота».

— Ё-моё…

Ведь совсем молоденькая, на вид так лет шестнадцать. Тряслась и подвывала, как маленький обиженный зверёк.

— Дай хоть куртку на тебя что ли накину… Ишь ты, воробыш, до чего тоща… Кожа да кости. Ну чего ты? Чего? Совсем зашлась… Мама? Чего мама? Не знает? Думает, что к подруге ушла? А подруга чё? Вот стерва!

Гладит Яшка «снегурку» по волосам, расспрашивает, отвлекает. А на голове-то прямо лаковая корка, видать, чтобы причёска держалась.

— Пошли отсюда. Куда? Пока в офицерку, в общагу. С утра домой отвезу. Эти? Да и пофиг на них, они и не заметят, что одной меньше станет!

Почему она ему поверила? Надежда в глазах появилась. Доверчивый воробыш.

— Саня, открой ворота! Там кнопка есть на пульте в прихожей.

— Погнали скорее. Давай-давай, а то окоченеешь.

С гор дует ночной ветер. Воробыш Яшкин раскраснелся, забыл плакать… как же… приключение. Только еле идёт, пить не надо было воробышу, для храбрости, небось, влили. Каблуки увязают в грязи на каждом шагу.

— Знаешь, мы так к утру не дойдём… Иль ты ноги переломаешь, чего доброго. Переобувайся в берцу. С моих колен, как ещё?! Ведь не голым же задом в грязь садиться! Копыта выкинь. Жалко? Ну, в руках неси. Бежим уже. Совсем слабенькая — вот и запыхалась. Руку давай.

Ладошка мокрая… От слёз, от пота или от начавшегося дождя?

Как давно Яшка не ходил босиком. Былой, почти забытый кайф! Отвык, конечно, почуял, что по живой земле идёт, хоть и покрыта она грязевой коростой — всё лучше, чем асфальт. А внутри — добрая, родная, так душу земли и чуешь. Вот и девочка эта так же.

В офицерке на столе дежурного горит лампа и никого. На втором этаже в коридоре широкий подоконник. Воробыш умаялся, нет сил ни плакать, ни разговаривать, ей уже не важно, где она и что с ней. Чайкин принёс от знакомых одеяло и стакан шила, чтоб не заболела потом его «снегурочка». Покорно выпила, зажмурившись, как дети пьют лекарство. Потом завернул её в одеяло, как есть — по уши в грязи, и заснула она, свернувшись в комочек на подоконнике.

Яшка сел рядом на пол, спину ему грела батарея, и было отчего-то уютно. Может, от того, что слышал дыхание спящей девушки. На полу в углу лежали принесённые ею туфли. Не бросила, а то мама будет ругать… Утром он отвезёт её в город, домой. Скоро уже взойдёт солнце.

А причём здесь любовь? Кто знает, но без неё здесь точно не обошлось.

* * *

Вторым Яшкиным спасением был ноут с интернетом. С запуском браузера открывался иной мир. И этот мир обещал ему потерянное в реальности счастье общения с людьми. Он заводил близкие знакомства и длинные задушевные диалоги в социальных сетях. Поначалу было неимоверно сложно. Он сам рассказывал об этом так:

— В реале мне приходилось общаться с совсем другими людьми. Я привык к общению на расстоянии. Собеседники никогда не требовали от меня вывернуть наизнанку душу, не выворачивали свою на всеобщее обозрение. Деловые разговоры в основном: «Посмотри туда, сделай это»… А по интернету, в переписках, сплошной духовный секс выходит. Близость страшенная.

Яшка пугался близости и стремился к ней:

— Когда я вышел из детского дома, то совершенно не умел разбираться в людях, отличать правду от лжи, хорошее отношение от плохого. Начал копить опыт. Как коллекцию жуков, собирал человеческие эмоции, слабости, достижения, мысли, чувства. А потом потихоньку стал понимать других, научился смотреть на них так, как они сами на себя смотреть привыкли. С такого ракурса легче понять, что от них можно ждать. И начинал говорить с ними не о себе, а о них, о том, что увидел в них. Конечно, прежде всего, слабости подмечал. Особенно сходные с моими. Знаешь, человека больше всего бесят те недостатки других, которые есть в нём самом. Учился принимать чужие недостатки. Заодно и свои. Так и общался. А ещё оказалось сложно брать от людей что-то хорошее, их доброту, свет, направленные на меня. Просто позволить человеку стать счастливее от того, что он мне поможет в чём-то, забыть про раздутую гордость, уязвленный эгоцентризм и манию величия.

Яшкины виртуальные друзья легко шли на контакт, открывались, рассказывали о себе. Расспрашивали Яшку. А он говорить про себя поначалу не мог никак. Закрывался. Его душил дефицит искренности. Особенно искренности с самим собой:

— Человек прячется, когда ему есть, что скрывать, либо когда нечего показать, а может, он просто не хочет, чтобы в его душу, в «святая святых», лезли грязными сапогами, считает вас недостойными приобщиться к своим внутренним сокровищам. От этого пахнет гордыней. А наше общение, братцы-энтомологи, стало великолепнейшим сеансом коллективного самокопания. Знаешь, как обезьяны друг у дружки блох ищут, выражая любовь и заботу? Так вот я сам себе такую обезьяну напоминал. Так просто общаться со случайным попутчиком в поезде, когда никогда больше не встретишь этого человека. Эта лёгкость общения сохраняется до определенного этапа познания друг друга, до тех пор, пока наш общий воздух не достигнет определённой концентрации. Когда понимаешь, что этот человек важен, что с ним дышишь синхронно, тогда начинаешь выстраивать отношения. Осознаёшь вдруг, что он как-то жил до знакомства с тобой, что у него есть свои косяки и заморочки, и — легкость превращается в иллюзию. Она возвращается только тогда, когда оба найдут в себе смелость и силы открыться полностью.

Яшка пытался рассказывать о себе только хорошее, стремился понравиться. Но неизбежно появлялось непонимание и шероховатости. На Яшку обижались за его прямоту и резкость.

— Обо мне сначала сложилось такое хорошее впечатление… Но стоило пообщаться подольше, как полезла всякая фигня. Всем стало очевидно, что первое впечатление их обмануло. И они… обиделись… сами на себя. Долго не могли себе простить, что так ошиблись в человеке.

От непонимания Яшка страдал. Виртуальное общение для него значило очень много.

— Да, я здесь отдыхаю душой, будто возвращаюсь к родным людям.

Дом — это там, где вас поймут,

Там, где надеются и ждут,

Там, где забудешь о плохом.

Это твой дом.[7]

Пропадая для реального мира, забывая про его условности и маски, я воскресаю здесь. Хотя, ещё очень большой вопрос, какой мир считать истинным и более реальным.

Интернет был Яшкиным способом отвлечься от реальности, примириться с ней, почувствовать себя живым человеком, а не орудием для убийства, не единицей силы. У него, кроме как в сети, никакой личной жизни и не было, а всё его личное пространство ограничивалось кроватью и ноутбуком:

— Я весь здесь, какой есть. Больше мне и нечего, собственно, показать…

Яшка умудрился даже влюбиться по интернету. Когда его спрашивали, как это и почему, он старался объяснить.

— Вот я тебе пишу, и мои слова, как вода, уходят сквозь пальцы. Ты читаешь эту мою душу-воду, делишься своей водой и ничего моего себе не оставляешь, потому что нафиг тебе оно сдалось, идёшь потом и своими делами занимаешься, не хватало ещё хранить в себе всякую бредовую чушь. Окунулись друг в друга — побеседовали маленько — и разбежались.

А она… Она сохраняет в себе каждую каплю. Эти капли могут потом протечь слезами по её щекам, переполнив чашу боли, могут создать солнечную радугу, могут полить новый росток в её душе, могут напоить в знойный день. Для неё каждая капля ценнее жемчужины. Почему? Не знаю, но это очень чувствуется. Может, потому, что в каждой капле отразились сразу две души: моя и её. Вот тогда не просто общение, тогда появляется смысл.

Один весенний день

Окна казармы запотели от тепла тел спящей роты. За окнами — чернота ночи, она поглощает даже огни караульных вышек. Кажется, выпади снег, он отразит этот неживой холодный свет, и станет не так тоскливо. Но снега нет, есть холодная темнота. Что за окном, что в Яшкиной душе. И давно надо спать, чтобы бодро орать утром «Ррррота, подъем!». Но наползает кроваво-красный бред вместо сна, обволакивает и тащит куда-то. Яшка закрывает глаза — и летит: то с вертолётом вниз, то подлетает на фугасе вместе с БПМ, то видит в оптическом прицеле чьи-нибудь мозги. И нет выхода из-под этого перекрёстного огня полубреда-полувоспоминаний. Лежать становится невыносимо больно. Он решает выйти покурить, накидывает камуфляжную куртку. В нагрудном кармане сложенная пополам фотография. Яшка не достает её лишний раз, просто чувствует — она там. С фотографии ему улыбается девушка. Это Вера. Она смотрит на него из солнечного майского дня, в руке у неё веточка сирени. Яшке вспоминаются строки её письма, запечатлевшиеся навечно и соперничающие с его кровавым бредом: «Здравствуй, Яшенька».

Так просто. Светло. Докурил и поймал себя на том, что улыбался мыслям. Вспомнил свой такой же светлый майский день.

2002 год. Чайкин возвращается с тренировки по стрельбе. В глазах, как обычно, рябит, в ушах шумит, руки дрожат, но внутри огромное самоуважение: ему сегодня впервые доверили крупнокалиберную винтовку! Ни яркое весеннее солнце, ни цветущая сирень, ни девушки в мини-юбках не привлекают Яшкиного внимания. В голове цифры и планы тренировок: с 300 м, из 60, выбить 500 по-любому, на областные соревнования, круто! А там — здравствуй, второй разряд…

Под аркой, ведущей в общажный двор, полутемно, лужи с вонючей водой, окурки и мусор. Всё знакомо и привычно. Все окна нараспашку. Это какой-то синдром — с приходом весны все начинают открывать окна. Со всех подоконников свистят, улыбаются, машут родные рожи. Яшка машет в ответ, думая о своем.

Их тусовка уже почти в полном составе на лавочке под кустом сирени. Лавочка испещрена надписями, Яшка сам недавно старательно вырезал на ней знак солнцеворота, а потом долго объяснял удивленным друзьям, что свастика намного древнее фашизма и ничего общего, кроме общепринятого мнения, с ним не имеет. Тусовка горячо обсуждает вчерашнюю совместную вылазку на дискотеку, которая, конечно, не обошлась без драки и закончилась всеобщей попойкой. Ребята громко ржут, непрестанно грызут семечки и перебивают друг друга, вспоминая всё более и более щекотливые подробности. Полный наполеоновских планов после тренировки, Яшка старается по-тихому проскочить мимо, чтобы добраться поскорее до своей койки и спокойно предаться мечтам, сжевав на ужин кусок чёрного хлеба с подсолнечным маслом и солью. Но его план проваливается. Чайкина тащат к лавочке. Суют в руки стеклянную «чебурашку» янтарного пива. А Мишаня несёт кассетный магнитофон («мафон» — общественная драгоценность, почти такая же драгоценная, как и старый, разваливающийся ИЖик), устанавливает его любовно на подоконнике окна первого этажа. Там же валяются кассеты, подписанные фломастером, так как подкассетники приказали долго жить: «Любэ», «Сектор газа», «Авария», «Наутилус», «Брат-2», «Вирус», «Рамштайн», «Кино», «Жуки», «Несчастный случай», «Скутер», «Пропаганда»… Их было много, этих кассет, уже заезженных, заикающихся от многочисленных перемоток…

И когда спустятся на двор лёгкие майские сумерки, ребята, устав от шума и хрипа бога-«мафона», обсудив все животрепещущие темы, принесут гитару.

И попросят: «Сыграй, Яха». И Чайкин будет играть, ещё неуверенно беря аккорды, страшно перевирая текст и музыку, и ему подпоёт весь большой двор, вся дружная семья общаги саратовского технаря. И тогда ему покажется, что он великолепно играет и бесподобно поёт. И от чувства всеобщего единения Яшка улетит в майское небо.

Время замерло, оно больше не исчислялось ни минутами, ни выкуренными сигаретами. Чайкин вернулся из мая 2002-го с ощущением полёта, надежды и радости. Стало можно жить дальше.

Внимание! Начата загрузка файла «Любовь и Вера»

У подъезда казармы цвела сирень и кавказский чубушник. Прозрачный воздух был пропитан грёзами о любви. Лучи солнца пахли жасмином, Яшке казалось, что это аромат Вериных духов.

В окружающем его светлом мае он видел и чувствовал только её — и всё свободное время проводил в интернете, скрываясь от посторонних глаз, либо на железной знойной крыше, либо на скошенной траве у бетонного забора, где стоял запах травяного сока, сена и деревни. Выполняя служебные обязанности, с нетерпением ждал обеденный перерыв или вечер. Точные пальцы привычно находили нужные кнопки на мобильном телефоне, загружался браузер — и у Яшки во рту пересыхало от мучительной жажды счастья.

Они говорили, казалось бы, обо всём на свете, но на самом деле — только друг о друге, потому что замещали собой всю вселенную. Два совершенно разных мира старались понять, сливались, энергетически прорастали.

Чайкин впервые за всю свою жизнь отвечал на простые вопросы: «Какой твой любимый цвет? А блюдо? А что вообще любишь? Какую музыку слушаешь? Что сможешь простить? Как бы ты провёл идеальный и самый лучший день в твоей жизни, когда всё-всё можно?»

Никто никогда так пристально не интересовался им, да и он сам будто знакомился с собой.

«Насчет цвета надо подумать, — писал Яшка. — Ведь оттенков много и сочетаются они по-разному. Например, мне синий нравится: цвет яркого летнего неба. Или вот вода морская, когда в ней такое небо отражается. А ещё я люблю закат, когда солнце садится, сумерки только-только начинаются, воздух делается пропитанным солнцем, розоватым. Насчёт блюда: ем всё, что не приколочено, а что приколочено — отрываю и тоже ем. Серьёзно, не баловали меня изысками кулинарии. Особенно я люблю землянику, но только чтобы самому находить в траве и лопать. Люблю жареные семечки и мороженое. Люблю, когда медово цветут липы. Люблю поваляться на солнышке, поплавать в речной воде. Люблю скорость и точность. Мне всегда нравилось гонять со всей дури на мотоцикле и стрелять так, чтобы ещё до выстрела точно знать, куда попадёт пуля. Но полениться тоже люблю. Иногда кажется, что если меня не будить, то просплю до обеда.

Музыку могу слушать разную. Тут я так оцениваю: музыка должна что-то во мне затрагивать, быть немного моей, личной, напоминать о чем-то, вот тогда она мне нравится, а к какому жанру относится — неважно. И так же с фильмами и книгами. Нахожу там частичку себя, тогда нравится. Простить… Я прощу и постараюсь понять всегда, если человек будет искренен со мной.

А вот как день бы провёл… Очень хочется, чтобы где-нибудь был дом, и день мечты провести в уюте этого дома, занимаясь самыми простыми домашними делами».

Они могли сидеть в сети до рассвета, а иногда рассказывали друг другу странные сны, стараясь угадать в них будущее. Договаривались смотреть на одну звезду, и тогда их соединяла не только всемирная паутина, но и прекрасное ночное небо.

Вера посвящала ему стихи, в которых горела надежда на счастье. Яшка пытался отвечать ей тем же — неловко и кургузо, но не стеснялся учиться и удивлялся сам себе: «Ишь ты, Яшка-дурашка, куда замахиваешься! В поэты метишь что ли?»

Так же — неловко и кургузо — он, тот, кого никогда не любили, пытался научиться любить, не замечая, что родник неиссякаемой любви давно бьёт в его сердце, остальные поиски — «не там» и только причиняют боль.

Маленькая полосатая кошечка Мурка, прикормленная на кухне, любила тусить в казарме, из всех коек предпочитая Яшкину, блаженно мурлыкала, если он её гладил, радостно бежала к нему через весь плац, если случалось им встретиться на улице, и верно ждала из боевых командировок, не перебираясь на другую койку. Мурка чуяла в Чайкине родник любви, забитый сомнениями, болью, страхом, неверными поисками, но питавший её кошачье сердечко. А Яшка в это время всерьез страдал, думая, что не умеет любить. Он погрузился в мутные глубины самокопания и философские рассуждения

Веру очень огорчало, что её любовь больше не приносит радости, а причиняет боль. Она не могла стать полосатой Муркой, чтобы просто прижаться к солдатскому боку и счастливо замереть. Все чувства выражались только в словах, сочившихся по сети. Их диалоги становились всё тяжелее. Настроение изменялось, как на качелях: ещё сегодня весело обсуждали распределение обязанностей в семейной жизни, а на следующий день Яшка говорил, что они никогда не встретятся.

«Вера, Верушка, сон мой, боль моя, мечта моя, как звезда в небе — такая недостижимая, нереальная, — каждое слово отзывалось стоном. — Не беспокойся, хорошая моя, всепонимающая. Пока я не приеду к тебе, пока не посижу хоть рядом с тобой, не увижу глаз твоих, далеко не зайдут наши отношения.

Я говорю тебе всё, что думаю, что чувствую. Пусть всё идёт так, как идёт. Полюбить страничку в интернете, созданный образ — какой же это бред! Но это так».

«В том и беда, — отвечала Вера, — что я для тебя фантастическая, нереальная. Поверь, если бы я сейчас сидела напротив, то была бы для тебя такой же недоступной, и неизвестно, смогу ли когда-нибудь стать твоей реальностью».

Она очень ждала встречи. Ждала и боялась её. Боялась, что не оправдает ожидания, что образ действительно окажется придуманным. Поэтому то приглашала Яшку приехать, то грозилась навсегда затеряться в суровых городских джунглях. Это было общение-наркотик, оба зависели от него.

Однажды, когда за окнами шумела стремительная южная гроза, вся боль вдруг прорвалась, вскрылась, как нарыв.

«Если ты погибнешь, я умру вместе с тобой», — писала Вера. Это испугало Яшку, он понёс путаный, сбивчивый бред:

«Верушка, я солдат, меня могут убить… Каждый день могут убить… Не надо тебе со мной погибать. Я всегда с тобой, если убьют меня, всё равно рядом буду, ангелом-хранителем твоим стану… Хоть и не запишут меня в ангелы. Я люблю тебя, но себе не принадлежу. Стараюсь убежать от такой любви, которая приносит страх и боль, но снова возвращаюсь. Неужели я слабак?»

«Нет, Яша, ты не слабак. Любовь — это стихия. Разве можно справиться со стихией? Она подхватывает и несёт».

«Сильный человек может бросить вызов стихии. Вот сейчас гроза. Я залезу на крышу казармы, и мы посмотрим, кто кого!»

Вера пыталась его остановить, но он пропал из сети.

В интернет Яшка, уже подвергшийся насмешкам сослуживцев и заслуживший почётное звание безнадежно влюбленного идиота, пришел на следующий день, исповедовался, каялся и делился впечатлениями. В нём что-то изменилось:

«Верушка, так здорово стоять на крыше в грозу! Самое главное — это чувство, что от меня действительно сейчас ничего не зависит… Удивительное чувство, я до этого много моментов опасности пережил и привык, что всё зависит от меня, от моего поведения. А тут просто стоишь и ловишь кайф от того, что в центре стихии, наравне с ней. Это был вызов себе! Я стал намного сильнее: стоял вровень со стихией… и орал твоё имя. Вот такой я придурок. Я не ищу смерти. Я очень хочу жить. И верю теперь, что всё в моих руках, что всё получиться. Словно я на самолёте в крутом пике, но у меня штурвал в руках, и я знаю, что в нужный момент смогу выжать штурвал на себя, и всё будет хорошо.

Да, я подсел на общение с тобой. И мыслями, и чувствами. Это часто мешает, но и спасает всегда. Ты как-то однажды уже спасла меня, помнишь? Твоя смс-ка. Она пикнула в кармане, когда я ехал на броне, я дёрнулся, чтобы достать мобилку, и шальная (а может, и прицельная) пуля пролетела мимо. А что ты чувствовала, когда я стоял под грозой?»

«Что я чувствовала? — отвечала уставшая от Яшкиных выходок и не спавшая всю ночь Вера. — Я танцевала… Закрыла глаза, представила, что состою из тех самых капель дождя, и танцевала».

Что же было дальше? Яшкины ломки не прекратились. Он пугал свою Верушку попытками самоубийства, сбегал из части в надежде встретиться с ней, был пойман, избит, судим военным трибуналом, но легко отделался — начальство помнило о его боевых заслугах. Всё это время его душа росла, боль очищала внутренний родник любви, показывала, что Чайкин заблудился и идет не туда. А через некоторое время сознание-система загрузило ему множество новых файлов-образов. Этот же файл под условным названием «Любовь и Вера» где-то затерялся в архивах памяти. Как знать, вероятно, так было лучше для них обоих, ведь всё всегда делается к лучшему.

Успешные люди

— Слышь, Жека, как девушке предложение делают? — я получил это сообщение в два часа ночи. Не особенно удивился. От Чайкина и не такого можно было ожидать. Откуда детдомовскому пареньку знать про дела житейские?

— На ком жениться собрался? — я решил сначала выяснить, с чем связан интерес Яшки к подобной теме, может, просто так, «для общего развития». Ответ огорошил:

— На Леночке, конечно! Чё за вопрос!?

Не то чтобы я не помнил эту особу… Как же, забудешь эту легкую, миниатюрную блондинку с огроменными чёрными глазами и заразительным беззаботным смехом. Но… Они же не виделись два года… или даже больше… Хрупкая девушка, два задорных старших сержанта — Лёнька и Яшка — и салажонок Жека Сафрон, то есть я. Все влюблены в неё, но ведут себя так, будто просто хорошие друзья. И было-то всего пара попоек и несколько вечерних прогулок по весеннему городу. Потом Леночка исчезла. Я догадывался, что между ней и сержантами что-то произошло. Они искали её, где только могли, но не нашли. Летом после тяжёлого ранения Лёньку отправили в запас, он уехал домой, на Верхнюю Волгу. Яшку закрутил южно-осетинский конфликт. Я отслужил срочную и демобилизовался. Никто уже и не вспоминал о былом. Но вот Леночка нашлась…

— Откуда она взялась?

— Нашла меня в контакте. Она тогда уехала к отцу в Сочи. И родила там дочку! Сафрон! Мою дочку! Теперь они вместе вернулись.

— Охренеть! С чего ты решил, что это твой ребёнок?

— Мы вчера встречались… В общем, я знаю это и всё! И завтра пойду делать ей предложение! Как его положено делать?

— Ты реально дурак или прикидываешься? Уверен, что Леночка только и ждёт твоего предложения? Два года ты был ей нафиг не нужен, а сейчас вдруг понадобился. Что ты о ней знаешь? Что она знает о тебе? Вы ж, по сути, чужие люди.

— Я люблю её. У нас есть дочка. И я хочу, как все нормальные люди, создать семью. С чего начинают нормальные люди?

— Ну, ты-то по-любому начал уже не с того… Два года назад… А так — купи кольцо, букет…

Я представил, как нелепо будет выглядеть Яшка в своей полевой форме, когда придёт в ювелирку, когда будет выбирать букет. Всё-таки далеко ему ещё до нормальных людей.

— Нет, знаешь. Просто скажи ей, что жить без неё больше не можешь, твой козырь — искренность и непосредственность. А где ты с семьёй жить собираешься?

— Сначала комнату в общаге дадут. А потом, может, и квартиру…

— Удачи, чего ещё тебе сказать.

Три дня от Яшки не было вестей. Я не сомневался, что Леночка ему откажет, и готовился морально поддерживать товарища в его горе.

На четвёртый день Чайкин пришёл в сеть:

— Сафрон, кто такие успешные люди? Вот ты — успешный человек?

Начало беседы было неожиданным.

— Успешные люди — это те, кто стремится к своей цели, умеет добиваться ее. От слова «успех». Думаю, что я успешный, знаю, чего хочу, отслужил, восстанавливаюсь в вузе, ошибки прошлого учёл, деньги ремонтом тачек зарабатываю, скоро куплю байк, потом займусь строительством дома, сад посажу… Слышь, Чайка, она тебе отказала, потому что считает тебя не успешным?

— Да кто вообще определяет, успешный ты или нет?!

— Общество, наверное. В сравнении видно, чего ты достиг…

— То есть, достаточно казаться успешным, чтобы были высшее образование, крутая тачка, свой дом, престижная работа. Тогда соседка Маргарита Ивановна тебя признает успешным. А ты будешь всю жизнь вкалывать, чтобы поддержать эту иллюзию, и даже на пенсии себе не признаешься, что хотел совсем не этого, потому что страшно признать, что ты предал себя ради иллюзии. А потом умрёшь от инфаркта, так и не пробыв счастливым ни одного дня. Человек, предавший свою душу и своё человеческое предназначение, не может быть счастлив.

— И в чём, по-твоему, человеческое предназначение?

— Прежде всего, научиться любить. Кто научится любить, тот больше не вернётся к эгоцентризму паразита — «успешного человека», который считает себя пупом земли и готов всех вокруг обгадить, лишь бы на ступеньку повыше залезть, «ничего личного, только бизнес». Умение любить — вот что отличает нас от животных. Научись любить, вернись к себе. И тебе захочется сделать для этого мира что-нибудь хорошее. Быть успешным сейчас модно, это все прокачивают. Но миру не нужны все эти эгоисты, будь у них хоть десять высших образований. Мир давно погибает без людей, умеющих любить. Успешные люди сами себя загоняют в ловушку. Что ты тратишь, когда упорно добиваешься навязанных тебе целей? Ты тратишь свою жизнь, своё время зря. Время — самый важный, невозобновимый наш ресурс, его не вернуть. Получается так, что как раз главное ты не успеваешь — не успеваешь стать счастливым, не успеваешь полюбить этот мир, не успеваешь хоть немного сделать его лучше. Не успеваешь и погибаешь навсегда вместе с миром. Наверное, так и задумывали те, кто навязал тебе эту иллюзию успешности, те, кто затевает все войны на земле для своей выгоды и забавы.

— Ишь, как тебя на философию пробило из-за Леночкиного отказа… И что предлагаешь делать? Всё бросить и лежать на диване?

— Нет, просто не позволять навязывать неправильные цели. Выбери то, чем тебе реально хочется заняться, прикинь, как это сделает мир лучше. И успешных я не осуждаю. Я их жалею, что ли… как душевных инвалидов. Сам же стараюсь прокачать не деньги, а любовь.

— С Леночкой-то теперь что?

— Ничего. Разрешила в гости приходить, когда захочу, адрес дала. Тоже жалеет меня, как умственно отсталого инвалида. Но никто мне не может запретить любить её и дочку. Значит, прорвёмся.

Тут мне стало понятно, что Яшка сейчас предельно искренен и серьёзен.

И ещё, до жара в солнечном сплетении, захотелось плюнуть на то, что обо мне подумает соседка Маргарита Ивановна и научиться по-настоящему любить.

Первый снег

Водитель старенькой «душегубки» заруливает так круто, что на поворотах она грохочет и накреняется, издавая предательский писк в критической точке наклона. Машина трясётся, как больной паркинсоном, торопится завершить последний рейс. За окном — бесконечные огни, утопающие в темноте ночи. Яшка смотрит в эту темноту и улыбается своим мыслям, его время сжалось в маленький тёплый комочек, застыло тихонько в груди и начинает обратный отсчёт. Теплота всё увеличивается, растекается, превращаясь в образы прошедшего дня, ей становится тесно в грудной клетке, обтянутой военным бушлатом.

Леночка дышала в динамик телефона и говорила вкрадчивым кошачьим голосом: «Чайкин, ну пойдем на каток, я давно мечтала… В этом году снег так долго ждали, а сегодня с утра шёл…» Каток был крытый и работал уже пару недель, утренний снег, не доживший даже до обеда, напомнил, что сейчас зима. Почему-то вдруг очень захотелось покататься на коньках. Вспомнилось, как в детстве расчищали на Волге кромку льда и гоняли по ней, такой неровной, пьянея от морозного воздуха и скорости. Поэтому Яшка согласился. В душе появилось тревожное ожидание праздника — щемящее под ложечкой счастье, которое так часто бывает важнее самого события.

И вот, восторженно и взбудораженно, он стоит под фонарем у спортивного комплекса. В фонарном свете мягкими хлопьями кружатся снежинки и исчезают на чёрном асфальте. Ожидание счастья нарастает: Леночка вот-вот должна прийти. И неважно, что у них так и не сложилась семья — другой человек стал её мужем. Неважно, потому что она сейчас придет. Чайкин волнуется, как подросток на первом свидании, смотрит на часы, считает секунды и напевает мысленно одну разученную недавно песню… Напевает, потому что на её прокручивание в голове уходит ровно семь минут.

Странная штука — любовь… Вот Бог не любит — он сам есть любовь — животворящая её квинтэссенция. А Яшка плюс она — это не любовь… Но мы все любим так, как можем, как умеем, каждый раз словно сдавая экзамен перед звёздным небом мироздания. Леночка любит по-особенному: она любит каждого, на кого настраивается, каждого, кто заполняет собой её мимолетное «сейчас», и каждый для неё в этот момент единственный. Она умеет раствориться в любимом полностью… И в лучах такой неподдельной любви каждый чувствует себя особенным, лучшим. Это ощущение не забывается. Его нельзя забыть, как бы ни хотелось.

Чайкин по-волчьи почуял, что она подходит, представил, как улыбается хитро и хочет подойти незамеченной. Напрыгнула сзади, засмеялась звонкими колокольчиками, когда Яшка, обхватив её, закружил под музыку первого снега. Время остановилось, когда он осторожно целовал её мягкие, тёплые губы. Потом спохватились вдруг — сеанс-то давно начался. Побежали всполошено. Затягивал её маленькую ножку в белизну фигурного конька, поддерживал на льду, но она скользила уверенно и грациозно, кокетничала, хвасталась: «Гляди, я умею так и вот так!» А потом они мчались, держась за руки, вместе с пёстрым людским потоком, всё быстрее и быстрее. Она доверяла Яшке полностью, у него вырастали крылья, и они летели.

Встретили каких-то знакомых. Случайно или неслучайно… Леночка договаривалась о чём-то, они шушукались и хохотали, глядя в Яшкину сторону. В результате отправились все вместе в непонятные, никчемные гости. Шли по городу, махали сумками с коньками, что-то нестройно пели, откупоривая жестянки с пивом. В этом тоже было что-то подростковое, суматошно-бесшабашное.

На чужой кухне Яшка и Леночка, отгородившись от всех занавеской, пили горячий кофе, смотрели в окно. Молчали каждый о своем и тихо радовались встрече. Оба ждали чего-то, так и не произошедшего. На прощанье она как-то неловко чмокнула Яшку в ухо. А он, замкнув в груди нерастраченную нежность, пообещал зачем-то непослушными губами: «Я приду к тебе завтра в гости». Они оба знали, что не придёт.

Безжалостный волчонок

В тот день Леночка оставила на его стене в социальной сети гневный вопль: «Чайкин, я хочу, чтобы все знали! Ты СТРАШНЫЙ человек. Пусть кажешься добрым и наивным мальчиком. Но это не так! Девчонки! Не верьте ему!!!!! Он не такой. Он — орудие для убийства! Для него жизнь человека НИЧЕГО не значит. Таким место в армии или в тюрьме. Да, ты не человек, ты ВОЛК. Я БОЮСЬ ТЕБЯ. Удачи тебе в жизни. Вперёд! Рви и грызи всех, кто у тебя на пути! И если ты удалишь это сообщение со стены, значит, ты ещё и обманщик!!!»

Яшка прочитал и пожал плечами: вовсе не из чего было поднимать панику. Ну да, выследил и избил пару подонков — за дело, надо сказать, — ему на них пару недель назад пожаловалась плачущая, обманутая, униженная ими Леночка. Не убил же, на самом деле, хотя и вправду мог. Однако она теперь будет бояться не обидчиков, а его, Яшку, спрячет липкий страх в глубине души и постарается лишний раз не встречаться глазами. Чайкин вздохнул и задумался. Вспомнилось детство.

«Почему ты такой бесчувственный, бессердечный, как волчонок?» — не раз скорбно вопрошала воспитательница в детском доме, когда маленький Яшка, наказанный за очередную драку, наотрез отказывался лить слёзы раскаяния, а только сжимал грязные кулачки и смотрел исподлобья. Он давно уже оставил попытки объяснить, что просто защищал малышей, которых старшие воспитанники облагают конфетной данью… Детский дом жил по своим внутренним негласным законам, в рамки которых волчонок Яшка не вписывался.

С тех пор многое изменилось, но ярлык безжалостного человека остался. Под Яшкиным тяжёлым взглядом не раз пасовали даже друзья: внимательный и глубокий, он, казалось, проникал глубоко в душу, сканировал все потаенные мыслишки слабых человеческих натур — и не жалел.

Леночка не подозревала, что через некоторое время она будет обречённым шёпотом говорить по телефону: «Ты понимаешь, мы всей семьей заболели гриппом, температура под сорок. Вику не с кем положить в больницу, с больным взрослым не кладут. Не мог бы ты… Ты ведь всё-таки отец…» Чайкин мог. Разлучённый с дочкой, не видевший первых её шагов, не слышавший первых слов, старался быть полезным хотя бы сейчас, хотя бы на время. «Без страха и упрека» он покинул привычную армейскую зону комфорта и отправился осваивать terra incognita — как заботиться о маленьком ребёнке. Яшка шугался в больничном коридоре от молодых мамочек в халатах, стирал в раковине дочуркины колготки, кормил с ложечки кашей, сидел у её кроватки ночи напролет и следил, чтобы не поднимался жар… Такой неловкий и смешной, в камуфляжных армейских штанах — он был неимоверно счастлив от того, что Вика протягивала к нему ручонки и смешно подзывала: «Яська. Иди сюда, Яська». Дотошно выспрашивал у друзей, которые были онлайн, во что одеть, как накормить, когда посадить на горшок. Девочка совсем его не боялась. Яшка, неуклюже пересказывая «Красную Шапочку», пояснял: «Там был зубастый злой волк, такой, как я». «Неть. Ты не войк. Ты добвый», — возражала Вика и обнимала его, замершего и притихшего.

Несколько больничных дней прошло, и он вернулся в воинскую часть, снова ненужный. «Спасибо, что помог. Но у нас своя жизнь, новая семья, ты в неё не лезь», — просила Леночка. Он и не лез, потому что себя тоже научился не жалеть.

О «безжалостном волчонке» ходили по гарнизону слухи, что он, невесть как научившись, печёт иногда на кухне в офицерском общежитии очень вкусные булочки, иногда, забыв обо всём, бормочет, сидя на окне, стихи. Может, сочиняет, а может, вспоминает, чертит что-то на стекле… А ещё умеет играть на гитаре и поёт, то надрывно, с болью, то светло и чисто. Но это были, конечно, только слухи.

Пока он, задумавшись, сидел и смотрел невидяще на экран, где всё еще висел пост Леночки, пришло сообщение: «Привет, Яш. Знаешь, мне сегодня что-то так грустно», — писала далёкая и почти не знакомая девушка. «А ты нарисуй солнышко и приклей его на окошко», — ответил Яшка. Он не умел жалеть, он умел любить.

Цветущее утро

В выходной так хочется поспать подольше, но из объятий сладкого сна Леночку вырывает требовательный призыв дочурки: «Мама!» И вот уже малышка сама шлёпает босыми ножками по полу… Боже… Ещё только седьмой час утра, страшенная рань. Ах, милый жавороночек…

А жавороночек тянет с мамы одеяло и щебечет о чём-то своём.

— Сама надела платье? Вижу-вижу, задом наперед. Давай-ка переоденем, как следует.

Приходится вставать. Хорошо, что муж не видит Леночкиного укоряющего взгляда — как страус, спрятал голову под подушку. Но жавороночек находит его и там: «Папа!» У Леночки появляется время принять душ. На кухне Леночкина мама гремит кастрюлями: «Елена, сходите с Викой за молоком!» — кричит она.

Пока бабушка пытается догнать внучку-жавороночка, чтобы расчесать — Вика со звонким смехом удирает от неё — Леночка поспешно глотает чёрный кофе без сахара. Она никогда не любила чёрный кофе… Это Чайкин приучил к нему… Он вообще ко многому приучил Леночку — улыбаться каждому новому дню, слушать дождь, курить в форточку, не спать по ночам, видеть в гитаре живое существо, рассказывать дурацкие и непонятные сны, любить жизнь… Почему она тогда не вышла за него? Вика отвлекает от раздумий, забирается на колени, затихает, пока мама с бабушкой расчёсывают её весёлые кудряшки.

В подъезде тянет сырым, прохладным утренним воздухом — ночью прошёл ливень. Через разбитое окошко между лестничными пролётами видно, что Чайкин сидит на своём излюбленном месте — на козырьке подъезда. Кажется, без гитары. Как на боевом посту. Ждёт. Внутри у Леночки сжимается тёплый комочек. Мать увидела его в кухонное окно ещё раньше. Во сколько он встал, чтобы встретиться?.. Или не ложился вовсе, уехав из воинской части накануне… Леночка спускается, сжимая дочкину ладошку, медленно отодвигает тяжёлую скрипучую дверь. Знает, что смотрит. Тёплый комочек внутри становится всё больше, горячее, появляется ощущение беспричинного счастья. Вика радостно тянет к Яшке ручки. Леночка отводит глаза с аккуратными стрелками и по привычке ворчит: «Куришь? Опять? Ведь в окна дым идёт. И народ пугаешь. Слезь, будь как человек. Ведь скамейки есть у дома». «Здравствуй», — отвечает Чайкин на её ворчание, легко спрыгивает вниз. Вика радостно визжит, в одно мгновение оказываясь у него на руках, и пытается оторвать блестящую звёздочку с погона.

— Яш, погуляй с ней во дворе, я сбегаю в магазин за молоком.

Странно. Когда она оставляет ребенка с Чайкиным — человеком, видевшим в своей жизни только войну и совершенно не умеющим обращаться с детьми — у неё на душе совершенно спокойно, так, как если бы дочка была рядом с ней. Уходя, Леночка чувствует взгляд зелёных Яшкиных глаз. Этот взгляд может быть ласковым, как сейчас, и беспощадным, как тогда, когда он смотрит в оптический прицел своей СВД.

Это хорошо, что не пришлось Вику брать с собой в магазин. Она обожает выбирать продукты и делает это со всей тщательностью молодой хозяйки, придирчиво осматривая все яркие баночки и упаковки. Без неё купить молоко проще и быстрее. Так хорошо, так легко, и утро больше не кажется невыносимо ранним, какое счастье, когда тебя будит маленькая дочка, когда идёшь потом по вымытому ночным ливнем чистому весеннему городу, и горы синеют такой красивой дымкой, какое счастье жить!

Назад Леночка почти бежит, её переполняет счастье, хочется петь, танцевать на ходу. Подпрыгивает, чтобы сорвать цветущую свечку каштана — на неё сверху проливается прозрачный душ капель, скопившихся за ночь в листьях. Какой-то хмурый прохожий смотрит на девушку в белом летнем платье и тоже начинает улыбаться.

Леночка постаралась войти во двор незамеченной, чтобы подсмотреть, чем заняты без неё Вика и Чайкин. Они сидят на краю песочницы, он придерживает малышку, чтобы та не упала. Вика рисует на песке какие-то замысловатые узоры, что-то говорит ему. Чайкин серьезно её слушает, видно, что понимает всё, что она ему сказала и даже больше. Странно и трогательно видеть этого сильного человека в военной форме сидящим в песочнице рядом с маленькой девочкой. Такой теплотой и любовью веет от них, что Леночке хочется подбежать, обнять и расцеловать обоих! Почему она тогда не вышла за него? Дома спит муж, и мать всё так же сердито гремит кастрюлями.

Цветущее, радостное утро навсегда осталось Леночкиной отрадой. Это была последняя весна Чайкина. Осенью он погиб во время спецоперации в Дагестане.

* * *

После Яшкиной гибели Леночка написала о нём трогательно и правдиво.

Ощипанная душа

Цветущие волжские липы — это, конечно, очень романтично, изысканно, красиво…

Славно общаться с интересным и милым другом по интернету. У него всегда найдётся точное, философское или лиричное слово. Всегда к месту тонкая ироничная шутка, или бодро выстукивается на клавиатуре гладенький стихотворный ответик.

Так хорошо скоротать вечерок за виртуальной беседой, написать банальное: «Как дела?», а получить в ответ нечто интересное, неординарное, искреннее, такое, что невозможно не ответить тем же.

Легко и удобно любить далекого Яшку-героя, весело поздравлять его с разными праздниками и слушать новые, загруженные специально для вас файлы тёплых песен, где чуткий мягкий голос, чуть подрагивающий на «р», скользит по гитарной мелодии.

Тяжело вдруг потерять всё это, тяжела необходимость снова самостоятельно заполнять свои серые денёчки.

Я любила его другого. Того, кого, казалось, и любить было невозможно: бешеного, пьяного, задыхающегося от ревности: «Куда? Зачем? С кем?»

Страшного — а вдруг ударит или задушит, а вдруг застрелится сам.

Жестокого, расчётливого, опасного и непредсказуемого, пропадающего где-то месяцами.

Возвращающегося из своих командировок больным напрочь — в жару, в коросте… Я любила его такого: вшивого, раненого, насмерть уставшего, без желания жить, говорить, любить… Способного лишь курить, пить, спать… Любила контуженого, оглохшего — вдруг жалкого, никому не нужного, отрезанного от всех чёрной тишиной, запутавшегося в мыслях, пороках, страхах. Слабого от непонимания и презрения. Любила его болезненно-залихватские матерные песни в подъезде, скандалы с соседями, бесконечные драки.

Любила навязчивое его внимание и жадное, вызывающее мозгоклюйство до умопомрачения (не зря же его называли Чайкой — горластой, неряшливой птицей).

Любила его внезапно появляющееся сумасшедшее желание умереть и вместе с тем — панический страх смерти под жалобное вяканье: «Я ж умру, меня непременно убьют когда-нибудь».

Любила его стремление всегда бросаться на какие-то непонятные амбразуры, болеть душой за далекие судьбы и нести неподъемный груз ненужной ответственности за весь мир.

Любила его стихийное непостоянство и жажду истины, на фоне которой он мог поступиться всем остальным.

Любила его дурацкие сны и не менее дурацкий, напыщенный, истинно чайкинский эгоизм.

И вот такого его — опасного, надрывного, мечущегося — потерять не просто тяжело: немыслимо, ужасно и бесконечно больно, будто оторвали от меня — ещё живой — большой кусок мяса, истончили по нервной ниточке душу и бросили околевать в дождливую осеннюю ночь и налеплять на раны пластырь времени.

А вы мне про цветущие липы…

* * *

Про цветущие липы Яшка часто разговаривал с Олисавой, землячкой Лёньки Лиса, из небольшого волжского городка. Олисаву с Чайкиным познакомило и сроднило горе — потеря Лиса — они стали друг для друга как брат и сестра.

Они встретились в больнице, куда Яшка прилетел через пол-России, надеясь застать живым своего умирающего друга. Не успел. Ему осталось только поддерживать растерянную родню и друзей Лёньки. Олисава пригласила Чайкина в гости — обедать.

Вера в чудо

У него был по-детски беззащитный затылок. Ершистая макушка, как у школьника. Хотелось провести рукой. Олисава стояла у плиты и, пользуясь тем, что Чайкин сидит к ней спиной, с материнской нежностью рассматривала Яшку, пока он ел. О человеке многое можно рассказать, если понаблюдать, как он ест. Чайкин ел сосредоточенно, не быстро и не медленно, наслаждаясь не только едой, но и каждым мгновением осознания — это не каша из казённой столовки, это домашняя еда, и его угощают. Простая трапеза возносилась до сакрального действа. Его не смущало отсутствие манер и руки с забившейся под ногти грязью. Такие естественные, плавные, красивые движения, ни одного лишнего или суетливого — одухотворённо, быстро и точно, будто бы играл на гитаре. Только светлый ёршик волос на макушке торчал взволнованно. Олисава могла долго смотреть, как он ест.

— Вкусно, Яша? — она неуверенно прикоснулась к светлому ёршику. Спокойная естественность исчезла мгновенно. В ладошку будто ударило током. Олисава ощутила, как этот мучительный ток пошёл вниз, по Яшкиному позвоночнику. Яшка замер. Простая человеческая ласка убивала его своей внезапностью, неизведанностью, неотвратимостью завершения. Как пуля в висок.

— Яш? — девушка убрала руку.

Он медленно возвратился к жизни, обернулся и посмотрел Олисаве в глаза. Взгляд был светлый, сильный, с затаённой внутренней болью. Она выдержала этот взгляд, смотрела на Чайкина, так, как привыкла рассматривать своего завтракающего сына — со спокойной нежностью и материнской гордостью. И детдомовский мальчик Яшка на мгновение перестал быть детдомовским. Будто одно прикосновение открыло какой-то канал сообщения с любовью, растворённой в мире, но ранее не доступной ему, с которой у него до этого не было связи. И любовь со всего мира вдруг хлынула в Яшку. Он вытерпел это. Они больше не сказали друг другу ни слова.

— Ты знаешь, что значит потерять веру в чудо? — рассказывал потом Яшка. — Как жить, когда исчезает эта вера? Когда я был совсем маленький, я каждый день на прогулке всё время, которое было нам на гуляние отведено, сидел у ворот на скамейке и ждал, что вот-вот придёт за мной мать. И не просто ждал, а верил, уверен был, что вот прямо сейчас придёт, должна прийти, не может она забыть про меня!!! А лет в семь вдруг понял, что она никогда не придёт. Но ничего, пережил.

Забытый всеми в мире маленький человек, одиноко сидящий у запертых ворот детского дома. Наверное, они были железные и тяжёлые эти ворота. Один их вид должен был заставить детское сердце забыть о всякой надежде, что оттуда, куда уходит голубой простор неба, могут проникнуть любовь и счастье. Но Яшка был уверен, что все достойны счастья, что оно найдёт и его. Что должно было произойти в маленькой душе, чтобы эта вера исчезла… Постоянное безразличие взрослых? Жестокость детей? Цинизм и пошлость, идущие отовсюду, учившие приспосабливаться, а не верить? Как он жил потом, вынужденный глубоко-глубоко запрятать эту веру, сделать вид, что её совсем нет? Будто за железными воротами ото всех спрятал чуткую душу.

И чудо случилось. Через пятнадцать лет. Он почувствовал, наконец, то, к чему так стремительно рвалась детская душа, — любовь. Так просто — всего лишь от прикосновения Олисавиной доброй руки. Его до этого никто не гладил по голове… Почувствовал — и задохнулся от боли. Железные ворота знания жизни не пускали его душу на волю, снова не давали верить в чудо.

Он поспешил поблагодарить за обед и выбежал на улицу, жадно задышал морозным воздухом, чтобы не начать себя жалеть. И глаза у него потемнели. Они у Яшки всегда темнели от боли.

Цветной ветер

Это был белый-белый день… Всё вокруг белое: снег, деревья, небо, настроение… Туманное, неопределенное, будто идёшь наощупь сквозь вязь изысканных, рафинированных мыслей, противоречащих одна другой, и ищешь ту самую мудрую и вечную простоту. Яшка с Олисавой стояли на набережной у большой старой ивы, молчали, дышали волжским ветром.

— Яша, скажи, ты счастлив? Что тебе нужно для того, чтобы быть счастливым?

— Счастлив. И мне ничего для этого не нужно. Это просто есть где-то внутри. Понимаешь, как светлячок из рассказа Драгунского: «Он живой и светится…» Не так уж и важно, что со мной происходит — я живой и поэтому счастливый. И всё остальное тоже живое: земля, вода, камни, снег… Я сопричастен всему этому. У нас будто бы бьётся какое-то общее вселенское сердце. Вечное! Я кожей ощущаю вечность собственной жизни, и от этого счастье и колет в боку, как в детстве, когда впервые чувствуешь, что тонкое лезвие конька стало послушным и уверенно несёт тебя по гладкому льду — всё быстрее и быстрее!

И в таком общем пространстве я тесно связан со всеми, кто уже ушел, и с теми, кто ещё только придёт в наш мир. Это ответственность и смысл. Получается, я живу за всех своих погибших друзей, они оставили со мной частицу себя, а с собой забрали частицу меня. Моя боль — это их боль, и моя радость — их радость. Я счастлив тем, что моя жизнь имеет глубинный смысл взаимосвязанности, и постараюсь выйти живым из всех своих боёв.

А если я умру, то останешься ты, и ты будешь мной, а я буду тобой и буду живым. Вообще, это сложно выразить словами. Говорят, что невозможно объяснить, что такое ветер, человеку, если он никогда не чувствовал ветра. А ещё сложнее поверить в то, что ветер цветной. То, что ты не можешь увидеть ветер, это не аргумент того, что ветер не может быть цветным.

Тогда вдруг всё стало простым, настоящим и бесконечно счастливым. Даже день перестал быть белым, потому что с юга дул тёплый оранжевый ветер и нёс на своих крыльях весну. И они оба знали, что этот ветер оранжевый. А ещё были две тёплые ладони и простая радость торжествующей вечной жизни.

* * *

В этот же день он отбыл обратно во Владикавказ — к месту несения армейской службы. А интернет-общение продолжилось.

— Братишка, какое оно — настоящее счастье?

— Счастье-то… Прикинь, ещё недавно я наивно думал, что могу приносить людям счастье. Этакий доморощенный спаситель-осчастливливатель, считающий, что он всё-всё может. Так вот, однажды моя названная сестрёнка Таня из Новосибирска помечтала о фигурных коньках. Нет ничего проще. Я решил ей сделать подарок на Новый год, отправился в магазин, выбрал самые красивущие коньки — оранжевого цвета — собрал и отправил посылку.

— А она?

— Она стала о профессиональном фотоаппарате мечтать. Когда одна мечта исполняется, сразу же находится новая. А счастье просто есть внутри человека, оно не должно зависеть от внешних факторов, это пусть внешние факторы от счастья зависят, типа, чем счастливее человек, тем ярче, богаче и интереснее у него жизнь. Важно не то, что у тебя есть много всего, а важно, что тебе этого хватает. И никакой «осчастливливатель» не способен искусственно осчастливить, если ты не можешь сам внутри себя счастье зажечь. Правда, я был счастлив, когда коньки выбирал. Да и сестренка, думаю, тоже, когда посылку получила. Не из-за рыжих коньков, а из-за внимания и обмена душевной теплотой — это лучшее топливо для процесса генерации внутренней радости.

Счастье в оранжевых коньках

С выгоревшей на солнце фотки на Таню внимательно смотрит солдат с открытым, почти детским лицом и радостной улыбкой. Глядя на него, ей тоже хочется улыбнуться и спросить: «Где ты сейчас, Яшка? Как у тебя дела?»

«Здравствуйте, а можно вопрос? Почему у такой красивой девушки столь много военных песен в плей-листе? Чем они Вас так заинтересовали?» — именно с этих слов, отправленных в сообщении, он появился в её жизни. Близкий, но такой далёкий. Он с осторожностью задавал вопросы. Был очень аккуратен. Такая деликатность казалась необычной и странной для военнослужащего. Вначале Таня не доверяла ему, но прошло немного времени, и Яшка покорил её искренними беседами, он мягко и бережно принимал ответные откровения, слушал, сопереживал, советовал. В его словах не было ни тени праздной пластмассовой игры или эгоистического желания привлечь внимание к своей особе — только живой, дружеский интерес, искрящийся юмором и житейской мудростью.

В минуты счастья и печали на Танином дисплее уверенным маячком горела надпись: «Яшка Чайкин — онлайн». Никогда и никому до него она не рассказывала столько подробностей о своей жизни, даже подруге. Он научил её доверять людям. Доброе сердце, открытая горящая душа… Такое родное слово «сестрёнка»… Им так и не довелось встретиться.

Яшку и Таню связывала только беспристрастная паутина мировой сети, но в моменты общения им казалось, будто они сидят совсем рядом и ведут тихую беседу за чашкой чая.

Зимним вечером Яшка с Таней разговорились про мечты. Яшка неудержимо и заразительно мечтал о большом доме, который наполнен друзьями, родными и детским звонким смехом. В Таниных грёзах были коньки и профессиональный фотоаппарат. Чайкин сказал, что сделает сестренке подарок на Новый год. А потом пришла неожиданная смс-ка: «Сестрёнка, если можешь, срочно зайди в аську». И Таня открыла окошечко программки с цветочком. На неё обрушились вопросы: «Какой у тебя размер обуви? А какие коньки хочешь? Фигурные? А цвет?» Он ходил по магазину и выбирал, неуклюже рассказывая о представленных моделях. «Вот эти подходящие! Но цвет…» «Я сейчас всех продавцов здесь на уши поставлю, но они найдут мне точно такие же, только рыжие!»

Незадолго до Нового года Тане пришло почтовое извещение. Сердце у неё замерло. Прислал-таки. Неслась на почту, сломя голову, нервничала, стоя в бесконечной очереди… И вот, заветная посылка у неё в руках. Предчувствие счастья заполнило собой всё вокруг. Судорожно и нетерпеливо открыла коробку, не выходя с почты. Там лежало письмо, открытка, мягкий маленький тигрёнок и рыжие-рыжие коньки. В тот же день вечером Таня побежала на каток. Девушка ощущала себя маленьким ребенком, счастье переполняло! Друзья недоумевали, казалось бы, просто коньки… Но для неё это были не обычные коньки, а волшебным образом материализовавшийся кусочек мечты. Казалось, добрый волшебник Яшка стащил образ-рисунок прямиком из Таниной головы. Парень из интернета, способный на настоящее чудо. Таким он постучался в Танину жизнь, таким и остался в ней.

Взрослея, понимаешь, что иногда до боли не хватает простых чудес, создаваемых родными людьми. Мы всё так же наряжаем новогоднюю ёлку и наутро надеемся увидеть под ней кулёчек конфет с ароматным апельсином, положенный заботливой материнской рукой. Тот самый. Долгожданный. Из далёкого детства. Надеемся. Хоть и не признаемся себе в этом. Тут остаётся только одно — подарить ощущение сказки своим детям или друзьям. Принять, как эстафету, палочку волшебника, чтобы потом передать её дальше. И тогда не прервётся вера в чудо, не забудутся добрые сказки, мир устоит под напором жестокости и насилия, пока в сердцах будет любовь. Яшка это знал. А теперь знает и Таня.

* * *

Однажды Яшка пытался мне рассказать о состоянии всеобъемлющей любви…

— Понимаешь, когда ты идёшь в бой, то полностью теряешь сознание себя как личности, становишься орудием войны, то есть думаешь только о поставленной задаче, готов погибнуть ради её исполнения, туточки уж не до философии, насколько важна цель по сравнению с мирозданием, и всё такое (иначе просто крыша поедет). Значит, забываешь о себе, это частично помогает подавить инстинкт самосохранения и страх… Страшно, конечно, но запихиваешь все свои эмоции подальше. Как робот становишься. Вот, к примеру, у нас есть препараты такие, если в зону заражения попал, то принимаешь их, и они обеспечивают ещё, ну полчаса жизни, необходимые для выполнения задачи, при этом знаешь, что по-любому потом сдохнешь… И это кажется нормальным, а не чем-то античеловеческим. Надо быть психологически к этому готовым без всякого вранья самому себе про долг родине и всё такое.

Вот. А потом бой заканчивается… И понимаешь, что остался жив… И всё позади. И такая расслабуха. Снова становишься человеком. Чувствуешь жизнь… Просто дышишь и радуешься. Как бы растворяешься во всём, что вокруг. Чувствуешь свое единство со всем живым пространством. Вот травина растёт — и ты чувствуешь, как она растёт, лежишь на земле — и чувствуешь землю… Видишь небо. Какая-то эйфория наступает, и голова будто бы кружится. Похожие ощущения, когда долго сидишь в душной комнате или долго едешь в купе, а потом выходишь в лес или на берег реки.

* * *

При всей своей житейской мудрости Чайкин прочитал катастрофически мало книг. Я как-то спросил у него:

— Ты вообще их читаешь?

— Да, но в электронном формате, с мобилки, когда время позволяет. За свою жизнь я их прочитал — по пальцам пересчитать. Главное не в том, сколько книг ты прочитал, а нашел ли среди них свою.

— Ты нашел что ли?

— Нет пока. Иногда, когда я читаю, у меня возникает состояние дежавю, что я всё это уже знаю и просто выуживаю из закромов памяти. Моими книгами были люди. Я общался с ними, перенимал, впитывал в себя живой опыт, который ценил выше прописных истин, распятых между корками переплёта.

А люди Чайкину попадались разные…

Источник любви

…Мы возвращались из-за бугра и были в Моздоке, куда выгрузили всю нашу группу, успевшую сплотиться за время месячной командировки. Здесь нам предстояло расстаться, чтобы самостоятельно добираться до мест несения службы. После горячего песка юго-востока ясно ощущалось, что пришла осень, её чуть моросящий дождик казался таким приятным, а в глазах ещё стояли бесконечные песчаные барханы, раздуваемые знойным ветром. Командировка сложилась для Яшки не очень благополучно, незадолго до отъезда он словил-таки какую-то восточную лихорадку и теперь нам и сам себе был в тягость, потому что какой может быть кайф, если температура под сорок, раскалывается башка, и все мышцы сворачиваются в трубочку.

Мы проявили чудеса человеколюбия и оставили его где-то в центре, в парке, чтоб не таскаться с ним по городу, а сами отправились решать наши служебные и насущные дела.

Чайкин присел на мокрый от дождя бордюрный камень, обхватив голову руками, и тут же словно провалился в пропасть колючего бреда, где зной пустыни смешивался с огнём захлебнувшейся отчаянной атаки и криками, утонувшими в песке.

В себя его привели прохладные капли усилившегося дождика, стекающие по рукам, и заразительный беззаботный смех, который показался ему, очнувшемуся от кровавого бреда, чем-то неестественным и странным. На скамейке сидела весёлая компания молодых людей — походные рюкзаки, гитара в чехле, длинные юбки девушек, разноцветные очелья, открытые, дружелюбные, умные лица и звонкие голоса — они тоже не прятались под зонты и радостно улыбались дождю, о чём-то разговаривали, шутили, смеялись. Яшке очень захотелось подойти к ним, вырваться из своего бреда, почувствовать, что есть ещё на земле люди, способные быть счастливыми только от того, что живут, что идёт дождь. Сердце мучительно сжалось в жажде жизни. Он встал и, качаясь, направился к ним.

Чайкин подходил — лица молодых людей становились всё серьёзнее, напряженнее. Они не знали, не могли знать о Яшкином бреде, а видели только идущего к ним чужого грязного человека в запылённом камуфляже, покрытого коростой и нетвёрдо стоящего на ногах.

— Здравия! — Яшка попытался улыбнуться… Понял, что почти разучился это делать… Его хищный оскал мало был похож на улыбку. Девушка, оказавшись рядом, поспешно отодвинулась на другой край скамейки, поближе к своим товарищам. Стала тревожно развязывать тесёмки рюкзака, достала бутылку с водой — только бы не встретиться с солдатом глазами. Все настороженно замолчали, один из ребят ответил:

— И тебе поздорову. Что надо?

Как объяснить этим хорошим людям, что ему ничего от них не надо — только быть с ними — Чайкин не знал. Они ждали ответа, уже о чём-то перешёптывались между собой… Пересохшее от лихорадки горло подсказало Яшке ответ:

— Ребят, плесните водички, — он сложил ладони ковшиком и постарался как можно дружелюбнее посмотреть на молодых людей. Руки дрожали.

Из столпившейся у края скамейки компании вперёд выдвинулся паренёк с длинными светлыми волосами.

— У нас нет стаканов, — ответил он, будто бы не замечая Яшкиного «ковшика». В его голосе появились нотки презрения. — Ты в армии служишь?

— Да.

— И нравится?

— Это моя работа.

— РАБота! Вот они — рабы системы, осознанность на нуле! Где смысл жизни, где людской облик? — возмущенно выкрикивал паренёк, было видно, что у него болит душа за светлое будущее всего человечества.

Его поддержал товарищ:

— Армия губит страну, ведь страна — это люди. Зачем нужна такая армия, где служат алкоголики, которые вынуждены заливать водкой страх перед смертью и совесть за свою и чужие загубленные жизни?! Посмотри на себя! Ты из человека превратился в животное! Одумайся, остановись, оглянись вокруг!

Яшка не мог возразить им ни слова. Он погружался в свой горячечный бред.

Ребята подхватили вещи и пошли подальше от дикого странного армейца. Они больше не смеялись. Но к ним — Яшка чувствовал — потихоньку возвращалась любовь к миру, потерянная во время разговора с ним.

Так и не плеснули водички… Но думают, что открыли в себе источник истинного счастья и любви.

А может, и открыли, кто знает…

* * *

Иногда Яшка пел. И играл на гитаре. Своих песен он не сочинял, разучивал те, что понравились и легли на душу.

О светлых песнях и светлых людях

«Чё слушаешь?» — этакий вопрос-лакмусовая бумажка. Когда получаешь на него ответ, обычно понимаешь, какой человек перед тобой, о чём его мысли, мечты, какова его действительность, прошлое, как он будет резонировать с тобой… Чё ты слушаешь, Яшка, и о чём поёшь? И Чайкин рассказывал:

— Пришло такое время, когда меня стало тошнить от блатняка и армейского шансона, в котором без конца мусолились привычные надрывные темы о пуле-дуре, павших в неравном бою товарищах, предательстве любимых на гражданке. Не песни, а засаленная шелуха, вызывающая у слушателя снисходительную жалость, а у певца — шизофрению. До слишком позитивных, радостных композиций я пока не дорос — для меня они отдают передозировкой медовой патоки, не имеющей связи с действительностью. Моя больная душа не верит им, не звучит в унисон. Остаётся что-то среднее, но правдивое, живое. Простые, жизненные, человеческие песни, светлая, наивная, но вечная юношеская романтика:

Люди идут по свету.

Им, вроде, немного надо.

Была бы прочна палатка,

И был бы нескучен путь.

Но с дымом сливаются песни,

Ребята отводят взгляды,

И шепчет во сне бродяга

Кому-то: «Не позабудь».[8]

Вот, что мне сейчас созвучно. Музыка — это волны с определенной частотой. Человеческое сознание тоже характеризуется той или иной частотой. И люди выбирают для себя то, что им на данный момент ближе, понятнее, комфортнее. Чайковского, шаманские бубны, флейту или тяжелый металл. Высокочастотную музыку, зовущую задуматься о смысле жизни, или низкочастотную, подмывающую устроить бешеный расколбас.

Песни, которые человек поёт или слушает, исподволь оказывают влияние на его судьбу, формируют будущее. «Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу, кто ты». Слушаешь одни и те же песни каждый день и программируешь себя на их частоту, резонируешь с ними, веришь в них. А потом ещё и удивляешься, что всё складывается по сценарию, который прописан в любимых композициях.

Однажды поехали мы с концертом в подшефный детский санаторий, где нам велено было петь нечто из разряда армейской романтики для поддержания патриотизма. А я им — про вечные ценности: «И человек мечтал о том, что он построит где-то дом», «Мне звезда упала на ладошку», «Камни прожитых дорог сумел пробить росток», «Звёздочка моя, свети, свети, что бы ни случилось, ты должна светить…», «В пути не ищи ты дороги лёгкой, позволить не смей короткий привал, движенье, движенье без остановки — вот идеал». Представь, все эти архаизмы дети слушали с интересом, они им понравились, вызвали активное обсуждение. Видимо, какие бы песни ни пел суровый солдат в камуфляже, они звучат авторитетно и горчат жизненным опытом. От своих, конечно, потом огреб за неоригинальный и несоответствующий тематике концерта репертуар. Но это не главное.

Главное — образы. Ключевой, формирующий образ в песнях.

Один из моих любимых образов — образ простого светлого человека. Такого, как в песне «Любэ»:

Тянет к людям простым,

Чистым, тёплым, святым,

Неприметным на вид,

Что живут без обид.

Растят малых да детей,

Ждут хороших вестей,

Праздник любят да уют,

Верно, в общем, живут.[9]

Это моя боль, мое проклятье и счастье одновременно. Я вижу этот свет в каждом, он очевиден, если уметь его разглядеть. Я стараюсь защищать светлых людей… Каких смогу и от чего смогу… Я боюсь потерять способность видеть этот свет. Хотя и пью, вою от боли, что, видя свет, должен убивать. Но если перестану чуять свет — перестану быть человеком. Ты знаешь, все дети видят свет, а потом что-то с ними происходит и не всем удаётся сохранить такую способность. Когда по уши затопчут в грязь, можно сломаться, захлебнуться там, а можно увидать, что и в грязи солнце отражается.

Я, кстати, соображал по поводу мата. Знаешь, понял, в чём его вред. Он образное мышление в нас выключает. Ведь на каждое нормальное слово в голове рождается образ (тебе сказали «шляпа», ты и представил шляпу или написанное слово «ш-л-я-п-а», если ты бегущей словесной строкой думаешь), а на мат — нифига: образа-то нет… Я за собой понаблюдал. Думаю либо образами, либо матом, по-другому не получается. И чтобы с людьми общаться, мне надо перекодировать свои думки на человеческий язык. Я стараюсь, подбираю слова, правда, иногда собственные изобретаю за неимением аналогов в лексиконе.

Образное мышление — это сила! Можно огромную скорость мысли развить при желании. Вот прикинь, сколько картинок ты за секунду сможешь увидеть? А сколько слов прокрутишь в своей «бегущей строке»? Слов меньше, то-то и оно. У нас есть золотое правило: кто быстрее думает, тот дольше живёт. Поэтому учимся переключаться на образное мышление, если кто ещё не умеет. Для этого простые упражнения. К примеру, слушать музыкальную композицию (без слов) и рассказывать, что ты в это время представляешь, или рисовать. Представил картину? Сидят этакие дядьки — боевая группа спецназа и… рисуют музыку. Ещё можно пытаться понять, что говорит собеседник, если он произносит фразы на совершенно незнакомом тебе языке. Или сочинять стихи, но не на листочке, а когда к тебе обращаются в стихотворной форме, и сходу нужно придумать соответствующий ответ. Сложно? Да, брат, это тебе не кирпичи ладошкой ломать. Хотя, кирпичи тоже умею…

Гитара

Когда гитара осталась сиротой, точно уже никто и не знал. Забылось имя её прежнего хозяина, стёрлось, как дождь смывает надпись мелом на почерневшем асфальте. А она жила, по-прежнему жила в суровой офицерской общаге. Она умела петь, она так хотела звучать, дрожать, сливаться в унисон с душой хриплых мужских голосов. И она замирала, когда её потемневшее, уже начавшее рассыхаться тело брали очередные грубые руки. Замирала. А потом разливалась перебором в тёмном гулком коридоре так, что начинало звенеть треснувшее маленькое оконце на лестничном пролёте. Она могла бы похвастаться тем, что видела, как плачут суровые мужчины в камуфляже, когда на столе стоит сиротливо запотевший стакан, накрытый коркой хлеба; и как они смеются в дымном угаре шумного праздника. Но она не хвасталась. Она пела. Пела об облаках, бесконечно плывущих по небу, о звезде, такой желанной и далёкой, о дожде, в который рано или поздно придётся всем уйти, о суровых горах и горящей кавказской земле, о боях, о потрескавшихся кровавых ртах, о летящих под откос машинах бронетехники… И не было во всём мире внимательнее слушателей и прекраснее певцов, чем те люди, сидящие единым кругом скорби или радости на грязном подоконнике, на полу общажного коридора, на лестничных ступенях. Круг был вечен, как были вечны песни и души поющих, менялся только человек, державший в руках гитару и наполнявший её жизнью, но от этой иногда происходящей перемены не нарушалось удивительное единство.

Лишь одна мелодия терзала невысказанной тоской душу гитары. Мелодия, которую играл тот, зеленоглазый, с лёгкими и чуткими пальцами. Мелодия, которая жгла и уносила ввысь. Мелодия, так никогда и не прозвучавшая для всех. Каждым дождливым вечером гитаре снова и снова снилась она, эта колыбельная, уводящая в детскую спаленку, где сладко спала маленькая дочка того странно свободного… И тогда у всего появлялся особый смысл. И уже неслучайно шёл дождь за окном — он питал живую землю, и уже неслучайно горела где-то далеко невидимая звезда — она дарила не только надежду, но и тепло неизвестным ещё мирам, и уже было, за что вновь уходить в горы, чтобы ничто не нарушило спокойного сна родного ангелочка, окруженного золотистым сиянием упрямых завитков, разметавшихся по подушке.

Гитара звала, она тосковала, она жаждала этой мелодии, как чуда, в которое давно никто не верил в этом суровом мире, мелодии, бившейся в ней пульсом вселенной, но не способной выйти наружу. А тот, кто родил в ней эту тоску, всё не приходил. Его странная свобода стала наконец абсолютной, всеобъемлющей. Гитара догадывалась, что сейчас он, возможно, летит к холодному, никогда не виданному, северному морю, чтобы встретить там рассвет или удивляется красоте макового поля… Совсем другие руки брали гитару, и она, всё ещё наполненная изнутри своим сном, дарила свет и силу кругу чувствующих жизнь и знающих, что такое смерть. Дарила и уже ничуть не жалела о том, кто подарил ей её сказку. Она просто жила. И просто пела.

* * *

Однажды мне показалось, что моя жизнь сломалась. Всё закончилось и ничего больше не будет. Будто высосали из меня душу злые дементоры, и пустая оболочка болтается, как сухой ноябрьский лист между небом и землей. Я расстался с девушкой, потому что некогда сильное чувство вдруг обернулось взаимными придирками и крахом иллюзий — и стыл теперь листом под ледяным ветром. Слушал на повторе песню нашего первого медляка. Само собой, пожаловался на тяжелую судьбу Чайкину. Он, как водится, полез со своей философией.

— Сколько раз мне приходилось будто ползти на ощупь в таком тумане, раз оступишься и — хана! А вокруг проносятся со страшной скоростью события, но ты завис, поэтому только со стороны смотришь на них и думаешь — нифига себе!

Когда уходит любовь, — если она была некрепка и висела только на какой-то земной привязанности, — остается одна пустота и тлен, хуже ничего нет. Но она придёт снова, когда ты отпустишь это чувство, поймёшь, что оно свободно.

Знаешь, вечная душа возрождается через смерть: умирает, сгорает от боли, а потом возрождается обновлённая. Только так можно вырасти неокрепшей душой. У меня самого один пепел остался и боль от доверия к людям. Вот тогда и нужно отпустить то, что перестало быть настоящим. Как говорили индейцы: «Сдохла лошадь — слезь!» И настоящее придёт, не сразу, но придёт. Всё приходит и уходит в своё время. И то, что нам сегодня кажется немыслимым, через какое-то время станет естественным. Вот скажи тебе десятилетнему, что ты через пятнадцать лет нифига не станешь лётчиком-испытателем или там космонавтом, а будешь рассказывать про строение глаза мухи-дрозофилы школьникам-пофигистам, корябать какую-то дипломную работу, а вечером по уши в масле и бензине колупаться в брюхе у очередного дохлого «ВАЗа» в автомастерской, как бы ты отреагировал?

— Послал бы такого предсказателя нафиг.

— Если в тумане начнешь жалеть себя, думать — ещё хуже получится: до такого можно додуматься, что руки на себя наложишь. Это, кстати, тоже не выход, потому что от себя не убежишь, я пробовал один раз — не вышло, значит, живем дальше.

— Когда это ты пробовал?

— Да по пьяни однажды, сдуру, после того, как Лёньку в госпиталь отправили, стреляться хотел. Меня наш старлей спас, ствол отобрал и на «губу» посадил… Спасибо ему! Бухать, кстати, тоже не поможет. Чем больше бухаешь, тем меньше себя уважаешь. Это болото ещё похуже… Вот шоковая терапия — она чуток помогает — если по башке кто врежет в воспитательных целях — как меня вразумляли частенько. Когда покажут, что к чему, сразу себя жалеть перестаёшь. Злость появляется. Настоящая такая. А злость — лучше, чем пустота.

Жека, мужик поднимется и пойдёт дальше, если даже совсем всё хреново. И силы найдёт. Тогда туман рассеется и появится самодостаточность. Ни от чего не зависишь! Тогда снова вырастают крылья, и начинаешь жить! Но туточки один секрет: когда есть крылья и ты умеешь летать, другого никого всё равно не научишь и в воздух не поднимешь. Можно только показать на себе, как это — летать.

Крылатые

Жила-была девочка. С крыльями. Обыкновенными такими крыльями за спиной, как у альбатроса что ли. И не знала она, зачем ей эти крылья нужны, только мешаются. Из дома спокойно не выйдешь, в толпе не протолкнёшься, все норовят на них наступить, испачкать. А летать на них всё равно нельзя, они даже небольшого девочкиного веса не выдерживали. Чисто для декора болтались, ну или ещё для каких высокодуховных целей. Устала от них наша девочка — ужас как. Всё думала, зачем ей крылья, раз на них летать не получается. А потом вдруг мальчика крылатого встретила. И у него тоже летать не получалось. У одного. И тогда они решили попробовать вместе, одновременно, обнявшись. В четыре крыла. Поднялись высоко-высоко. И спускаться даже не хотели. Так и летали целый год. Даже праздники новогодние пропустили и все-все дни рождения. А потом мальчик решил, что теперь у него и одного получится. Спрыгнул со скалы и разбился, конечно. Но он не успел этого понять и стал ангелом. Вот тогда крылья и пригодились. Он ими девочку от всего защищал, а она и не догадывалась об этом. А потом выросла и совсем со своими крыльями задолбалась, пошла и отрезала их нафиг, а вместе с ними и мечту о полёте. Прямо так, как «Наутилус» поёт. Ходит теперь, как дура, без крыльев. А до этого, как дура, с крыльями… А «Наутилус» до сих пор про нее песню поёт.

* * *

Когда я слишком долго думаю о Яшке, мне непременно снится этот сон. Детали забываются, стираются в памяти, меняются местами. Но ощущения неизменно повторяются вновь и вновь. Приснится он мне и сегодня. И во сне я буду Яшкой, доживающим на нашей земле свои последние минуты.

Обратный отсчёт

Так просто.

Как потрескавшимися губами туманным утром шептать — «люблю».

Забывать о всём том, что должен и что не понять.

Что надо жить, что холодным дождём за воротник.

Снова к прикладу жаркому приник…

Забывать и любить.

И снова уметь на три такта дышать.

Летать. Петь. Страдать

96-00-00

Подо мной покачнулся и медленно поехал вниз такой надёжный, на первый взгляд, камень. Я спрыгнул с него, но было уже поздно — прыжок получился не вверх, а вниз, в темноту гулкого каменного горла.

93-00-00

Неуверенное, дрожащее сознание показало мутную картинку неизвестной медсанчасти. Остро пахло спиртом и нашатырём. Над койкой висел бас командира нашей группы: «Ничего, отлежится, руки-ноги целы, слегка по башке садануло камнем — не впервой».

Больше всего на свете хотелось снова закрыть глаза и погрузиться в беспамятство. Я понял: группа уходит без меня. Я понял: мне придётся их догонять. Я понял: все идёт своим чередом. Обратного пути не было, я вздохнул и приподнялся: «Где приказано соединиться с группой?»

Командир посмотрел на меня с удивлением, через секунду оно сменилось грустью, достал планшет, поднес к моему лицу и тыкнул в экран с картой местности негнущимся пальцем с сорванным ногтем: «Завтра по трассе пойдёт ещё одна наша машина, тебя подберут и доставят до этой точки, по зелёнке сам доберешься досюда, запомни координаты». Крошечная точка прыгала перед глазами, как мячик для пинг-понга, но числа