Уникальный для русской литературы своего времени синтез автобиографии, исторической хроники и политической публицистики. Историческое для Герцена важнее личного, но в итоге у него получается одна из самых откровенных книг XIX века.
Впервые читала произведение сродни мемуарам и мне, откровенно говоря, не зашло. При прочтении этой книги необходимо быть посвященным в контекст и знать о фигурах, чья деятельность находит свое описание. Иначе - это будет безликое чтиво, лишенное какого-либо смысла и удовольствия. Все шло хорошо, пока описывалась знакомая среда: Россия, ссылки, супружеская жизнь. Но с момента эмиграции книга сама отправила меня куда-то за Урал, в Сибирь - 8 месяцев я выжимала из себя силы докончить ее прочтения. И радостна сейчас, что наконец могу написать свое впечатление по завершении. Просвященным интеллектуалам - велкам, но рядовому читателю думаю - не зайдет.
Странная вещь, что почти все наши грезы оканчивались Сибирью или казнью и почти никогда — торжеством. Неужели это русский склад фантазии или отражение Петербурга с пятью виселицами и каторжной работой на юном поколении?
Новость эта поразила меня; я никогда прежде не думал о возможности его смерти; я вырос в большом уважении к Александру и грустно вспоминал, как я его видел незадолго перед тем в Москве. Гуляя, встретили мы его за Тверской заставой; он тихо ехал верхом с двумя-тремя генералами, возвращаясь с Ходынки, где были маневры. Лицо его было приветливо, черты мягки и округлы, выражение лица усталое и печальное. Когда он поровнялся с нами, я снял шляпу и поднял ее; он, улыбаясь, поклонился мне. Какая разница с Николаем, вечно представлявшим остриженную и взлызистую медузу с усами! Он на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах [30]. Если наружная кротость Александра была личина, не лучше ли такое лицемерие, чем наглая откровенность самовластья.
Люди вроде Орсини сильно действуют на других, они нравятся своей замкнутой личностью, и между тем с ними не по себе; на них смотришь с тем нервным наслаждением, перемешанным с трепетом, с которым мы любуемся грациозным движениям и бархатным прыжкам барса. Они дети, но дети злые. Не только Дантов ад «вымощен» ими, но ими полны все следующие века, выращенные на грозной поэзии его и на озлобленной мудрости Макиавелли.
