Николай Сергеевич Гребнев. Мемуары
Мне 26-го апреля 2007 года стукнет 70 лет. Пора садится за мемуары…
Сегодня 16 марта 2007 года. День солнечный, тёплый. На асфальте дорог уже вода, а во дворах пока ещё белый хрустящий снег. Надо к юбилею черновик набросать. Планирую как бы сборник стихов, с краткими комментариями биографических эпизодов. Освежить в памяти детство, школьные и студенческие годы. Сейчас всё ярче всплывают образы тех лет, тревоги, радости и печали молодости. Если получится живо, волнующе, то назову свой скорбный труд поэмой «Херувимы». Ну что же, в путь! Да, будет удача!
Господи Иисусе Христе! Помоги мне в моей исповеди!
Начну с деда и бабушки. Дед по отцу — Гребнев Алексей Иванович. Это был высокий, плечистый, стройный мужчина. Волос на голове был чёрный, а усы и борода -рыжие. Из крестьян. Жили его родители вроде бы в селе Мухино Вятской губернии.
Дед окончил церковно-приходскую школу и учился даже в гимназии. Но рано осиротел, пришлось бросить учёбу и в свои 15 лет возглавить крестьянское хозяйство, поднимать младших братьев и сестёр. Одному не потянуть, женился. Бабушка (в те годы жгучая брюнетка кавказских кровей) была очень красива и энергична. Помню-то её уже старушкой. К нам, внукам и внучкам, она была добра. Тайком от деда подкармливала нас. А дед был суров. Ни разу в жизни он не дал мне не только сахарку или яблочка, но и сухой корки хлеба: исповедовал суровый закон выживания (дети не мои — не моя забота их кормить). Это было в годы войны, отец наш был на фронте, и младший брат его Иван тоже где-то воевал.
Так вот, дед, Алексей Иванович, был участником двух войн. Он называл их Японской и Германской. Воевал дед отменно. По словам отца моего, он вернулся в деревню «золотопогонником»: грудь в Георгиевских крестах, лихо закрученные усы и длинная раздвоенная борода. Он помогал в волости устанавливать Советскую власть. Был членом волостного Совета.
А когда стали организовывать колхозы, дед в колхоз не пошел и отца моего (тогда уже женатого и с детьми, с отдельным хозяйством) отговорил от вступления в колхоз. Они, что могли, погрузили на две телеги и семьями покатили по Руси бурлящей. Маршрута их я не знаю, занятий тех лет тоже. По рассказам матери, мы жили на высоком берегу Волги в рабочем посёлке «Спиртовый завод» Теньковского района Татарской АССР. Там в местной больничке я и появился на свет. Мать вспоминала, что медсестра понесла меня по палате показывать другим роженицам, приговаривая: «Вот каких детей рожать надо. Двенадцать фунтов!»
Посёлок был недалеко от Казани. Мне из тех лет запомнился эпизод из поездки в этот город. Очень тесно. Я сижу на коленях у матери, а над нами нависают мужчины. В большой давке несколько рук тянутся вверх, ухватившись за скобы-калачи на ремнях.
И ещё эпизод: смотрю в окно — утро седое. Далеко внизу Волга. Лодочка маленькая, чёрная, с красным флагом на шесте, и «тук-тук-тук» — стук мотора. Волга — широкая серая лента воды, а моторка, будто игрушка детская, далеко внизу…
А выше нас (дома, где жили мы) была пекарня. Иногда, случалось, при погрузке хлеба на подводу каравай падал и катился к нашему крыльцу. Нас, ребятишек, у родителей было уже тогда четверо: Ира, Гена, Валя и я. Геннадий был чудный мальчик, сильный, смелый, но, играя на берегу, нашёл какой-то белый камушек, погрыз его и умер, отравившись. Я его не помню. Ира, играя со мной на руках, побежала по комнате, споткнулась, падая, ударила меня спиной о гранёную ножку стола. Я поорал, да этим всё и кончилось. Вроде бы кончилось, да не всё: начал расти горбик. В больнице загипсовали, видимо, слишком туго. Я кричал от невыносимой боли. Отец терпел день, другой, а как-то пришёл подпитый, сжалился надо мной, разбил весь гипсовый кокон, снял его с меня, пошёл на берег и с высоты швырнул его в Волгу. И быть бы мне горбатым, если б не добрые люди. Они научили маму, как выправить горбик, — прогревать в солёной ванне, массировать позвоночник и кормить меня высококалорийной пищей. По рассказу мамы, это были слойки, нечто вроде нынешних тортиков. Я ничего сам не помню, но об этом стихи у меня такие получились:
На Волге
В синем небе гомон чаек,
Сакля на горе видна.
Блики-зайчики качает,
Плещет Волжская волна.
Проплывают пароходы
И шаланды рыбаков.
Просим солнечной погоды
Мы у неба, облаков.
У воды нехитрый лагерь.
Тут лечебные дела:
На жаре, солёной влаги
Мать полванны развела.
Горбуна, меня — уродца,
Посадила прогревать.
Не беда — слеза прольётся:
Меньше соли добавлять.
День за днём катилась Волга,
По песку волной шурша,
День за днём, кажись, без толку
Прогревала малыша.
У любви не будь терпенья,
Будь слеза несолона,
На всю жизнь тогда б мученье —
Видеть сына — горбуна.
Но любовь живёт надеждой.
Дружба мамы и реки,
Гомон чаек, ветер свежий
Разогнули позвонки.
Не сутулым, не горбатым
Я почти нормальным рос.
Лишь стихи мои богаты
Жгучей болью этих слёз.
С той поры люблю я воду,
Чаек радостный полёт.
Голубому небосводу
Гимн душа моя поёт.
Есть и в горе много проку.
Пережив такой урок,
Пуще я зеницы ока
Малышей своих берёг.
Жизнь на Волге
На Волге жизнь родителям нравилась, держали хозяйство. Работа у отца была рядом. На покосы плавали на своей шаланде на острова или на другой, заливной, берег Волги. Ребятишкам было с кем играть. Семьи в те времена были многодетными. Случались казусы из-за многонациональности населения. В небольшом рабочем посёлке жили русские, татары, немцы, марийцы, чуваши, мордва. Дома дети говорили на языке родителей, а в своих детских компаниях все языки смешивались в один клубок: слово по-русски, два по-татарски, тут же вклинивалось немецкое или марийское. Наигравшись в многоречевой компании, дети и дома сыпали языковой путаницей. Но вражды межнациональной не было.
Не прижились мы там по причине климатической. Мать болела часто малярией. Отец выпивал спирт, и малярия не трогала его. Мы, дети, чувствовали себя нормально. Где-то в 40-ом году или пораньше, спасая нашу маму от смерти, переехали в Яранск. Я не знаю про семью деда этого периода, но в Яранске мы жили вместе две семьи, в половине пятистенного деревянного дома рядом с разрушенной часовней у дамбы-тракта, что соединяла город с миром деревень и дальних городов западного направления. Номер дома был 26. Соседи Пироговы. Их дети скоро осиротели. Помнится, их было трое: Нина, Шура и Борис. Они через год или два разлетелись в разные концы. Нина уехала на Дальний Восток, Шура после окончания медицинского училища вышла замуж за раненого, что лечился в Яранске, и уехала с ним в Ленинград. Борис, должно быть, тоже с ними уехал. Свою половину дома они продали, у нас на покупку денег не было. Новые хозяева пустили свою половину на слом. Так мы оказались в огрызке пятистенка. Потом уже дед в одиночку строил вокруг равалюхи-опилыша дом — новый из старого, купленного где-то в деревне. Кстати, после 10-го класса я поехал в Ленинград поступать в институт, и мать мне дала адрес Шуры Пироговой (Вороновой по мужу). Они жили в коммуналке недалеко от Нарвских ворот. В одной комнате ютились они с сыном Витей. Шура была очень отзывчива и меня выручала. Покормит, когда приеду, даст денег взаймы. Вите тогда было лет шесть. А Борис жил недалеко, в другом городе, ближе к Прибалтике.
Наш дом в Яранске окнами выходил на дамбу и на место бывшей часовенки. Вокруг часовенки росли берёзы. Севернее нас, за огородом, проходила улица Никитина по берегу речушки Ламбы. По весне Ламба выходила из берегов и подтапливала наш дом. Приходилось из окна по доске выбираться на дамбу. Половицы плавали по избе, мыши бегали по ним, а мы, малышня, сидели на печи. Эти воспоминания — уже более поздних лет. Разлуку с Волгой переживал я недолго. Первые дни после переселения в этот дом я с утра, прихватив отцовский хромовый сапог, выходил на крылечко и сидел. Соседи спрашивали: «Ты что, Колюнька, всё сидишь тут, не играешь?». «Жду машину, поеду на Волгу». «А сапог тебе зачем?». « Это мой багаж».
Никто не знал, да и я сам, сколько бы пришлось ждать машину, если бы родители однажды не взяли меня в город. Когда проходили по мосту над Яранью, я воскликнул: «Ой, мама! Волга пересохла, и пароходы все ушли!». С этого времени перестал тосковать по Волге. В Яранске жили тоже небольшим хозяйством: огород, корова (другой живности не помню). Мать с нами, четырьмя детьми, и домашним хозяйством занималась. Отец работал то на берегу пильщиком (пилили брёвна на тёс, плахи) или на спиртзаводе. И всё это запечатлевалось в стихах.
Я мальчонка луговой,
Маленький, несмелый.
Над зелёною травой —
Одуванчик белый.
По цветам ползёт пчела.
У ней крылья — льдинки,
Хоботочком начала
Собирать пылинки.
Вижу бабочки полёт —
Белое мельканье.
Огневой петух идёт
Будто на гулянье.
А вдали, в глазах аж боль,
Марево покровом.
Там рассыпана фасоль —
Пёстрые коровы.
Вижу тётеньку. У ней
Наш подойник славный.
Я бегу навстречу ей:
— Мама!
Пью парное молоко.
Чашка расписная.
Так нам в память глубоко
Детство западает.
Знакомство с поэзией
Со стихами впервые познакомился через старших сестёр. Ира и Валя учили школьные задания, а я слушал их декламацию и стихи западали в память, радовали ритмикой, музыкой речи, красотой, силой и мужеством героев. Это было вроде музыкальной сказки. А вот и мой поэтический опыт:
Мы учились в Яранске.
Нас качала Ярань.
На окошке из банки
Полыхала герань.
Сладкий воздух струился
После пламени гроз.
Каждый в рощу влюбился
Белоструйных берёз.
На лугах-изумрудах
Мы тонули в цветах.
Небо — синее чудо
Колыхалось в глазах.
Дикарями плясали
У ночного костра.
Смех и песни звучали
До седого утра.
Сам, теперь поседевший
От невзгод и дорог,
Я в душе оскудевшей
Чувства детства сберёг.
Если трудно бывает,
Утолит жизни гам.
В детство я улетаю
И брожу по лугам.
Наискосок через дамбу-дорогу стоял двухэтажный деревянный дом, обшитый тёсом. На первом этаже семья Подузовых жила — вязальщики, и хозяйство, конечно, держали. У них тоже младшеньким был мальчонка — Венька (как потом я узнал). Матери нас и свели. Отцы наши в 41-ом году на войне оказались. Нам досталась безотцовщина, а моей семье — голод и нищета. Подузовым легче было выжить: дочери старше, огород больше, станки вязальные были, так что тайком подрабатывали. Тайны ремесла хранили свято. Венька (потом выяснилось настоящее имя — Вячеслав, когда в школу пошёл), научившись от своих вязать рыболовные снасти, мне ничего не показал, как это надо делать.
После войны отец построил небольшую избушку под номером 1-а наискосок, через дамбу. Это была большая усадьба Вихаревых, участок сверхнормативный отмерили нам. Было место заливное. Дед Вихарев по краю от реки во всю длину участка посадил тополя, и к моменту нашего переселения на новое место эти тополёвые прутики были уже высокими деревцами.
В 1976 году по воспоминаниям о жизни в той хижине получились такие стихи:
Годы клонят, уводят к закату,
Но всё ярче мне виден восход.
Вижу нашу тесовую хату
В три оконца, себя у ворот.
Волос русый скатался, не чёсан,
Ноги в цыпках и руки черны.
Я задиристый, звонкоголосый,
Как друзья моих лет — пацаны.
Тополя надо мною шумели.
Ой, как много их в тесном ряду.
В белом, в белом, как в снежной метели.
Они были у всех на виду.
Пух летел на луга, на дорогу.
Нежный пух, ты меня волновал.
Был влюблён я в судьбу — недотрогу.
Вдруг (на дамбе) её пред собой увидал.
На лице нежном алые маки.
Карим пламенем плыли глаза.
Даже воздух мне сделался сладким,
Синий бант, развитая коса.
Стыдно стало за вид свой убогий.
Обожгла мои пятки земля.
Уносите скорей меня, ноги!
Защитите меня, тополя!
На вершине под кроной кипучей
Слёзы скрыла листвы кисея.
Имя нежное девочки лучшей
На коре тогда вырезал я.
Был тот случай — сознанья началом.
Тополь видеть мне вновь привелось.
Ураганом вершину сломало.
Не собрать моих русых волос.
Годы клонят, уводят к закату.
Но всё ярче мне виден восход.
Снёс отец нашу старую хату.
Я тоскую у новых ворот.
Школа
В первый класс поступал дважды. Первой учительницей была Елена Николаевна. Очень добрая, милая старушка. Запомнился из одноклассников Лёнька Савин. Рядом со мной, заморышем, босоногим, тихим, невзрачным, он, Лёнька, был крупным, энергичным, дерзким, холёным любимцем окружающих — и взрослых, и детворы.
Пока можно было ходить босым по холоду, я старательно учился в школе. Дошёл до слова «бык». Снег выпал — ученье кончилось. Ни государство, ни одна добрая душа не догадались помочь мне с тёплой обувкой.
Второй учительницей в первом классе и в последующие четыре года была Ефросиния Осиповна. С этим классом я дошёл до аттестата в 1955 году. Интереснее было учиться с 5-го по 10-й класс. Разные учителя, разнообразие предметов. Как-то притёрлись мы, мальчишки, девчонки свыклись, но были теоретиками в своих лирических отношениях.
По воспоминаниям тех школьных лет рождались стихи.
Монастырку засыпало сахаром
И сечёт ледяною пургой,
Но по дамбе шагаю без страха я
После школы с холщовой сумой.
В той суме, что с чернильными пятнами,
Интересную книжку несу.
Илья Муромец подвиги ратные
Совершает в дремучем лесу.
Продираюсь сквозь вьюгу упругую,
Налегаю на ветер плечом.
Тороплюсь к Илье Муромцу другом я
Подсобить и копьём и мечом.
Да вот конь что-то мой спотыкается.
Эх, вы, валенки, дырка к дыре.
Как змеюка портянка болтается,
Но теперь мы уже во дворе.
На печи после скудного ужина
Добиваем с Ильёй татарву,
А сейчас без фантазии кружева
И в достатке я скучно живу.
Нет, не тянет на подвиги ратные.
Сивка — Бурка ко мне не летит.
Та котомка чернильными пятнами
Сиротливо из детства глядит.
Другу детства
Голопузым рос рахитом:
Ручки, ножки с кривизной,
Слёзным голодом побитый,
Покалеченный войной.
А потом ходил я в школу.
Детство нянчила Ярань.
Пескари лечили голод,
Поднимали в росну рань.
И тогда была отрада —
Песня — радость, песня — боль.
Песня вместо шоколада,
На картошку песня — соль.
Пел нам Славка — друг Подузов —
Удалец, любимец фей.
Мне, милей он был Карузо,
Монастырский наш Орфей.
Волновали песни моря,
Окрыляли песни гор.
Забывался голод — горе.
Звонко ширился простор.
Крепче не было союза
В дружбе тех голодных дней,
Славься, Славка — друг Подузов,
Монастырский наш Орфей!
До слёз жаль его. Нелепая смерть в 1997 г. От вечернего наезда какой-то машины в Иркутске, где долго жили они с Лилией. Любовались с балкона Ангарой, плавали на моторке по Байкалу.
Из цикла «О былом»
На катке мозаика костюмов
И кружится снега кисея.
О тебе мои мечты и думы,
Звонкая снегурочка моя.
С бахромою блёсток на ресницах,
По лицу румянец огневой.
До седин мне образ чудный снится,
Восхищает жгучей красотой.
В круговерти жизненных событий
Все пути к тебе перемело,
Но дороги в юность нам открыты,
Отогреты памяти теплом.
С бахромою блесток на ресницах,
По лицу румянец огневой —
Это юность мне навстречу мчится,
Восхищает жгучей красотой.
По морозу ночью лунной
Одинёшенек ходил.
Не была дорога трудной;
Образ милой мне светил.
В небе радужные круги.
В снежном поле тишина.
Пелись песни о подруге,
Да струилась тишина.
Не худая фуфайчонка,
Не худые валенки,
Меня грели, а девчонка —
Чёрные хрусталики.
Там за речкой тёмный город.
К дому-терему бью след,
И в окне медовом скоро
Твой увижу силуэт.
По морозу ночью лунной
Не хожу давным-давно.
Ту любовь порой досужной
Вспомнить, право, не грешно.
Свидание
Замок-дом стоит на склоне.
Волны плёсские бегут.
Рыцарь, пылкий и влюблённый,
На другом я берегу.
Вспыхнул яркий свет в окошке —
Перекинул зыбкий мост.
И по этой свет — дорожке
Переход к тебе стал прост.
Серебром сияют латы.
Злат — уздечкою звеня
Боевой мой конь крылатый
По волнам несёт меня.
Я твой рыцарь! Сердце радо!
Томной нежности полна
Зазвучала серенада
У заветного окна.
***
Дождик в луже чеканит монеты
И они оседают на дно.
Детство милое, милое, где ты?
Нам тебя повторить, не дано.
Было время — Я лазил по лужам,
Дождевые монеты искал.
Только истина спрятана глубже.
Я позднее об этом узнал.
В мире познанном чуда не стало.
Я скучаю теперь от дождя;
Не искать дорогого металла,
Никакого открытья не ждать.
Обо всём невозвратном жалея,
Об умерших, грустя и скорбя,
Тихо слушаю песни Сергея
Под стекольные всхлипы дождя.
На уроке
Долго тянутся минуты
До желанного звонка.
А задачи, словно путы
На мозгу ученика.
Рукава на локте трутся.
К парте рук не привязать.
Так и тянет обернуться,
Заглянуть в её глаза.
Но девчонка деловита.
Взгляд задумчив и глубок,
Светом солнечным облита,
В ярком нимбе, словно Бог.
Образ юности далёкой
Светит мне из глубины.
Но задач того урока
Все решенья не ясны.
Почему мне обернуться
Снова хочется назад?
К той богине прикоснуться,
Утонуть в её глазах?
Зимние этюды
Улица белее коленкора.
Чу, шаги. Поскрипывает снег.
Узит плечи, поднимает ворот
Под окошком чёрный человек.
На окне не дрогнет занавеска.
Тень не ляжет в световой поток.
Почему же не уйдёт в отместку
Этот в чёрном, дорогом пальто?
***
Окна в клубе румяней хлеба,
Слаще мёда, узорней неба.
Там вальс и танго,
Улыбки, плечи.
Там яркой люстрой
Пылает вечер.
Ничего не надо
Ничего не надо,
Только б ты была.
Вечера прохлада
Фонари зажгла.
Потянуло садом,
Яблони струёй.
Ничего не надо,
Только будь со мной.
***
Наша юность отпела, проказница.
Изменила нас взрослая жизнь.
Только милая одноклассница,
На неё ты за то не сердись.
Обижали тебя в детстве много мы
И влюблялись в тебя, драчуны.
Нам за годами, за порогами
Твои алые ленты видны.
Седина белой кошкою ластится.
Скоро внуков ласкать, голубят.
Но так хочется, одноклассница,
Юным стать и влюбиться в тебя!
Моя молитва
Родным, друзьям, ушедшим в мир иной,
В душе своей построил я часовню.
Хоть грешен был их краткий путь земной,
Но я добром, добром безбожных помню.
Не их вина, что не ходили в Храм.
Не их вина! У них отняли Бога.
Совсем недавно убедился сам,
Что Бог, Он есть, но злыми был оболган.
В часовне той пред ликами святых,
Что Господа Иисуса окружают,
Я ставлю свечи за родных своих
И за друзей, чьи души отлетают.
Прими, Господи, прости и упокой
Души многогрешных…
(30 апреля 2000 г.)
Песня слёз
«Это было».
Девчонка — Яраночка —
Голубые глаза.
От берёзки — осаночка,
От росинки — слеза.
Слишком рано покинула
Мир цветущий земной.
Не от язвы ты сгинула —
От любви озорной.
У костра на рыбалочке
И светло, и темно.
Ночевали в палаточке,
Пили с парнем вино.
Горе-горюшко матери
О позоре узнать.
Дочка выросла — на тебе…
На могиле рыдать.
Что ты, дочка, наделала…
Я ль тебя не пасла
Ты с берёзкою белою
Как с подружкой росла.
Посажу в изголовие
Ту берёзку-сестру.
Пусть же деревце Божие
Шелестит на ветру.
Ой, девчонка — яраночка —
Голубые глаза.
От берёзки — осаночка,
От росинки — слеза…
После окончания школы в Яранске я побывал три или четыре раза. В один из приездов подошёл к школе, постоял на углу. Вижу, распахнулись двери, толпа учеников с криками, смехом ринулась вниз по ступенькам. Я чуть не задохнулся от этого взрыва голосов. Мгновенно очутился в детстве, в школьных временах…
Я снова пережил былое:
У старой школы на углу
Плаща сиянье голубое,
Зрачки подобные углю
Вдруг обожгли —
И время встало.
Застыл тот миг
В глазах моих.
Я снова здесь-
Как не бывало
Всех изменений возрастных.
Не тридцать девять мне — 16.
Я не директор — ученик.
Какое чудо — возвращаться
В счастливый отрочества миг!
Прошла девчонка из былого,
Отполыхали тайники.
Директор я, суровый снова.
Домой бегут ученики.
***
По берегу Ярани
Иду сырой травой.
Слеза глаза туманит
И манит образ твой.
Мне пережить всё надо,
Ушедшее в туман;
И музыку горсада,
И юности роман.
Кричат надсадно галки
Под тучами свинца.
Сибирские русалки
Твоего лица.
Они в ветвях зелёных
Являлись часто мне.
Над омутом бездонным
Играли на волне.
А я, рыбак и странник,
По дому тосковал.
На берегах Ярани
Я радость потерял.
И вновь к тебе приехал,
Купель моя, Ярань!
Нет радостного смеха.
Есть боль открытых ран.
***
Сияет снова солнце над Яранью.
Сегодня праздник и воскресный день.
В березнике объявлено гулянье.
Спешу, как встарь, в лирическую тень.
В людской толпе и радостно, и тесно.
Киосков табор. Песен разнолад.
Брожу один под пение оркестра,
Друзей, знакомых был бы встретить рад.
Но больше всех её хочу увидеть-
Мою тоску и радость, и восторг…
Поют и пляшут, веселятся люди.
Кругом цветущий, сладостный простор.
А не она ли с тёмною косою?
А не она ль кудрявая вон там?
Но я напрасно взглядом беспокою,
Пугаю чьих-то милых по кустам.
Брожу один. Гулянье затихает.
Под песен звон расходится народ.
Но где ж она, прелестная такая?
Танцует с кем и с кем она поёт?
Прошла толпа, весёлая, вся мимо.
В ней мало нашей юности примет.
Я не узнал и не нашёл любимой…
А не встречался с нею двадцать лет.
***
Лет минувших откинул завесу-
По берёзовой роще иду.
На опушке у хвойного леса
Я тебя на гулянье найду.
Где народом роятся киоски,
За вино, где кидают рубли
Образ милый девчонки неброской
Ели мудрые мне сберегли.
Без вина околдую цветением,
Напою ароматом хвои.
Будут юности воскрешением
Мимолётные думы твои.
Нагляжусь на тебя, не повеса,
Обласкаю, любя, ветерком,
Лет минувших задёрну завесу
И к сединам вернусь босиком.
Молитва
Много прошёл я опасных дорог.
Ангел-хранитель пока уберёг.
Бросали с балкона бутылкой в меня —
Брызнуло смертью, по нервам звеня.
В шахте случилось попасть мне в беду
В старый забой по приказу иду.
«Ох!» — покачнуло на стойки, по ним
Выбрался еле, для жизни храним.
Мастер не вспомнил хмельной головой:
Без вентиляции был тот забой.
Я — упади, задохнулся бы в миг.
Так не один уже в шахте погиб.
В разных других переплётах везло,
Это судьбы рулевое весло.
Язва скрутила. Вреден мне яд.
От никотина все дёсны болят.
Ангел-хранитель, позволь испросить.
Силы мне дай бросить пить и курить.
Грешен я, грешен давно, через край,
Но помоги мне, Святой Николай!
Девиз
Благая мысль,
Благое слово,
Благое дело!
Хорош девиз мой
Для любого.
Живи с ним смело!
Сыну
В мире всё достижимо.
Будь, во-первых, здоров.
Не ленись: время мимо
Пронесёт счастье снов.
Во-вторых, не робея
На большое дерзай,
А споткнёшься — скорее
Ещё крепче вставай.
Так с годами незримо
Возмужаешь в свой срок,
В мире всё достижимо,
Лишь работай, сынок!
После разлуки
Тополь в два обхвата
Обниму рукой.
Сильно виноватый
Прислонюсь щекой.
Друг мой величавый,
Изболела грудь.
На коре шершавой
Дай мне отдохнуть.
Как бывало, школьник,
Слышу кроны шум.
Я твой подтопольник,
Тяжело от дум.
Видятся живые
И отец, и дед.
Были удалые,
А теперь их нет.
Я когда-то лазил
По твоим сучкам,
Мальчик сероглазый,
Постарел я сам.
Другу-исполину
Боль свою излил —
Он на луговину
Слёзы уронил.
(1985 год)
***
Всему года назначат цену
И мелочей не утаят.
Походкой — море по колено —
Шагала милая моя.
В цветастом платье, голорука,
Откинув голову назад,
Она смеялась, а подруга
Смотрела на закат.
Средь пестроты берёз-линеек
Они мне стали не видны,
А память образ тот лелеет
От юности до седины.
Колю дрова под тополями.
Колун по чуркам хрясь, да хрясь.
Проходит девушка лугами —
Лицом нельзя ударить в грязь.
Щепа звенит. Колун взлетает
И застилает пот глаза.
Но неужель не понимает,
Что этим я хочу сказать?
И оглянулась… В самом деле! —
Над головой застыл колун.
Две чёрных пропасти глядели
Одно мгновенье — взгляд колдун…
Она пошла тропой к Ярани
С истомой обнажённых рук.
На вылет взгляд мне сердце ранил.
Венеры стан добавил мук.
А было мне тогда пятнадцать.
Хотя сейчас под пятьдесят,
Но с колуном позабавляться
На том же месте был я рад.
Колю дрова под тополями.
Колун по чурке хрясь, да хрясь.
Проходят девушки лугами-
Лицом нельзя ударить в грязь.
Щепа звенит. Колун взлетает —
И застилает пот глаза,
Но ни одна не понимает,
Что этим я хочу сказать.
И ни одна не оглянулась.
У них мечты…. Свои дела.
На чурбане курил, сутулясь.
— Обидно: молодость прошла…
***
Снова осень и снова тревога.
Снова душу мне ранит печаль:
На земле жить осталось немного.
Всё виднее прошедшего даль.
В этой дали, весёлый и юный,
Я с девчонкой, что так дорога.
Ветви голые, тонкие струны,
Пойте мне про Ярань и луга.
Пойте мне о весне и о лете,
О тех днях, что давно далеки.
Я грущу и она, может, где-то
Загрустила у нашей реки.
Повторимы и вёсны, и зимы.
Повторимы и радость, и грусть.
Только юности неповторимой
Нам цветения не вернуть.
Тоска
Вызрела печаль рябиной алой.
Капли крови в гроздьях запеклись.
Так нелепо вдруг отца не стало-
Для меня смешались даль и близь.
Лет моих уже повыше груда,
Но, мальчишка, я в тоске о нём.
Лишь в душе есть воскресенья чудо.
Дождь надрывно плачет за окном…
Знакомство с Кузбассом
В Кузбассе (г. Ленинск-Кузнецкий) оказался случайно (обманом завезли). Вербовался в Ленинграде на работу в г. Черемхово строить шахту. Хотел пройти дорогой отца. Он после потери денег за продажу коровы в 1947 году по вербовке поехал в Черемхово. А я не знал, что его привезли в Кузбасс, в Прокопьевск.
В Ленинске-Кузнецком жили в общежитии на Лапшиновке. Работали на строительстве шахты им. Ярославского. Поработал мотористом под землёй. Шахтёрская тема коснулась меня и дважды чуть не убила. Случай был: по заданию горного мастера послали меня записать номера оставленных в новом штреке электродвигателей, в конце этой выработки. Чисто. Стойки новые. Вдруг — как удар по голове; качнуло вправо на стойки. По ним тихо-тихо, перебирая одну за другой, вышел обратно на вентилируемый откаточный штрек. Сижу на ленте, а меня всего трясёт от испуга. Ведь упади тогда от удара бескислородия, я бы погиб. Подошёл горный, спросил бумажку с номерами. Объяснил ему ситуацию — его затрясло. «Давай доски найдём, крест поставим» — давно не проветривали штрек…
Второй случай. Чуть не попал под вагонетку. Шёл по уклону вниз. Вагонетка загрохотала сзади. Еле успел заскочить в сбойку, как она прогрохотала по уклону. Плохо была закреплена при спуске. Потом под давлением родителей (писали в письмах: учись, учись, институт кончай) поступил в Кемеровский пединститут на заочное отделение. Потом в 1966 году поехал учительствовать в Топкинский район, в село Усть-Сосново. Там через два года сложилась ситуация для нас нехорошая. Директор зачислил в первый класс идиота: нужен был для счёта. Этого идиота старшие стали натравливать на моего сына, учившегося в том же классе. Наши опасения за здоровье своего ребёнка дирекцией школы игнорировались. Пришлось уехать в село Усть-Колба. Там была восьмилетка. Директор — заслуженный боевой офицер, но вскоре вышел на пенсию, а новый директор, алкаш, мои уроки немецкого языка отдал своей жене, малограмотной немке. Так через год мы переехали в Мариинский район. Там я был директором в двух школах (два года в средней в Белогородке и восьмилетней в Обояновке), но жизненная ситуация опять сложилась не в пользу наших детей. Сын поступил в техникум в Кемерове, а дочь хотели в другое село в интернат определить, так как в нашей восьмилетке учеников мало осталось. Пришлось ради детей вернуться в Ленинск-Кузнецкий. Детей уберегли. Вынянчили внуков. Сейчас вот пишу эти мемуары и ничуть не каюсь. Для нас главным в жизни было уберечь детей. Задача выполнена — мы довольны. Только очень жаль трёх мальчиков, потерянных при родах. Душа моя плачет…
Вернёмся в шахту
Расступилась вдруг стена,
Что рассекла пласты —
Предо мной стоит Она,
Царица темноты.
Грибки-меха, как белый дым
Обвили хрупкий стан.
Ореолом голубым
Над ней горит метан.
Прозрачна, призрачна насквозь,
Бледна, как лунный лист.
Она сказала: «Здравствуй, гость,
Филосов — моторист».
В железном лязге и в пыли
Всю смену напролёт
Копошишься, сын Земли,
А жизнь, она ж течёт.
Она проходит, жизнь твоя,
Но что ты видел в ней?
Запомни: счастье бытия —
Быть в чём-то всех сильней.
Хочешь? Дам тебе я власть,
Дам превращений дар!
Утолишь любую страсть
Волшебной силой чар.
Станешь ты Владыкой гор.
Не человек, но дух.
И тебе любой шахтёр
Молиться будет вслух.
Хочешь, добрым Богом будь:
Кровлю укрепи.
Размягчи забоя грудь,
Пожары отведи.
Тогда тебе горняк любой —
Почтенье и любовь.
Начальник шахты пред тобой
Поставит водки штоф.
Царице я ответил так:
— Прекрасно. Помолчи.
Не такой уж я чудак,
Что б жить с тобой в ночи.
И власть, и страсть,
И водки штоф
Себе ты забери.
Снищу я удалью любовь
Кручёной шахтерни.
Ещё б я долго ей читал
Марксизм наедине.
Над ухом горный закричал —
Пришлось очнуться мне.
Любите, жёны, горняков
Светлой памяти отца моего, шахтёра, посвящается…
Любите, жёны, горняков:
Они отважные ребята.
Ничуть не хуже моряков,
Хотя в брезентовых бушлатах.
Они подводникам сродни
Работой трудной, в толщах скрытой,
В душе ранимы и нежны,
А в лицах крепость монолита.
Дадут им свет — пойдут во тьму.
Дадут им крепь — смирят породу.
Любовь добавьте ко всему —
Тогда пройдут огонь и воду.
Сиянье ваших милых глаз
Укажет им во тьме дорогу.
Тепло любви им силу даст
Вернуться к вашему порогу.
Дом освещён и обогрет.
Смеются дети сладкогласно.
Им никаких не надо бед:
Любовь да мир — и жизнь прекрасна!
***
Она опять манила,
Она опять звала,
Бросала звонким смехом
В меня из-за угла.
Покажется, исчезнет,
Хохочет — «догоняй!»
Меж стойками мелькает
Одежды белый край.
А я, заворожённый,
Гонюсь, гонюсь за ней,
Играю в кошки-мышки
С фантазией своей.
В Ленинске-Кузнецком определился фотокорреспондентом в сельскую газету «Знамя труда», сотрудничал и с городской газетой «Ленинский шахтёр».
Николай Сергеевич Гребнев
Один в полях необозримых
Один в полях необозримых
Я полон грусти и тоски,
И словно волосы любимой
Перебираю колоски.
Волной упругой дышит нива.
За горизонт бежит закат.
Счастливый я иль несчастливый
Всегда с тобой свиданью рад.
Я горожанин, тихий, скромный,
А здесь виденья оживут:
Как шалаши встают суслоны —
То бабы рожь серпами жнут.
Мелькают белые платочки.
В тени снопов уснул малец.
Молодка подошла к сыночку,
А тот мальчонка — мой отец.
Я горожанин. К предков полю
Зовут звенящие хлеба.
Не будь войны — иную б долю
Мне б уготовила судьба.
Так жизнь прошла в пустую, комом,
Без удали, весомых дел.
Но сын растёт мой агрономом.
Удачлив будь его удел.
Прими его с любовью, Нива,
Терпеньем, силой напитай,
Что б ни метался, был счастливым,
Готовя внукам каравай.
Один в полях необозримых
Лечусь от грусти и тоски.
И, словно волосы любимой,
Меня ласкают колоски.
***
Я каждой новой встрече рад.
Снимать людей, смотреть им в души,
Уловить момент и взгляд
Для человека самый лучший.
А после радоваться с ним
Портрету с мыслью иль с живинкой.
Опять по сёлам колесить,
Удачи ждать за синей дымкой.
Нет ни забот и ни тревог.
До чего ж легко, свободно.
В переплетении дорог
Душе цыганской жить несложно.
Награда
Вернулся в Ленинск, он Кузнецкий —
Знакомых мест не узнаёт:
Контраст с былым внезапно резкий.
Глядит вокруг разинув рот.
Ошеломил его успех:
Всё двадцать лет переменили.
И радостно: он был средь тех,
Кто здесь фундамент заложили.
Ведь двадцать лет тому назад
На стройку шли по этим шпалам.
Любовь красивые глаза
В зелёном мареве купала.
Мы наяву, а не во сне
Вон там цветы срывали прежде,
Гуляли с милой по весне,
Где «КСК» и где «Одежда».
Ткачиха юная идёт,
Заворожённая мечтами,
Приезжий дочь в ней узнаёт —
Глаза наполнило слезами.
Ты не гадай и не суди,
Красивая, на мать похожа,
Зачем так пристально глядит
В глаза тоскующий прохожий.
Он своё счастье профинтил,
Кружа по городам и весям,
Без дома, без семьи, без сил
В тоске раскаяния весь он.
Признай и приюти отца
Ему тепла так мало надо.
На лацкан капнула слеза —
За память той любви награда.
(1977 г.)
Умный дурак
Дураку легко живётся:
С дурака ведь малый спрос.
Ему и пьётся, и поётся.
Он решит любой вопрос.
Гамлет? — глуп. Чайковский? — бяка.
А Маяковский? — истукан.
Был Есенин забияка.
Сдуру сам полез в аркан.
Просто всё, категорично.
Ешь да пей. С женой балуй.
Дом купи, обставь прилично.
Песни пой и в ус не дуй.
Я стихи прочёл поэту.
Он с моей шальной строки
Разорвал свои сонеты,
Записался в дураки.
Трезор — мститель
Нам опасно выходить
Всякий раз из дому:
Под колёса угодить
Легко авто любому.
Гибнут люди и зверьё.
Злость порой собачья:
Смерть под шинами поёт.
Жди всегда несчастья.
Пёс Трезор стерпеть не смог
Этакой напасти
И метнулся со всех ног
Рвать авто на части.
Лай, Трезор, и так, и сяк
С пеною у носа.
Отомсти хоть за собак,
Попавших под колёса.
Опасная находка
В парке гуляя, под ноги взглянул —
Светлою звёздочкой ключик блеснул.
Тайной надежды затеплился луч:
Это блондинка посеяла ключ!
Юных блондинок с ключом обошёл —
Только хозяйки ключа не нашёл.
Плохо, признаться, сложились дела.
Может быть это брюнетка была?
Юных брюнеток с ключом обошёл —
Снова хозяйки ключа не нашёл.
Я приуныл, потерял аппетит.
Так за неделей неделя летит.
Светлой надежды затеплился луч:
Это шатенка посеяла ключ!
Юных шатенок с ключом обошёл —
Снова хозяйки ключа не нашёл.
В зеркало глянул — и понял ответ:
Мне не семнадцать, а семьдесят лет!
Случай судьбою не зря, видно дан —
Ключ превратился теперь в талисман.
Свято храню я его на груди:
С ним соблазнительниц нет впереди.
(август 1985 год)
Феи
Вот мои земные феи,
Что одна другой красивей.
Ветерок над ними веет,
Шепчут листики резные.
Солнце жаркое в зените,
А в тени кустов прохлада.
Эй, прохожий, заходите!
Пошутить нам с Вами надо!
— Феи, феи-баловницы,
Я и сам шутить умею.
Окуляром ваши лица
Захвачу, запечатлею.
Солнце скроется за тучи,
Опадут резные листья
И морщинами излучит
Время розовые лица.
Но моя картинка-фото
Вам вернёт минуту эту.
— Каковы мы были! То-то…
Зря ль понравились поэту…
Так подумают с грустинкой
Феи — бабушки седые.
Хохотать под неба синькой
Будут внучки озорные.
(июль 1985г.)
***
Кто растёт, не ушибаясь,
Кто живёт, не ошибаясь,
Тот подобен попугаю:
В клетке правил он порхает.
Дома, пусть, и на работе
Он щебечет без заботы,
Пусть он кажется счастливым.
Умным парнем, деловым.
Долго быть мне скучно с ним.
Молодость и старость
Молодости свойственно хвалиться,
Рисоваться, в облаках витать.
Обо всём она, подобно птице,
Без умолку может щебетать.
С каждым годом перспективы шире,
Незнаком склероз, радикулит.
И здоровье молодость транжирит,
И про смерть со смехом говорит.
Старость осторожнее на слово.
Похвальба в годах уж не к лицу.
Годы пережитые сурово
Подвигают к зримому концу.
Старики, лукавые в улыбке,
Молодую слышат похвальбу.
Мудрости накопленные слитки
Взвешивают каждую судьбу.
Красотою молодость богата.
Загляденье торс её и бюст,
Но бедна словами, угловата
В выраженье самых нежных чувств.
Если с юным с кем махну судьбою,
Всё отдам: дипломы и права.
А возьму лишь в молодость с собою
Золотые старости слова!
***
Иногда мне хочется забыться,
Опыт жизни, возраст потерять,
На руках отцовских очутиться,
К облакам отчаянно взлетать.
Рук его тисковых помню крепость
И небритость колкую щеки.
Запахи дурманящего лета
С ним пришли с покоса от реки.
Иногда мне хочется мальчонку
Посадить на плечи и таскать,
Целовать проворные ножонки,
С ним до слёз от счастья хохотать.
Жив во мне тоскующий ребёнок,
У кого взяла война отца,
И отец, взлелеявший с пелёнок
До погон вихрастого мальца.
Мир всему миру!
Не обнять всех женщин на планете,
Всех детей не перецеловать.
Солнце мира пусть над нами светит
Каждого своя целует мать.
Берегите их покой, мужчины.
В этом мудрость всех людских жилищ.
Никогда б не знать войны пучины
И нигде б не видеть пепелищ.
Пусть все будут женщины любимы,
Под крылом отцов растут сыны.
Будьте, все народы, побратимы!
Упасите Землю от войны!
Письмо на родину
Привет родительскому дому,
Дымку над серою трубой.
Была судьба мне молодому
Надолго кинуть край родной.
Не возместить мои утраты,
Не повернуть нам время вспять,
Но заклинаю Генку — брата
Гнезда отца не покидать.
Душой мятежной не томиться,
Не быть оторванным листом,
Мне так охота прислониться
К двери, навешенной отцом.
Как мало жили мы с ним вместе.
Росли и братья без меня.
Отца уж нет. Стволы берёз тех
Его могилу сохранят.
Прости меня, старушка — мама,
В глухую ночь не спится мне:
Души моей былая драма
Велела жить на стороне.
Знать, от того мне и не спится,
Что я жалею о былом.
Тех лет далёких вижу лица,
Наш в тополях тесовый дом.
Привет родительскому краю,
Дымкам седым из тёплых труб!
Ваш тихий сон благословляю
Дыханием небесных губ.
В чистом поле
Сердце водкой вымучил,
Отравил глаза.
Радость стала с выдачи —
Пропадал казак.
Разгоню видения
Смог да миражи.
Мир искроброжения
На меня бежит.
На лыжне укатанной,
Иней, прочь с души!
Радость, где ты спрятана?
Гадость, отвяжись!
В один из приездов в Яранск была слякоть на улицах и пасмурно. Такая погода побудила меня написать такие строки:
Мне не понравился Яранск,
Залитый грязи бурой жижей,
Но я твердил, впадая в транс:
«Нет мне его родней и ближе».
Убоги люди. Разговор
Их необычен, тем занятен.
Напрасно ищет жадный взор
Лиц дорогих, средь бледных пятен.
Вместо пива — в бане морс.
Я от него стал злым и жёстким
И всё равно нелепо мёрз
На тесных, грязных перекрёстках.
Николай Сергеевич Гребнев
Тогда случайно в магазине встретил бывшую учительницу, Веру Александровну. С той встречи завязалась переписка. Иногда в письмах посылал ей свои стихи на разные темы. Одно из них она передала в редакцию городской газеты. Опубликовали. Из редакции мне прислали письмо с критическими замечаниями и предложением сотрудничать. В критике были такие нелепости, что я обиду затаил и не стал сотрудничать. Мне писали: «Нянчить цыпки» — безграмотно, надо — «нянчить цыпок (цыплят)». Сотрудник не знал голода и холода военных лет. Тогда мы, дети, бегали босыми с ранней весны до снега. На руках и ногах появлялись кровоточащие трещины. Это было очень больно. Их надо было смазывать вазелином или сметаной. Лекарств не было. Вот мы и нянчили эти болячки — цыпки — на ногах, мазали чем могли. По детским воспоминаниям были позднее написаны и другие стихи.
Заклинаю тебя, отчий край,
Обласкай ты меня, обласкай.
Остуди меня, детства река,
Успокойте меня, облака.
Укачай снова синь-синева,
Усыпи ароматом, трава.
Здесь я вырос, на этих лугах.
Нянчил цыпки на быстрых ногах.
От обид убегал к тополям,
Голодая, с сумой топал я.
Больше здесь я не встречу друзей:
Наше детство сдано уж в музей.
Горечь чувств и утрат, и любви
Мне слезу накатить норовит.
Заклинаю тебя, отчий край,
Обласкай ты меня, обласкай!
Искупай меня, детства река,
Успокойте меня, облака.
Укачай снова синь-синева,
Усыпи ароматом, трава…
Круговорот
Однокласснице Нине Мотовиловой
Хороша Ярань моя в разливе.
Яраничи толпятся на мосту.
Этих дней, тревожных и счастливых,
Навсегда запомнил красоту.
Бьются льдины, трутся друг о друга,
У моста торосами встают.
Морем стала вся моя округа —
Любоваться девушки идут.
Май, июнь — цветами осыпают,
Но апрель опережает всех.
Красотой девичьей зацветая,
Будит в нас любви улыбки, смех.
На мосту чудесная картина
Ярких шляпок, оживлённых лиц.
В голубом и алом вышла Нина,
У перил склонившись, глядя вниз.
У девчонки шляпка полетела:
Слишком тесно было у перил,
Ветер, ветер, что же ты наделал!
Иль сосед неловко пошутил?
Алой розой посредине льдины
Под мостом та шляпка зацвела.
Золотые волосы у Нины
Растрепались — все бы и дела.
Но к цветку, торосом пробираясь,
Прыгал парень. Закричал народ:
«Оборвёшься, голова шальная!
Попадёшь, гляди, в водоворот!»
Дерзкий парень. Он уже на льдине,
Алой розой машет, шлёт привет.
Девушки завидовали Нине:
Рыцаря у них такого нет.
В радости, в тревоге, в суматохе
Не заметил на мосту народ
Как торосы всколыхнуло вздох-х-хом —
Льдина с парнем сдвинулась, плывёт…
Охнул мост. Проказник заметался.
Льдину крутит, крошит кромки ей.
«Лодку! Лодку!» — чей-то крик раздался.
Нина стала скатерти белей.
Так внезапно разыгралась драма
Юноша погибнет на глазах.
Вот и лодка движется упрямо,
Путаясь в затопленных кустах.
Ни багры, ни вёсла, ни верёвка
В мире не командуют судьбой.
Поскользнулся юноша неловко —
И накрылся пенистой волной…
Жизнь, как песню, не начнёшь сначала.
Затянул его круговорот.
В белой пене сгустком крови алой
Только шляпка девичья плывёт.
Эпилог
Четверть века утекло с водою.
Позабыты наши имена.
Новый мост, бетонный, над рекою
Заполняет публикой весна.
Новый мост. Иное поколенье,
Но апрель опять своё берёт:
Шалый от девичьего цветенья,
Чей-то парень прыгает на лёд…
Через несколько лет случай подсказал мне возможность ещё раз вернуться к памяти безвременно умершей одноклассницы.
Случай
Мать Земля, ты странная планета.
Человек, ты, что за существо?
Знал девчонку в молодые лета,
С ней учился — больше ничего…
Через много лет в родном Яранске
Был увидеть рад я без конца
Ту же горделивую осанку,
Ту же важность строгого лица.
Пять минут случайной этой встречи —
Тротуарный, спешный разговор.
Нежностью сестрёнки душу лечит
Карих глаз её прощальный взор.
Был тот взгляд действительно прощальным:
Через год ли — два ли — умерла.
А меня в Сибири нашей дальней
Закрутили разные дела.
Как-то на автобусной стоянке
Встретил, изумлённый без конца,
Ту же горделивую осанку,
Ту же важность строгого лица.
Полстраны. Десятки лет — преграда.
Повторились эти же штрихи,
Мать — Земля, дитя твоё — отрада,
Волшебство поэзии стихий.
Возродилась! Милая девчонка,
Не пугайся, не суди меня.
Кто ты, дорогая незнакомка,
Чьи черты похожестью пленят?
За тобой слежу теперь украдкой.
Наш совпал автобусный маршрут,
Извини, что надоел порядком,
Но понять не посчитай за труд.
Коль живём на странной мы планете,
Необычность в буднях возлюбя,
Близ тебя надеюсь чудо встретить:
Молодого самого себя.
Исповедь
Никуда от памяти не деться,
Хоть уйди за тридевять земель.
Образов потерянного детства
В голове кружится карусель.
Вспомнилась мне Сдобная Лепёшка.
Нищая, на улице жила.
Под вечер с кусочками лукошко,
Как обычно, с паперти несла.
Толстая, похожая на жабу,
Говорила вслух сама с собой.
Хорошо ей подавали бабы,
А мальчишки навязали бой.
— «Сдобная Лепёшка. Побирушка!
Дура! Злюка! Ведьма! Сатана!»
Издевались так вот над старушкой.
И за ними бегала она.
Позабудет про свою корзину,
А мальчишкам надо лишь того:
Расхватают хлеба половину
Ради ненасытства своего.
Было мне тогда лет семь иль восемь.
И боялся я старухи той.
А однажды, помнится, под осень
Стукнула в окно она клюкой.
Мамы нет: в колхозном поле жала.
Мы одни, от голода ревём.
Сдобная Лепёшка напугала:
Думали, что слопает живьём.
А она, поняв испуг и муку,
Нам свои кусочки подала.
Целовать бы любящую руку
За такие нежные дела.
И потом, случалось, нашей маме
Нищенский свой хлеб несла она.
Я кричал с мальчишками у храма:
«Сдобная Лепёшка! Сатана!»
Как мне стыдно, как позорно было.
Всё молчал, да совесть не велит.
Где-то безымянная могила
И никто о нищей не скорбит.
Временами жизнь городская в коммуналке становилась противной. Память о жизни в Яранске на природе рисовала картины лугов, лесов, глади водной. Оформилось это в такие стихи:
Уйду в места необжитые,
Поставлю дом на берегу.
И пусть же сосны вековые
Ковчег смолистый берегут.
Рыбак, философ и крестьянин,
Я до минуты всё учёл:
Рыбачу в утреннем тумане,
Вечор — окуриваю пчёл.
Рощу морковку, помидоры,
Лелею яблони в саду
И в суетливый, дымный город
Я за цингою не иду.
Не надо мне реклам сияний,
И термоядерных чудес.
Рыбак, философ и крестьянин
Уйду к реке в дремучий лес.
1961 год
Это написано задолго до открытия «Таёжного тупика» Лыковых. Между прочим, возможность пожить в таёжной глухомани у меня была: в Тисульском районе заврайоно предлагал мне должность директора в школе посёлка лесорубов. Тогда ходили туда только лесовозы и бензовозы. Посёлок в лесу, на вырубках таёжных. Население — лесорубы. Много косматых собак охотничьих. По дну глубокого ущелья скатывается река Кия, чистая, стремительная, ледяная. Рыба — хариус, таймень, налим. Обитатели посёлка — лесорубы, все они охотники, рыбаки, сборщики таёжных даров. Огороды у них в тайге, на вырубках. Коровы, случается, с весны уйдут и лишь осенью с телятами приходят, конечно, и медведи иную завалят. Мне всё понравилось, да вот беда — дети малые. В случае болезни трудно было добираться до врача. Бывало, по неделе не попадёшь в райцентр…
Остановились в деревне Усть-Колба. Место открытое, земли плодородные. Речушка чистая, рыбная. Школа-восьмилетка. Приятно вспомнить всё это!
Потянуло к родному пределу
Потянуло к родному пределу,
Где усадьба среди тополей.
Ничего, видно, с ней не поделать,
С первой нежной любовью своей.
Уезжал, забывался на годы,
Край другой навсегда полюбил.
Поседел. Дети выросли, вроде б.
Дух бродяжий мне возраст смирил.
Жить и жить бы теперь беззаботно,
Любоваться женой и детьми.
Вечерами, поужинав плотно,
Бить «козла» с пожилыми людьми.
На диване валяться бы с книгой,
На рыбалку на пруд уходить,
Иль попом, разудалым расстригой,
В баре пиво «Таёжное» пить.
Но, видать, подошёл я к пределу,
Где замкнулся дорог моих круг.
Примелькалось мне всё и приелось.
Память вышла на юности луг.
А на том на лугу, возле дома
Вижу девушку с чёрной косой.
И опять накатила истома,
Загорелся закат золотой!
Перестройка в умах и душах
Во время перестройки я был на стороне Горбачёва, потом Ельцина поддерживал, даже выдвинул свой проект перестройки партии. На первом партсобрании после шахтёрской забастовки (1989 г.) на шахте им. Кирова (тогда я работал отметчиком на шахте, то есть вёл учёт количества автомобильных рейсов со шламом на территорию шахтного склада с отстойников) в трёхминутной речи предложил коммунистам объявить о самороспуске парторганизации. Через неделю снова собрать заявления в партию КПСС, а кто не захочет вернуться, пусть объединяются в Социалистическую партию. Мой проект не прошёл. КГБ установил за мной слежку. Пришлось уволиться, так как была реальная угроза оказаться убитым в ночную смену под видом пьяной драки. Для меня началась чёрная полоса. Спасло то, что Ельцин развалил Союз. В этом развале всё-таки выжил при обострении всех моих болезней: язва скрутила, глаза ломило, радикулит скрючил, да ещё безденежье от безработицы…
В 1995 году оформился на досрочную пенсию. До этого жили на небольшую пенсию жены, да был огородником и занимался рыбалкой и сбором грибов и ягод. Выжил только с помощью небес: накануне этих бедствий мне повезло в лотерее — выиграл машину (за 8600 рублей). Купили домик с огородом, магнитофон, холодильник и 3000 рублей на книжку положили. Они «сгорели» от Гайдаровских реформ. Сейчас ещё в Сбербанке числятся. Может, при моих похоронах помогут?
Будучи на грани жизни и смерти, напечатал в «Городской газете» такие стихи, выдав их за перевод с французского стихов Беранже.
Перчатка
Отдал все силы без остатка
Борьбе со злом — финал таков:
До дыр протёртая перчатка
Руками злых моих врагов.
Я не хотел стране упадка:
Японцы, немцы без оков
Нас обошли на два порядка,
Вперёд нам дали сто очков.
Хожу, болезненный, украдкой
И нищеты стыжусь своей
До дыр протёртая перчатка
Мне руку жжёт всего больней.
А лет кто правил семь десятков
Казнили, мучили народ.
Суда кровавая перчатка
Всем насмерть затыкала рот.
Дела идут совсем не гладко:
Жирует псевдогосподин.
Летит в мурло ему перчатка —
Не зарывайся, сукин сын!
Хоть год Собаки по порядку,
Он как бы ни был зол и крут,
До дыр протёртая перчатка
Свершит опять суровый суд!
Если бы тогда приняли мой проект перестройки — могло бы не быть развала государства. Но один в поле не воин. Хоть силы небесные за меня заступились: мне в сновидениях являлись Иисус Христос, через некоторое время — Богородица и через год или два — сам Бог-отец. Эти яркие картины до сих пор у меня перед глазами. Если б найти художника-иконописца, появились бы миру три иконы, яркие, достоверные.
Друг — Славка
Накануне 1997 года я написал письмо в стихах Славке Подузову в Иркутск.
Здравствуй, Славка, детства друг,
На письмо мне не ответил.
Я не знаю, жив, нет ли.
Почему замолк так вдруг?
Может, где гниёшь на нарах,
Залетевши сгоряча?
Может, где-то на Канарах
Ты нашёл себе причал?
Всё ведь так переменилось
За последние семь лет.
Перестройка, перестройка —
Кто-то выжил. Кто-то — нет.
Я пока что трепыхаюсь.
Шестьдесят. Пенсионер.
Огородом увлекаюсь
И по трезвости пример.
Правда, пью, но знаю меру:
День — другой и завязал.
Не гожусь уж в кавалеры.
То есть я смирённым стал.
У меня домишко — дача.
С ним землицы соток шесть.
Случай выдался — рыбачу,
Надувная лодка есть.
Внуки деду очень рады.
Дед не злюка, не баран,
Без зазнайства, без бравады
Бородатый старикан.
Жизнь простая, без идиллий.
И запрос-то к ней простой.
Мой поклон супруге — Лиле.
Лиле — рыбке золотой.
Обойди вас боль и злоба.
Пусть яснее будет путь.
Будьте же здоровы оба.
Отписать мне не забудь.
Прошло несколько дней — получаю телеграмму: «Слава умер. Похороны». И дата. Я был ошарашен. Мне ничуть нельзя оставить хижину без присмотра. Днём-то жульё в огород лезет, а ночью всё сожгут. Телеграфировал, что возможности приехать нет. Потом уже узнал, что вечером Славка, подпитый, на пустой улице попал под машину. Болел несколько дней и не выжил. Помню, вечером взял бутылку портвейна и пил один за упокой его души.
Эх, была бы сила, было бы здоровье,
Я б на БАМ поехал корчевать тайгу.
Не сидел бы дома с думою коровьей
И не мял бы травы на чужом лугу.
Мне бы рельсы-струны песнь любви пропели.
Встречный ветер шалый распахнул бы грудь.
Но отпела юность, хвори одолели.
Потому и душу разъедает грусть
Жизни полотно
Привычно смотрите в окно,
Иль телевизор, иль кино,
Иль сновиденье — всё равно
Струится жизни полотно.
Из года в год, из века в век
Неукротим секунды бег.
И в пыль, и в дождь, и в звёздный снег
Стремится к цели человек.
А одному ль ему дано
Осмыслить жизни полотно?
И где начало? Где конец?
Всё вечно было? Иль творец
Дал ток пульсации сердец?
А что основа? Что венец?
Пока понятно мне одно:
Всё в тайнах жизни полотно.
Я в заколдованном кругу.
В ответ природа ни гу-гу.
А сам? А что я сам смогу?
Мысль восхищённая в мозгу —
Какое чудное оно
Цветное жизни полотно!
Когда я был ещё юнцом,
Меня прозвали «мудрецом»,
За то, что выдумкой своей
Я выделялся из друзей.
Импровизации мои
На темы битвы и любви
Дивили их.
Мой детский стих
Мне славу в будущем сулил.
Но скоро сплыл восторгов пыл.
И я, обманутый в мечтах,
Свернулся в трубку и зачах.
Друзья мои уж доктора
И мне б стать мастером пора,
Хотя б на стройке иль в цеху.
Ходить в почёте и в меху.
Увы… Когда ж случится сил прилив,
Я снова в стельку говорлив —
И снова за мои грехи
В мозгу рождаются стихи.
***
Душа моя теперь покоя просит
И тишины на берегу реки.
Там сыплют жемчуг матовые росы.
Там на заре туманы так легки.
Как хорошо проснуться на рассвете,
Тропою влажной с удочкой идти
Всё это было в босоногом детстве —
И снова детской радостью цвести.
Оставить груз нажитого за годы
И не стремиться взглядом вдаль времён.
Вне времени, вне возраста, вне моды
В цветах и звуках чувством растворён.
День пенсионера
Сегодня день пенсионера —
Старухи водку в парке пьют.
Отпели горны пионеров.
Их принят праздничный салют.
В тени берёз, вкруг «Самобранки»
Расселись матери в кружок.
Без балалайки, без тальянки
Они поют, свой чуя срок.
Поют о юности зелёной,
Поют о нежностях былых.
И как тогда стоят влюблено
Берёз обласканных стволы.
Поют бабуси о разлуке:
Их мать-земля к себе зовёт.
А на траве играют внуки —
Свершает жизнь круговорот…
Уходят сверстники
Уходят сверстники, уходят,
А им ещё бы жить да жить.
У них сейчас болезни в моде:
Инфаркт, инсульт, радикулит.
Иного злая астма душит,
Тот подхватил туберкулёз.
И нет покоя: наши души
Измождены наплывом слёз.
Тот рухнул мир, что был заложен
На зыбком остове идей —
Несбыточных и невозможных
Из-за различия людей.
Уходят сверстники, уходят
Обескураженной толпой.
Но воссияет свет в народе
Свет веры истинной, святой!
Человек — пламя свечи
Горит свеча — кисть пламени трёхслойна
В ореоле света и тепла.
Гореть свеча, в часы любви достойна.
В руках усопших теплится свеча.
Всю жизнь она людей сопровождает,
Из века в век горит пред алтарём,
Святых страдальцев лики освещает
В ярком ореоле золотом.
Пламя то — символикою стало,
Всегда считалось образом души.
Частица Бога вдруг затрепетала
В младенце, тишину что сокрушил.
Растёт младенец, радостью сияет,
От боли и от голода кричит —
И станет взрослым, а того не знает,
Что он подобен пламени свечи.
Мы в ореоле разного свечения
Купаемся, не ведая о нём.
Имеет каждый цвет своё значение —
Вершина совершенства — в золотом!
(ноябрь 1998 г.)
***
Живите в радости, трудитесь
И будьте с Богом.
Не разжигайте зло, терпите
Свою дорогу.
Не будьте солью несолёной.
На камне стройте!
Заплодоносят яблонь кроны
У тех, кто стойкий.
Свой сад возделывайте рьяно,
Засейте поле.
Вам будет поздно или рано
Счастье — воля.
Исповедь соседа
У меня сломался телевизор.
По углам толкаюсь, как слепой.
Докучает мне делами Лиза,
Моя жинка, обнесла стеной.
Помаленьку выхожу из шока,
Внутренне, как будто бы прозрел.
Потолки мои темны от смога
Дверь скрипит, в кладовке много дел.
Упал забор. Кусты подрезать надо.
Возить навоз, пилить, колоть дрова.
О, Боже мой, какой во всём упадок!
На крыше бани выросла трава…
Теперь с утра пилю, колю и мажу,
Вожу навоз. Подрезаны кусты.
Поднял забор, его окрасил даже.
На бане нет зелёной красоты.
Любуюсь всем и думаю о предках:
Из века в век трудились до меня
На чудеса они глядели редко.
Зато для дел им не хватало дня.
***
О хулигане помним зло мы.
Подобный жадной голытьбе,
Я воровал… твои фантомы…
И с ними убегал к себе.
Нет, их не ставил на божницу,
А прятал в глубине души:
Позором было помолиться —
И славой старый мир крушить.
Прошла та муть. Не все мы дома,
Бредём, больные, как-нибудь.
Я сохранил твои фантомы,
Пусть облегчат они твой путь.
Пусть подпитают слабы силы.
Я повинюсь, покаюсь я.
Ведь воровал тебя красивой,
Вернул к исходу бытия…
Истина
Жил один старик на белом свете.
Прочитал он горы мудрых книг,
В разных странах много чуда встретил,
Лет на склоне истину постиг.
Я спросил его, нетерпеливый:
— Подскажи мне, мудрый человек,
Ту тропу и ту звезду счастливо
Под которой проживу свой век.
Назови мне край, тобой любимый,
Лучшую из песен назови.
Не пройду твоих заветов мимо,
К ним направлю поиски свои.
Помолчал старик и тих, и светел,
А потом задумчиво изрек:
Та река, где юность свою встретил —
Самая красивая из рек.
Помнится зелёная ложбинка.
Под ветлою спуск и поворот,
Самая заветная тропинка —
Та, которой милая идёт.
— Юноша, удачлив ты и весел.
После свадьбы — в мыслях поворот.
Самую зовущую из песен —
Первенец, родившись, запоёт.
Тридцать лет с тех пор живу негромко:
Мне опора — дедовская мысль.
Красота, любовь и зов ребёнка —
В милый образ Родины слились.
(1967 г.)
Семейный разговор
Ну, что, любимая, отпето,
Отпито и отплясано сполна.
Волос моих, растрёпанная ветром,
Зыбкая растаяла волна.
Отцвели, осыпались листвою.
Зимний ветер души леденит.
Молодые блещут красотою,
Их звезда надеждами горит.
Пусть горит, горит звезда надежды,
Светит нашим детям с высоты.
Мы с тобой, любимая, как прежде
Помогаем воплощать мечты.
Радость их нам души обогреет.
Счастье их не обойдёт и нас.
Пусть горит, горит звезда светлее,
Освещает наш иконостас.
***
Монастырка — улица вдоль дамбы.
Ряд домов, луга и вновь дома.
Встретиться, повеселиться нам бы
И Ярань подпела б нам сама.
Нас война подрезала под корень
Голодом и стужей без отцов,
А Ярань плескалась будто море,
Выходя весной из берегов.
Не хотел, из своего далёка
Приезжать и душу бередить:
Не увидеть милой кареокой
И друзей моих не воскресить.
В той беде, за выживанье споря,
Улица сдружила пацанов.
А Ярань плескалась будто море
Выходя весной из берегов!
Робинзон
Я живу Робинзоном:
У меня островок.
Стал я маленьким гномом.
Одинок. Одинок…
Волны моря людского…
То прилив то отлив…
Проживу. Что ж такого:
Робинзон не ленив.
Если выбросит море
Доску, рыбу иль жесть —
Распылит моё горе:
Нынче ужин мне есть.
Растоплю я в лачуге
Мою каменку-печь.
Можно спеть о подруге,
На лежанку прилечь.
«Не совсем одиноко», —
Говорю я себе.
Смотрит памяти око.
Повороты в судьбе.
Размышления
Размышления по поводу получения рентгеновской плёнки с разрезами головного мозга моего. В центре его, оказывается, большая трёхгранная пустота.
Болен я. А мне не верят,
Говорят: «Притворщик он».
В мозг распахнутые двери:
От грозы не защищён.
Погорели, знать, нейроны.
Отказали тормоза:
Нет от молний обороны —
Мозг мой стали разрезать.
Луч рентгена, как лопата,
Головы крошил кочан.
За умеренную плату
Фотоснимок мозга дан.
Все извилины на месте.
Так и этак доктора
Не находят, хоть ты тресни,
Где озонная дыра.
И тогда сказала Муза,
Как больному сыну мать:
— Шимпанзе сложней арбуза.
Человека, где понять…
Мой тост
Хоть мороз на улице,
Иль метель метёт,
Пусть никто не хмурится
В ночь под Новый год!
Все напасти шалые
Пусть вас обойдут,
А улыбки алые
Розами цветут.
Загадай желание
И вложи свой труд
Волю да старание
В светлую мечту.
Будет созидание,
К людям доброта —
Сбудется желание,
Светлая мечта.
(декабрь 1994 г.)
Херувимы
Где стрижи у маковок роятся
Острый шпиль воткнулся в синеву.
Было страшно с высоты сорваться.
Будто сон кошмарный наяву.
Но зато, какие видно дали!
В синей дымке кучки деревень.
В те мгновенья крылья вырастали,
Уносили в вечность этот день.
Город мой, церквями знаменитый,
Полон был мальчишек озорных.
Церкви мы облазили, бандиты,
Исписали сводов крутизны.
Грязью мы кидали в херувимов,
Гадили под ликами святых.
Десять лет ходил я в школу мимо,
Двадцать лет потом не видел их.
Тосковал по городу, по дому,
По родным, любимым, дорогим.
Нагляделся всякого Содома
И вернулся уж совсем другим.
Обнял мать, седую и больную,
Обнял братьев младших — молодцов.
У сестрёнок пацаны воркуют.
Я и сам давно уж стал отцом.
Но друзей из детства не увидел.
Город наш сгреби — клади в карман.
Кто меня, кого-то я обидел…
Всё здесь было. Всё ушло в туман.
Я смотрю — Ярань пообмелела
Кто и чем загадили её?
На лугах столбы, траншеи, стрелы.
На полях построек громадьё.
Мост не тот. Бетонный и покрепче.
Дамба шире и асфальт на ней.
Но всё также расправляют плечи
Своды белокаменных церквей.
С колокольней наш собор — красавец,
Будто лебедь вдаль времён плывёт.
Указует в вечность шпиля палец.
В небе лиц я вижу хоровод.
Что же это там за херувимы
Со стрижами весело снуют?
Озорные, милые, незримы
Никому и только мне поют.
Песни те, что мы когда-то пели,
От моста гуляя до моста.
А в лугах скрипели коростели,
В небе звёзд качалась красота.
Николай Сергеевич Гребнев
***
Белокурый Герка Черепанов,
Хулиган и одноклассник мой,
Спас меня, тонувшего у ямы.
Милый Герка! Ты всегда со мной!
Помню, на уроке в синей блузке
Ты страну на карте очертил.
Про пролив Бери́нговый, про узкий
Долго с упоеньем говорил.
А сейчас у этого пролива
Бензовоз ведёшь в Эгвекинот.
Сопки, тундра, море. Ты счастливый.
Твой КАМАЗ о Родине поёт.
О Яранске, нашей Монастырке,
(До неё тебе рукой подать).
С колокольни видел ты, настырный,
Берегов Чукотских благодать.
Веньку я Подузова увидел.
(Венька мне, а Славка для других).
Хохотал на маковке он, сидя,
Как в объятья кинулся в мой стих.
Дон-Жуан, мне брат, певец и а́тлет,
Мастер всех инструментальных дел,
Он рыбак. В Иркутске его сакля.
Ангара — счастливейший удел!
Мишка Епифанов, милый друже!
Вижу и тебя, хохотуна.
Сгинул ты, в Сибирской лютой стуже.
Оборвалась звонкая струна.
Был ты по-Есенински ранимый,
Как Серёжка был ты хулиган.
Девушкой любимой нелюбимый,
Боль свою заспиртовал, болван.
Потому и сгинул в лютой стуже,
На прощанье слова не сказал,
Что ножа любого в сердце глубже
Врезались красивые глаза.
Мишка, Мишка, я душою плачу,
Обходя любимые места.
Может быть ещё кого утрачу,
Не успею о живом сказать.
Сгинул Валька, Генка и другие.
Мне их память лица выдаёт.
У меня предчувствия такие —
Или я, иль близкий мне умрёт.
Потому, сверяя быль и ныне,
Обхожу любви мемориал,
Будто я прощаюсь со святыней,
Двадцать лет, которой не видал.
Долгий мост уж не такой и длинный,
А Ярань мелка да и грязна.
В наших детских временах былинных
От мальчишек пенилась она.
Смельчаки с перил сигали в воду.
Зрелище — захватывало дух.
Позабыли нынче эту моду.
О той славе скоро сгинет слух.
Эскиз героя нового времени
Пора возжигать крематорий:
Могильщики новые есть.
Своя у них правда и совесть,
Своя у них подлая честь:
Убить — наслаждение, подвиг.
Взять — что хочу, что смогу.
Выстрелы — в голову в моде.
Золото — солнце в мозгу.
Власть — упоенье, опора.
Кровь — молодое вино.
Ствол — аргумент зомби в спорах.
Отдых — игра в казино.
(1 января 2000 г.)
Люди — птицы
На заре, на заре по прохладе
С дельтапланами в гору идём.
Нам в обнимку с потоками надо
Полетать над рекой и жнивьём.
Ощущаем крыла колебания,
Трепет пряди и тягу ремней,
Ароматы земного дыхания
Над разливами жёлтых полей.
Вместо крыльев дал Боженька разум,
Да ещё о полёте мечту.
Ширь пространства ласкаем мы глазом
И вдыхаем его красоту!
(июль 2001 г.)
Ещё живу
Ещё живу, ещё жива планета,
Иду удить к туманистой реке.
Таится щукой хищная ракета
В меня с прицелом в злобном далеке.
Бодрит меня рассветная прохлада.
В моих висках запутался туман.
Ни славы мне, ни золота не надо:
Краюшку хлеба, молока стакан.
Придёт мой срок — умру не знаменитый
Для дел великих не хватило сил.
Да будет в мире музыка разлита,
Сиянье солнца, да ночных светил.
Пусть на воде играет, плещет рыба.
Всему восход счастливый день сулит.
Зачем реке вставать от взрыва дыбом?
Зачем гореть цветению земли?
Меня печалит увяданье лета.
Иду забыться к пенистой реке.
Таится щукой хищная ракета
В меня с прицелом в дальнем далеке…
Горе счатливчика
Не напрасно говорят в народе:
— Сыт по горло, пьян и разодет…
Молодая жизнь моя проходит,
Ну, а счастья не было и нет.
Мама, папа, девки заласкали.
Кореша мне шлют всегда привет.
Южные моря меня качали,
Только счастья не было и нет.
С перепою потускнели дали,
Всё приелось мне в расцвете лет.
Как свеча, душа горит в печали,
Льнёт к виску холодный пистолет.
Мама, папа завтра зарыдают.
На вопросы им даю ответ:
— Невозможно жить, я это знаю,
Если счастья не было и нет.
(3 февраля 1996 г.)
Просветление
Весна меня волновала,
Осень печалила грустью.
Зима бахромой чаровала,
Белою музыкой хруста.
Тронут при жизни тленом,
Должен людей сторониться.
Вязну в грехах по колено —
Всё чаще тянет молиться.
Если была бы милость
Жизнь повторить сначала,
Я не грубил бы милой —
Скрипкой любовь звучала б.
Но жить не дано две жизни.
Стараюсь украсить будни,
Радуюсь неба линзе.
Мира, любви вам, люди!
Кризис
Нам от друзей покоя нет,
Возьми Китай иль Польшу ту же.
На лучшее надежды нет.
Дай, Бог, чтоб не было нам хуже.
И цены стали просто бред,
Затянем пояса потуже:
На лучшее надежды нет.
Дай, Бог, чтоб не было нам хуже.
А тот, чей славится портрет,
Гребёт награды и не тужит.
На лучшего надежды нет.
Дай, Бог, чтоб не дали похуже.
И от чего весь этот вред? —
Дед в орденах у стойки тужит,
А молодёжь: «Не дрейфи, дед!
Бунтуй, чтоб не было нам хуже!»
(1981 год)
***
Зимним вечером не спится.
Всё белым-бело.
Мчит по небу колесница
С думой о былом.
Так же мчалась колесница,
Диск луны сиял.
Был в распахнутых ресницах
Вечности провал.
Жаркий шёпот. На морозе
Снега скрип и хруст.
В запрокинутости позы
Мёд слиянья уст.
Отстучали годы-кони —
Некуда идти.
Колесницу память гонит —
Внуки на пути.
Заклинание
Новогодняя ночь,
Новогодняя ночь,
Умоляю помочь,
Умоляю помочь!
Свет волшебный пролей
На неё, на меня.
Засияют глаза,
Нас друг к другу, маня.
Будет лёгкость речей
И доверчивость рук.
Под мерцанье свечей
Сердца радостней стук.
Танца быстрый полёт,
Конфетти снегопад —
И растопится лёд,
И не станет преград.
Мы друг друга найдём,
И друг друга поймём.
Новогодняя ночь,
Заклинаю помочь!
(1995 год)
***
Встречи и разлуки примелькались:
Столько было их за 40 лет!
В памяти немногие остались,
Без которых смысла в жизни нет.
Лица дорогих и близких зримо
Обступают нас со всех сторон.
Звёздами горят глаза любимой,
Освещая дальний горизонт.
Звёзды, звёзды, погляжу на небо —
Всё в глазах любимых и родных,
Не было бы вас — и я бы не был,
Не было б дорог моих земных.
Встречи и разлуки освежают,
Сходятся в них небо и земля.
Сводят нас они и разлучают:
Без потерь, находок жить нельзя.
Николай Сергеевич Гребнев с женой Августой Ивановной
О нас
Новогоднее пожелание на 1997 год. Писано 30—31 декабря 1996 года в полном одиночестве в доме под горой.
Я приехал к миленькой,
К моей Санта-жёнушке,
Пожелать здоровья ей,
Выпить с ней до донышка.
Этот год суровым был,
А мы всё же выжили,
Укрепили ветхий тыл
И не опостылели.
Новый год, надеюсь я,
Будет поудачнее.
Воспарит моя семья:
Заживём по-дачному.
Переедем к озеру.
К водоёму рыбному.
Жёнушку с собой беру:
Надоело одному.
Наливай же, Августа —
Свет моя Ивановна,
Хоть житуха непроста,
Улыбнётся радость нам!
Знак судьбы
Моя жинка, наша дочка
Деликатны, негрубы
И родились в одночасье.
Это точно — знак судьбы.
Пусть ноябрь — суровый месяц:
Холод, снег, метёт метель,
Но в конце его я весел.
На душе звенит апрель!
День рожденья отмечают
Моя жинка, наша дочь,
Нам бокалы наполняют:
— Веселитесь! Скука, прочь!
Жинка Гутя, дочка Лада
Благородны, без хулы.
Как две кисти винограда
Вы прекрасны и милы.
Вам здоровья, вам удачи
За любовь и за труды
Вы нам в радость, наше счастье.
Все мы вместе — знак Судьбы!
Будем дружны, будем нежны,
Деликатны, негрубы,
Пересилим холод снежный.
Все мы вместе — знак Судьбы.
Ноябри идут по кругу.
Дай-то, Бог, побольше их!
Будем ласковы друг с другом
Ради внуков молодых!
(27—29 ноября 2003 года)
***
Я тоскую по глухомани,
Потому и так дико оброс.
К первобытности что-то манит —
В мир задумчивых елей, берёз.
В тишине этой вся первозданность,
А в дожде — плач утраченных грёз.
Сочетаются ныне и давность.
Во мне зреет гибридная гроздь.
В омутах полосатые щуки
В дебрях лоси, медведи и рысь.
Я хочу, чтобы малые внуки
До высот седины поднялись.
(Воскресенье 11 августа 1996 г.)
Перед поездкой в Яранск
Время заполночь. Из крана
Гулко-звонкая капель,
Заживай былая рана.
В ноябре звени, апрель.
Потерплю три дня дороги
Ради взгляда милых мест,
Обобью друзей пороги.
Выпьем с братом за невест.
Я любил девчонок этих
И такими же сейчас
Вижу их во всём прелестных,
С омутами строгих глаз.
Ой, девчонки! Косы, чёлки,
Бантов, кружева фасон.
Вы зубрилки, комсомолки,
Голосочков перезвон.
Вас, отличницы, красули,
Заправилы классных дел,
Розы, Лии, Веры, Юли,
Очень видеть бы хотел.
Много лет учились вместе,
За полста с тех пор прошло.
Где же вы? Какие песни?
С кем у вас на всё село?
Ах, какой же я склеротик:
Перепутал сон и явь!
Как вы, бабушки, живёте?
Строг ли в доме ваш устав?
Чтут ли внуки вашу старость?
Поросль правнуков густа ль?
За почётных юбиляров
Часто ль пенится хрусталь?
Пусть всё будет строго, мило:
И достаток, и покой.
Что-то сердце защемило…
Глаз подёрнуло слезой…
На грани веков
Единица, три девятки…
Не хватает одного,
Чтобы сразу превратиться
В двойку, три нуля всего.
2000
Двухтысячный год
Скоро грядёт.
Опасная грань,
Нас не порань!
Единицу, три девятки
Как-нибудь переживём.
Наведём в стране порядки,
Принарядим каждый дом.
Опасная грань?!
Радостью стань!
(12.12.1998 г.)
Накануне 2000-летнего новогодия
Не надо быть пророком,
Знай лишь календарь:
За декабрём жестоким
Последует январь.
Двухтысячный встречаем,
Тревожный Новый год.
Что нам он обещает?
Кто знает наперёд?
Живём давно в тревоге,
Стеснённые во всём,
Не с мыслями о Боге,
А в страхе пред жульём.
Мне роскоши не надо.
Но я молю Творца:
— Храни людское стадо,
Не учини конца.
Из бед мы выйдем сами,
Уверенность лишь дай,
Что не пошлёшь цунами
В земной наш ад и рай.
(30.12.1999 года)
Моя утеха
Соловей поёт, рассыпая,
Сладкозвучные в ночи трели.
Люди радостно им внимают.
Повторяют их менестрели.
Воробьёв назойливых стая
О своём по кустам щебечет.
Им внимания не уделяют:
Всем привычен их детский лепет.
Я стихи свои распеваю —
Свои мысли, свои желанья.
В них тоска по родному краю,
Злоба дня и души страданье.
Звучный голос, а слуха нету.
Бардом так никогда не станешь.
Незатейливому поэту
С воробьями в одной жить стае.
Да и ладно, хоть есть утеха.
С нею легче прожить на свете.
С ней милее своя застреха.
С ней красивей зима и лето.
(25. 4. 2000 г.)
Николай Сергеевич Гребнев с братом Леонидом
***
Если мне не спится,
Силюсь что-то вспомнить,
Заварю душицу,
Заварю шиповник.
Ароматы лета
Воскресят былое —
И душа согрета
Тишиной, покоем.
Будто луч осветит
Дорогие лица.
Мне в минуты эти —
Хочется молиться.
Милые увяли.
Многие отжили.
Встретимся в астрале
Если не забыли.
Лебеди
В сонной ночи дальний берег тонет.
Из полей повеяло теплом.
Задремали лебеди в затоне,
Подвернув головки под крыло.
Чудо-птицы — лилии речные,
Нежный пух, покой, да белизна.
Их пугают возгласы ночные,
Их качает мягкая волна.
Вот уж утро пенится туманом.
На воде опасно стало спать.
Два крыла — два перистых экрана
Сонный лебедь силится поднять.
Расплескали утро. Полетели.
Распластались в синей высоте.
Рыбаки задумчиво сидели,
Поклонялись дикой красоте.
***
В лугах, где жухлая отава,
Среди темнеющих стогов
Я за тебя, Моя Держава,
Молю языческих богов.
Иду налево ли, направо —
Русалки слышу плач и зов.
Души и радость, и отрава —
Слова рождаются стихов.
Всё стариною тут повито.
Хотя века те далеки,
Но сеют, сеют через сито
Дожди две Вечные руки.
Рыбак, упырь ли смотрит в воду?
Иль водяной даёт урок?
Ласкаю взглядами природу.
А плащ на мне давно промок.
Мои болезни
Хвори одолели:
Гнёт радикулит.
Ревматизм: к метели
Мой скелет хрустит.
Язва обострилась,
Челюсть разнесло.
В горле запершило,
С уха потекло.
Нервы разыгрались.
Темечко болит.
Тяжки дни настали:
Сущий инвалид.
А в глазах ломо́та —
Не могу читать.
Где уж тут работать:
С болью б совладать.
Хрупкая десница —
Косточки слышны.
Перестали сниться
Мне цветные сны.
(22. 11. 1994 г.)
Язычник
Язычник я! Уверовал в Богов.
Без веры лет потерянных мне жалко.
Чту Лешего. Молить его готов.
Чту Домового, больше всех — Русалку.
Ведь Леший нас таскает по стране,
Куда ведёт — всегда ли знаем сами?
По его ли? По своей ль вине?
Мы расстаёмся с лучшими местами.
Домовой несёт уют в наш быт,
К родным местам привязывает, к дому.
Учит он родных всегда любить,
Спасает от Гоморры и Содома.
Русалка в жизнь привносит красоту,
Она томит, влечёт, загадкой манит,
Вдруг оживит забытую мечту —
Красивый призрак в утреннем тумане.
Когда нас леший в дебри заведёт,
Русалка путь укажет на поляну.
А домовой когда в стенах запрёт —
К реке Русалка ручкою поманит.
Окропит целебною росой,
В душе пробудит нежности цветенье —
И снова мил с уютом Домовой
На всю неделю — вплоть до воскресенья!
Другу детства В. Подузову
Я, бедный рыцарь, жив ещё,
Хоть претерпел сто бед.
Копьё моё — удилище,
Мой конь — велосипед.
Пруды — мои ристалища:
Воюю с карасём.
Вон поплавок сверкающий
Укрылся под кустом.
Я бью рукою твёрдою
Зловредных комаров.
С воинственными ордами
Сражаться день готов.
Мой взгляд суров. Действительно.
Берись, большой карась,
Меня в бою решительном
Лицом не бросишь в грязь.
И взялся ильник бешеный —
Звени, тугая снасть!
Не конными так пешими
Мы повоюем всласть!
Обжора толстопузый он,
Коварен и хитёр,
Запутать леску с грузами
В коряжины попёр.
— Не дам! Не дам слабиночки!
В коряги не уйдёшь!
Хоть вымокну до ниточки,
На стол ты попадёшь…
И вот хайло губастое
Пошло на синеву.
Чудовище, не частое
Хватаю наяву.
Все мужики на рыбину
Уставились… глядят…
И этой славы глубину
Измерить был я рад!!!
***
Стал я, убелённый,
Жизнью умудрённый,
Мыслью погружаться
В тайны бытия.
Мне открылись дали
Бытия в астрале.
В памяти, в сознаньи
Буду там и я.
Распахну экраны —
В них увижу страны
В прошлом, настоящем,
В будущем году.
Быть совсем не странно
С каждым иностранным,
Даже с безымянным
Языком в ладу.
Никакого страха:
Ни петля, ни плаха
Мне не угрожают
За такую прыть.
Знаньем просветлённый,
Чувством умудрённый,
В мире бестелесном
Научусь я быть.
***
А я заглядывал в астрал.
Там изумительные краски,
Какие редко здесь встречал,
Когда лишь в быль входили сказки.
В астрале радостней, вольней.
Здесь жизнь душе даёт уроки.
Там вдохновенье вечных дней,
Гармония, а здесь пороки.
Чем раньше это будем знать,
Пороков легче избегать.
Чем чище смоем грязи вал,
Тем лучше впишемся в астрал.
Милая планета
Планета, милая Планета —
Наш космический росток,
Ты атмосферою одета,
Вселенной чудный лепесток.
Лети, кружись в красивом вальсе,
Цвети на радость бытия,
Чтоб на любом от Солнца галсе
Счастливы были Вы и Я!
Маше Филатовой
По случаю завоевания Кубка Мира по спортивной гимнастике
О Боже, что за пируэты!
Где слова для чувств найду?
Наша дочь у всей планеты
Выступает на виду.
Всё в ней мило и пластично.
Взгляд бойца. Полёт мяча.
И крутит сальто так привычно,
Что половчее циркача!
Маша, Машенька, дочурка!
Ты крепись, не упади!
Мечет молнии фигуркой —
Даже глаз не уследит.
Кубок Мира — вот награда
Нашей школьнице за труд.
Вся страна за Машу рада.
Как не радоваться тут?!!
Будем мы тобой гордиться.
Ты расти, цвети, учись!
И столицу за столицей
Покоряй, не загордись.
Что бы слава ритм не сбила,
Простоты не отняла,
Вволю б счастьем напоила
И на подвиги звала!
(31.10.1977 г.)
Это стихотворение было опубликовано в «Городской газете». По отзывам родных Маши, узнав о стихах в честь неё, юная чемпионка была удивлена такой неожиданностью. Мне это очень польстило.
Берёзовый двор
Весной 1978 года мы получили квартиру в новом микрорайоне. Осенью во дворе (а может быть, весной 1979 года) были высажены берёзовые прутики по треугольному периметру, местами группами внутри и в линейку перед окнами вперемешку с кустами. Лет через 15 во дворе окрепла, бойко зашелестела молодая берёзовая рощица. Свежо, красиво, благоуханно стало…
В 1994 году из наблюдений за молодёжью этого сложного периода, когда рухнула Кремлёвская пятиконечная звезда, разбилась рубиновая — и своими пятью лучами обозначила пять направлений для выбора жизненных путей молодым, у меня сложился цикл стихов. Я назвал его «Берёзовый двор».
Стихи надо петь: каждый герой (действующее лицо) высказывает своё жизненное кредо. Сначала даётся общая панорама: старушки и внуки, потом каждый из внуков (внучек) высказывает свою жизненную позицию, заключение — гимн микрорайону.
Будь я музыкантом — создал бы мюзикл, а пока представлю стихи. Написаны они где-то за неделю в 1994 году.
Старушки лет на склоне
Отраду для души
Нашли в Микрорайоне
В берёзовой тиши.
Сидят они степенно,
За внуками глядят.
Листвы зелёной пеной
Берёзы шелестят.
И выросли мальчишки:
Андрейка гитарист,
Драчун — картёжник Мишка,
Да Димка — футболист.
И выросли девчонки:
Наталка — стрекоза,
Леночка с болонкой —
Печальные глаза.
Грустит напрасно Лена,
Не ведая того,
Что встретит непременно
Героя своего.
Не скажут ей старушки,
Смолчит берёзы лист:
— О ком страдает Мишка,
Андрейка — гитарист.
А Димка мяч забросил:
В кожанке зафорсил —
За лето и за осень
На свадьбу накопил.
Краса в микрорайоне
Берёзовый наш двор:
Старушки лет на склоне.
О внуках разговор.
Песня Лены
Приходи ко мне с гитарой,
Приходи зимой и летом.
Без вина! У самовара
Быть хочу тобой воспетой.
В мире просто всё и странно:
Красота неповторима.
Я хочу быть постоянно
И красивой, и любимой.
Жить без пьяного угара,
Куража и нервотрёпки,
Жить под солнцем самовара,
Без проклятья лишней стопки.
Приходи ко мне с гитарой.
Приходи зимой и летом,
Без вина: у самовара
Быть хочу тобой воспетой!
Песня Димки
Нелегко купцу живётся:
И с него немалый спрос.
Как-то дело обернётся?
На ребре стоит вопрос.
Эх, мы ль не рисковали,
Бабки лапой не гребли,
Сыром в масле не катались,
Не чеканили рубли!
Если ты не забияка
И талант крутиться дан —
Челноком летай без страха,
Не пугайся дальних стран!
Эх, мы ль не рисковали!
Бабки лапой не гребли,
Сыром в масле не катались,
Не чеканили рубли!
От киоска до киоска
Промежуток небольшой.
Магазин в зеркальном лоске
Вырастает сам собой!
Эх, мы ль не рисковали!
Бабки лапой не гребли,
Сыром в масле не катались,
Не чеканили рубли!
Песня Мишки
Еле вырвался из плена.
Вся душа моя в слезах:
Невзлюбила меня Лена.
Есть Наталка-стрекоза.
Эх-х, закрутим! Ух… завертим.
Жигулёнка угоню —
Буду пить до полусмерти,
Укатаю всю родню!
Как вчера ложилась карта!
Деньги сыпались в карман.
С Натали 8-го Марта
Закрутил я свой роман.
Жить — бузить под звон стакана!
Закусил я удила.
Глубока под сердцем рана.
Выгорай, вся боль, дотла!
Песня Андрейки-гитариста
Звёзды, звёзды — зеркальная пыль,
Вы для глаза красивы и сладки.
А земная телесная быль —
Для ума и для чувства — загадки.
В нас бессмертные души от звёзд.
Мы проходим здесь ряд воплощений.
Человек… он и сложен, и прост:
Нынче дворник, а в будущем — гений.
От рождений была в нас тоска.
О потерянном рае мечтаем
И в смятении не знаем пока
Свою Еву в девической стае.
Но я быстро тебя отыскал.
Через двор наши окна — напротив.
Лена-Ева, ты мой идеал.
Мою душу узнаешь ли в плоти?
Слушай струн моих радужный звон!
Ты вернула мне радости рая…
Как и я выходи на балкон —
Звёздным светом нас Бог повенчает!
Песня Наталки-стрекозы
Время трудное настало:
Нет житья от криминала.
Нет житья!
Мы под леса покрывалом
Знаем радостей немало
Ты и я.
На песочке загорали,
На волнах, смеясь, качались
По утрам.
Целый месяц без печали
Песни нежные звучали
У костра.
Но украли покрывало —
Сыро, холодно нам стало
В шалаше.
Улетают птицы валом,
Кружит снег над одеялом
И в душе…
Сне-е-е-г в душе!
Гимн Микрорайону
Юги, юги, юги — югославы
Строили в Зелёном городке.
В стороне от зарубежной славы
Проживу в низинке, в холодке.
У меня высотная квартира.
И не южный, северный балкон.
Всё равно ору я на полмира:
— Родина моя — Микрорайо-о-он!
Ники-ники-ники — Никитинка.
Байки-байки- байки — Байкаим.
Там гуляет жирная скотинка,
Только не завидую я им.
Здесь у нас на стройке: «Майна-Вира!»
А на рынках фрукт со всех сторон.
И опять ору я на полмира:
— Родина моя — Микрорайо-о-н!
Жиги-жиги-жиги — «Жигулята»,
«ВАЗы» и «Тойоты» не горшки.
В них летят проворные ребята
Стричь купоны и снимать вершки.
Только б не умолкла моя лира.
В Солнце и Свободу я влюблён,
Потому горланю на полмира:
«Родина моя — Микрорай-о-о-н!»
(1994 г.)
Был случай в ДК им. Ярославского. Я прочитал этот цикл стихов в кружке поющей, танцующей молодёжи в надежде вдохновить их на постановку музыкального спектакля. Когда уходил после встречи, в коридоре подошла ко мне девушка лет 15-ти. «А вы напишите стихи про Надю». «Как тебя зовут, красавица?». «Надя». Я присмотрелся к ней: ладная, стройная, со смешинкой радости в искрящихся глазах. И мы разошлись, улыбаясь. Я ничего ей не обещал. Через какое-то время всплыл в памяти её образ. Получились такие стихи:
Девочке Наде, которая просила написать про Надю
Наденька-Надежда,
Модная одежда,
Модная причёска,
Много шика-лоска.
Каблучки, каблучки
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек каблучки!
Яркая девчонка,
Хочется быть звонкой,
Стройной и красивой,
Нежной и любимой.
Каблучки, каблучки
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек каблучки!
Наденька, Надюша,
Старика послушай:
— Молодость прекрасна,
Не сожги напрасно.
Каблучки, каблучки
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек каблучки!
Знай границы, меры
И любви, и веры,
Не кидайся слепо
На красивый слепок.
Каблучки, каблучки
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек,
Чик-на-вычек
Каблучки!
Баллада о Снежном человеке
Там,
Где скал
Сверкающий оскал
Преграждает метеорам бег,
Там родился, мыслил, там искал
Своё счастье Снежный человек.
Космы космоса он брал рукой —
Звёздная звенела седина,
Был в противовесе род людской —
Не качнулась чаша ни одна.
Юноша тогда спустился с гор
Попросить у девушки руки.
Он сказал: «Мечтаю с давних пор
Заселить народом ледники».
Мой прапрадед, русский дворянин,
От царя укрылся на Тибет.
Воспитал он сына средь пустынь.
Умирая, дал ему завет:
— Возвратись в природу, человек:
От огня лишь беды впереди.
На вершинах, у истоков рек
С барсом снежным дружбу заведи.
Утекло с вершин немало вод.
Погибали предки в цвете лет.
Я горжусь: во мне та мысль живёт.
Я исполню дедовский завет!
Посмотри, как я силён, свиреп,
Удивись, как телом волосат!
Повернём на сотни тысяч лет
Колесо истории назад!
Теснота и копоть в городах.
Вы рабы одежды и огня.
Я Титан. Я сплю на облаках.
Снежный барс во льдах вскормил меня!
Отвечала девушка ему:
— Ты косматый зверь, не человек.
Свою руку я отдам ему:
Он могуч — сдвигает русла рек.
Мы рабы одежды и огня.
Но оковы рабства разорвём,
Над планетой голубого дня
Десять Солнц сияющих зажжём!
Расползутся вековые льды.
Закипят в цвету материки.
Уходи в сиянье пустоты:
Нет тебе ни сердца, ни руки!
Юноша склонился головой.
По кудрям грудей качнулась дрожь.
— Прапраде́д! Обманут я тобой:
В одиночку счастья не найдёшь!!!
Там,
Где скал
Сверкающий оскал
Преграждает метеорам бег,
Там, во льдах, горел тоски накал.
Там разбился снежный человек…
Планетарные поэты
Гёте, Гейне, чудо — Пушкин,
Байрон, Лермонтов, Есенин,
Кто мудрее, кто попроще,
Все питают наши души,
Своим вещанием и чувством.
Собеседники прекрасны.
Есть тьма-тём других поэтов,
И ни с кем из них не скучно,
Коль они не стихоплёты,
Коль в них есть родник живицы,
Сок целительный женьшеня.
Из восьмой тетради…
Сегодня 25 июня 2008 года. Эту восьмую тетрадь завёл для записи отдельных эпизодов из действительности нашего быта и забытых стихов, вдруг попавшихся на глаза вырезок из старых газет или случайных записей на обрывках бумаг.
На рыбалке
Какой покой: ни ветерка, ни звука.
Листвы сухмень, да жёлтый солнца цвет.
Тепло вбирать — нехитрая наука.
Конец уж октября. И я на склоне лет.
Недвижно всё: река и мысль, и скука.
Истома или лень, иль перерыв в игре?
В смоле веков я крохотная мушка.
Приятно цепенеть в прозрачном янтаре.
(20 октября 1994 г.)
Или вот этот комикс
Нет в природе пустоты:
Атомы повсюду.
Жизни нет без суеты,
Как и без посуды.
Нет и вечной тишины:
Дом ведь не без кухни —
Звякнет, скрипнет, прошуршит…
Или кто-то пукнет.
Да, вот ещё забыл: в последний приезд в Яранск пережил такое состояние…
***
Я стою на мосту над Яранью.
Ветер детства мне дует в лицо.
Будто соль посыпает на рану,
Холодит побелевший висок.
Широко распахнулась лугами,
Дамбой — трактом, домами ушла
Монастырка моя, а меж нами
Отчуждения грань пролегла.
Никого из друзей тут не встретил.
И никто меня здесь не узнал:
Постарели мы, бывшие дети.
Ветер юности всех разметал.
Раскидал по Москве, по Уралу,
По огромной бескрайней стране.
Так какого же шу́та казалось,
Будто помнится здесь обо мне?
Глины кровью река напиталась.
Галок стая взметнулась волной.
Вот и всё, что от детства осталось.
Эти рады бы встрече со мной.
Ухожу по крутому откосу
Вниз, в луга, от людей мне чужих.
Пусть протоки студёные спросят,
Где я был, что привёз я для них?
Из Кузбасса приехал с приветом.
Вы лишь помните нас, босяков.
А сегодня влюблённым поэтом
Я несу вам тетрадку стихов.
Написал их для близких, любимых,
Что видны мне за тысячи вёрст.
Но ответ был: «Стреляешь ты мимо».
Выцвел, выгорел яркий твой холст.
Годы канули. Что же ты ищешь?
Лица милых давно отцвели.
Мы обмоем твои голенища,
Почитай нам стихи о любви.
Я бреду по протоке водою,
Как бродили тогда босяки.
Кочка чудится мне головою
И качается в ритме строки.
Тихо слушают мокрые кочки,
Жгут глазами воскресших людей.
Про луга, про Ярань мои строчки,
Про девчонок, про детских друзей.
Мне вихрастые головы — стражи
Нашептали могильную грусть.
Нежно вихры их жёсткие глажу,
Плачу с ними и с ними молюсь…
Моя старшая сестра Ира (недавно отошедшая в мир иной), когда без меня была в Яранске, прочла эти стихи в сохранившемся письме и просила меня продолжить описание впечатлений от свидания с краем детства, молодости. Видимо, пережила такие же чувства. Я был рад узнать об её впечатлении. Но продолжать надо, уже описывая другие картины, чувства, мысли. Так объёмнее бы воссоздалось прошлое.
Так вот, эту восьмую тетрадь я и буду заполнять картинками голодного, простуженного прошлого с болезненным, сытым старчеством настоящего. Я уже договорился с детьми похоронить нас на деревенском кладбище. Для себя я уже эпитафию написал:
Мне дали гроб
И дали мне могилу.
С улыбкой я
Ушёл из бытия.
***
Я сегодня в печали: Я справляю поминки
Обо всём, о хорошем, что когда-то любил.
И в мозгу воспалённом оживают картины
Белый пух тополиный надо мной закружил.
В этом кружеве белом по зелёному лугу
И по синему небу дорогие глаза
На меня наплывают иль отца, или друга…
Жили-были, смеялись — оборвалась стезя…
Я сегодня в печали — нежно скрипки запели.
И тоска в них, и мука безответной любви.
По зелёному лугу в тополиной метели
Снова мимо проплыли силуэты твои.
А ещё наплывает из былого, из сини
В белых клочьях тумана под обрывом река.
Тихим плеском ласкает и баюкает сына,
Как босого мальчонку, в седине старика…
Ход истории
Дней святых не соблюдаем.
Где Ильин, а где другой?
Только Пасху отмечаем
Все обильною едой.
Да, у нас иные вехи
Память вяжет узелки.
К монументам не для смеха
В скорби мы несём венки.
Есть Октябрь и День Победы.
Каждый свой имеет День.
У любителей обедов
Сдвинут разум набекрень.
Женский День 8-го Марта
Ни какой-нибудь иной:
Ходит он козырной картой,
Красным цветом расписной.
Светом солнца он отмечен,
С Днём Победы побратим.
Для России стал он вечен.
Для меня он стал святым.
Он весёлый, лучезарный,
Перепляса, песен звень.
Праздник Мира, дюже гарный.
Праздник счастья — Женский День!
Подобьём бабки
Проходит год,
Невольно вспоминаю,
Что пережил, что делал, чем дышал.
Новый год,
Я чем тебя встречаю?
Где мудрости житейский капитал?
Нет ничего.
И горько, и обидно…
Обидно за себя: увлёкся мишурой.
Увлёкся тем, блестит что глянцевидно:
На танцах я блистал,
В попойках был герой.
И нет друзей…
Дружков немало было.
Того ли я хотел? Об этом ли мечтал?
Дружков моих
Волною водки смыло,
А я от жизни далеко отстал.
Я новый год в раздумии встречаю:
Иначе надо жить,
Иначе, сознаю.
Без сожалений
Старый провожаю,
А Новый Год исправит жизнь мою.
(Напечатано в газете «Знамя Труда» 15 января 1994г.)
Мне снился сад
Мне снился сад с волшебным ароматом.
В цвету деревья, травы и кусты.
На клумбах там, обширных и богатых,
Благоухали женщины-цветы.
И я не мог виденью надивиться.
Их голоса сливались в чудный хор.
Звучало всё: их руки и ресницы,
Причёсок дивных радужный узор.
Всходило солнце, клумбы озаряя,
К нему тянулись губы-лепестки.
Над садом тем детей кружилась стая,
Их крылья алы, быстры и легки.
Иные дети подлетели к мамам,
Ворковали, нежно их обвив,
Нектары пили чистыми устами…
Мне снился сад блаженства и любви.
(«Городская газета» 7 марта 1994г.)
Сад любви
Люблю цветение сирени,
Её пьянящий аромат.
Пора любви, пора волнений.
Пьян без вина семь дней подряд.
И у скамейки на колени
Я пред тобою встать бы рад,
Но скоро внук меня заменит:
Перебродил мой виноград.
И всё ж от рук прикосновений,
Мои трепещут и горят…
В многообразии явлений,
Всего милей цветущий сад!
(«Городская газета» 30 июня 1994г.)
Логика жизни
Не ищи на берёзе иголок,
Не лови на блесну карася.
От мальчонки до старца — путь долог
И пройти его дважды нельзя.
Но суровую логику жизни,
В шестьдесят я хотел обмануть.
По друзьям не позволили тризны,
Повторить уже пройденный путь.
И какой же из опыта вывод?
Получается выход простой:
Внук и старец — жить могут красиво,
Дополняя друг друга собой!
(6 марта 2003 г.)
История одного стихотворения
Накануне выборов президента в 2000 году я на экране телевизора впервые увидел кандидата на пост президента В. В. Путина. Мои первые впечатления: молодой, не наглый, спокойный, даже несколько стеснительный. Он мне понравился. Я сразу настроился голосовать за него. И в его поддержку написал такие стихи.
Премьер Путин — не Распутин:
Он Россию не пропьёт,
Разбомбит везде бандитов —
И за ним пойдёт народ.
Станет Путин Президентом —
Будут Совесть, Честь и Власть!
А без этого момента
От жулья стране пропасть.
Рассчитаемся с долгами,
Золотых монет нальём,
С распростёртыми крылами,
С нашим гербовым орлом!
Наш престиж поднимет, кстати,
Этот новый царский дубль.
Дядя Сэм за них пусть платит
По сто долларов за рубль!
В те времена я посещал занятия городской литературной группы в городской библиотеке, в каминном зале. В те годы в «Городской газете» периодически печатались бесплатно подборки стихов членов литгруппы. На этот раз мой номер агитнуть за Путина не прошёл. Что делать? Я разузнал, где городской штаб его выборной комиссии. Это было в центре города. На первом этаже — длинная узкая комната с рядом окон против входной двери. Во всю длину комнаты стол. По обе стороны стола стулья. В дальнем конце стола сидела группа людей, в центре — мужчина в светлом костюме.
Я объяснил цель своего прихода: «Написал стихи в поддержку Путина, бесплатно не печатают, а у меня денег нет». Председатель: «Читайте». Я присел у двери на стул, у противоположного от председателя конца стола, достал тетрадный листок со стихами, прочитал их громко. Молчание. Потом голос того мужчины: «Можно взять эти стихи?». «Пожалуйста», — мой ответ-согласие.
Председательствующий встал и подошёл ко мне. Молодой подвижный мужчина высокого роста взял со стола листок со стихами, стоя надо мной, пробежал по строчкам глазами и спросил: «Дядя Сэм — это американец?». «Да», — говорю. Он попросил указать мои координаты. Я на листке записал номер своего телефона, имя и фамилию.
Несколько дней я надеялся что-либо услышать о судьбе своего стихотворения. Звонка не было. А потом после выборов президента я увидел на экране того высокого человека. Он был уже в должности министра обороны — Иванов!
На последних выборах (2008 года) я голосовал за Медведева: кому как не ему, молодому, энергичному, порядочному человеку с такой фамилией, возглавить страну и преобразование наших таёжных бесконечностей.
Загадки
Это что за кобылица?
Для езды так не годится,
А начнёт махать хвостом —
Дождь прольётся над кустом —
Станут мокрыми все грядки.
Отгадайте-ка, ребятки!
(лейка)
Там вода и вязко жутко.
Там живут кулик да утка.
Там лягушки, там карась
Глубоко зарылся в грязь.
(болото)
Кину ягодку в траву,
Поищу — и три сорву.
(ягодная поляна)
Как узнать, съедобен ли незнакомый гриб?
Метод мой совсем простой
И весьма удобный:
Встали черви на постой —
Значит, гриб съедобный!
Новогодний вечер в берлоге
Медвежата — шалуны
Строят башню до луны.
Мама смотрит телевизор —
Передача «Зоосад».
На диване, мордой книзу
Папа спит сто дней подряд.
Не будите папу:
Пусть сосёт он лапу.
Лось рогатый, длинноногий
Шёл сугробом без дороги.
Глядь, медвежия берлога,
Над сугробом пар столбом.
«Поиграю-ка немного:
Зашибу медведя лбом».
Лось заносит ногу,
Топчет он берлогу.
Лось плясал на крыше,
Провалился к Мише.
Всё пропало, всё разбито.
Телевизор сбил копытом,
Башню повалил рогами,
А хвостом попало маме.
Медвежата кто — куда,
Ой, разбой, грабёж, беда!
Просыпается медведь,
Начинает он глядеть.
Что такое? Всё разбито.
Заревел медведь сердито:
«Это что за хулиган?
Эй, подайте мне наган!
Застрелите хулигана
Из кастрюли, из стакана».
Медвежата — ревуны
Перетрусили войны.
Кто на печку, кто под койку,
А медведица сама
Убежала без ума,
На берёзу влезла враз
И ревёт: «Спасите нас»!
Прибегали бегемоты,
Приплывали кашалоты,
По сугробам без дороги
Прибегали носороги.
Из деревни во весь дух
— Караул! Орёт петух.
Картинки с натуры
Как-то сказал я Мишке Гордею:
— Будет война, я умру за идею.
— Глупый ты, Колька, фанатик к тому же:
От этого миру не лучше, не хуже.
Коли родился, радуйся жизни.
Жертву твою не учтут в коммунизме.
Пусть и учтут, но тебе что за радость?
Ты превратишься в трупозную гадость.
Я и сейчас нисколь не жалею,
Что двинул по роже я Мишке Гордею.
Гадалка
Дом казённый, дальнюю дорогу,
За полтину предсказала мне.
И ещё сказала: — Верь как богу,
Будешь век скитаться по стране.
Эх, цыганка, крыло воронье,
Не о том, мне, о другом скажи.
Объясни-ка мне ты всесторонне,
Как создать ракет мне этажи.
Ты скажи мне, взлечу ль я в небо.
Пусть не скоро, а когда-нибудь.
Уточни, на сколько взять мне хлеба,
Сколько соли взять на звёздный путь?
О разумных ты поведай слово,
Что живут там, у звезды иной.
Как-то встретят там меня, земного?
С чем проводят меня в путь домой?
Ты смутилась? Погадать не хочешь?
Что? Чудак я. Я на этом рад.
Стой! Куда же ты крылом воротишь?
Отдавай полтину мне назад!
Ёж и бобёр (басня)
Намедни ёж был у бобра.
Похмельем тот страдал с утра.
Не просыхает пятый день —
Мозги свихнулись набекрень.
— Спаси, дружище! — умолял.
И ёж ему на водку дал.
Но у бобра нехватка сил.
Ёж за четушкой сам сходил.
Тот выпил — выглядит свежо,
А на ежа идёт с ножом:
— Такой-сякой ты, скупердяй,
Хоть на бутылку ещё дай!
Не дашь, зараза? — Нож всажу!
Пришлось спасителю — ежу
Спасаться бегством от бобра.
Такая выдалась пора —
Страдать от своего добра.
(18.11.1999 г.)
Урна и Унитаз (басня)
Жаловался Урне Унитаз:
— Не хорошо, не ценят нас.
— Что говорить, — вздохнула урна,
— Кто ни пройдёт в меня харкнёт,
Как будто мимо плюнуть трудно.
— В тебя плюют, то не кручина,
А на меня…, ведь я мужчина,
Случится, дамочка взойдёт.
Духами будто роза льёт.
Ангел! Чудное мгновенье!
Но ужас, ужас — поведенье.
Рукой невиданной красы,
Она берётся за… усы.
Вот где мерзости пучина!
Садится… срам! Ведь я Мужчина!
В минуты эти я всегда
Бледнел от гнева и стыда.
Случалось, как не помню сам,
Но сколь таких моментов выжил,
Струёю бешеной обдам
Сей зад нахальный и бесстыжий.
Всё говорят: — «Культура поведенья».
Нет. Мир далёк от этих слов.
Взгляни кругом — одно презренье,
Как этот ангел без… усов.
А вас касалась ли зараза,
Глядеть глазами унитаза?
Сновидение
Мне было сновидение такое:
Молодой, красивый, чернобровый
Гуляю с милой девушкой в обнимку
По лугам зелёным, по цветущим.
В рубашке белой, в шляпе поэтичной.
Проснулся, вспомнил:
В юные те годы не имел
Ни шляпы, ни рубашки,
И милая со мною не гуляла.
Сейчас имею белую рубашку,
И шляпа есть, и деньги на подарок.
Но облысел и обеззубел старец.
На похороны, деньги пригодятся.
(15.11.1999 г.)
Осень
Нынче грязная, мокрая осень.
Душу съели ненастные дни.
Лист — кормилец мать свою бросил
Под забором чтоб с братьями гнить.
Под дождём все дома посерели,
И деревья промокли насквозь.
Будто листья, медяшки звенели
В заскорузлую бабкину горсть.
На лице — то ли дождь, то ли слёзы.
Губы шепчут, а что, не поймёшь.
Отцвели материнские грёзы.
Оттого и осенняя дрожь.
Разговор
Я спросил у людей:
— Вы не видели Радости,
С голубыми глазами прошла?
— Нет, — сказали они,
— Мы не видели радости,
Стороной она нас обошла.
Я спросил у людей:
— Вы не видели Счастье,
Хлеб, свободу и песни несло?
— Нет, — сказали они,
— Мы не видели счастья,
Стороной оно нас обошло.
С Димой Курочкиным и его семьёй мы жили в одной коммуналке в Ленинске- Кузнецком. Он поступил в медицинский институт в Кемерове и переехал туда. Потом (через 2—3 года) и я поступил на вечернее отделение пединститута. Сдавал на заочное, но судьба подножку подставила: на заочное сдал лучше всех в группе, а это было более 20 учителей сельских школ, а меня не взяли. В тот год в Кемерове был выпуск спецкласса с педагогическим уклоном, им-то и дали преимущество в поступлении. Мне предложили переложить документы на вечернее отделение. А в этом случае мне пришлось бы четыре раза в неделю ездить из Ленинска в Кемерово. Пришлось бросить в Ленинске квартиру и искать возможность прожить в Кемерове 3—4 года, чтобы потом поехать учительствовать в деревню. Так мы снова встретились с Курочкиными.
