«Я утверждаю, что сфера насилия совпадает с религией […] Совершенное насилие не может быть средством для какой-либо цели, которой бы оно подчинилось»5.
Винсент Декомб в своей работе «Тождественное и иное» (1978) представляет этот семинар как своего рода «матрицу» всей французской мысли XX века, оказавшую серьезнейшее влияние, например, на таких мыслителей, как Ж.-П. Сартр, М. Мерло-Понти, Ж. Ипполит и многих других13. По его словам, Батай также принадлежал к поколению «трех „H“» (Hegel, Husserl,
Читатель, вероятно, уже догадался, что все батаевские размышления на тему солнца и смерти — не что иное, как комментарий к 26-й «максиме» Ларошфуко: «Ni soleil ni la mort ne peuvent se regarder en face»172. Хотя обычно эту фразу переводят как «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор», ее грамматическое строение таково, что на нем не грех немного поспекулировать: последнюю часть можно понять и так, что они «не могут смотреть на самих себя».
Батай ставит солнце в один ряд с эрекцией, трупом, пещерным мраком60, совокуплением, снова трупом, темнотой61 — всем тем, что, с одной стороны, шокирует и заставляет отводить от себя рациональный, осмысленный взгляд, а с другой — питает сексуальное движение и тем самым запускает мировой маховик:
Жозефа де Местра, который в своих «Санкт-Петербургских вечерах» (1821) пишет: «Вся земля, непрерывно пропитывающаяся кровью, — только лишь безграничный жертвенник, на котором все живое должно погибать без конца, без меры, без остановок до исхода вещей, до искоренения зла, до смерти самой смерти»
сакрального — некоего имманентного и универсального содержания, что составляет фундамент любой религии, служит залогом социальной солидарности, и при этом зачастую выражается в фигуре жертвы, опосредующей одно с другим.
С другой стороны, сакральное, как и насилие, оказывается заключено в парадокс противоречия между энергией, актом и состоянием, вызванным этим актом: подобно тому как насилие оказывается одновременно ресурсом и тратой ресурса, сакрализация как формальная процедура воплощается также и в интимности как состоянии, «сакральном мире», в котором сакрализации уже быть не может. Все дело здесь состоит в направлении взгляда: этот мир существует лишь в перспективе вышедшего из него человека, однако другой у нас нет.
три рода войны: это архаическая война, схожая с жертвоприношением и сообщающая индивиду сакральный опыт потери или растраты себя в близости к смерти и насилию; современная война, полностью лишенная жертвенного измерения и подчиненная разуму, труду и расчету; и, наконец, «духовная брань», метафорическая война против самого себя и своего эго, представляющая собой мистическую, почти что монашескую практику и частично включенная в первый, архаический, род войны
