Так вот мне приходит мысль: что, если я принесу из передней веревку от чемодана и закину ее на крюк? Ведь никто даже и не узнает, особенно теперь, ночью… Старуха, моя кухарка, спит. И главное, ничего не сделается от того, что я закину веревку на крюк. Ее можно снять и снести обратно в переднюю. Даже если я петлю сделаю — и то ничего ровно не случится, ведь не повешусь же, ведь не должен же я, оттого что сделаю петлю, непременно повеситься?
Я не помню, как я жил. Я все стал забывать. Порой, впрочем, я вспоминаю ту ночь, когда распускались яблони. Сажусь за рояль и играю маленькую песенку: «ни слова, о друг мой»… Мне делается светлее.
Правда, она сама в эту ночь похудела и осунулась, но я думаю, от сильной ненависти ко мне. Все тут сошлось. Да я и знал, что она не простит. Она не могла простить. Я и не говорил ей ничего. Я был, как мертвый. Если б она велела мне взять револьвер и застрелиться — я бы, молча, взял револьвер и застрелился.
— Прощай, Марта, — сказал я. — Прощай. Ты не забудь… — Чего? — Всего. Я не забуду. Мы оба теперь знаем, как нужно жить. — Марта! Но ведь другие… — Да, другие! А ты не можешь, ты не сумеешь… Все-таки не забудь.
— Не могу, не могу… Я не сам… меня… — Ах, другие, — сказала она спокойно. — Они всегда мешают, всегда, во всем. Ступай, не будь несчастен. Только я не хотела так рано…
Я хотел что-то сказать, но она шепнула: «ни слова»… — и посмотрела умоляюще. Я замолчал — и рад был молчать. Мне больше ничего не хотелось, кроме того, что было. Я думаю, это и есть счастье. Весь сад наполнялся новым, сильным ароматом. Месяц никнул и уходил с неба, но яблони не темнели. Они были белые не от лунного света.
Какой-то новый, неясный запах дошел до нас. Мы оба сразу его услышали и оба вместе поняли через минуту, откуда он. — Первый цветок распустился, — сказала Марта. — Оставь, не смотри на него. Погоди, сейчас другие…
