К. медленно поднял глаза. В дверях зала заседаний стоял молодой человек, низкорослый, с кривоватыми ногами и редкой рыжеватой бородкой, которую он непрерывно поглаживал, стараясь придать себе важный вид. К. смотрел на него с любопытством — ведь это был студент таинственной юриспруденции, в каком-то смысле живое ее воплощение, и ему, вероятно, было уготовано большое чиновничье будущее.
Его взгляд остановился на верхнем этаже дома над карьером. Мигнул свет, распахнулись оконные створки, какой-то худой, слабый человек там, вдали, в высоте, высунулся далеко из окна и еще вытянул перед собой руки. Кто он? Друг? Добрый человек? Участвует в действе? Предлагает помощь? Он один? Или, может быть, все заодно? Можно ли еще помочь? Найти возражения, о которых забыли? Ведь наверняка они есть! Пусть логика несокрушима, но человеку, который хочет жить, не может противостоять и она. Где здесь судья? Ведь он ни разу его не видел! Где высший суд, до которого он так и не дошел? Я 2 поднял руки вверх и расставил пальцы.
Один из конвоиров распахнул сюртук и вынул из ножен, висевших на застегнутом поверх жилета ремне, длинный, тонкий, заточенный с обеих сторон мясницкий нож, поднял его к свету и попробовал лезвие пальцем
Найдя, махнул рукой, и другой конвоир подвел к нему К. У самой стены карьера лежал отколотый камень. Конвоиры усадили К. на землю, прислонили к камню, а голову закинули назад.
Здесь конвоиры остановились — потому ли, что с самого начала путь их лежал сюда, потому ли, что слишком устали, чтобы бежать дальше. К. отпустили, и он молча ждал, пока они, сняв цилиндры и вытирая вспотевшие лбы платками, осматривались в карьере. Кругом разливался лунный свет с природным спокойствием, не свойственным никакому другому свету.
К. уже мог без нее обойтись, а потому сдался на милость конвоиров. В полном согласии троица вступила на освещенный луной мост. Каждое движение К. конвоиры теперь с готовностью повторяли, а когда он чуть повернулся к перилам, повернулись с ним и они — как единое целое.
чтобы не забыть то, что открылось ему при ее появлении. «Единственное, что я могу теперь сделать, — говорил он себе, в подтверждение своих мыслей шагая в ногу с конвоирами, — единственное, что я могу, — это сохранять до конца ясную голову. Вечно я хотел все взять в свои руки — ради чего, собственно? Это было неправильно, стоит ли сейчас показывать, что даже растянувшийся на год процесс ничему меня не научил? Стоит ли выставлять напоказ свою непонятливость? Стоит ли давать повод для упреков, что в начале процесса я хотел его закончить, а в конце — начать его снова? Не хочу, чтобы обо мне так говорили. Я благодарен за то, что на этом пути приставлены ко мне эти два полунемых тупицы и что у меня есть возможность сказать нечто важное себе самому».
Впрочем, К. было все равно, действительно ли он видит именно г-жу Бюрстнер; он вдруг осознал всю бессмысленность сопротивления. Нет ничего героического в том, чтобы упираться, усложнять конвоирам работу, искать наслаждение в последних проблесках жизни. Он шагнул вперед, и часть того удовольствия, которое это доставило конвоирам, передалась и ему.
