«Священная маслина» бездыханно лежала на рыжеватой, как песок в пустыне, каменистой земле, откликаясь лишь порывам ветра шелестом продолговатых узких листьев; сплошная сизоватая зелень их вдруг открывалась серебристой изнанкой, и тогда дерево казалось точно выкованным из благородного металла, добытого в рудниках Лавриона.

Старая красавица, лет четыреста ей, если не больше, смотрела в небо белыми крохотными, уже незрячими глазками цветков. На дворе стояла весна, и можно было только догадываться, какой обильный урожай собрали бы здесь осенью, с наступлением теплого и ласкового боэдромиона[1].

Пожалуй, единственная примета того, что дерево еще не исторгло последний остаток жизненных сил, был душистый запах, витавший в воздухе — так в это время благоухают оливковые рощи и сады.

Но «священная маслина» всегда оставалась тут в гордом одиночестве. Окружье радиусом в тридцать ступней Геракла[2] (собственность города, переданная арендатору) являло собой голую, усеянную лишь каменьями, землю, где ничто не произрастало — ни виноград, ни ягодные кусты, ни лук с чесноком, ни зеленый сладкий перец. Дерево значилось в списках Ареопага[3], который раз в месяц отряжал доверенных людей для осмотра святыни, и раз в год — целую комиссию ревизоров. Никаких претензий к владельцу этого поместья Клеофонту никогда не возникало — он ревностно оберегал находящуюся под государственной опекой оливу, лелеял ее, как малое дитя. Еще бы! Ведь ее прародительницей была та самая маслина, которая произросла из копья, воткнутого в землю на Акрополе богиней Афиной, выигравшей спор с могущественным Посейдоном за право обладания Аттикой.

Весть о неслыханном святотатстве в мгновение ока облетело округу, и к поверженному символу полиса во множестве стекался народ. Люди стояли в полном молчании, изредка лишь из чьих-то уст тихо вырывалось:

— Всемогущий Зевс непременно покарает нечестивца!

— А может, тот был не один? Может, их было несколько?

— Кто бы это ни был, он обязательно предстанет перед судом!

— И ответит не только за это немыслимое кощунство, а и за смерть добропорядочного Клеофонта!

— Замечательного гражданина, который никогда не уклонялся ни от одной повинности, исправно исполнял литургии, щедро жертвовал на праздники.

— Это уж точно. Ни одна хорегия или гимнасиархия, даже бывало, триеархия[4] не обходились без Клеофонта.

— Конечно, он имел с чего жертвовать — стоимость его имущества, думаю, далеко превосходит три таланта.

Самое время сказать, что рядом со срубленной маслиной лежало тело мужчины лет сорока. Лоб его был окровавлен, рассечен — от правого виска до левой брови, вмятина достаточно глубока, от этого удара, скорее всего, топором, он и погиб. Так что ночью, безлунной, непроглядно темной, как кожа нубийца, совершилось двойное убийство — и священного масличного древа, и законопослушного афинянина, на попечении которого, после смерти молодой жены, оставалось двое сыновей-отроков.

Люди часто бывают недоверчивы, хотя никакими серьезными причинами для этого не располагают. Вот и сейчас по толпе пошел пущенный кем-то слушок — а не могло ли быть так, что сам Клеофонт решился на кощунство, но кто-то оказался свидетелем этого нечестия и наказал негодяя тут же, на месте его преступления. Одни, из породы завистников и злопыхателей, тут же спешили поддержать это предположение, другие же, хорошо знавшие убиенного, с отвращением сплевывали наземь и тихо негодовали. Кто-то не выдерживал, вполголоса предупреждал:

— Если я дал тебе обол[5], чтобы ты говорил, то сейчас дам пять, лишь бы ты замолчал!

— Напраслину возвести легче всего! Как можно обвинять человека, если ты его совсем не знаешь!

— Море голубое, да злые языки делают его черным! Кто бы мог подумать — Клеофонта уже превратили в нечестивца и убийцу!

И вдруг кто-то перекрыл удивленным, даже потрясенным возгласом всю разноголосицу толпы:

— Смотрите!.. Да не на меня, а вверх!

Толпа, среди которой тех, кто искренне опечалился, — родичей, соседей, друзей, знакомцев Клеофонта, было не так-то много, а куда больше — зевак, праздных бездельников, просто любопытствующих или случайных прохожих, запрокинула головы вверх и издала вопль, в котором воедино слились ужас и восторг — высоко-высоко в синем, ни единого облачка, небе, угадав единственное место среди сталкивающихся воздушных потоков, где, распластав могучие крылья, можно было без труда оставаться в одной и той же точке, прямо-таки над «священной маслиной» зависла Зевсова птица — небывало огромных размеров орел. Всем было ясно, что это посланец Олимпа, что возмездие не