автордың кітабынан сөз тіркестері  Ивáнова бегство

Михаил Хлебников

Как долговременный проект «Числа» были обречены. Они пришли в период всеми понимаемого упадка эмигрантской литературы. Рождение журнала – случайно, а гибель – закономерна. В этом отношении позиция Иванова исторически правильнее по сравнению с героическим оптимизмом Поплавского. Литература изгнания не могла освободиться от русской литературы. Можно было смеяться над «общественниками» из «Современных записок», показательно издеваясь над «заветами отцов» и святыми именами Михайловского и Чернышевского, как сделал это тот же Набоков. Но даже правильное «святотатство» не могло перерезать пуповину, связывающую молодое поколение, для которой Россия – нечто в дымке, сотканное из воспоминаний и рассказов старшего поколения, – с большой русской литературой. Прививки французской или европейской культуры не помогали.

Интересно, что при этом Иванов в поздние годы отзывался о Маяковском с симпатией. Из письма Иванова Владимиру Маркову от 2 февраля 1956 года:

«Про себя же, хотя и не люблю, но уважаю Маяковского, особенно конечно раннего. Ни в какое сравненье с Есениным его просто нельзя ставить: у него свои темы, свой стиль, свой поэтический бас. Между прочим – довольно хорошо его зная лично – считаю, что он, в отличии от Есенина, был и высокий, душевно, человек».

Весной 1927 года Владимир Маяковский отправляется в политико-поэтический тур по Европе. Он побывал в Польше, Чехословакии, Германии и Франции. Отчет о поездке «Ездил я так» помещается в № 5 «Нового Лефа». Как всегда, с пролетарской прямотой поэт рассказывает о своем успехе в Праге:

«Подписывал всем – от людей министерских до швейцара нашей гостиницы.

Утром пришел бородатый человек, дал книжку, где уже расписались и Рабиндранат Тагор и Милюков, и требовал автографа, и обязательно по славянскому вопросу: как раз – пятидесятилетие балканской войны. Пришлось написать:

Не тратьте слова́

на братство славян.

Братство рабочих –

и никаких прочих».

Во Франции успех оказался не столь очевидным. 7 мая в Париже Маяковский выступал в кафе «Вольтер». Акция была организована «Союзом советских организаций в Париже». На нее пришли не только поклонники Маяковского, что придало встрече по-настоящему живой характер. Лидия Сейфуллина вспоминает об этом в некрологе «Ненавидевший врагов революции»:

«Маяковский – не гнущийся, упорный, остро ненавидевший врагов революции – вот каким я представляю сейчас его себе.

Таким я видела его во время поездки за границу – во Францию. Легко представить, какой злобной желчью и ложью были проникнуты статейки белогвардейских листков из реакционной прессы, отмечавшие приезд Маяковского в Париж.

Но главный “сюрприз” эмигрантщина решила преподнести Маяковскому в день его публичного выступления.

Для выступления было снято одно из кафе. Эмигранты собрались на площади около кафе, и когда Маяковский начал читать свои стихи, белогвардейцы подняли невероятный шум; криками, воем и свистом они старались заглушить голос поэта.

Эта какофония однако не смутила Маяковского. Он почти не возвышая голоса сумел так прочесть стихотворение, посвященное погибшему от белогвардейских пуль советскому дипкурьеру Нетте, что перекрыл своим голосом истошные выкрики эмигрантских клакеров, нанятых, очевидно, “Последними Новостями”, “Днями” или другими белогвардейскими листками. Обструкция белогвардейцев не удалась.

Вот таким и был в жизни Маяковский, уверенный в себе, в силе пролетариата».

Отмечу, что, судя по репортажу «Последних новостей», автор «Левого марша» пытался подавить неблагодарную публику децибелами и «ревел диким и пугающим голосом». Среди белогвардейцев находился и Георгий Иванов. Почему-то Маяковский обратил на него внимание:

Более того, он обрушился на «Русский колокол», который ему расхвалил Шмелев:

«“Русский колокол” глянул пока лишь чуть-чуть, но очень осуждаю понравившуюся Вам статью Ильина о кризисе в современном искусстве. Он, явно, мало что разумеет в поэзии и музыке, если он говорит такие недопустимые слова о превосходном творчестве гениального и просветленного Скрябина, чисто-русского и высоко-озаренного Вячеслава Иванова, лучезарного Стравинского, классически-чистого Прокофьева. Кстати, со всеми ними я был близок. Видел их так же близко, как Вас. И ближе еще. И лично, я очень огорчен этой статьей. Потом, валить в одну кучу Блока, Белого, Маяковского и Шершеневича, это – просто малограмотно. И желать создать средоточие, а начинать разгоном – нечутко. Пусть он даст сам что-нибудь положительное, а потом уже махает и мечом, и дубиной. Не раньше. Выходит похвальба преждевременная».

На протяжении двух десятков лет Шмелев переписывался с Иваном Александровичем Ильиным, который в те годы жил в Германии. Их письма – крайне любопытное, хотя и нелегкое чтение. Ильин, имевший немецкие корни, был типом философа, склонного к выстраиванию рядов и таблиц. Ответственным за современную русскую литературу в соответствующую графу был вписан Шмелев. Выбор определялся не только эстетикой, но и политическими взглядами писателя. Как я уже сказал, Шмелева можно отнести к представителям национально-монархического лагеря. Другое дело, что его воззрения имели несколько размытую оптику, фокусировка которой во многом зависела от эмоционального состояния писателя. А оно было крайне нестабильным. Смена настроения во многом объяснялась постоянной болью после гибели единственного сына Сергея, расстрелянного красными в 1920 году в Крыму. Трагедия подтолкнула к написанию жуткой во всех смыслах автобиографической повести «Солнце мертвых», журнальный вариант которой был опубликован в 1923–1924 годах в журнале «Окна». Книга получила широкую известность не только в эмигрантской среде. Ее перевели на тринадцать языков. К Шмелеву пришло то, что можно безо всяких скидок назвать международной известностью. Ему пишут письма нобелевские лауреаты Киплинг, Генрих Гауптман, Ромен Роллан, Сельма Лагерлёф. Последняя отозвалась о «Солнце мертвых» в превосходной степени:

«Вы создали великий шедевр... но, восхищаясь силой Вашего искусства изображения, одновременно удручена тем, что в нашей Европе и в нашем времени все это могло происходить».

Признание еще сильнее разбалансировало писателя. Он почувствовал, что имеет право на исключительность, ощущал себя «медиумом», с помощью которого погибшая страна может говорить с еще живыми. Изменился его статус в писательском сообществе. Если в дореволюционной России он являлся автором лишь одной громкой публикации – повести «Человек из ресторана», – интерес к которой все же не сделал его писателем первого ряда, то эмиграция качественно изменила статус. Вместе с Буниным и Зайцевым Шмелев несколько поспешно был произведен в классики.

Письменное общение с Ильиным, превратившееся в акт постоянного проговаривания, поражает скачками настроения, резкими переходами от одной темы к другой, затемненностью смысла. Следует признать: Ильин относился к своему другу с пониманием, старался его поддерживать и находить для него слова утешения в момент очередного кризиса, который драматически совпадал у Шмелева с моментом написания очередного письма Ивану Александровичу. Но была в переписке и доля практического расчета. Дело в том, что с 1927 года Ильин выпускал собственный журнал, который носил несколько странное для консервативно настроенного главного редактора название – «Русский колокол». Связь со знаменитым герценовским журналом очевидна. А как мы помним:

«Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями “Наро

Я удивлялась, как стихи сравнительно мало места занимали в разговорах Адамовича и Георгия Иванова, предпочитавших им “пустяки” и говоривших о поэзии легкомысленно. Я привыкла к серьезному, благоговейному отношению Гумилева к поэзии. К тому, что “служенье муз не терпит суеты”. А здесь, на Почтамтской, царствовала суета. Даже суета сует. И лень. Они целыми днями куда-то спешили, чем-то были заняты, чему-то смеялись. И ничего не делали. И это меня очень удивляло. Мне, ученице Гумилева, казалось, что поэты должны работать, что день без нового стихотворения – потерянный день. Но такие взгляды смешили их.

– Стихотворения появляются вот так – из ничего. Работать над стихами, – насмешливо уверяли они, – глупая и даже вредная затея».

Десятилетия спустя уже всемирно известный автор «Защиты Лужина» в письмах неоднократно пытается вспомнить причины неожиданно развернувшейся литературной войны:

«Единственным поводом к этой атаке было следующее. Мадам Одоевцева послала мне свою книгу (не помню, как называлась – “Крылатая любовь”? “Крыло любви”? “Любовь крыла”?) с надписью: “Спасибо за «Король, дама, валет»” (то есть спасибо, дескать, за то, что я написал “Короля, даму, валета” – ничего ей, конечно, я не присылал). Этот роман я разбранил в “Руле”. Этот разнос повлек за собой месть Иванова. Voila tout».

Поправим классика. Война была начата самим Георгием Ивановым, и связана она с поэтическими опытами Набокова. В «Последних новостях» за 15 декабря 1927 года напечатан обзор Иванова на XXXIII номер «Современных записок». Внимание критика привлекла «Университетская поэма» Набокова:

«Такими вялыми ямбами, лишенными всякого чувства стиха, на потеху одноклассников, описываются в гимназиях экзамены и учителя. Делается это, нормально, не позже пятого класса. Сирин несколько опоздал – он написал свою поэму в Оксфорде».

Запомни, читатель, эту характеристику набоковской поэмы от Георгия Владимировича. Мы к ней еще вернемся...

Нужно отдать должное Владиславу Фелициановичу Ходасевичу. Мнением своим он делился не только приватно, но и публично. Вот его отрывок из его колонки «Книги и люди», которую он вел в «Возрождении»:

«Я совсем не хочу сказать, что “Современные записки” в литературном смысле реакционны или такими хотят быть. Но они издаются не писателями, а политическими деятелями, для которых литература в журнале не цель, а средство, не основная задача, а “культурная надстройка”. Кровного литературного интереса у них нет, как, впрочем, его не было и у подавляющего большинства российских толстых журналов, испокон веков почему-то руководимых политиками, общественными деятелями, критиками с “социальным” уклоном, а не художниками слова. Надо отдать справедливость “Современным запискам” – они искренно стараются “следить” за литературными явлениями и “не отставать” от литературной жизни. Но – они “следят” и “не отстают”, а не ведут и не делают. Поэтому и литература в них отражается, а не делается».

Текст написан в 1934 году, но проблемы возникли задолго до публикации заметки. Массовая эмиграция русских писателей первого и второго ряда привела к вполне объяснимому эффекту. «Классики» считали, что они должны занимать такое же положение в материальном и медийном измерении, какое было у «мастодонтов» в России. Младшее поколение должно учиться у них, покупать их книги, восхищаться ими, сочинять им письма с вопросами, конспектировать ответы и постепенно, шаг за шагом «входить в литературу». Нетерпение молодежи воспринималось как блажь юности, которую нужно осадить.

В глубине души писатель осознавал, что три тысячи франков – щедрая, но все же разовая подачка со стороны чужих людей. Его угнетает, что соотечественники проявляют к нему полное равнодушие. Из дневника от 15 мая:

«А русские: Рябушинский грубо отказал, Денисов говорил по-хамски, Коковцов – совал 50 фр. (sic). Все это весьма красноречиво. Дело не обо мне, Борисе Лазаревском, а о писателе русском Борисе Лазаревском...»

И вновь мы видим то самое особое самоощущение «русского писателя» как хранителя и носителя духовного начала. В России Лазаревский издал семитомное собрание сочинений, пытался писать «по-чеховски»: с «деталями» и «психологическим рисунком». Получалось у него это не слишком удачно, большого внимания у читателей книги Бориса Александровича не вызывали, критика также не баловала его своим вниманием. Из объективных достижений Лазаревского: знакомство с Толстым и Чеховым, дружба с Куприным. Но и этого хватило для чувства принадлежности к «избранным».

Существенный вклад в помощь русским писателям внесли две славянские страны: Югославия и Чехословацкая Республика. На территории последней в апреле 1922 года начал работать Комитет по улучшению быта русских писателей и журналистов, проживающих в Чехословакии. Организация функционировала при Министерстве иностранных дел. Писатели подавали заявление на получение ежемесячной субсидии. В уставе Комитета значилось:

«Денежными ссудами со стороны Правительства Чехо-Словацкой Республики могут пользоваться проживающие в Чехо-Словакии русские писатели и журналисты, оставившие Россию, не нашедшие постоянного, регулярного и в достаточной мере оплачиваемого труда, причем преимущество имеют прежде всего лица преклонного возраста и нуждающиеся в отдыхе для восстановления здоровья и трудоспособности. Помощь может быть оказываема и ближайшим членам их семейств, т. е. жене и несовершеннолетним детям».