автордың кітабын онлайн тегін оқу Было и не было
Алексей Вальчук

Алексей Вальчук

Было и не было

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Альберт Чагин — студент, любитель гулянок, выпивки и литературы. Опоздав на метро, он и трое его друзей забредают в бар «Четвёртый Рим». Владелец бара, Японец, угощает гостей коктейлем и тем самым запускает череду странных событий. Альберт решает вместе с друзьями уехать в деревню, но переезд не спасает от проблем — Альберт узнает о мире Бриоса Ненцена, якобы им же и созданный. Жизнь Альберта превращается в роман, где он является и главным героем, и автором, и заложником обстоятельств.

18+

Было и не было
Часть первая
1. Японец, коктейль, бар
2. Глава 1
3. Глава 2
4. Глава 3
  1. Мир Бриоса Ненцена
5. Глава 4
6. Глава 5
7. Глава 6
  1. Мир Бриоса Ненцена
8. Глава 7
Часть вторая
1. Игнатьевское
2. Глава 1
3. Глава 2
  1. Мир Бриоса Ненцена
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
  1. Мир Бриоса Ненцена
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
  1. Мир Бриоса Ненцена
10. Глава 9
11. Глава 10
Часть третья
1. Шаг к реальности
2. Глава 1
3. Глава 2
  1. Мир Бриоса Ненцена
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
  1. Мир Бриоса Ненцена
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
  1. Мир Бриоса Ненцена
10. Глава 9
11. Глава 10
  1. Из записок Александра Не-Сергеевича
  2. 6 мая
  3. 7 мая
  4. 8 мая
  5. 9 мая
  6. 10 мая
  7. 12 мая
  8. 14 мая
  9. 15 мая, 3 часа утра
  10. 17 мая (по календарю)
  11. 18 мая
  12. 20 мая
  13. 22 мая
  14. 23 мая
  15. 25 мая
  16. 26 мая.2
  17. 28 мая
  18. 29 мая
  19. 29 мая.3
  20. 29 мая.4
  21. 29 мая.6
  22. 29 мая.7
  23. 29 мая.13
  24. 29 мая.14
  25. 29 мая.15
12. Глава 11
  1. 29 мая.16
13. Глава 12
  1. Последний день мир Бриоса Ненцена. «Бал» у Японца

Часть первая

Японец, коктейль, бар

Глава 1

— Твою мать!

— Что, Крот?

— Сигарета выпала.

— Вот идиот…

Нас было четверо: я, Мика, Ил и Крот. Мы шагали по Невскому, каждый занятый своим. Ил глядел на занесенные сугробами витрины, Мика звенел карманной мелочью, Крот оплакивал сигарету, а я хотел спать. Настроение было хуже некуда. Из бара выгнали, на метро опоздали, алкоголь почти выветрился, а снег, паскуда, все падал и падал, как будто ему за это платили.

— Господи, Крот, — огрызнулся Мика, — неужели обязательно лезть за всякими дурами?

— Она была пьяная!

— И что? А ты будто трезвый, рыцарь круглого стола.

— Если бы я не вмешался, ее бы изнасиловали прямо у стойки.

— Если бы ты не вмешался, мы бы сейчас сидели прямо у стойки!

Мика вытащил красно-белую пачку «Мальборо» и с раздражением закурил. Как и всегда, был он в узеньких джинсах, пуховике а-ля человечек из шин и шапочке-торчком. На щеках густой пеной чернела щетина. Шутки «утром побрился, вечером брейся снова» сегодня уже не прокатывали.

— А ты что молчишь? — обратился ко мне Крот, все еще терзавшийся утратой. — Самый умный, а придумать ничего не можешь.

— Давайте на такси и по домам, — откликнулся я.

— Не-не-не, — заверещал Крот, — домой я не поеду.

— Тогда можешь остаться на улице и спасти еще одну шалаву, если так хочешь, — заметил Мика.

Крот насупился и сжал кулаки, но против метра восьмидесяти трех его сто семьдесят два казались мышкой у баобаба. К тому же и драться он особо не умел. Вот задираться — да, а как дело до драки, то сразу в кусты. Крот он и есть Крот, что с него взять.

— Не знаю, как вы, — протянул Ил, — а я собираюсь еще где-нибудь засесть.

— Любой каприз за ваши деньги, — усмехнулся Мика.

— Из нас четверых не я тут мажор.

— Из нас четверых не я тут самый щедрый, — парировал Мика.

Мы молча прошли еще метров сто, пока Крот снова не застонал:

— Парни, давайте реально в бар? Что мы делать-то будем? Домой неохота.

— Тебе напомнить или сам справишься? — спросил Мика.

— Да что вам там, медом, что ли, намазано?

— Это было наше логово, — с ностальгией проговорил Ил. Мика и я понимающе кивнули.

Вообще, Ил был таким поэтичным, таким не от мира сего. Гундосил по-особому, мыслишку подкидывал вовремя и делал все так нерасторопно, словно прогуливался на лодочке майским утром. Спокойно, расслабленно, весло сюда, весло туда… В отличие от нас, резких, Ил действительно умел насладиться секундной и растянуть ее, как жвачку. Поэтому мы и прозвали его так — Илом. Точнее, Крот прозвал. Ил — значит мутный. Для Крота любой такой «поэтичный», не от мира сего — всегда загадка. К тому же Ил совсем не был против. Кличка ему шла. Лаконичная, но и растянутая… И-и-и-и-л. Как и он сам. Худой, вытянутый, в пальтишке, в шарфике, выбрит, вычесан. Красивый. Но красивый не как Мика, не той мужественной красотой, что в щетине и бицепсах, а именно своей нерасторопностью. Поэтичный, говорю же.

— Вон, парни, бар какой-то, — показал Крот пухлой ручонкой. — Давайте туда завалимся.

— Впервые такой вижу, — засомневался Мика. — Сколько раз здесь был, а ни разу не натыкался.

— Да этих баров на Невском, как грязи. И не заметишь, что новый появился.

— «Четвертый Рим»… — прочитал Ил.

— Давайте зайдем, — согласился я. — Лучше, чем в снегу ковыряться.

— Вот это правильно, — обрадовался Крот, и мы зашли.

С первых же шагов по незнакомой питейной стало понятно, что попали мы в какое-то особое место. Во-первых, музыка не долбила по ушам, как в любой другой забегаловке, а нежно обволакивала их, поглаживала струйками джаза. Во-вторых, хохот напившихся мужиков не раздавался на всю округу, и стекла от гомона не трещали. Напротив, сидевшие за столиками казались людьми если не интеллигентными, то хотя бы воспитанными, к чему мы, ясное дело, не привыкли. Ну а в-третьих… А в-третьих, я даже и не знаю, как объяснить. Да, здесь не было постоянно орущей музыки, пьяниц и телевизоров, развешанных по стенам, но удивляло не это. Удивляло совсем другое — ощущение. Будто мы шагнули из нашего мира в мир параллельный. Нет, даже не так. Будто с промозглой улицы мы нырнули прямиком в океан, в подводный город, где и дышать нужно не носом, а некими потайными жабрами, и двигаться расчетливо, медленно, со смыслом.

И парни тоже это чувствовали. Они озирались, смотрели на потолок, стены, посетителей, открывали рты, как рыбы, пытались разглядеть в интимном полумраке бара приевшуюся пошлость, дерущихся пьяниц, заигрывающих проституток, но ничего не находили. Пошлости не было. Куда ни глянь, глаз не цеплялся за что-то конкретно непривычное. Обычные столики, обычное пиво в бокалах, обычные диванчики и самая обычная барная стойка. Но, ей-богу, мы словно в музей зашли. Такое умиротворение и покой…

Потоптавшись с минуту у входа, мы наконец освоились и присели в угол к панорамному оконцу. Милая официантка приняла у нас заказ — четыре двойных виски — и испарилась. Мы сидели молча — какие-то застыженные, задумчивые. Крот, насколько ему позволила фигура, вжался в диван, Ил смотрел в окно, уткнувшись в кулак, Мика глядел на сложенные у ремня руки, а я все удивлялся, почему мы такие разные, но при этом продолжаем дружить. Неужели из-за общих интересов? Хотя какие у нас общие интересы? Поболтаться по барам, опрокинуть стопку, другую? Или универ? На универ нам, в принципе, вообще наплевать. Ну, есть он и есть, что такого. Мы в него пошли-то только ради того, чтобы в армию не загреметь. Никаких научных подвигов совершать не собирались, никто из нас особо и не интересовался, чем там будем заниматься — так, всего лишь потусоваться, вздремнуть, посмеяться, поэтому универ тут явно никаким боком.

Тогда что? Что нас сближает?

Вот сидит, к примеру, Крот — пухленький, дерганый, всегда одет как-то по-свински: в замызганные брюки, куртку, свитер, — а мы все равно с ним общаемся. Почему? Не знаю. Или Ил. Ему ведь гораздо интереснее побыть одному, почитать, помечтать, но он все равно ошивается вместе с нами. А Мика? Что такой красавчик, как Мика, забыл в компании Крота, Ила и меня?

Я не понимаю, да и чувствую, что никогда не пойму. Может, не стоит тогда пытаться? Мол, зачем подлетать близко к солнцу, чтобы узнать, насколько оно горячее, если известно и так, что оно горячее? К чему лишний раз ломать голову над смыслом явлений, которые в принципе не имеют смысла? Пускай и наша дружба остается загадкой. Пускай она существует, пока способна существовать, а мы просто будем ею наслаждаться. Разве не в этом ее главная цель? Существовать, вопреки причинам и логике?

— Ребят, — нарушил молчание Мика. — А нафиг мы одетые-то сидим? Может, разденемся?

Кивнув, мы стянули шапки, засунули их в рукава и накинули куртки на вешалку. Никто из нас особо и не удивился, что все это время мы просидели одетые, как на вокзале. Непонятное ощущение до сих пор придавливало и сковывало. Словно нас замуровали в кандалы или в железные рубахи, и мы не могли свободно пошевелиться.

— Хрень какая-то… — пробормотал Крот. — Обычно в бар зайду и кайфую, а тут совсем не то…

— А мне наоборот хорошо, — отозвался Ил, снова уставившийся в окно. — Сижу, будто аквариумная рыбка, и делать ничего не хочу…

— И это мы еще не выпили, — добавил я.

— Н-да-а, — протянул каждый на своей волне.

Наконец нам принесли виски. Хороший, красивый, крепкий. Мика, как всегда, немного повозмущался, что пришлось ждать аж целые четыре минуты, но, выпив, остался доволен.

— Кстати, Крот, — заговорил он, откинувшись на спинку дивана, — помнишь, что ты пообещал мне еще в прошлом месяце?

— Мика, иди в задницу.

— Ну-ну-ну, за язык тебя никто не тянул.

— Заявления, данные по пьяни, достоверными не считаются, — продекламировал Крот.

— А как же слово настоящего мужчины?

— Вот у него и спроси.

— Ну, Крот, так дела не делаются. Раз пообещал, что пойдешь со мной в спортзал, то будь уж мил пойти.

— Мика, — вмешался Ил, — да отстань ты от него. Нашел кого за собой тащить. Не всем быть такими накаченными, как ты.

— Да я бы его вообще не трогал, если бы он сам не заикнулся.

— И к тому же, — продолжал Ил, слегка осмелевший от выпитого, — зачем вообще тратить время на всякие гантельные издевательства? В конце мы все равно будем выглядеть одинаково: отсыревшие кости или горстка пепла в урне. Кому как нравится.

— Понимаешь, — ответил Мика, тоже слегка осмелевший, хотя он всегда был таким, — в нашем мире все покупается и все продается, как бы это банально ни звучало. Люди в нем — тот же товар. Твои мозги, твое тело, твоя улыбка выложены на прилавок, как какой-нибудь йогурт, и все прохожие смотрят на них и оценивают. Хочешь ты того или нет, но чтобы жить достойно, чтобы не пресмыкаться ради копейки, ты должен соответствовать, быть лучше других, становиться самым красивым товаром на прилавке.

— А если я и вправду не хочу, чтобы меня продавали, как ты говоришь? Если я не хочу, чтобы на меня смотрели и оценивали? Разве кто-то может заставить меня встать в один ряд со всеми?

— А разве ты особенный? Разве ты тот, кто может запросто наплевать на общество и его запросы?

— Да. Как ты, как Крот, как и все мы. Какая разница, что думают о нас другие? Хочешь — отвернись от людей и делай то, что тебе нравится, и получай удовольствие. Не ради ли этого мы живем?

— Да, — согласился Мика, — ты можешь отвернуться ото всех и делать то, что тебе нравится. Пожалуйста. Но как при этом ты будешь жить, если никто не захочет платить? Ползать по лесу и собирать грибы-ягоды, пытаясь не сдохнуть от голода? Пойми, деньги решают очень многое, и ради них люди тоже идут на очень многое, потому что это и есть жизнь. К сожалению, мы живем не в книжке или фильме, где в любую секунду может появиться добрый волшебник и подарить тебе все блага для существования. — Мика остановился и глотнул виски. — Он не появится, пока ты не выставишь себя на продажу. А когда появится, то имя тому волшебнику — деньги. Вот и вся правда.

— Ладно, парни, — вступил я, чтобы, не дай бог, не начали спорить о политике, — вы нас тут всех в тоску вгоняете.

— Да-да! — поддержал Крот. — Давайте допьем и закажем еще по одной.

Мы опрокинули оставшийся виски и, как предложил Крот, заказали еще по одной. Чтобы уж совсем не пьянеть, попросили в добавок тарелочку с чипсами и сушеной рыбой.

Посетителей тем временем становилось все меньше и меньше. У барной стойки женщина лет сорока потягивала мартини, в нескольких столиках от нас компания мужчин глушила водку, а в дальнем углу пропойца-старик боролся с пуговицами на рубашке. В общем, остались лишь самые стойкие, что решили угрохать очередной пятничный вечер на выпивку и бессмысленную болтовню. В какой, кстати, раз, наверняка уже никто и не вспомнит. Хотя… сейчас спрошу.

— Слушайте, парни, а вы не помните, с каких пор мы начали вот так собираться и выпивать?

— Класса с десятого, — откликнулся Мика. — После моего дня рождения. Когда наклюкались и заблевали дачу с первого этажа по второй и даже мансарду. Тогда мы, вроде как, и втянулись, начали разгуливать по барам, понемногу накидывать…

Вот видите, уже четыре года. Четыре года подряд мы каждую неделю, а то и вечер, собираемся и идем в злачное местечко, где, по словам некоторых интеллектуалов, можно неплохо залить шары. Заманчиво, согласитесь? Я даже и не припомню, когда это двадцатилетние парни могли спокойно мотыляться по барам. То войны, то рабство, то вообще динозавры. Наше поколение, судя по всему, самое счастливое, раз дорвались до подобной жизни. Сами посудите. Мы, безработные, можем позволить себе спокойно учиться на денежки своих родителей и попивать виски, вообще ни о чем не парясь. Где такое видано? Узнай о нас Драйзеры или Диккенсы, они бы наверняка воскресли и удивились: «Что, блин, происходит в вашем обществе? Почему обычные парни, не дворяне и не Рокфеллеры, могут жить припеваючи и ничего, по сути, не делать?» А мы бы им ответили: «Да все нормально, мистеры, ну, или, там, сэры. Просто теперь все по-другому. Теперь необязательно обладать выдающимися талантами, чтобы нормально жить. Можно даже без слуха и голоса песенку записать и стать миллионером. Главное, чтобы люди тратили на нее свои денежки, понимаете? Реклама, там, еще разная, заработки в интернете — в общем, возможностей куча». Тогда бы они поглядели на нас, как на идиотов, плюнули бы себе под ноги и решили: «Ну, вас, господа, на хрен. Пойдем-ка мы обратно». И все, ушли. А мы бы остались в баре, заказали еще по стаканчику и посматривали бы в окошко да друг на друга, пьяненьких…

Кстати, раз уж речь зашла о работе, то добавлю, что единственным из нас, кто хоть чем-то занимался, был Мика. Не бог весть чем, но денежку заколачивал нормальную. Знаете, сейчас ведь модно снимать всякие видео, рассказывать о том, что ты поел с утра и куда сходил, и многим это вроде как интересно. Так вот, Мика их и снимал. Мне, признаться, очень стыдно упоминать подобную ерунду, но все-таки время меняется, появляются новые профессии, и нужно им соответствовать. Поэтому и приходится. А деньги, к слову, там бывают такие, что можно в обморок попа́дать, услышав цифру. Инженеры или бухгалтеры в жизни столько не зарабатывают, я прав, Мика?

— Альберт, не начинай. Сам же знаешь, что сколько бы мы ни спорили, все равно останемся при своих.

Ладно, дружище, ладно. И самому не хочется лишний раз расстраиваться. У меня ведь даже и речь немного съехала, заметили? Разговорился, как какой-нибудь Холден Колфилд, блин. И все из-за выпивки. Наклюкался виски, вот язык и развязался. Надо прекращать балаган, стать посерьезнее. К тому же вон мужик какой-то подруливает. Отвернусь к окну, сделаю вид, что не вижу его, а то еще спугну своей рожей.

— Извините, к вам можно подсесть? — послышался довольно-таки приятный голос с акцентом.

Мы повернулись. Рядом действительно стоял тот самый мужик — совсем уже немолодой, лет так под шестьдесят, холененький, свеженький, в пиджачке, с веселыми глазками и выбритым подбородком. Японец. Смотрел на нас, хитрец, и вроде бы улыбался, а вроде, и нет. Черт их разберет, этих старых азиатов, вечно они выглядят милыми, как в мультиках, что не пойми, злые они или добрые.

— Да, конечно, — ответил Ил.

Японец кивнул и подсел к Мике и Кроту.

— Вы, наверное, думаете, — начал незнакомец несколько застенчиво, — зачем к вам напрашивается какой-то старик? Видите ли, дело в том, что бар этот я открыл совсем недавно, и в России тоже живу не так много, поэтому мне интересно узнать каждого приходящего сюда поближе. Проникнуться, так скажем, его культурой, мыслями, настроением…

Японец замолчал и уставился на нас с заманчиво-вежливой улыбкой. Мы в свою очередь тоже уставились на него, но без всякого любования. Просто не понимали, зачем он подсел к нам? Почему не выбрал других для своих бесед? Вон и женщина сидит с мартини, и мужчины с водкой. Почему мы?

Наконец Ил догадался:

— Знаете, мне кажется, я впервые нахожусь в настолько приятном месте. И музыка не назойливая, и атмосфера очень уютная. Как будто бы даже и не бар, а хороший ресторан. Очень нравится.

Японец удовлетворенно кивнул. Штампованная речь на уровне «не обидеть» ему понравилась.

— Мы с женой специально старались сделать наше заведение как можно менее… суетным. Чтобы любой очутившийся здесь испытал гармонию, ощутил себя в правильном месте. Захлопнулась дверь — и мир уже не тот, каким кажется. Думаю, у нас почти получилось, только вот… — Японец на несколько секунд задумался, но, встрепенувшись, добавил: — Кстати, я же забыл представиться. Меня зовут Кэнго Тавана, но вы можете называть меня просто Японец, я не обижусь. Так или иначе, нет смысла загромождать память всякой мелочью. Тем более вы еще молодые, поэтому все выветрится, как из открытой форточки.

Последнее слово он произнес настолько забавно, что мы невольно улыбнулись. К счастью, Японец не стал на нас обижаться, а только еще больше расслабился и спросил:

— А как я могу обращаться к вам?

Мы по очереди назвали свои имена, после чего он с улыбкой произнес:

— Если бы я был хоть чуточку помладше, то, возможно, и постарался бы запомнить, но сейчас ничего обещать не могу. Так что извините.

Мы добродушно рассмеялись. Возникшее было напряжение мигом испарилось.

Подобная болтовня, похожая на перебрасывание мячика через сетку, продолжалась минут двадцать. Японец рассказал нам о своей жизни (в прошлом — филолог, сейчас — путешественник и предприниматель), о жене (в имени почти все буквы гласные, я толком не запомнил), о детях (два парня, живут в Токио), о родине (God save Japan) и о страсти к кошкам (дворовым). Мы же ограничились кратким описанием студенчества (без посиделок), увлечений (что-то наплели) и о бесконечной любви к учебе (God save the whiskey). Под конец, когда темы уже иссякли, а здравый смысл кричал на ухо, что пора закругляться, Японец предложил нам по фирменному коктейлю.

— Сделаю каждому персональную скидку, — разбил он наши сомнения. Пришлось согласиться.

Меньше чем через минуту нам принесли четыре вытянутых бокала с трубочками. В них разливалась такая неестественно красивая жидкость, что мы не сразу осмелились ее попробовать. Казалось, вместо алкоголя нам подсунули расплавленное золото или жемчужины.

— Ну как? — спросил Японец, прежде чем уйти.

— Круто, — ответил Крот. — Не виски, конечно, но пить можно.

Японец снисходительно улыбнулся.

— Спасибо вам за уделенное время, — сказал он и сунул каждому визитку (да-да, двадцать первый век на дворе). — Надеюсь, вы еще придете?

— Обязательно, — пообещал Мика.

Японец кивнул и растворился за барной стойкой.

— Все-таки классный мужик, — сказал Крот, выпив уже половину. — И коктейль, блин, почти даром подогнал.

— Вылитый Мураками, — заметил Ил.

— Кто?

— Харуки Мураками, японский писатель.

— Крот, не вникай, — вмешался Мика. — Мураками для тебя — Норвежский лес.

— Что?? — От негодования Крот даже выплюнул трубочку изо рта. — Ну и на хрен мне твой писатель с его дурацкими книгами? В гробу они никому не понадобятся.

— Зато в жизни понадобятся.

— Зято в зизьни понадобяться, — передразнил Крот и получил подзатыльник.

На этом мы притихли. Каждый потягивал свой коктейль и о чем-то думал. Я отвернулся к окну: снежинки, похожие на ошметки пухового одеяла, медленно опускались на землю. Людей на улице уже не было. Дороги опустели. Лишь изредка мимо проплывала одинокая машина, но и та быстро скрывалась вдали. Тишина… Давненько я не чувствовал подобного умиротворения. И зима, и ночь, и метель. К тому же возбуждение от виски наконец прошло, и меня накрыло новое ощущение: какое-то растягивание. Словно резиновый жгут, мое тело и разум размазало от одной стенки бара к другой. Аккуратно, медленно и хорошо…

— Парни, — тихо обратился я, — вы тоже это чувствуете?

— Ага, — прошептал Крот. — Торкнуло.

— Это что, наркота?

— Нет, — так же тихо ответил Мика. — Просто качественный алкоголь.

— Лучшее пойло в моей жизни, — добавил Крот.

— Потому что почти бесплатно.

— Так, все, хватит, — шикнул я. — Давайте наслаждаться.

Меня несло по тихой речушке. Будто бы в лодке, овеваемый ветром, я плыл по течению. Вокруг, как ни странно, мелькали дома — те, что примостились напротив бара. Невысокие, старинные, с красивыми барельефами и скульптурами. Я смотрел на них, заглядывал в окна и видел изнанку каждой квартиры. Иногда мне попадались люди — счастливые и ласковые, иногда — просто мебель — уютная, к месту и времени. Окружение выглядело как реклама или картина художника-оптимиста. Солнышко светит, птички поют, нет ни ругани, ни насилия, ни боли…

Но я в нее верил. Верил, что так бывает и так должно быть всегда. Что необязательно кричать на ребенка, когда тот балуется, что необязательно бить жену, когда пьяный, что необязательно вообще пить… Такая простая истина, и где она? Под ногами, за спиной, в кармане — да везде! Она везде! И люди не видят ее! Не видят той жизни, которую и вправду заслуживают, которую могут получить, забыв про одну лишь привычную пакость — самообман. Да, самообман. Если каждый перестанет врать себе, подойдет к зеркалу и признается: «Ты слаб», — то его слабость превратится в силу, способную сокрушить растущее в нем ничтожество. Раз и навсегда. Стоит лишь взять за привычку быть честным перед собой, не винить других за свои же ошибки, как жизнь тотчас прояснится, уйдет тоска, наступит прекрасное время, и тогда… тогда…

Но я продолжал плыть. Ветер и течение усиливались. Лодку раскачивало, как на метровых волнах. С каждым разом становилось все труднее и труднее заглядывать в окна, но я старался увидеть изнанку каждого дома. Теперь мне попадались только люди. В одной из квартир муж пришел с работы и тут же упал на диван, в другой — женщина шлепнула малыша, и тот заревел. Мелочи? Да. Но дальше — больше.

Вот семья. Их человек десять. Трое малюток, два пацаненка лет шести-семи, три девочки по пятнадцать, парень призывного возраста и взрослые. Папаша пьет пиво, мать лежит на диване. Дети кто во что горазд. Вокруг — нищета. Нет, не та, что в нехватке машины или денег на отпуск, а настоящая нищета. Комната двадцать квадратов, из мебели — диван, три кроватки, комод. Под потолком, на растянутых веревках, сушится одежда. Даже не одежда, а так, тряпки. Желтые трусы, майки, дырявые футболки, носки… Или вот еще. Компания взрослых сидит на кухне, в соседней комнате играется малышня. Застольный хохот, рюмка, следом другая, никто и не думает, что происходит за стенкой. Веселье, беззаботность. Вдруг малыш закашливается и, бледнея, падает на пол. Маленькая девочка, игравшая вместе с ним, пугается. Она не понимает, зачем так происходит. Она начинает плакать. А малыш тем временем лежит на полу, ему плохо, он задыхается. Девочка в растерянности. Она ревет, у нее истерика, но встать и подойти к родителям она не может: ее накажут. Это ведь она напакостила, она разбросала игрушки, она плохая, она, она, она! А малыш умирает…

Я смотрю на окна и мне хочется кричать. Во все горло, чтобы меня услышали. Я надуваю легкие, но крик не выходит. Получается лишь слабенький шепот:

— Да что вы делаете? Что вы творите? Что вы, мать вашу, творите?! Почему не остановитесь, почему не сходите и не посмотрите? Почему?! Зачем вообще было трахаться и рожать? Признайтесь, вам ведь этого не было нужно, так зачем?!

Но шепот перестает. Меня начинает трясти. Лодку лихорадит, хотя ветер все тот же. Я хватаюсь за борта, чтобы не вынесло в реку. Страшно.

— Лишь бы не перевернуло, — слышу свой же голос, — лишь бы не перевернуло!

И закрываю глаза…

Открываю. Передо мной — снова стол, на нем — стаканы с недопитым виски. Мика дергает меня за руки, орет, но я ничего не слышу. В голове — вата. Вижу лишь сидящего напротив Крота и краем глаза — Ила.

— Ты в порядке? — наконец доходит до меня голос Мики. — Альберт, ты в порядке?

— Да, — отвечаю кое-как.

Он отпускает меня, и я падаю на диван.

— Давайте свалим отсюда на хрен, — стонет Крот. — Мне надоело уже сидеть здесь.

— Подожди, — заплетаю я, как пьяный. — Сейчас Японца позовем, и все узнаем.

— Что узнаем? — визжит Крот. — Какого, блин, Японца?! Альберт, ты совсем сдурел? Мало того, что напугал нас своим криком, так теперь еще и бредить, блин, начал.

Что? — хотел было спросить я, но не стал. Парни с непониманием уставились на меня. Ил даже нагнулся вперед, чтобы проверить мои зрачки.

— Альберт, какой Японец? — спросил Мика. — Может, тебе приснилось? Ты вырубился минут на пятнадцать, мы не стали тебя будить.

— Да, наверное, — согласился я и тут же посмотрел на стол: бокалов не было. — Наверное, приснилось, да, ты прав.

Мика еще раз взглянул на меня — больной или укуренный? — и сказал:

— Ладно, парни, реально пора. Пошли.

Мы встали. Я накинул куртку, шапку и, задумавшись, снова выглянул в окно. На землю опускались все те же снежинки, людей и машин не было, напротив громоздились домишки, точь-в-точь как из моего сна… Я пробежал взглядом по окнам: свет нигде не горел, люди уже спали. Тишина. Никаких Японцев, никаких пьяниц, никаких нищих…

Фу-у-х, — выдохнул я. — Наверное, и вправду приснилось.

И вышел из бара.

Глава 2

— Так что все-таки произошло? — не унимался Крот. — Альберт, ты можешь нам объяснить? Сначала орал, как сивый мерин, потом начал бредить про какого-то Японца, а теперь молчишь, типа все нормально. Что за ерунда?

— Не бери в голову, — отмахнулся я. — Приснился обычный кошмар. Такое бывает.

— Ну и хрен с тобой, — буркнул Крот. — Такси-то долго нам еще ждать? — обратился он к остальным.

Но ему никто не ответил.

Уже без малого полчаса мы слонялись по опустевшему городу. Вдоль Невского прошли до Казанского, там свернули на Грибоедова и в итоге добрели до Исаакиевского собора. Поначалу казалось даже забавно: покинутые улицы, дома, застывшие в ночи, и ощущение, будто во всем городе остались лишь мы одни. Но затем радость одиночества сменилась более насущным: нам стало холодно и скучно. Хоть метель почти и перестала, ветер все равно задувал что есть мочи. Дул, собака, дул, трепал по щекам и шее. Конечно, попробуй тут погуляй, когда за воротник тебя кусают ледяные клыки, а времени уже четвертый час. Вот и я о чем. Жуть.

— Эх, сейчас бы сигаретку выкурить… — протянул Крот и недвусмысленно посмотрел на Мику.

Тот вытащил пачку «Мальборо» и поделился одной.

— Господи, когда же ты начнешь вести себя по-человечески?

— А вот это вопрос к философии, — ответил Крот, приняв подачку. — Можно долго о нем рассуждать. Если, допустим, начать с точки зрения Канта…

— Кури молча, а.

— Ладно-ладно.

Крот зажег сигарету и, не обращая внимания на всякие, там, морозы и выпады друзей, с наслаждением задымил.

— А ты, Ил, будешь?

— Не, я бросил.

— Когда успел?

— Сегодня утром. Проснулся и думаю: пора все-таки перестать — не молодею…

— В двадцать-то лет?

— Ага.

— Суставы ноют и кости скрипят?

— Вроде того.

Мика усмехнулся и тоже закурил.

Как ни странно, но, глядя на друзей, я заметно успокоился. Они вселяли в меня веру, надежду, я не знаю. Мика, например, убаюкивал своей зрелостью. Мало того, что он носил щетину, как у пакистанского наркоторговца, так еще и в развитии опережал нас года на три-четыре. Внешностью, повадками, характером, работой в конце концов, и самое главное — взглядами на жизнь. Да, он почитал деньги, да, он снимал глупые видео для глупых подростков, но делал это с расчетом на заработок, а не на удовольствие. Ил же, напротив, казался некой переменчивой субстанцией, таящим холодцом, если хотите. Он мог подстроиться под любую обстановку, под любого человека и этим всегда располагал к себе. Его «расплывчатость» позволяла ему вливаться в реальность, но вливаться только внешне, внутренне же он оставался собой. Как никто другой, Ил умел чувствовать, понимать, впитывать в себя жизнь и выплескивать ее безудержным фонтаном, который никто не видел, но, безусловно, ощущал. Ну а Крот… а что Крот? Что взять с этого вечно ноющего веселого толстяка? Он как запятая — попробуй выкинь, и смысл сразу изменится. Без него никак.

— Кажется, наша карета подана, — с непривычным ехидством заметил Ил и оказался прав: со стороны Адмиралтейства к нам подбуксовывал серебристый «Логан». Сверкающий, как новогодняя гирлянда, еще и с шашечкой на голове. В тот миг ничто не могло обрадовать нас больше, чем сие творение галлийских инженеров.

— Чур, платит Крот, — сказал Мика и уселся на заднее сиденье между мной и Илом.

— Эй-эй-эй, — заголосил Крот, которого, благодаря его комплекции, поместили вперед. — Значит, в бар меня заволокли, а теперь еще мне и платить??

— Успокойся, — ответил я. — Мика шутит.

Крот выдохнул и своим выдохом дал отсечку, что пора ехать. Машина дернулась, и у каждого из нас заметно отлегло. Благо, день подходил к концу.

— Знаете, — спустя минуту заговорил Крот — противник долгого молчания, — я и не вспомню, когда так кайфовал, как сейчас. Даже с девчонкой.

— То есть никогда? — уточнил Мика.

Водитель глянул в зеркало и ухмыльнулся.

— Да ну тебя! Все удовольствие обломаешь, долбанный эгоист.

— Я же просто спросил, — как бы невзначай ответил Мика.

Машина стремительно несла нас сквозь промерзший город. В окне пролетали Невский, Лиговский, Обводный… Я смотрел на полосы фонарного света, и, словно таинственной лапой, с меня снимало все напряжение. Японец, коктейль, бар… Теперь эта связка казалась мне нереальной, выдуманной. Не было их, — думал я, — не было, и быть не могло. Все — сон. Сон, который стоит поскорее забыть. Сон, который больше не приснится. Никогда.

Но все же…

Если это и вправду был сон, то почему я до сих пор припоминаю каждую мелочь, каждый кивок, каждое слово, произнесенное за столом? Разве после пробуждения люди не забывают почти все, что они видели? Разве могут они рассказать от и до и затем добавить: вот тебе, дружище, без прикрас? Не знаю, как у других, но обычно я, только продрав глаза, с трудом вспоминаю не то что какие-нибудь крупинки, но и саму суть. Здесь же, напротив, во мне чудесным образом проснулась (ага, каламбур) суперпамять, которая мозговой видеокамерой запечатлела мое сновидение. Такое вообще бывает?

Скорее всего, бывает, — отвечаю сам себе. Скорее всего, бывает, но бывает только в двух случаях. Первый — я сбрендил и теперь галлюцинирую, как заправский шизофреник, второй — это была все-таки реальность, а никакой не сон.

Пойдем от самого противного.

Допустим, я сумасшедший. Допустим, я действительно видел галлюцинации. Допустим также, что моя болезнь прогрессирует уже давно (а такие болезни на ровном месте не возникают, и ей минимум года два или три). Тогда снова уместно спросить: а почему я не видел галлюцинации раньше и начал только сейчас? почему я понимаю, что могу быть сумасшедшим, если я и в самом деле сумасшедший? и, наконец, какого тогда хрена я годен в армию?

По-моему, достаточно весомо.

Остается последний вариант: это все-таки была реальность. Ага, опять же (вопросы, одни лишь вопросы, где искать ответы?), опять же, если описанное случилось взаправду, то каким образом я очутился в лодке, плыл между домами и разглядывал людей в окнах? Причем зимой? Причем в мороз? Причем в Питере? И почему, черт возьми, Ил, Крот и Мика с таким рвением все отрицают?

Но теперь, кажется, я начинаю кое-что схватывать. Смотрите. А что, если это были одновременно и сон, и реальность? То есть не одновременно, а сначала реальность, а потом уже сон? Мы сидели на диванчиках, потягивали виски, к нам подошел Японец, мы с ним поговорили, выпили по коктейлю, и тут меня вырубило. Похоже на правду? Вполне. Но тогда почему, когда я проснулся, Мика, Ил и Крот начали врать, что ничего не понимают? Какой в этом смысл? Не было ли это вообще спланированной ерундой вроде шутки или розыгрыша?

Господи, не хватало еще теории заговоров против своих же друзей строить. До чего докатился…

— Альбе-е-ерт, — ткнул в меня пальцем Мика. — Альберт, ты что, снова уснул?

— Нет, — вздрогнув, ответил я. — Просто задумался, а что?

— Ил выходит, помаши ему ручкой.

Я посмотрел в окно: от красивых домиков центра не осталось и следа — теперь повсюду торчали многоэтажки. Среди них, цветастых переростков, еще проглядывалась слегка сгорбленная фигура Ила, неторопливо ускользавшая во двор. Он уходил, не глядя нам вслед, будто герой пафосного боевика. Не хватало лишь заката или взрыва…

— А что Крот? — спросил я, когда машина отъехала.

— Он уже вышел. Обиделся на тебя, кстати. Сказал, что такие друзья, которые не хотят с ним даже попрощаться, ему не нужны.

— О боже, — усмехнулся я. — После такого только в петлю.

— И не говори, — натянуто улыбнулся Мика.

— А ты чего сам не вышел? Тебе же раньше всех.

— Да знаешь, не тянет сегодня домой. Решил до дачи доехать, о жизни подумать.

— Проблемы с подписчицами?

— Ага. Типа того.

Дальше продолжать я не стал. Было заметно, что Мика не особо настроен на разговоры. Хоть он и улыбался и даже немного юлил, на его лице, в уголках губ и глаз, отражалась едва уловимая печаль. Те усмешки, ухмылки — всего лишь защита, понял я. Баррикады, за которыми он спрятал настоящие чувства. Такие люди, как Мика, не привыкли показывать свое истинное лицо, особенно если это лицо чем-то омрачено. Может, его тоже терзал «несуществующий» Японец, кто знает?

Но, так или иначе, размышлять об этом мне уже не хотелось. Я попытался было вновь сопоставить все факты, посмаковать их, но мысли мелким бисером рассыпались по голове. Вместо них нахлынула толпа воспоминаний. Мамины руки, одиннадцать лет в школе, первый секс по пьяни, смерть отца… Интересно, если папочка видит меня, то о чем думает? О том, что его сын олух? Или о том, что не уделял мне должного внимания? Сложно сказать. Этого человека я, в принципе, почти не знал. Те пятнадцать лет, что он существовал рядом, никак не отразились в моей жизни. Он где-то был, чем-то занимался, но для меня он именно существовал. Мама частенько рассказывала мне, что его считали хорошим человеком, почитали, говорили, какой он замечательный ученый, что его статьи очень востребованы, а выступления всегда конспектируют, но мне-то, спрашивается, какая от этого польза? Мне-то какая польза, если ребенку нужен отец, а не ходячая энциклопедия или кошелек? Плевать, что сейчас, благодаря ему, я почти бесплатно учусь в вузе, где он преподавал, плевать, что благодаря его наследству можно не работать еще лет десять и жить довольно-таки неплохо, — плевать. Мне ведь нужно не это, мне нужно совсем другое. Мне нужен отец. А его нет. И не было. Точка.

И даже вспоминать теперь как-то противно… Конечно, говорят, мол, о мертвых либо хорошо, либо никак, но знаете ли, сложно прислушиваться к мудростям, когда человек, причем такой близкий для тебя человек, был не то чтобы предателем, а того хуже — пустым местом. Пустым местом, которому не просто следовало заполнять пространство вокруг, но и наполнять его смыслом. Пустым местом, от которого и требовалось-то изредка интересоваться ребенком и женой, ходить с ними в идиотские парки или театры. Пустым местом, которое только и делало, что утыкалось в ученые книжонки, статьи, монографии и рявкало на все, что движется рядом. Пустым местом, которое… Да к черту! Я ненавижу его! Ненавижу все, что хоть как-то с ним связано! Ненавижу профессоров! Ненавижу науки, университеты, журналы! Ненавижу парты, доски, маркеры, занятия!

Но больше всего я ненавижу себя. Ненавижу за то, что когда-то любил ничто. Пустоту. И это ужасно.

Хотя ужаснее все же не мне, а моей матери. Одно дело прожить с человеком пятнадцать лет, а другое — отдать ему жизнь целиком. Она ведь так обожала его, так боготворила… Она была его главной, самой преданной поклонницей. Она отдала ему все: свою молодость, свои устремления, свои надежды… А что получила взамен? Рабство? Цепь от кухни до спальни? Постоянные упреки? Напряженную спину, от которой не услышишь ничего, кроме «уйди, я работаю»? Возможно, их отношения и были когда-то нормальными, похожими на что-то человеческое, на любовь как-никак, но такими они были явно до моего рождения. Затем стена, нараставшая между «им» и «нами» и называемая «работой», стала и вовсе непроницаемой. С какой бы силой в нее ни долбили, с какой бы настойчивостью ее ни пытались сломать, ответа не поступало. Не знаю, нарочно ли он там прятался или же на самом деле ничего не слышал, факт остается фактом: мы жили в разных мирах, хоть и под одной крышей. Наверное, поэтому после его смерти мама и перенесла всю свою любовь на меня. Наверное, поэтому после его смерти она слишком болезненно начала ко мне относиться. Наверное, поэтому я и переехал в общагу, когда пошел в университет. Наверное, поэтому мне и приснились все эти дома, окна, семьи…

Ну да ладно, что говорить о плохом? Съехав и, кстати говоря, специально прописавшись у бабушки в другом городе ради общаги, я все-таки поступил правильно. Отношение матери ко мне, когда не только в моем лице, но и почти в каждом моем движении она улавливала что-то от отца, рано или поздно вылилось бы в манию. Сейчас она способна хотя бы жить. Именно жить, а не существовать, как было раньше. У нее появились подруги, друзья, она распоряжается своим временем, не заботясь о других, и выглядит человеком если не счастливым, то по крайней мере свободным. И я говорю так не потому, что мне хочется оправдать свое «бегство», а потому что действительно вижу в ней перемены. Впервые за долгое время она начала улыбаться, гулять, интересоваться нарядами и в целом — самой жизнью. В сорок лет, — поняла она, — люди не умирают, а рождаются заново. И я ее полностью поддерживаю. Нам всем нужно продолжать жить. Жить, даже если и кажется, что жить дальше незачем. Иначе к чему мы вообще появились?

Так ведь, Мика?

— Альберт, я не хочу влезать в твои философские дебри. К тому же тебе пора выходить. К общаге подъехали.

Да-да, все, я выхожу.

Мика протянул мне ладонь, я пожал ее, но почему-то совсем не ощутил тепла огромной руки. Наверное, просто задумался и не заметил, как его пальцы обвили мои, или он сам решил особо не церемониться и всунул мне кисть без усилий. Кто знает? В любой случае, меня это не задело. Спрятав кулаки в карманы, я еще раз посмотрел на машину, убедился, что та тронулась с места, и побрел в сторону крыльца.

Под небольшим навесом парадной в это время уже никто (или еще) не курил. Мерзли одинокие, припорошенные недавним снегом скамеечки, бледно-сине горели фонари, и лишь свет из-за стеклянных перегородок прихожей как бы успокаивал: «Проходи, дружище, не стесняйся, здесь все-таки живут люди».

И я прошел.

Открыл дверь электронным ключом, миновал спящего охранника, поднялся на лифте на седьмой этаж. Что ни говори, а общагу нам отгрохали шикарную. Выкупили старое здание, подчистили, подшпаклевали, заново обложили кирпичом, сделали косметический ремонт. Получилось как-то даже по-азиатски: минимум места и максимум комфорта. В каждую комнатку, рассчитанную на двоих, поставили по две кровати, два столика, две тумбочки и по одному большому шкафу. На выходе, слева, расположилась душевая, справа — уборная, между ними — стойка для обуви. Еще через одну дверь — общая площадка с диванчиком и книжной полкой, рядом — кухня и комната для занятий. В общем, все как полагается.

Зайдя к себе, я аккуратно разделся, чтобы не разбудить соседа, и двинул в ванную. Спокойненько повесил полотенце, разложил гель, шампунь, бритву, расслабился, настроился хорошенько помыться, но тут меня угораздило посмотреть в зеркало…

Господи, что это за лицо?! Что это, мать вашу, за лицо?! Я, конечно, и раньше не был красавцем, но теперь на меня глядел пятнадцатилетний японец!

Да, черт возьми, пятнадцатилетний японец! Самый что ни на есть настоящий, мать его, азиат! С гладкими верхними веками, узким разрезом глаз, дурацкими тараканьими усиками и похожими на обгоревшую солому волосами! Еще, блин, не самый симпатичный!

Я тут же начал мыть свои глаза, щеки, рот, точнее не свои, а какие-то японские (да простят меня люди и пусть не подумают, что я расист!), но никаких результатов, естественно, это не дало. Глаза ведь не смоешь! Тогда я побежал в комнату за мобильником, набрал по очереди Мику, Ила и Крота, и (да, да, да, совпадение!) никто мне не ответил.

— Господи! — взвыл я. — Господи, что мне делать!

Упав на колени, я от безысходности начал шарить по полу (наверное, искал свое настоящее лицо), не забывая при этом нашептывать: «Господи, господи…» — и неожиданно наткнулся на белый бумажный прямоугольничек. Трясущимися пальцами (они, кстати, были определенно мои) я поднял бумажку, включил фонарик на телефоне и прочитал: «КЭНГО ТАВАНА, БАР «ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ». От написанного в моей груди вздулся и лопнул пузырек кипящей лавы. Кое-как я переполз на спину и стал ловить губами воздух. Горячая жижа растеклась по телу, заполнив и сердце, и легкие, и желудок. Я почувствовал, что комната медленно уплывает, растворяется. Сейчас, — понял я, — сейчас появится другой мир, мир Бриоса Ненцена…

И он появился.

Глава 3

Мир Бриоса Ненцена

Декорации сменили. Старую дырявую ширму, изъеденную молью и временем, унесли на свалку. Пыль со сцены смели, но часть ее поднялась в воздух и вскоре осела на зал.

Театр гудел.

Люди толпились у входа, пытались протиснуться без билета или втридорога забрать его у перекупщиков, а те, кто имел счастье занять заветные места, неважно — на галерке или в портере, — лишний раз боялись пошевелиться: а вдруг что? Такой постановки не видели давно. Новая труппа, во главе с харизматичным алкоголиком, производила фурор на каждом выступлении. Лучшие сцены лучших городов для пивной отрыжки и пьяных выходок. Вы такое припоминаете?

Не припоминал и аспирант Николай Чагин. Каким-то чудом он оказался здесь, среди бизнесменов и бизнесвуменов, чиновников и мелких политиков, папенькиных дочек и маменькиных сынков. Удача, не иначе.

Но, несмотря на завидное положение, волновался он ужасно. Его ладони, не успев прокатиться по брючинам, вновь покрывались по̀том. На спине уже давно образовалось озеро, не дававшее из стеснения отлепиться от спинки кресла. Боязнь общества, боязнь себя в этом обществе. Люди вокруг казались демонами, готовыми в любую секунду сожрать его, точно креветку на званом ужине, а потом промычать от показного удовольствия. Главная из них как раз и сидела справа. Уже старенькая и порядком подуставшая от жизни, она вела себя с таким достоинством (спинка, подбородочек, губки), что если бы выкрикнула: «Воды!», — то Чагин первым бы кинулся преподнести ей стакан. Слева же, напротив, таилась тихая семейка из двух полулюдей, способных в порыве беспричинной отваги перейти с тихого шепота на шепот обычный и очень собой возгордиться. Ну а сзади… а сзади Чагин и не смотрел. Ему хватало и этих двух эпицентров комплекса и снобизма. К тому же третий звонок только что прозвенел. Скоро начнут.

Ровно через пять минут, как того требует обычай, подняли занавес. Пока зрители разглядывали незамысловатые декорации — две чопорные табуретки и складские ворота, — из-за кулис появился моложавый солдат в советской гимнастерке и принялся козырять по сцене, таращась на публику. Три или четыре раза он усмехнулся, щелкнул глазом, как фотовспышкой, подбил рукой фуражку, затем достал из кармана цигарку и, закурив, присел на одну из табуреток. Зрители в волнении ожидали продолжения действия, но не дождались, пока молодчик не докурил и не прилег вздремнуть. В это время к публике вышел новый актер — мальчик лет двенадцати. Одетый в широкую холщовую рубашку и такие же, как у солдата, галифе с сапогами, он прошмыгнул мимо спящего в склад. Спустя минуту звуковых эффектов лязгающего металла и тяжелых ударов по деревянному полу мальчик вышел из двери, держа в руках молоток и гранату. После звонкого «ХА!» он уселся на пол и принялся долбить инструментом по оружию. Кто-то в зале испуганно вскрикнул, но мальчик не унимался. Занося руку за плечо, он лупил по гранате что есть сил до тех пор, пока не добился своего: вспышка света, громкий хлопок, и все тот же звонкий выкрик «ОЙЙЙОО», только теперь без всякого хвастовства. По сцене пустили дым и включили невнятную музыку на ударных (символ пробегающего времени, если создатели постановки заморачивались над символикой), чтобы быстренько сменить декорации. Когда дым рассеялся, зрители увидели трап, уходящий за кулисы, а рядом с ним — картонные шасси. С другой стороны сцены выбежали журналисты, и под звуки щелкающих затворов с самих небес спустился Бриос Ненцен. Сияющий сединой, обрюзгший и хмельной, он на последних ступеньках помахал правой рукой в сторону зала и спрятал три пальца в карман.

— Здоро́во! — крикнул он. — Жизнь не сахар, но и мы не карамельки!

Публика взорвалась диким хохотом. Сейсмометр с соседней метеостанции сошел с ума. Поговаривают, что нескольких человек вывели с истерическим припадком, но это, конечно же, вранье.

Бриос тем временем, насытившись своим успехом, сошел с трапа и принялся козырять по сцене. После нескольких минут фееричной прогулки (зрители были в восторге) он так же феерично отошел к шасси, чтобы завершить приветствие не менее фееричным мочеиспусканием. Овации, репортеры вне себя. Заснята каждая капля, ничего не пролилось мимо журналистского энтузиазма. Впрочем, когда Ненцен подошел поздороваться с делегатами за руку, не каждый испытал прежнее удовольствие. Но это можно опустить, фабула не нарушится.

Следующая сцена переносит зрителя из аэропорта в дачный поселок, куда герой, видимо, и прилетел. Актеры сидят за длинным столом, во главе его — никто иной. Обычный праздник обычных богачей государственной верхушки. Виноград, паштет, копченое мясо, десяток куриных крылышек, импортное вино и прочая закуска. Разговор о наболевшем.

— У нас на районе все просто, — вещал толстяк-чинуша с бородавкой на носу, — не хочешь работать — не будешь есть. Это я к чему: если человек тунеядец и не работает так, как работают нормальные люди, на заводе или еще где, то и хлеба он не получит, нечего и просить.

— А что же творческие люди? — осведомилась дама лет пятидесяти с осанкой балерины. — Если у них кризис идей, творческий застой?

— Ну, — промычал первый, — раз застой творческий, значит, застой рабочий, а значит, и застой гастрономический. Тут уж ничего не попишешь. Как сказал один античный поэт, эквилибриум эст матер студиорум.

— Там, кажется, было репетициум… — вмешался интеллигентный мужичок в очках, но тут же приник.

— Репетициум, так репетициум, — снизошел все же первый и вгрызся в золотистое крылышко. — Вообще, — продолжил он, продолжая жевать, — язык — дело второстепенное. Не важно, что человек говорит, важно, что он делает. Я вот писак совсем не понимаю: сидят, кропят, зрение портят, а что толку? Ты выйди на улицу и подмети грязь, раз она тебе так мешает, зачем ты про нее пишешь? Не нравится — исправь, переделай, к чему только лишние деревья рубать на бумагу?

— Я вас, Силич (Сергей Ильич незаметно слиплось), полностью поддерживаю, — отозвался еще один госаппаратуправленец. — Вот великая, говорят, литература, а прочитаешь — сплошное диссидентство. Ладно, пускай, но деньги-то огромные хапают! Сколько заводов можно было бы построить на гонорар того же Плотского, Бодлатого? А ведь уехали, гады, и поди теперь найди их — не наша юрисдикция.

— Да что говорить-то об этом, тоже слова ведь…

— Да-да, — вмешался Бриос Ненцен (аплодисменты). — Вы лучше на водочку да на шампанское налегайте, а не на словарный запас.

— Бриос Николыч, уважаемый, да для вас я хоть целый вечер молчать буду!

Далее разговор перешел на государство: на его прошлое, будущее, настоящее, — затем плавно съехал на женщин без оглядки в сторону списанной балерины, и под конец, когда количество пустых бутылок исчислялось сугубо на калькуляторе, а не в уме, увяз в склонениях любви: кто, кого, зачем и как. И продолжалась бы болтовня до самого занавеса, на радость неприхотливому зрителю, если бы не придирчивость драматических канонов к наличию сюжета.

— Вот оно что, господа! — Бриос Николыч поднялся. — Праздник, он, конечно, праздник, но надо и честь знать.

— Что ж это, все уже? — удивился Силич. Остальные недовольно закряхтели.

— Да. Кабачок закрывается.

Бриос сделал неуверенный шаг от стола (бутафорское вино в труппе презирали), но, к счастью гостей, на этом остановился.

— А давайте поиграем? — вдруг предложил он.

Гости от радости захлопали в ладоши.

— Фома! — крикнул Бриос. — Тащись сюда!

На сцену выбежал один из охранников достопочтенного хозяина. По виду, очень образованный и интеллигентный юноша — из тех, кто на фоне своих начальников выглядит явно в выигрыше. Он подошел к Ненцену, обвел взглядом представителей местной фауны и вновь уставился на Бриоса.

— Доставай пистолет, — приказал тот.

— Может, не стоит? — попытался Фома.

— Доставай, кому говорят!

— Бриос, может, правда не надо? — переходя на фальцет, мурлыкнула балерина и после грозного «я сказал надо!» истратила весь свой запас женской обаятельности.

— Итак, игра такая: я задаю вопрос — вы на него отвечаете. Если кто-то говорит неправду, получает предупредительный выстрел. Если кто-то говорит неправду второй раз, получает выстрел в голову. Правила понятны?

— Бриос, не слишком ли ты…

«… пьяный», что хотел сказать Силич, громыхнуло по сцене выстрелом в воздух. Женщины вскрикнули, мужчины схватились за стопки.

— Нет, не слишком. Ну что, начинаем?

Никто не ответил, — значит, игра принята.

— Первый вопрос: вы помните, что произошло здесь ровно месяц назад?

Гости неуверенно пробормотали, что помнят.

— Тогда ты, — Бриос указал трехпалой рукой на мужчину в очках, — начинай рассказывать.

— Сначала мы, то есть вы и ваши гости, — запинаясь, принялся рассказывать испуганный гость, все ниже и ниже пригибаясь к тарелке подальше от пистолета, — потом Лидия Львовна, то есть наша достопочтенная дама балета, предложила…

— Дальше.

— …Предложила выйти в сад, и вы, то есть драгоценный хозяин этого дома, с удовольствием согласились.

— Ну.

— Вы нарвали букет гортензий, а потом сказали, что вам следует ненадолго отлучиться.

— Дальше.

— Дальше вы пошли по дороге в сторону соседнего поселка. Мы вам кричали: «Бриос Николыч! Бриос Николыч! Куда же вы?», но вы так и не услышали нас. Тогда мы позвали Фому. — Гость взглянул на охранника с сожалением, что ему приходится втягивать в эту бессмыслицу и его. — Он побежал вслед за вами и минут через десять вернулся, сказав, что на вас напали…

— Кто напал?

— Я не знаю…

Бриос вперил бижутерию глаз на стол, решая, стоит ли верить рассказу или нет, и все-таки решив, что стоит, опустил пистолет. Почти уже лежавший в закусках гость выдохнул и выпрямился настолько, насколько ему позволило достоинство.

— Николыч, миленький, ну прекрати ты этот фарс, — вмешался Силич. — Сядь, выпей вместе с нами…

— Давай, Силич, свою версию выкладывай. — Бриос покачнулся, сохранил равновесие и приподнял пистолет почему-то в сторону балерины.

— Николыч, может, не надо? — попытался умаслить Силич. — Сядь, выпей…

— Давай-давай, — перебил Бриос.

— В общем, все, что рассказал Сергей Гаврилыч, правда, кроме одного: ты сам поскользнулся на том мосту, — ответил Силич и даже приподнялся, уверенный в своей правоте, и тут же услышал выстрел в воздух. Бриос надулся и выкрикнул:

— Последняя попытка!

— Бриос, ну что ты…

Бриос наставил на Силича пистолет.

— Я… я… — заикал Силич, но вовремя вмешался охранник, стоявший рядом с Ненценым. Он накинулся на начальника, однако накинулся слишком неловко, отчего Бриос Николыч увернулся.

Завязалась погоня. Под визг гостей хозяин рванул от Фомы вокруг стола. Очумевшая от страха балерина опрокинулась со стула, сделала кувырок через голову и встала в покачивающуюся позицию. Пробегавший рядом с ней Ненцен опрокинул ее и упал сам. Он перебарахтался на спину и, чтобы Фома не успел отобрать пистолет, приставил дуло к своей голове. Набравший слишком высокую скорость охранник не успел вовремя затормозить и подбежал смертельно близко. Прозвучал выстрел. Зал замер.

— Ааааа, — крикнул кто-то из гостей и зарыдал.

Фома припал на грудь Ненцену, пытаясь услышать дыхание. После он судорожно принялся трясти начальника за плечи, но все оказалось тщетно.

— Ты что наделал, кретин! — вспыхнул Силич, уже стоявший, как и все, на ногах.

Тягостное молчание охватило публику. Около минуты зрители боялись дышать, ожидая развязки, пока не послышался истерический смех Фомы.

— Да ты… Да ты!.. — задыхаясь, начал Силич. — Да ты, знаешь что!..

Сквозь слезы смеха Фома поднял пистолет и приставил к виску. Громыхнул выстрел, но ничего не случилось.

— Он холостой, — сказал Фома, все еще разрываясь от веселья. — Он холостой!

— А как же?.. А как же Бриос Николыч?!

— Спит! Спит как убитый!

На этом занавес опустили. Зрители неистово зааплодировали, явно довольные разыгравшейся сценой. Чагин же, почувствовав, как его горло стянуло, закашлялся и чуть не вырвал на старушку-соседку. Впрочем, таинственная ли кость застряла в его горле, или подобный образом он отреагировал на пьесу — неизвестно. Первое действие подошло к концу. Антракт.

Глава 4

На следующее утро меня разбудил стук в дверь. Я приподнялся, протер глаза, буркнул себе под нос что-то вроде: «Какого, мать вашу, так рано?» — и крикнул:

— Входите!

На пороге появился Мика. Одетый в те же узенькие джинсы, распахнутый пуховик и шапочку-торчком, он зашел в комнату какой-то, как мне показалось, уж больно веселый и сел на стул рядом с кроватью.

— Ты как сюда… — начал было я, но Мика перебил:

— Главное не как, а зачем.

— И зачем?

— На огород тебя отвезти хочу, картошку копать.

— Какой на хрен огород, Мика? Сейчас февраль.

— Альберт, я шучу, — улыбнулся он и стянул шапку. — На дачу решил позвать, вот и приехал.

— Мог бы по телефону позвать.

— Ага, а ты бы сказал: «Извини, я не могу, у меня то-то и то-то». Уж лучше до общаги доехать, чем слушать твои идиотские отмазки.

Я вздохнул и присел на край кровати. Голова кружилась так, будто ее загнали в центрифугу и заставили отработать три, а то и четыре космонавтские нормы. Еще и колени, блин, гудели, как у старого гимнаста с артритом.

— Рожа у тебя, конечно…

Я посмотрел на Мику сонным, непонимающим взглядом, погладил щеки, заросшие белесыми колосками, и тут же, вспомнив вчерашнее, вскочил с постели. Стая голодных пиявок всосалась в мой мозг. Японец, коктейль, сны, визитка, чужое лицо… В одну секунду я добежал до ванной, распахнул дверь, щелкнул светом, и-и-и… фух, никакого пятнадцатилетнего японца не было. Был только я. Я и мое опухшее, с синяками под глазами лицо. Никогда бы не подумал, что настолько обрадуюсь своему отражению, но, видимо, этот день наконец-то настал. Сравнимо со вторым рождением, или нет, скорее, с найденными кошельком и документами. Вчера ты их потерял, а сегодня тебе их вернули. Да, точно, последнее подходит больше.

Минут пять я разглядывал потерянное и возвращенное лицо. То подходил поближе, то отходил подальше. Несколько раз даже спрятался за шторку душевой и выглянул снова, чтобы удостовериться, нет ли никакой ошибки. Но ошибки не было. Из зеркала глядел тот самый Альберт, которого я знал вот уже два десятилетия. С его девчачьими ресницами, вытянутым носом, и тонкими, похожими на дождевых червей губами. Красота! (Это я, конечно, не про себя, а так, про всю ситуацию в целом.)

Ну да ладно. Наглядевшись на отражение вдоволь, я умылся и вернулся в комнату к Мике. За то время, пока меня не было, он выбрался из пуховика и стащил с полки соседа тяжеловесную книгу. Настолько, зараза, втянулся в чтение, что даже и не заметил, как я вошел.

— Если сосед узнает, что кто-то трогал его учебники, — сказал я и сдернул полотенце с дверки шкафа, — то из сморчка-ботаника он превратится в зеленую глыбу мышц и начнет крушить всех подряд, поэтому будь осторожен.

— Так-то, блин, интересная книжка, — ответил Мика, не отрывая глаз от страниц. — Надо будет тоже себе такую купить.

Я взглянул на корешок, на котором значилось «Принципы Макроэкономики», и усмехнулся.

— Мы вообще-то проходили эту ерунду еще на первом курсе. Ты что, забыл?

— Да? — удивился Мика. — А я реально не помню. Наверное, плевать тогда было на учебники. Все-таки первый курс. Свобода, тусовки, девочки…

— И чудом сданная сессия, — добавил я.

— Ага, — протянул Мика и снова углубился в чтение. Судя по всему, минут пя

...

автордың кітабын онлайн тегін оқу Было и не былоАлексей Вальчук