Сергей Снегов
ДИКТАТОР

Часть первая
ПОРЫВ К ВЛАСТИ

1

Все гости входили пристойно: аккуратно открывали и прикрывали дверь в гостиную, сначала громко здоровались сразу со всеми, потом чинно обходили комнату, рукопожатствуя с каждым. Он не вошел — ворвался. И так хлопнул дверью, словно хотел с ней расправиться. И прямо с порога крикнул нам:

— Это безобразие! Спрашиваю: как это вам понравится?

В эту минуту я увидел его впервые. Впоследствии я научился отделять его внешность от характера, но тогда меня поразило, насколько облик ворвавшегося в комнату человека не координируется с его поведением. Сейчас портреты Гамова висят в миллионах квартир — никого не удивить подробным описанием его наружности. Но, повторяю, меня поразила не внешность Гамова, в общем вполне ординарная: невысок, широкоплеч, крупноголов, туловище плотное, ноги коротковаты, руки еще короче, — а именно то, что обыденнейший вид никак не сочетался с необыкновенной манерой вести себя.

— Алексей Гамов, по профессии — астрофизик, по душе — отпетый философ, по натуре — взбесившийся бык, — сказал Павел Прищепа, инженер моей лаборатории. Павел привел меня на «четверг» у Готлиба Бара, пообещав, что встречусь с интересными людьми и получу удовольствие от умных разговоров в смеси с безумными выходками. Не знаю, относил ли Павел красочное появление Гамова к обещанным «безумным выходкам», но Гамова он обрисовал точно, в этом сейчас не сомневаюсь.

Готлиб Бар, «хозяин четверга», знаток литературы, ироник и циник, один отозвался на громкое воззвание Гамова:

— Один мой приятель сработал пьеску и назвал ее: «Как вам это понравится?» Он подразумевал, что ни пьеса, ни зрители, которые будут ее хвалить, ему самому не по вкусу. У меня такое же отношение — не нравится. Удовлетворил мой ответ?

— Еще меньше, чем пьеса твоего приятеля! — Гамов плюхнулся в кресло, вытянул ноги и энергично хлопнул себя по коленям короткими, сильными руками — видимо, давал выход чувствам (потом я часто видел у него этот жест, когда он бесился). — Догадываешься — почему? Ты же не знаешь, о чем я спрашивал.

— Не знаю, — согласился Бар. — Но какое это имеет значение? Что бы ты ни имел в виду, ответ может быть только в двоичном коде: да или нет. Слово «нравится» мне нравится гораздо меньше, чем «не нравится». Ибо и в совершенстве есть изъяны, и на солнце есть пятна. «Нет» всегда обоснованней, чем «да». Вот почему отвечаю спокойно: нет!

Гамов вдруг стал очень серьезным. Он был мастер на внезапные переходы от возмущения к добродушию, от бешенства к спокойствию, от равнодушия к ярости. Мгновенные перемены настроений входили в систему приемов, которыми он сражал противников.

— Значит, не дошли последние сообщения, — сказал он. — Так вот: Артур Маруцзян выступил с новой речью. Он обещает помощь Патине против Ламарии в их вековечном трагическом споре о каких-то трех вшивых пограничных деревеньках. 3автра начнется мировая война.

— Уж и война! Да еще мировая! Допускаю, пара стычек патрулей, трое раненых, один убитый… Большего споры патинов с ламарами и не стоят.

— Война! Мировая! Завтра! Не ухмыляйся. Говорю, не говорю — кричу: завтра война! И всем нам — крышка. Всему миру крышка!

Он, конечно, не кричал, но постарался, чтобы голос звучал выразительно. Он с вызовом оглядывал гостей Бара. Теперь я должен сказать и о них: многие сыграли роль в последующей драме. Кое-кого я знал и раньше, иных видел впервые. Среди незнакомых выделялся рослый, жилистый, длиннорукий, с аскетическим лицом Джон Вудворт, кортез, лет десять назад переселившийся в Латанию и объявивший, что наконец нашел родину по душе. Это не мешало ему, как я сам потом слышал, гневно ругать наши порядки и восхвалять Кортезию, которой он изменил. Правда, было известно, что на старой родине он не рассыпался в похвалах и ей. Он был из людей, которые видят хорошее лишь там, где их нет.

Второй незнакомец, Аркадий Гонсалес, преподаватель истории искусства, знаток древней живописи, казался сошедшим с одной из старых картин (он только сменил одежду на современную). Узколицый, остроносый, с кожей такой нежной, с талией такой тонкой, с кистями рук такими маленькими, что, переоденься он женщиной, никто бы не догадался, что перед ним фанатик жестокости и силач. Все это я узнал о нем после, а в тот вечер только любовался им — он был незаурядно красив.

Зато третий незнакомец, Николай Пустовойт, желания любоваться им отнюдь не вызывал. О таких, как он, говорят: «Отворотясь — не насмотришься». Я не хочу сказать, что он был уродлив — фигура и лицо выглядели вполне нормально, но в целом складывалось впечатление, что он некрасив. Вероятно, это объяснялось несимметричностью: над крупным телом на длинной шее вздымалась маленькая голова, а на мелком лице торчал чрезмерный нос, мощно нависающий над столь же чрезмерным толстогубым ртом. Потом, когда его изображения стали часто передаваться по стерео и печататься в газетах, необычный облик постепенно перестал удивлять. Но в день знакомства я запомнил только огромный нос над широким — за щеки — красным ртом, все остальное на этом лице терялось. К тому же вы невольно ждали, что у крупнотелого и мощноротого Пустовойта и голос окажется громким и повелительным, во всяком случае — четким. А речь была тихой и невнятной, почти смиренной. Он был чутким и мягким, этот странный голос Николая Пустовойта, в тот момент — бухгалтера строительной конторы, а впоследствии — могущественного министра Милосердия (как много, как бесконечно много отчаявшихся людей протягивали к нему руки за помощью!) Сейчас я знаю, что только тихий, добрый голос Николая Пустовойта истинно отвечал его характеру.

Об остальных гостях Готлиба Бара говорить не буду, они сами расскажут о себе в назначенное время; но о «хозяине четверга» упомянуть нужно. Кстати, о забавном прозвище. Оно возникло из его литературных увлечений. Он рассказывал, что какой-то писатель — я его не читал — опубликовал роман под удивительным названием «Человек, который был четвергом». «Я, конечно, не четверг, — важно говорил о себе Бар, — но раз уж собираю вас у себя на четверговые встречи, значит, хозяин четверга — наименование точно отвечает моему значению в вашей компании». И хохотал, упоенный хлестким прозвищем. Любовь к позе была главным в нем, впоследствии моем друге и помощнике. И он искренне считал себя значительней всех нас, ибо умел о любом факте высказать два противоположных мнения — и оба убедительных. Но сразу же отмечу, что этот софист и ерник, в тот момент лишь главный инженер моторостроительного завода, Готлиб Бар глубже нас всех вникал в практические дела и куда лучше выискивал бездны возможностей в каждой безвыходной ситуации. По профессии инженер, он по глубинной сути своей был государственным организатором. И не подозревал об этом, пока его чуть ли не силой не сделали тем, кем он был от природы.

Жена Бара, безликая женщина, вкатила столик с чашками, самоваром и печеньем и тут же ушла. В тот вечер я не рассмотрел ее. И потом, хотя видел сотни раз, так и не запомнил ее внешности. Вероятно, просто нечего было запоминать. Она возникала, что-то делала и исчезала. Все остальное, кроме того, что она возникает и исчезает, не имело значения.

Николай Пустовойт налил себе чаю, схватил печенье — и, звонко хрустя им, заговорил:

— Патины вечно ссорятся с ламарами, но почему обязательно война?

Гамов ответил с прежней энергией:

— Потому что ваш любимый вождь, ваш ошалелый дурак, ваше ничтожество Артур Маруцзян обещал сегодня помощь патинам в их пограничных спорах. А патины этим завтра воспользуются.

— Зачем ты так? — с обидой произнес Пустовойт. — Ты же знаешь: я не максималист. Трудно, очень трудно говорить с тобой!

Он отвернулся от Гамова. Эстафету спора перехватил Вудворт. Он не шутку возмутился.

— А я буду говорить! И не позволю так отзываться о Маруцзяне. Я максималист и высоко чту лидера моей партии. Я не знаю другого такого же…

— Дурака и ничтожества, — хладнокровно повторил Гамов. — К сожалению, иначе назвать вашего лидера не могу. Теперь у вас две возможности, Вудворт: вызвать меня на дуэль или написать на меня донос. Вызывать не советую: стреляю без промаха — сто раз проверено. В дуэли все шансы на моей стороне.

— Есть еще третья возможность, — гневно отрезал Вудворт. — Прекратить всякое знакомство с таким человеком, как вы, Гамов.

И он резко отвернулся.

Гостиная в трехкомнатной квартире Бара была просторная — на три кресла и шесть стульев. Вудворт прихватил кружечку чая и уселся в дальнем углу, демонстрируя равнодушие ко всему, что еще произойдет. Гамов проводил его насмешливым взглядом. На Гамова насел Бар.

— Все, что ты нам тут наговорил, — вздор! И я это докажу.

— Ты все можешь доказать: и что черное абсолютно бело, и что белое черным-черно.

— Ограничусь пока тем, что белое — бело. Отвечай: можно ли начать большую войну без подготовки? Без накопления материальных ресурсов, резервов оружия, без скрытой мобилизации?

— Невозможно. Ну и что?

— А то, что такой подготовки нет. Мы ее не видим, а ведь скрыть ее невозможно. Тебя это не убеждаете?

— Убеждает в том, в чем я давно убежден: если Маруцзян и маршал Комлин начинают большую войну, предварительно к ней не подготовившись, то им нельзя управлять страной. Нас разобьют.

Бар обратился к молчаливому Казимиру Штупе, военному метеорологу — я с ним встречался в семье Павла Прищепы. Генерал Леонид Прищепа, отец Павла, по должности соприкасался с метеорологической службой, молодой ученый ему нравился. А Павел со Штупой дружил.

— Надеюсь, Казимир, вы не выдадите государственных секретов, если скажете, есть ли изменения в режиме метеорологических станций? Судя по тому, что небо безоблачно и ветра нет, больших нарушений погоды не ожидается? Я верно оцениваю обстановку?

Штупа пожал плечами. Погода может измениться ежечасно. Стоит говорить лишь о запланированной стабильности климата, но не о постоянстве ветра или дождя. Опасных нарушений метеообстановки пока нет. И особых мер по сохранению климата не предписано. Кстати, на ближайшие двое суток планируется отличная погода.

— Ты слышал, Гамов? — Бар любил побеждать в перепалках и умел это делать. — Нарушений климата не предвидится, а без этого крупная война невозможна. В старину обходились маршами пехоты и наступлениями бронетанковых армий. Современная добротная война — это прежде всего жестокая метеосхватка. Разве не так?

Гамов снова изменился — согнулся в кресле, криво усмехаясь. Он вдруг словно постарел на десяток лет. Такое нельзя было сыграть — его искренне терзали страшные предчувствия.

— Добротная война? — сказал он горько. — Бессмысленная, так правильней. Преступление перед человечеством, какого еще не бывало!

— Все войны по-своему преступны. Ибо приводят к гибели невинных и непричастных людей. Ты это хотел сказать?

— Бессмысленная война, — повторил он. — Много было войн в истории, в некоторых имелся свой смысл. А в той, что разразится, смысла нет. Она бесцельна и потому преступна.

До этой минуты я только молчал и слушал. У меня не было своего мнения. Я еще не думал, скоро ли война, будет ли она вообще. Великие события мира от меня не зависели. Но мысль о бессмысленности новой войны заинтересовала. Я попросил объяснения.

Гамов ответил лекцией. В ней уже были те идеи, с которыми он впоследствии обращался ко всему миру. Но в тот вечер я не был к ним готов. Я был пропитан традиционными воззрениями на войну как на продолжение государственной политики. Как-то в музее я видел старинную пушку, на ее дуле змеилось изречение: «Последний аргумент королей». Королей осталось мало. Но для председателей и президентов, сменивших венценосцев, этот «последний аргумент» был по-прежнему самым веским доводом. Многое в речи Гамова показалось мне либо блажью, либо любовью к парадоксам. Зато пафос ее увлек.

После того вечера многие миллионы людей — и друзья, и враги — многократно слышали Гамова, и на всех действовало не только что, но и как он говорил. Он умел убеждать, потому что сам был безмерно убежден. От его голоса, от силы его слов надо было либо заранее готовиться защищаться, либо безвольно подчиняться их действию. Но я впервые слышал его речь, не реплики в споре, не игру в словесные парадоксы — и не подготовил защиты. Меня заполнила страсть, негодование и боль, возмущение и сострадание, не сопровождавшие рассказ о войнах, что уже были, и о войне, что готовилась, нет, повторяю, не сопровождавшие, а возникавшие как что-то неотделимое от мысли и слов. Я всем в себе резонировал на речь — так, наверное, горячая молитва верующего порождает в нем самом ответный словам поток столь же горячих чувств. Гамов потом говорил, что я не только верный его последователь, но и первый из учеников. Сомневаюсь, что в тот вечер у Бара я уже стал его последователем. Но что психологически готов был им стать, убежден абсолютно.

После речи Гамова стало неинтересно говорить о чем-либо другом. Чай был допит, печенье съедено. Вновь появилась призрачная жена Бара и убрала столик с пустым самоваром. Мы начали расходиться. Первыми ушли Павел Прищепа с Казимиром Штупой. Когда я оделся, только хмурый Джон Вудворт еще оставался в кресле. Я вышел вместе с Гамовым. Над землей сияла полнозвездная ночь.

— Нам по дороге, — сказал Гамов. — Почему вы так всматриваетесь в небо, Семипалов?

— Давно не видал яркого ночного света. Наверху устроили торжественный пленум звезд. Все светила на месте, ни одно не прикрыто облачком.

— Все светила на месте… — рассеянно повторил он.

На великолепно иллюминированном небе сверкала белая Вега, неподалеку тонко сияли Плеяды, летящая коляска Кассиопеи стремилась захватить сверкающих соседей, уже склонялась к горизонту горбатая Большая Медведица. И, расплескав могучие крылья, звездный Орел тремя ярчайшими светилами бурно мчался прямо на Вегу. Всем своим блеском небо безмолвно свидетельствовало о спокойствии.

Мне захотелось подразнить Гамова.

— Гамов, звездное небо доказывает безопасность. Не похоже, чтобы готовилась война.

Он вдруг остановился, с ним это случалось часто — внезапно замирать во время ходьбы.

— Красота этого неба свидетельствует не о безопасности, а о беспечности наших руководителей. Они не понимают, какую кашу заваривают. Уверен, что в эту минуту на всех метеогенераторных станциях Кортезии спешно форсируются режимы.

— У нас договор с ними о плановой эксплуатации циклонов.

— Плюют они на договоры! А если сегодня еще не плюнули, завтра обязательно это сделают! Вы главного не понимаете, Семипалов: кортезы — хищники, а мы — дураки! Они ждут лишь повода, чтобы напасть. В такой момент объявить о поддержке патинов!..

— Патины наши союзники…

— Союзники! А какая нам польза от союза? Добро бы они только укрывались за нашей широкой спиной… Но патины воинственны не по реальной силе! Вилькомир Торба, напыщенный индюк, втравит нас в драку с Кортезией ради своих крохотных интересов. Заставит нас воевать, а при первом поражении сразу изменит.

— Вы пессимист, Гамов. Такое неверие в союзников!

— Я реалист и не дурак.

Я потянул его за руку. Не терплю, когда ни с того ни с сего вдруг останавливаются на полушаге. Он очнулся. Теперь он шел так быстро, что я еле поспевал за ним.

— Куда вы торопитесь, Гамов?

Он не сбавил шага.

— Не могу идти медленно, когда думаю. И не люблю ночных улиц. Столько дряни выплескивается наружу. Каждую минуту ожидай бандитья. Стараюсь обходиться без поздних прогулок.

В городе и вправду становилось все больше хулиганов. Полиция поддерживала сносный порядок лишь на центральных проспектах, а Готлиб Бар жил на окраине.

Несколько минут мы шли молча. Потом увидели впереди двух женщин. Они обернулись, разглядели, что мы приближаемся, и ускорили шаг. Гамов засмеялся: его позабавило, что нас приняли за хулиганов. Он сбавил ход, расстояние между нами и женщинами стало увеличиваться. На новом повороте улицы мы перестали их видеть — и сейчас же услышали крики. Я оглянулся — нет ли поблизости полицейского или других прохожих. Гамов толкнул меня в плечо.

— Бегом! Не стойте как истукан!

Он так рванулся вперед, что я догнал его лишь за поворотом. Женщины пытались вырваться из кольца обступивших их пятерых парней. Двое зажимали одной из них рот и тащили с собой, вторая, не переставая кричать, отбивалась от остальных. Увидев нас, от группки отделился самый рослый — и схватился с Гамовым. Двое парней кинулись на меня, двое продолжали возиться с женщинами. Мои противники были из зверья, бравшего многолюдством стаи, но не умением драться. Одного я ударил ногой в пах, он завертелся, заверещал, сжимая живот, и выбыл из схватки. Второй был проворней и сильней. Он парировал мой выпад, а от его удара в голову я еле устоял на ногах: здания, как живые, вдруг запрыгали перед глазами. Я прислонился спиной к стене. И в это мгновение услышал дикий вопль, потом звериный визг. Я ударил своего противника в плечо, он охнул и отшатнулся — и, на несколько секунд освобожденный, я увидел, что Гамов и его враг катаются по мостовой. Противник Гамова был на голову выше его, успел выхватить нож, но Гамов повалил его наземь и, выкручивая руку с ножом, зубами впился ему в подбородок. Даже в малярийном бреду не вообразить зрелища чудовищней: страшно выкаченные глаза обоих, нелепо вывернутая кисть нападавшего и залитый кровью рот Гамова, грызущего парня. Тот отчаянно старался свободной левой рукой оторвать от себя Гамова, но не мог — и визжал и выл звериным воем.

Парни, возившиеся с девушками, поняли, что драка пошла нешуточная, и поспешили на помощь своим. На меня опять навалились двое, третий, стараясь вызволить высокого балбеса, выдиравшегося из мертвой хватки Гамова, тоже выхватил нож, но все не мог пустить его в ход: два тела на земле дергались и взбрыкивали так, что он боялся попасть в своего. Пятый, выключенный ударом в пах, тяжко стонал и все не отрывал рук от живота.

Мои противника ножей не вытащили — одолевали силой. Но из-за поворота вдруг вырвался Джон Вудворт.

— Держитесь! Иду! — кричал он, набегая.

В следующий миг один из моих противников отлетел и ударился головой о стену. Второй согнулся под ударом тяжелого кулака Вудворта, и я его срубил его. Впрочем, оба тут же вскочили и удрали. Мы с Вудвортом бросились к Гамову. Парень, крутившийся вокруг двух катающихся тел, тоже пустился наутек. На месте остались два поверженных врага: мой первый противник, не отрывавший обеих рук от паха, и верзила, приподнявший голову и рукой ощупывавший окровавленное лицо. Он уже не визжал, а в голос плакал и твердил:

— Разве так можно драться? Разве так можно?..

Гамов, встав с нашей помощью на ноги, сразу успокоился. В ту первую встречу я еще не привык к мгновенным переменам его состояний — и меня поразило, как быстро он перешел от звериной ярости к почти безмятежному хладнокровию. Он аккуратно вытер залитое чужой кровью лицо, дико выкаченные еще минуту назад глаза глядели уже спокойно, почти весело. Он протянул руку Вудворту.

— Вы нас выручили. Благодарю.

Вудворт без охоты взял пожал руку Гамова. Он еще не забыл их резкий спор у Бара. Он был не из отходчивых.

— Что делать с подонками? — Он показал на парней.

— Сдадим в полицию, там дознаются и о сбежавших друзьях, — предложил я.

— Отпустим, — решил Гамов. — Что им полиция? Каждый не раз прохлаждался в полицейских камерах. Но я раньше поговорю с ними. Вставай! — приказал он, толкнув ногой лежащего.

Мой противник, еле держась на трясущихся ногах, уже не стонал и не прижимал руки к животу, но опухшее лицо и безумные глаза показывали, что боль от жестокого удара не проходит.

А верзила, дравшийся с Гамовым, выглядел еще хуже: лицо было залито кровью, правая рука повисла. И он все твердил, плача:

— Разве так дерутся? Руку выломал, рожу перекусал, как бешеная собака… Люди вы или не люди? Так же нельзя драться!

— Замри! — велел Гамов. — Не испускай скверных звуков. Слушайте меня, остолопы. Моя фамилия Гамов. Запомнили? И если когда-нибудь увидите меня издали — бледнейте, теряйте голос — и бегите! Понятно?

— Отпустите, в больницу надо! — простонал мой противник.

— Бледнеть, терять голос — и бежать! — повторил Гамов свой странный приказ. Ни я, ни Вудворт понятия не имели, какая грозная правда скрывается в его словах. Гамов опять стал впадать в бешенство. — Кому сказал: потерять голос? Не плакать и не охать! Всем в стае передать: иду на вас, бойтесь! Теперь — наутек!

Наутек оба парня не бросились, но и задерживаться не захотели. Гамов засмеялся, глядя, как они ковыляют. Мы с Вудвортом переглянулись, Вудворт пожал плечами.

— Нагнали на них страха! — с удовлетворением сказал Гамов. — Они будут бледнеть и неметь, услышав о нас.

— О вас, — холодно поправил Вудворт. — Вы назвали только свою фамилию. Впрочем, ваша ярость в схватке, а также умение нашего друга Андрея Семипалова драться, — он церемонно поклонился мне, — впечатлили этих бандитов гораздо больше, чем ваши театральные приказы.

Гамов возразил — и серьезней, чем следовало бы в этой ситуации:

— Вся наша жизнь, дорогой Вудворт, игра на подмостках истории. А в игре слова бьют сильней обуха и ранят больней ножа. Слово есть дело — и грозное дело, доложу вам! — Он добавил с раздражением: — Председатель вашей партии сегодня произнес несколько слов — и потратил на них ровно столько усилий, сколько нужно, чтобы выдохнуть из легких немного скверного воздуха. А слова его станут грохотом машин, огнем и пеплом, смертями женщин и детей. Убийственным ураганом пронесутся они по несчастной земле.

— Вы уже говорили на эту тему у Готлиба Бара, правда, не столь выспренно, как сейчас, — недружелюбно сказал Вудворт. — Разрешите мне уйти.

И, холодно кивнув, он направился к перекрестку, откуда выбежал на шум драки. Он не придал значения ни разговору Гамова с двумя хулиганами, ни его мрачному восхвалению могущества слова. На меня яркие слова действуют сильней, чем на Джона Вудворта, но и я даже отдаленно не представлял себе, что может реально стоять за сценой, разыгранной Гамовым. Не уверен, что он предугадывал, какие наказания обрушит впоследствии на тех, кого назвал «уличным бандитьем», какую пропишет судьбу отребью общества. Но что он способен на такие действия, думаю, знал ясно. Я подобной проницательностью, равнозначной прозрению, не обладал.

Зато меня потрясла (это сильное слово — единственно точное) драка Гамова с парнем, замахнувшимся на него ножом. Она не лезла ни в какие рамки. Бандит, рыдавший: «Так не дерутся!», был прав. Так в наше время никто не дрался, да и раньше тоже. Привычная, освященная обычаем драка протекает иначе: ну, обмениваются бранью и проклятьями, ну, наносят друг другу — сама фразеология чего стоит: друг другу, а не враг врагу — кулачные удары, ну — последний аргумент хулигана — втыкают друг в друга ножи. Все просто. Я снова и снова вспоминал: Гамов был в неистовстве, его палила дикая ярость, трясло вдохновение ненависти — такие эмоции несоразмерны с уличной дракой! Я вдруг вспомнил древнего полководца, перед решающей битвой наставлявшего своих солдат: «Бейте дротиком в лицо, а не в грудь и не в живот. Враги знают, что раны и смерть в бою возможны, заранее идут на это, но уродство для молодых вражеских всадников непереносимо, они будут отшатываться перед копьями, а не бросаться на них». Тот полководец, конечно, победил, но он сражался за владычество над миром, да к тому же у его врагов было вдвое больше войска, победа требовала хитрости. Но за что боролся Гамов? К чему бы такое исступление?

На следующем перекрестке Гамов остановился.

— Вам направо, мне налево. Мы провели нехороший вечер — и поспорили, и подрались, и можем спать в ожидании какого-то завтра.

— Вечер был нехорошим, вы правы, — сказал я. — Против спора ничего не имею, но драка меня не восхитила. До отличного завтра.

— Я не верю в хорошее будущее, — буркнул он и ушел.

Я медленно двигался по ярко освещенной пустой улице. Было еще не поздно: только перевалило за полночь, но город словно вымер. Волчьи стаи хулиганья владычествовали в ночные часы — жители рано запирались в квартирах. Я не опасался нового нападения: хулиганы поделили между собой городские районы, одна шайка не совалась во владения другой. Мы проучили пятерых местных, а других не ждать.

И я поднимал голову, любовался небом — звездный мир ликовал, вселенная предавалась какому-то величественному торжеству. Из-за крыш выдвинулся Орион, в нем красно калился Бетельгейзе, бело пылал Ригель. И ярчайшая звезда неба, великий Сириус, медленно приподнимался над зданиями. Меня охватил восторг — так прекрасен, так невыразимо прекрасен был мир, который мне сподобилось видеть!

Я не торопился. Дома меня никто не ждал. Жена уехала на лето к своему отцу. Я не был уверен, что она вообще вернется.

Перед отъездом она сказала, что лучше быть одинокой, чем иметь мужа, на самом деле его не имея. Я ответил: уж какой есть… Она может считать себя свободной и поступать как заблагорассудится. Она поблагодарила так зло, что эта благодарность была хуже пощечины. Вот так мы расстались с ней месяц назад.

И у входа в свой дом я еще постоял на улице, радуясь звездному торжеству. Шел второй час ночи. Я открыл дверь и замер. На диване — сидя — спала жена. Я придвинул стул, уселся и стал смотреть на нее. Она казалась усталой и похудевшей, темные полукружья отчеркивали сомкнутые глаза. Все это не имело значения. Она была прекрасна. Она была еще красивей, чем в тот день, двенадцать лет назад, когда я впервые ее увидел и когда, знакомя нас, Павел Прищепа шепнул: «Первая красавица института — учти!» Как часто я досадовал, что она так красива: для семейного спокойствия надо бы заводить жену не выше стандартной миловидности. И не я выбрал ее в жены, я не осмелился бы выбрать такое совершенство. Она назначила меня в свои мужья и потом злилась, что я сопротивлялся и даже уверял, что не та-де оправа для драгоценного камня.

С тех дней прошло двенадцать лет — в нас многое изменилось. Во всяком случае, я не ожидал, что она вернется так скоро.

Она открыла глаза и зевнула.

— Я заснула, Андрей, — сказала она сонно.

— Ты еще спишь, Елена.

— Сколько времени? Четыре ночи?

— Только два, Елена.

Она засмеялась.

— Елена, Елена!.. Как ты любишь повторять мое имя.

— Хорошее имя, Елена.

— А я хуже своего имени?

— Лучше!

Она покачала головой. Сейчас пойдут упреки, понял я.

— Я думала, тебе станет свободней в мое отсутствие. При мне ты редко приходил раньше трех. Но вот всего два, а ты уже дома. Без меня квартира приятней?

— В твое отсутствие я часто совсем не ночевал дома. Сегодня особый случай. Четверг.

— Да, помню: интеллектуальный бал у Бара. Скучное сборище скучных людей в тесной комнатке, где не пройти между стульями. Не понимаю, почему тебя тянет к Бару.

— Была бы сегодня у него, поняла бы. Собрались интересные люди: Джон Вудворт, Казимир Штупа, Николай Пустовойт, Алексей Гамов…

— Вудворта знаю. Кортез с лицом страстотерпца. И Штупу с Пустовойтом встречала. А кто такой Гамов?

Я рассказал о споре, помянул уличную драку. Елена испугалась.

— Ты не ранен? Ушибов нет? Повернись. Вся спина перепачкана. Вот здесь порвано. Ты не терся о кирпич?

— Прижимался к стене, когда насели двое. Если бы не Вудворт, ущерб был бы посущественней, чем разорванный пиджак.

— И брюки перепачканы! Снимай костюм. Утром вычищу.

Я осмелел настолько, что спросил:

— Елена, я боялся, что ты уезжаешь навсегда. Но ты вернулась. Как это понимать?

— Вот так и понимай — взяла и вернулась.

— Тогда разреши спросить…

— Не разрешаю! — она начала сердиться. На нее часто находило — и, бывало, без видимых причин. — И если честно, так сама у себя спрашиваю: почему вернулась?

— И не находишь ответа на слишком трудный вопрос?

— Если бы трудный! Примитивно простой. И ответ на него примитивно прост. — Она печально улыбнулась — себе, не мне. Она жалела себя — с чем-то не могла справиться. Она всегда хорошо улыбалась, Елена. Она так объяснялась и признавалась. И сразу хотелось сделать для нее что-то доброе. — Я просто окончательно поняла, что жить с тобой трудно, а без тебя невозможно. Первое я установила давно, а второе стало ясно, когда захотела превратить нашу временную разлуку в постоянную — и не смогла.

Я потянулся к ней. Она покачала головой.

— Отношения выясним завтра. Ужасно хочу спать.

Она ушла к себе. Я еще посидел на диване. Я и радовался, что она вернулась, и боялся завтрашнего объяснения. Как бы она опять не потребовала, чтобы я сломал всю свою жизнь. Я не был тем мужем, какого она заслуживала, не раз пытался им стать — но у меня ни разу не получалось. И уже не получится.

Устав от размышлений, я так и заснул на диване.

И проснулся от грохота снаружи. Я распахнул окно. В комнату ударил ветер, посуда в шкафу зазвенела, стулья тяжело зашевелились. По голове хлестнула портьера, лицо окатило дождем. Над городом бушевал ураган. Одна молния перебивала другую, грохот валился на грохот. В свете небесного пламени ошалело неслись тучи. Ни в каких метеосводках не планировались подобные безобразия, никакие аварии на метеостанциях не могли вызвать подобную бурю!

Я захлопнул окно и включил стерео. Диктор передавал сводку новостей. Патина, не стерпев пограничных провокаций ламаров, ответила сокрушительным ударом. Ее армия смяла вражеские заслоны и успешно продвигается к Ламе, столице Ламарии. Коварная Ламария запросила помощи у Кортезии и Родера. Кортезский Амин Аментола произнес угрожающую речь. В портах Кортезии объявлена тревога, заокеанские метеогенераторные станции переведены на усиленный режим. Флот вышел в океан.

— Перед лицом неслыханной провокации правящей клики Кортезии, — торжественно вещал диктор, — наша страна не останется безучастной. Председатель правительства Артур Маруцзян подписал указ о мобилизации добровольцев на помощь беззащитной Патине, так долго и так безропотно сносившей издевательства наглых ламаров. В добровольцы принимаются мужчины от 18 до 55 лет. Запись начнется с восьми часов утра. Все метеогенераторные станции приступили…

Сильный раскат грома заглушил передачу. Электричество мигнуло. Экран стереовизора еще слабо светился, но диктора почти не было видно, и его голос звучал слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова в оглушительном реве урагана.

Из спальни выскользнула перепуганная Елена.

— Андрей, что случилось?

— Война! Всеобщая война, та, которую несколько часов назад предрекал Гамов. А я ему не поверил!

2

Война шла плохо.

Вначале, конечно, мы побеждали. Патины разбили ламаров, захватили их столицу Ламу, пересекли границу Родера, главного союзника Кортезии. Родеры защищались упорно и умело: старая военная нация, неоднократно наводившая страх на соседей, и теперь, после последней проигранной ими большой войны, после трех десятилетий разоружения, показывала, что не потеряла ни воинской доблести, ни мужества. Патины еще продвигались, но было ясно, что без нашей помощи они скоро остановятся. Наша армия пока стояла на границах, но быстро сформированные дивизии добровольцев вступили в Патину и были готовы вторгнуться в Родер: Артур Маруцзян пока медлил с приказом. Зато Амин Аментола, президент Кортезии, не терял и часа. В портах Родера выгружались оружие и солдаты заокеанской республики. В отличие от осторожного Маруцзяна, бесцеремонный Аментола не камуфлировал хорошими словами нехорошие дела — его солдаты так и назывались солдатами, а не добровольцами, их соединениям присваивались армейские номера, а не воодушевляющие наименования, как у нас.

После первых успехов в Адан, нашу столицу, съехались главы дружественных держав — и победоносной Патины, и Нордага, и Великого Лепиня, и Собраны. Даже Торбаш, политический ублюдок без армии и промышленности, прислал своего главу — он именовался королем и носил наследственный номер: Кнурка Девятый. Я о нем еще поговорю, этот тщедушный мозгляк Кнурка имел в своей маленькой голове, как потом выяснилось, гораздо больше мозгов, чем все правители союзных государств вместе взятые. В Адане устраивались торжественные приемы. Утренние заседания сменялись вечерними банкетами. Артур Маруцзян произносил три речи в день. Речи были отличные — благородные принципы вселенского содружества государств и ужасные угрозы врагам, которым, естественно, обещалось полное поражение.

Конференция союзников закончилась, главы государств разъехались, враги на фронте перешли в контрнаступление. Их отбили, они снова насели. Заранее восславленная победа оборачивалась реальным поражением.

— Не понимаю, Андрей, — сказала как-то вечером Елена. — Где правда? По стерео передают о продвижениях патинов, а в продовольственных очередях твердят, что наши оставляют завоеванные города.

— Передачи врут, слухи преувеличивают. На фронте города переходят из рук в руки.

— Такая недостоверность! По-моему, надо говорить правду. Если наступаем — значит, наступаем, и можно успокаиваться. Если бежим — значит, бежим, и надо утраивать усилия.

— Ты не политик, Елена. Ты не умеешь врать. Для политиков правда — неэффективное оружие. Во всяком случае, так привыкли считать.

— Ты прав, я не политик и никогда политиком не буду. Ненавижу ложь!

Меньше всего мы оба, она и я, могли вообразить, что уже немного осталось до времени, когда мы станем политиками, и если бы кто сказал нам, в какие фигуры мы превратимся в недалеком будущем, мы назвали бы его безумным. Ни во мне, ни в ней не было ни черточки, ни атома того, что могло бы закономерно разрастись в раковую опухоль величия. Мы были средними людьми — и не собирались выплескиваться из обыденности. Все, что свершилось дальше, произошло независимо от нас — командовали обстоятельства, нам неподвластные.

Одно было хорошо для нас с Еленой в те первые месяцы войны. Я стал рано возвращаться домой. Если раньше разрешали засиживаться в лаборатории и я задерживался, насколько хватало сил (эксперименты шли трудно), то теперь вечером институт запирали, чтобы обезопасить его от проникновения диверсантов (ночью в здании оставались только несколько сотрудников — так нам объяснили). Я доказывал: во время войны нужно работать больше — а меня обрывали: директива обсуждению не подлежит, извольте подчиняться. Я подчинялся, Елена радовалась: даже после свадьбы мы не проводили столько времени вместе!

— Что говорят в очередях? — спрашивал я.

— Очень многое! И не всегда врут. Две недели твердили, что уменьшат мясную норму. И что же? В этот месяц мяса вообще не будет: боятся, что второго метеонападения не отразят, и тогда урожая не ждать. Как ты думаешь, будет второе метеонападение?

— Генералы Аментолы не делятся с нами стратегическими планами. Вообще-то наши метеогенераторные станции — предприятия надежные.

Я говорил о надежности метеогенераторных станций, чтобы успокоить Елену.

Они работали хорошо лишь в спокойных условиях — мира, а не войны. Создание циклонов разработали неплохо, но управление ими относилось скорей к искусству, чем к технологии. Казимир Штупа еще до войны говорил мне, что пойманного в сети тигра гораздо легче подчинить своей воле, чем рукотворный циклон: «Веду его с океана на степи для умеренного напоения земли, а он над морем внезапно свивается в дикую бурю и три четверти своих водных запасов обрушивает на воду же. Для каждого циклона существует критическая масса и критический объем, сверх которых он становится неуправляемыми. Но каковы эти масса и объем, никто точно не знает. В трудной ситуации полагаемся на интуицию».

Во время первого — неожиданного — метеонападения метеорологам удалось отразить удар. Привычка к технологической бдительности — без этого можно потерять контроль над буйством воздушных масс — позволила нашим генераторам отогнать внезапно брошенный на нас циклон. Он слишком быстро мчался — это насторожило дальние посты контроля. Буря бушевала всего одну ночь. Уже к утру восстановилось чистое небо.

Зато на суше нас сильно теснили. Соединенная армия кортезов и родеров отогнала патинов и наших добровольцев от границ Родера, продвинулась в глубь Ламарии, отбила Ламу. Война переламывалась в пользу врагов.

Я получил призывную повестку. Мне предписывалось немедля записаться в добровольцы.

— Иду воевать, — сказал я Елене. — Мне присвоен чин капитана-добровольца.

— Почему капитана? — Что я могу быть только добровольцем, она и сама понимала. Артур Маруцзян тысячи раз говорил, что наша профессиональная армия большой быть не может: мы не воинственная страна. Не знаю, был ли в мире хоть один дурак, кого он мог обмануть таким нехитрым враньем.

— Потому капитана, что три года назад выслушал курс военных наук и прошел полевую подготовку, — напомнил я. — Без отрыва от лаборатории и по своему добровольному решению, предписанному специальным приказом. Разве ты забыла, что я в те дни почти не появлялся дома?

— Ты так часто забывал появляться дома, что я уже не помню причин: добровольная ли военная подготовка или вынужденная задержка у лабораторных механизмов. Между прочим, и я мобилизована. Буду синтезировать лекарства на фармацевтическом заводе в Адане. Завтра в десять утра должна быть на месте сбора.

— А я — в шесть утра. Даже поспать не дадут!

Утром на призывном пункте я повстречал моего помощника Павла Прищепу (его забрали от нас в начале войны).

— Андрей, беру тебя, — сказал он. — Я сформировал два добровольческих батальона, с третьим отправлюсь сам. И знаешь — куда? В дивизию «Стальной таран». А ею командует мой отец. Уясняешь ситуацию?

— Ситуация прекрасная. Твой отец профессиональный военный — все-таки гарантия от добровольческих ошибок и невежества. А в качестве кого вербуешь меня?

— По нашей специальности — в радиодиверсанты. Дивизия отца оснащена радиоимпульсаторами, резонансньми орудиями и электроартиллерией. От Гамова на складах ничего важного не утаить.

— От Гамова?

— Да. Он теперь майор — зампотех командира. Прирожденный военный, говорит отец.

Этот вечер, проведенный с Еленой, был последним перед расставанием. Она уезжала в Адан на фабрику медицинских препаратов, я отправлялся на запад, в лесистые горы Патины. Я откинул штору и выглянул в окно — почудились тревожные крики. Забон лежал в темноте: чтобы даже случайно не вспыхнул где-нибудь свет, из уличных фонарей выкрутили лампы. Раньше в нашей квартире их было шестнадцать, сейчас нам оставили четыре — по числу помещений. Снаружи кричали мужчины: там дрались. Шум завершился призывом о помощи.

— Ночной грабеж, — сказал я. — Кого-то придушили или забили насмерть. Нет ночи без разбоя. Надеюсь, ты возвращаешься не одна?

— Мы собираемся по пять, по шесть женщин. Еще недавно нас развозили на служебных автобусах, но все автобусы объявили нашим добровольным пожертвованием фронту. И увезли вместе с водителями.

Мы сидели на диване. В распахнутое окно подмигивала красноватая Капелла, крупная, недобрая звезда. Елена положила голову мне на плечо, я обнял ее. Давно мы не чувствовали себя такими близкими.

— Завтра я уеду, и мы не скоро увидимся, — сказал я.

— Завтра ты уедешь, и мы не скоро увидимся, — повторила она.

3

Шел третий месяц моего пребывания в добровольной дивизии «Стальной таран».

Заканчивалось оборудование главного электробарьера на склонах двух лесистых холмов, нависавших над излучиной Барты — своенравной речки, разделившей нас и родеров. Еще на отходе к этой реке мне удалось отбиться огнем всех электроорудий от теснившего нас противника и занять эти господствующие над местностью высоты. Два месяца мы только отступали, но на новой позиции появился шанс задержать надолго — так я пообещал генералу Леониду Прищепе и его заместителю Гамову (три дня назад, перед боем на Барте, Гамов из зампотеха и майора был произведен в заместители командира и полковники). Перемены в его положении мы отпраздновали энергичным электроналетом на подвижные части противника. Враг перестал нас теснить. Это позволило нам всерьез заняться дивизионным электробарьером.

Все орудия были надежно замаскированы. Баллоны со сгущенной водой — главные наши энергоемкости — мы укрыли в котловане, в отдалении от батарей. Я позаботился о безопасности энергосклада: выход из строя одного баллона со сгущенной водой обесточивал всю батарею. В соседней добровольной дивизии «Золотые крылья» — она тогда занимала главную линию обороны в тридцати километрах впереди нас — месяц назад взорвался энергосклад. И только то, что в нем находилось всего два водобаллона, спасло «Крылья» от полного уничтожения. Мы с ужасом увидели, как впереди взвился чудовищный столб дыма и пара и в нем неистовствовали молнии. Вода, ставшая огнем и дымом, — страшное зрелище! Враги, конечно, использовали свою удачу. Не буду острить, что «Золотые крылья» неслись как на крыльях, хотя эта острота переходила из уст в уста. Но отступление «золотокрылых» после взрыва на энергоскладе иначе как паническим бегством не назвать. Они обнажили фронт — и на нас навалились гвардейцы Родера. Из дивизии второго эшелона мы внезапно стали передовой. И лишь то, что генералу Прищепе было не занимать ни храбрости, ни умения воевать, позволило нам удержать линию фронта. Мы отступали, фронт выгибался, но оставался непрерывным. А в самый трудный момент генерал получил телеграмму Комлина: Главнокомандующий приказывал немедленно отходить, чтобы не попасть в окружение.

— Как реагируем на приказ маршала? — спросил офицеров Леонид Прищепа.

— Бросим радиограмму в мусорную яму! — первым откликнулся Гамов. — А маршалу ответим, что после последнего метеоналета врага размыло все дороги назад. И потому нам легче отбросить родеров, чем отступать перед ними.

— Так и действуем! — одобрил генерал.

Вот так мы и действовали: отбивали натиск родеров, потом отодвигались на следующую подготовленную позицию.

Я поднялся на вершину холма. В стороне пролетел вражеский аэроразведчик. Ничто не показывало, что нашу позицию обнаружили. Утро было свежее и веселое. Внизу поблескивала Барта, до меня доносился тихий шелест быстробегущей воды, огибающей мысок между двумя холмами. Шла весна — нарядная и радостная. И веселость весны, и безоблачность неба, и беззаботный бег светлой Барты не радовали, а тревожили: было самое время для удара противника. Каждое утро начиналось с обстрела тяжелыми орудиями, с попыток сгустить в дождевые тучи все облачка, какие можно было собрать в окрестностях. Сегодня никакой активности и в помине не было. Это было грозное предзнаменование.

Ко мне подошел Павел Прищепа. Он все еще был в капитанском мундире, хотя нас с ним тоже повысили в званиях.

— Приветствую и поздравляю, майор! — сказал Павел.

— Приветствие принимаю, а поздравление — нет. Скорей приму соболезнование: дела наши плохи.

— Тогда послушай передачу из столицы.

Он протянул мне свой карманный приборчик с записью утренних новостей. Адан извещал страну, что на западном фронте положение ухудшилось: противник соединенными силами трех армий — Ламарии, Кортезии и Родера — потеснил нас из Ламарии. Наши дивизии героически сопротивляются, но натиск превосходящих сил врага не ослабевает.

— Ты поздравляешь с тем, что мы потеряли завоеванную Ламарию и скоро потеряем союзную Патину? Я верно понял?

Диктор сообщил, что в боях дивизия «Стальной таран» генерала Прищепы стала грозой противника. Ударные ее соединения под командованием полковника Гамова неоднократно срывали наступление врага. Добровольцы Прищепы и Гамова возвели неприступные бастионы на реке Барта. О них расшибают лбы гвардейские полки Родера. Командирам всех дивизий и полков надо взять в образец боевые действия старого генерала Прищепы и молодого полковника Гамова.

— Что за вздор, Павел! Неприступные бастионы, о которые гвардейцы Родера расшибают лбы… Они еще не атакуют, и пока неизвестно, кто кому расшибет лоб. Откуда в столице сведения о нашей дивизии?

— Я передал, — радостно сообщил Павел. — И по прямому запросу маршала Комлина. Он потребовал, чтобы я не поскупился на хорошие слова, лишь бы они не слишком расходились с истиной. Я офицер исполнительный, на хорошие донесения нескуп. Информация о нашей стойкости явилась для маршала глотком кислорода в удушающей атмосфере.

— А восхваление Гамова? Нами командует твой отец, а не он.

— Отец потребовал, чтобы я особо выделил Гамова.

Павел любил иронизировать по любому поводу, даже издеваться. Чрезмерные похвалы Гамову давали отличный повод для насмешки.

Но Павел не позволил себе и слабой иронии. Генерал Прищепа стар, в недавнем бою его едва не вывели из строя. И он думает о будущем армии. Война выдвигает талантливых полководцев. Прищепа считает Гамова выдающимся офицером. Он верит, что такие люди способны спасти нас от поражения.

— Но Гамов не командует армией. Он заместитель командира одной дивизии.

— Он будет командовать армией, Андрей! И для этого сначала должен стать известным всей стране. Неужели тебе непонятно?

Нет, этого я не понимал. Я научился уважать Гамова, видел его военные способности (он стал душой нашей дивизии), ценил его умение успокаивать людей в опасной обстановке, воодушевлять в бою. Но военный руководитель страны? Нет, таким я его еще не представлял. Гамов потом назвал меня своим первым учеником и последователем. Павел Прищепа, командир разведки добровольной дивизии «Стальной таран», с бульшим правом мог носить звание первого ученика Гамова. Прищепа сразу поверил в него.

— Какие еще новости, Павел?

— Пока никаких. Аэроразведка не показала сосредоточения противника на нашем участке. Ты беспокоишься?

— Очень! Меня пугает безоблачность неба, тишина… Слышишь эти звуки, Павел?

— Птицы поют. Это плохо?

— Ужасно! Столько дней мы не слышали птиц! Когда запускают метеогенераторы, птицы немеют, звери замирают. Врагу самый раз напасть на нас, пока мы не укрепились на этом берегу. Так бы сделал любой грамотный военачальник. А они бездействуют!

— Известий об их действиях нет, — повторил Павел.

— На войне отсутствие новостей — очень неприятная новость, — сказал я со вздохом. — Пойдем в штаб.

Штаб разместился в небольшом особняке. В зале работали офицеры. Я прошел к генералу. Прищепа лежал на диване. Я присел рядом. В одном из недавних боев неподалеку от генерала разорвался резонансный снаряд. Прищепу трясло с такой силой, что сбежавшиеся санитары едва натянули на него тормозной жилет и еще минут пять возились, пока ввели жилет в противорезонанс. После такой вибрационной пытки обычно отправляют в госпиталь, но генерал не захотел оставлять дивизию. Он уверял, что чувствует себя неплохо. Леонид Прищепа принадлежал к здоровякам. Но что до выздоровления далеко, мы все понимали.

Он повернул ко мне темнощекое, темноглазое лицо, встопорщил седые усы. Он здоровался улыбкой — разумеется, только с близкими. Я принадлежал к самым близким из его подчиненных.

— Холодно, генерал? — спросил я. Все вытерпевшие сильную вибрацию долго страдают от недостатка тепла.

— Не холодно, а зябко. Что на позиции, Андрей?

— Полное спокойствие.

— Тебя это тревожит?

— А как иначе? Такая невозмутимость — загадка.

В комнату — как всегда, очень быстро — вошел Гамов. За ним показался Павел Прищепа. У Гамова зло сверкали глаза. Павел был бледен.

— Новая беда, полковник? — спросил Прищепа.

— Пусть скажет ваш сын!

Павел способен запоминать сводки и сообщения наизусть. Дар из кратковременных, на часы, в особо важных случаях — на сутки. В пределах этого времени он излагает известия, словно читая их. Внятно отчеркивая запятые и точки, он передал свежую радиограмму из Адана. Патина не вынесла удара соединенных армий и запросила сепаратного мира. Вилькомир Торба объявил, что не хочет подвергать военным разрушениям свою прекрасную страну. Он переоценил могущество Латании. Председатель Маруцзян обманул его, выставив не профессиональную, а добровольную армию. Надежды на победу нет. Великодушный президент Кортезии господин Аментола заверил его, что никто из сложивших оружие патинов не подвергнется репрессиям. Блюдя достоинство своего великого народа и полный высокого рвения остановить кровопролитие, президент Патины Вилькомир Торба приказывает своим войскам организованно прекратить борьбу.

— Измена! — сказал Прищепа. — Спровоцировали нас на войну за их интересы. И при первой же неудаче изменяют нам!

— Пока только предательство, а не измена, — мрачно поправил Гамов. — Они только отходят в сторону, оставляя нас один на один с врагами. Но скоро открыто перейдут на сторону Кортезии и повернут оружие против нас. Я говорил уже давно вам это говорил. Верить такому лицемеру, как Вилькомир Торба!

— Да, вы говорили, Гамов, что верить патинам нельзя. А я им верил, а вам не верил. Да что я! Как Маруцзян, столько лет стоявший в центре мировой политики, не раскусил его?

В глазах Гамова загорелась злая издевка.

— Вы спрашиваете, почему Маруцзян столь непроницателен? Все просто, генерал: Маруцзян — тупица. Хитрец всегда обведет дурака вокруг пальца. Именно это и произошло.

Прищепа с усилием приподнялся.

— Пойдемте к операторам. Боюсь, выход Патины из войны прояснит загадку спокойствия на нашем участке.

По дороге в операторскую я тихо сказал Гамову:

— Укоротите язык! Майор Альберт Пеано все-таки родной племянник Маруцзяна!

— И не подумаю! — резко бросил Гамов. — Пеано не просто племянник, а, как вы точно выразились, «все-таки племянник». Альберт — умнейший юноша и наблюдал Маруцзяна со своего младенчества — это кое-что значит. Неужели вас не удивляет, что Пеано выслали в боевую дивизию? Если Альберт попадет у нас под резонансный удар, дядюшка вздохнет с облегчением. При Пеано можно говорить свободно.

В зале два оператора склонились над картой, расстеленной на длинном столе. Один, двадцатидвухлетний, невысокий, живой Альберт Пеано, был племянником главы правительства. Что он не в чести у своего дяди, мы слышали. Но я сам дважды присутствовал при его разговорах с Маруцзяном: и голоса, и слова, самые добрые, слухи о вражде не подтверждали. Второго оператора, Аркадия Гонсалеса, преподавателя университета, я уже видел на «четверге» у Бара и кое-что говорил о нем. Теперь скажу подробней. Я уже упоминал, что он был высок, широкоплеч, очень красив, с женственным тонким лицом. Внешность обманывала. Все в нем было противоречиво. Он как-то на моих глазах ухватил за трос идущий мимо трактор и потащил его назад. Человек такой силы и такого роста мог стать светилом баскетбола, а он ненавидел спорт. К нему устремлялись тренеры знаменитых баскетбольных команд, но ни одному не удалось вытащить его в спортивный зал, а самого настойчивого он взял за шиворот, вынес из своей комнаты на четвертом этаже на университетский дворик и, в присутствии хохочущих зрителей обведя его размякшим телом с бессильно болтающимися ногами широкий круг, ласково сказал: «Будь здоров! Больше не приходи!»

Оба они, Пеано и Гонсалес, сами напросились в операторы. Но если Альберт с интересом вникал в военные дела и увлеченно планировал операции отхода с боями, то Гонсалес оставался равнодушным к тому, что делал. Он добросовестно выполнял приказания Прищепы и Гамова, но военной жилки в нем не было. Он никогда не просился в бой. Он не был трусом, но воинскую доблесть недолюбливал. В свободные минуты он читал исторические книги. Вначале мне казалось, что он приставлен к Пеано для тайного наблюдения и охраны. Потом я понял, что он ненавидел саму войну. Этот человек, Аркадий Гонсалес, сыгравший впоследствии такую грозную роль, воевал исправно — и внутренне презирал свое занятие.

— Плохи дела, генерал, — сказал Пеано, показав на исчерканную карандашами карту. — Родеры нас окружают.

— Пока еще нет. Но окружат, если патины сложат оружие.

— Вы в этом сомневаетесь, генерал? — Пеано усмехнулся. В его усмешке была какая-то отчаянная веселость. — По-моему, здравомыслящие люди никогда не верили в союзническую надежность патинов.

— Вы не говорили о своих сомнениях дяде, Альберт?

Улыбка Пеано стала шире. Он любил улыбаться. Я не верил ему. Улыбка была маскировкой.

— Моему дяде не говорят того, что ему не нравится.

Мы с Гамовым рассматривали карту. Позади и с боков нашей дивизии стояли патины: третий их корпус слева, четвертый и пятый — позади и справа. За пятым располагалась добровольная дивизия «Золотые крылья», потрепанная в недавних боях. На левом фланге, за третьим корпусом патинов, восстанавливалась сплошная линия наших войск. Здесь держали оборону профессиональные части, они прикрывали путь на Адан. Картина была удручающая.

— Если патины сложат оружие, мы в мышеловке, генерал, — резюмировал Гамов общее впечатление.

— Они могут прекратить сражение, но остаться на своих позициях. Положение и тогда незавидное, но хоть без окружения.

— Они уступят свои позиции родерам! Генерал, сколько еще мы будем предаваться иллюзиям?

Среди нас, принужденных стать добровольцами, только Леонид Прищепа был профессиональным военным. И он действовал по-военному.

— Приказываю организовать круговую оборону, майор, — сказал он мне. — Капитан Прищепа, задействуйте всех своих разведчиков — живых и автоматических. Через час жду донесения, что происходит на флангах и в тылу. Полковник, проводите меня в мою комнату.

Павел выскочил в дверь. Гамов ушел с генералом. Пеано посмотрел на меня. Я пожал плечами.

— Уже, Пеано. Плохой бы я был командир, если бы ограничился устройством одной передовой позиции. Солдаты сейчас усиливают защиту с тыла. Надо срочно создать подвижное соединение. Дивизии придется цепляться за землю, чтобы уцелеть до помощи извне. Но нам понадобятся люди, чтобы наносить внезапные удары в глубь неприятельских частей. Я выделю в диверсионный отряд своих лучших солдат. Прикажите другим полкам сделать то же. И поставьте отряд под мое командование.

— Отлично, майор. Сейчас мы с Гонсалесом подработаем техническую сторону и доложим генералу.

Я уже собрался уходить, но меня задержал обмен репликами между двумя операторами.

— Насчет помощи извне, о которой говорит майор Семипалов, — сказал Гонсалес. — Ты не хотел бы, Альберт, соединиться с дядей, чтобы лично обрисовать ему наше положение?

— Дядя хорошо знает положение на фронте.

— Он мог бы приказать маршалу двинуть на выручку свободные части.

— Маршал ответит, что свободных частей нет. И что славная дивизия «Стальной таран» отлично вооружена и командует ею испытанный генерал Прищепа — и потому она одна может противостоять целой армии врага.

— Я так понимаю, — медленно произнес Гонсалес, — что нас оставят на произвол капризной военной судьбы?

— Ты неправильно понял, — парировал Пеано. — Нам окажут великую помощь самыми высокими словами, какие найдутся в словарях. Как будет вещать стерео о нашей доблести! Какие покажут репортажи о нашей героической обороне! А под конец маршал вышлет два водолета, чтобы вывести в тыл тех, кто еще почему-то остался в живых. Разве тебя не устраивает такая перспектива, хмурый друг мой, выдающийся — в будущем, конечно — историк Аркадий Гонсалес?

— Не устраивает. История всегда была полна глупостей и подлостей.

— Верно! Еще ни одна эпоха не жаловалась на нехватку дураков и мерзавцев. В этом главная сущность истории. Ты хочешь чего-то другого?

— Я хочу повесить на одной всемирной виселице всех, кто устраивает войны.

— Тогда бы тебе пришлось начать с моего дядюшки, — сказал Пеано и улыбнулся еще радостней — и его улыбка выглядела слишком веселой, чтобы быть искренней.

Взгляд, какой бросил на него Гонсалес, я при всей нелюбви к выспренности должен назвать зловещим.

— Ты думаешь, это меня остановит, Альберт?

Как часто я потом вспоминал этот взгляд Гонсалеса и его слова!

Задолго до того, как он начал свою страшную работу, он объяснил ее суть в коротком разговоре со своим другом Пеано.

4

Аэроразведчики показали именно то, что мы ожидали: нас окружали родеры.

Патины оставляли позиции. Их места занимала армия главного союзника Кортезии. Все происходило как на парадных маневрах: одни мирно уходили, другие мирно появлялись. Родеры воевали умело. Ни один резонансный снаряд пока не разрывался над нашими позициями, ни одно облачко, насланное передвижными метеогенераторами, еще не омрачало неба. Нам давали отдохнуть и выспаться, пока удушающее кольцо не замкнется полностью.

Ранение генерала Прищепы оказалось серьезней, чем он уверял. Иногда он заходил в штаб, но долго высидеть там не мог. Гамов командовал, уже не согласовывая с генералом своих приказов.

Он вызвал меня в штаб, когда я лежал на молодой травке у электробатарей и размышлял, сколько времени нам отпустили до сражения. Был полдень, хороший, весенний полдень — радостная земля вокруг!

В операторской Гамов рассматривал фотографии аэроразведки. Гонсалес наносил данные на карту. Четвертый корпус патинов у нас в тылу еще не двигался, но третий и пятый уже очистили позиции на наших флангах.

— Двое суток дают, — оценил обстановку Гамов. — Можно позагорать, сегодня солнце довольно жаркое.

— Я это и делал, когда вы вызвали меня. Зачем я вам?

— Разведывательная группа подорвала в лесу вражескую машину. Водитель и солдат убиты, но офицер целехонек. Хочу, чтобы вы присутствовали при допросе.

Павел Прищепа сам привел пленника. Даже если бы на нем не было формы, можно было бы сразу признать в нем родера. Сама его внешность была типична для их военных: и прямая, словно трость проглотил, фигура, и крупноносое надменное лицо, и удлиненная — тыквой назад — голова. И он вышагивал между двух солдат охраны, словно они служили ему почетным эскортом.

— Садитесь! — сказал Гамов и показал на стул.

Пленный обвел нас презрительным взглядом, закинул ногу на ногу и поднял вверх голову. Теперь он уперся глазами во что-то на потолке. Если эта поза должна была изображать пренебрежение к нам, то исполнена она была убедительно.

— Имя, фамилия, звание? — начал Гамов допрос.

Пленный не говорил, а цедил сквозь зубы.

— Звание вы можете установить по мундиру. Фамилия Шток, имя — Биркер. В целом — Биркер Шток.

Гамов усмехнулся.

— Нет, настоящие имя и фамилия, господин капитан?

— Хватит и этих, — проворчал пленный и опять уставился в потолок.

— Вы, оказывается, трус, капитан, — сказал Гамов спокойно.

Пленный встрепенулся и посмотрел на Гамова: обвинение в трусости в Родере относится к самым оскорбительным.

— Посмотрел бы я на вашу храбрость, если бы вашу машину взорвали, а на вас, выброшенного на землю, навалился отряд головорезов.

— Вы трус не потому, что попали в плен, а потому, что боитесь назвать свою настоящую фамилию. Ибо придется рассказать все известные вам военные тайны, капитан. И страшно, что ваши узнают, как вы — реальный, а не какой-то Шток — были разговорчивы на допросах.

Пленный вскочил и топнул ногой.

— Ничего не узнаете! Офицер Родера не выдает вверенные ему тайны!

— Выдадите. Есть много хороших методов развязывания языка.

— Плюю на ваши методы! — неистовствовал пленный. — Чем вы грозите? Расстрелом? Ха! На войне каждого подстерегает смерть. Часом раньше или часом позже — какая разница? Или пыткой? Тогда узнаете, какую боль способен вынести родер! Ваши пытки не страшней рваных ран, не мучительней резонанса. Ха, говорю вам! Мое тело трижды рвали пули, дважды скручивала вибрация. Вытерпел!

Он кричал и срывал с себя мундир, показывая, куда его ранило. Гамов повернулся к нему спиной.

— Гонсалес, — сказал он, не меняя спокойного тона. — Пройдите в хозяйственную роту и возьмите живую свинью, желательно погрязней. Пусть фельдшер сделает ей обезволивающий укол, не обезболивающий, Гонсалес, а обезволивающий — чтобы не брыкалась. Доставьте ее сюда вместе с фельдшером. И пусть явится стереомеханик со своей аппаратурой.

— Будет исполнено, полковник! — Гонсалес светился от радости: он уже догадывался, какую сцену разыгрывает Гамов.

Пленный, выкричавшись, снова сел. Он был доволен собой — опять положил ногу на ногу, опять уставился в невидимую точку на потолке.

Гамов подошел к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.

— Слушай внимательно, дерьмо в мундире! — сказал он свистящим от бешенства голосом. — Я не буду тебя пытать. И расстреливать не стану. Тебе сделают обезволивающий укол. И ты потом будешь целовать свинью под хвост, а стереомеханик запечатлеет эту сцену. И миллионы людей у нас и в Родере будут любоваться, как истово, как благоговейно лобызает задницу свиньи благородный родер, назвавший себя капитаном Биркером Штоком. Вот что будет, если ты не заговоришь.

Пленный побелел. Широко распахнутыми глазами он посмотрел на дверь, будто там уже показалась затребованная свинья. Все же он нашел в себе силы засмеяться. Он еще не верил.

— Так не воюют! — сказал он, вдруг охрипнув. — Латания военная нация, она знает науку благородной войны. Вы шутите, полковник!

— Наука благородной войны? — с ненавистью переспросил Гамов. — Высокого убийства женщин и стариков? Разорванный на глазах матери ребенок — это благородная война? Сожженные библиотеки, испепеленные статуи, великие картины, превращенные в пепел? Этого благородства ты ждешь от меня, подонок? Не жди! Я воюю так, чтобы вызвать отвращение к войне. Только такое отвращение будет истинно благородным!

Не знаю, понял ли пленник значение всего, что говорил Гамов, но сила исступленного голоса до него дошла. Пленный все повторял:

— Так не воюют! Полковник, так же нельзя воевать!

Я вспомнил хулигана, который, плача твердил: «Так не дерутся! Так же нельзя драться!»

Не думаю, впрочем, чтобы я, даже вспомнив, что не так давно уже видел подобное нарушение священных правил драки, понял, что Гамов реально, а не только на словах создает свои собственные методы войны. Там, где командовала концепция, я видел только вспышки бешенства.

В зад ввалилась толпа: впереди — радостный Гонсалес, за ним — солдат со свиньей на веревке, за ними — фельдшер с аптечкой, стереомеханик с аппаратурой и вооруженные солдаты.

Свинья была крупная и невообразимо грязная. Уверен, что Гонсалес приказал довести ее до «нужной формы». В нужную форму привел ее и фельдшер — свинья безвольно тащилась, куда ее тянула веревка.

— Даю минуту на колебания, капитан. И ни секундой больше! — непреклонно сказал Гамов.

Фельдшер вытащил шприц. Трое солдат встали с боков и позади пленного. Оттолкнув солдат, он метнулся к стене. Там он со стоном блевал и корчился, потом вытерся платком. Ни кровинки не было в его внезапно осунувшемся лице.

— Спрашивайте, полковник, — сказал он хрипло.

— Ваши настоящие имя и фамилия, капитан?

— Биркер Шток, — ответил пленный. — Вы назвали меня трусом и подонком, полковник. Но я не такой трус, чтобы бояться своего имени. И не такой подонок, чтобы прятать свои грехи под чужой фамилией.

— Первый вопрос, Шток. Почему четвертый корпус патинов у нас в тылу не двигается с места, а третий и пятый обнажают наши фланги?

Гамов задавал ясные вопросы, получал четкие ответы. Два корпуса патинов на наших флангах уже начали сдавать оружие родерам и теряют боеспособность. Но четвертый оружия не сдал и не сдаст. Готовится второе соглашение: патины обещают выступить против своей недавней союзницы Латании, но выторговывают выгоды. Когда завершится торг, четвертый корпус патинов навалится с тыла на обе дивизии — «Стальной таран» и «Золотые крылья». Вот почему ему разрешают сохранять боеспособность. Разоруженным патинам потом тоже возвратят оружие, но эта операция нескорая. И чтобы защитить их от фланговых ударов добровольных и профессиональных полков Латании, их и отводят с такой поспешностью в тыл.

— Какие новости на Центральном фронте?

На Центральном фронте идет позиционная борьба между главными силами Кортезии и главными силами Латании. Две профессиональные армии латанов сдерживают натиск кортезов. Прибывающие из-за океана подкрепления направляются сюда. Центральный фронт скоро прорвут, и тогда откроется дорога на Адан. С падением столицы война завершится.

— Ваше мнение об оперативном руководстве наших войск?

— Из рук вон плохое, — не задумываясь, отозвался Шток. — С такими силами, что были у вас в начале войны, и не завоевать разоруженного Родера! Вы тащились по нашим дорогам, как паралитики. И когда к нам поступило оружие из Кортезии, мы сразу вас остановили. А если бы мы были вооружены еще до войны?

— Тогда война вообще не началась бы — по крайней мере, с нашей стороны. Что вы скажете о нашем стратегическом руководстве, Шток?

— В Родере и генералы не занимаются стратегией, а я капитан.

— Тогда расскажите, куда вы так торопились на своей машине. И почему не приняли надежных мер охраны?

Об этом пленный рассказывал подробно. В третий корпус патинов пришел на двух машинах специальный груз из Адана — триста миллионов калонов. Огромные эти деньги адресованы правительству Патины для оплаты закупок у населения. Их захватили как военный трофей и направили в Родер под охраной полка Питера Парпа. Биркер Шток, заместитель подполковника Парпа, задержавшийся в третьем корпусе для уточнения мест и времени сдачи оружия, догонял свой полк. Он ехал по территории, освобожденной от латанов и патинов, и не опасался нападения.

— Поскорей увезти деньги было важней, чем завладеть всем оружием патинов?

— Естественно, полковник. На деньги можно достать любое оружие. А отобранное у патинов снаряжение придется им же и возвращать, когда они объявят вам войну. Но денег они уже не получат.

— Покажите по карте маршрут вашего полка.

Гвардейский полк Питера Парпа двигался по шоссе, огибающему с запада нашу дивизию. От наших позиций до него было не меньше тридцати километров. Электроорудия на такое расстояние не били.

— Допрос окончен, капитан Шток, — сказал Гамов. — Если у вас есть какие-либо пожелания — высказывайте.

Шток вытянулся. Отвечал на вопросы он довольно спокойно. Но сейчас опять стал волноваться.

— Один вопрос и одна просьба, полковник.

— Слушаю вопрос.

— Вы пригрозили мне немыслимым унижением, которое опозорило бы не только меня, но и вас — как офицера. Я не выдержал… Но ведь если бы вы… фельдшер держал шприц… Показания отравленного — те же, но снимают обвинение в измене, ибо совершаются в состоянии…

— Нет, не те же, Шток, — резко оборвал его Гамов. — В состоянии полубессознательном вы многое могли не припомнить. Слушаю просьбу.

Шток вытянулся еще сильней.

— Прикажите расстрелять меня, полковник.

Гамов не скрыл, что поражен.

— Аргументируйте свою странную просьбу, капитан.

— Что же странного?.. Я нарушил присягу, выдал военные тайны. Среди своих я пустил бы себе пулю в сердце. Среди врагов я не могу разрешить себе такого малодушия, да и оружия нет. Но умереть от пули противника не бесчестье, а воинская судьба. Хочу своей кровью смыть хоть часть вины…

— Вы будете жить, капитан Шток. Вы еще понадобитесь мне.

Конвой увел пленного. Гамов рассматривал карту.

— Ваше мнение, друзья? Окружение, удар вчерашнего союзника нам в тыл… И триста миллионов калонов, бездарно врученные врагу.

— Окружение предотвратить вряд ли сможем, — сказал я. — А если бы и сумели прорваться, то поставили бы под удар «Золотые крылья», а они и так потрепаны. Деньги надо отбить.

— Надо. Как и когда?

— Сначала когда. Сегодня ночью, чтобы Парп не успел далеко уйти. Он движется по своей территории, вряд ли торопится. Теперь — как. Силами нашего диверсионного отряда. Поведу его я. Имеете возражения?

— Только дополнение. С вами пойду и я.

— И еще капитан Прищепа, — сказал я. — Без его разведчиков мы не сумеем незаметно подобраться к Питеру Парпу.

— Альберт, свяжитесь с дядей, — сказал Гамов. — И попросите, чтобы центральное стереовидение сделало передачу такого примерно содержания: добровольная дивизия «Стальной таран» генерала Прищепы и полковника Гамова, — Гамов подчеркнул голосом свою фамилию, — попала в полное окружение. На выстроенные ей укрепления накатываются неприятельские полки, и здесь находят свою гибель. Стойкая оборона дивизии цементирует наш западный фронт, сильно заколебавшийся после подлой измены патинов.

Пеано засветился самой яркой из своих улыбок.

— Не преувеличиваете, полковник Гамов? Окружение пока еще не состоялось, атаки врага пока еще ни одной не отбивали…

— Это не преувеличение, а предвосхищение, Пеано. И особо объясните дяде, что такая передача нужна для воодушевления солдат. Он не может не понимать, что наша успешная оборона существенно ослабит бездарность общего положения на фронте. Не согласны?

— Мое согласие или несогласие не имеет значения, полковник. Я передам дяде все, что вы требуете.

Я, кажется, уже говорил, что в любом споре Гамов рассчитывал по крайней мере на ход дальше противника. Сейчас был именно такой случай. Даже умница Альберт Пеано, мастерски камуфлирующий свой ум глуповато-радостной улыбкой, — даже он не понимал, на что уже замахивается полковник добровольной дивизии «Стальной таран» Алексей Гамов.

5

Мы ждали темноты, чтобы переправиться через реку. На вражеском берегу пока было пусто. Очевидно, родеры держались подальше, чтобы не попасть под обстрел наших орудий.

Я сосредоточил диверсионный отряд на левом фланге дивизии: здесь и переправы были легче, и до шоссе ближе — по нему сейчас двигался полк Питера Парпа. Все солдаты были в поплавковых костюмах, но пока их не надували. Я ждал Гамова и Прищепу. В тускнеющей вышине проступали звезды. Ни облачка не затеняло неба. В отдалении, справа, на недавних позициях сложившего оружие пятого корпуса патинов, вспыхивали зарницы: «Золотые крылья» уже вступили в бой со сменявшими патинов родерами. На наших флангах все было тихо: враг накапливал силы, не ввязываясь в дело, пока не получит перевеса.

Я прилег на нагревшуюся за день траву, впитывал телом теплоту земли, слушал прерывистый шелест Барты: на откосы высокого берега набегали мелкие волны. И меня попеременно охватывали радость и отчаяние. Радость от тишины, от красоты неба и земли, реки и леса за рекой, от всего того, что было так удивительно, так проникновенно прекрасно. И отчаяние от того, что я сам, тысячи, нет, миллионы таких, как я, должны уничтожать эту красоту. Через несколько часов я брошу свой отряд в бой — и не будет уже ни тишины, ни радости, а будет грохот резонансных бомб, свист пуль, вопли раненых, стоны умирающих… Я числился в хороших офицерах, я и был таким, никто не смог бы бросить мне упрек, что я забываю свой воинский долг. Но в тот прекрасный вечер, последний тихий вечер в нашей дивизии, я испытывал отнюдь не солдатские чувства, думал отнюдь не солдатскими мыслями. И ненавидел судьбу, предписавшую мне быть солдатом!

Гамов и Прищепа появились одновременно. Гамов показал на север, где полыхали беззвучные молнии.

— Сообщение от генерала Коркина, командира «Золотых крыльев». Родеры обстреливают его с фронта и с тыла. Он энергично отвечает. Он уверен, что удержит свои позиции. Наш генерал считает, что Коркин, как всегда, преувеличивает свои возможности. Он шлет победные реляции, даже когда терпит поражение. Маршал передал приказ: стоять, не покидая Барты. Генерал Прищепа считает, что такой приказ сковывает наши действия — и мы не сумеем в нужный момент прийти на помощь «золотокрылым». Ваше мнение?

— Не мнение, а возмущение! — сказал я. — Сколько глупых приказов мы еще получим? Маршал не понимает реальной обстановки.

— Глупые приказы можно и не выполнять. Генерал ответил, что будет действовать по обстановке.

Гамов впервые надевал поплавковый костюм — я помог ему влезть в него, отрегулировал надув. Костюм был усовершенствованной конструкции, в нем можно передвигаться и отвесно, и с любым наклоном — вперед, назад и в стороны. Я посоветовал Гамову плыть отвесно: передвижение помедленней, чем с наклоном, зато туловище погружается лишь по грудь. Разумеется, при обстреле надо уходить поглубже, но обстрела с противоположного берега мы не ожидали.

Павел принес приборчик с экраном. На экране засветились линии, возникли цифры. Павел показал направление — не прямо на запад, как мы намечали, а чуть южнее.

— Парп движется медленней, чем мы ожидали. И если пойдем на запад, то перехватим его полк не на рассвете, а в полдень. Время для диверсии неудобное. К тому же Парп скоро остановит солдат на ночной отдых.

— И это все показывает твой карманный экран? — я указал на приборчик. — Как он называется?

— ВПМ — видеоскоп полевой малый.

— А принцип его работы, Павел?

— Об этом поговорим в другое время.

Я понял, что ВПМ относится к секретным приборам. В разведывательном хозяйстве Павла Прищепы было много устройств, о которых мы знали только то, что ничего не должны о них знать.

Переправа через Барту заняла даже меньше времени, чем планировалось. На берегу вражеских постов не было. Командиры отделений доложили, что у них все на месте. Поплавковые костюмы и укрыли в густом кустарнике у берега. Туда же спрятали и поплавковые лодки, перевозившие резонаторы. Павел назначил дозорных, и мы двинулись по бездорожью. Лес был сосновый, насаженный и ухоженный, двигаться по такому лесу нетрудно. Часа в три ночи Павел сообщил, что полк Парпа расположился на отдых километрах в восьми от нас. Я скомандовал привал.

Мы с Гамовым укрылись в старом сосняке. Я вытянулся на прошлогодней хвое и смотрел в небо. Гамов прилег рядом: он что-то обдумывал. Большая Медведица уже поворачивалась вокруг Полярной звезды на запад. Ночь шла к концу. Гамов вдруг сказал:

— Страшная сила заключена в радио и стерео!

— Почему вы думаете о радио и стерео?

— Когда вы готовили отряд к рейду, центральное стерео передало то сообщение, какое я продиктовал Пеано. И диктор кое-что добавил от себя. Хорошее, разумеется. Мы становимся известными, Семипалов.

— Я не честолюбив.

— Дело не в честолюбии, хотя оно — генератор жизненной энергии. Популярность — добавочная степень свободы. Маршал даже на нашего генерала кричал, как на мальчишку, я сам слышал. После таких передач он не посмеет третировать Прищепу — да и нас с вами!

К нам подобрался Павел. Впереди у Парпа — батальон прорыва с двумя электроорудиями и пулеметами. В центре — машины с деньгами в окружении батальона охраны. Охранники вооружены импульсаторами, у некоторых есть ручные резонаторы. Позади — батальон арьергардной защиты, обычное стрелковое соединение со штатным вооружением, транспорт — грузовые машины и мотоциклы. Полк растянулся на километр. В районе нашей встречи уже побывали разведчики Парпа и доложили, что там никого нет. Теперь можно подбираться вплотную к шоссе.

Я разделил отряд на три группы. Одна нападет на первый батальон с востока и с севера и заставит его вести бой в полуокружении. Вторая с востока отсечет арьергард от батальона охраны денег. А третья, затаившаяся по обе стороны шоссе, вступит в бой с востока и запада одновременно, когда передовой и задний батальоны уже будут атакованы. Задача группы захвата — захватить машины с деньгами. Если же первый и третий батальоны дадут деру, мешать не надо, пусть бегут.

— Хочу принять командование группой захвата, — сказал Гамов.

— Принимайте. Передовой группой будет командовать Павел, я возглавлю третью. Теперь поднимаемся. Нам нужно к шоссе на час раньше Парпа, чтобы выбрать позиции для электроорудий.

Моя группа подошла к шоссе, когда небо позади побледнело. Впереди, на западе, еще стояла ночь. Гамов радировал, что занял обе стороны шоссе. Павел сообщил, что установил электроорудия на хорошей позиции. У меня тоже было все подготовлено. Я приказал прекратить радиопереговоры: полк Парпа приближался.

Вскоре на шоссе показалась передовая колонна. Небо посветлело и на западе, у нас за спиной разгоралась заря. Грохот машин опережал колонну четко шагающих солдат: родеры даже в походном строю держатся как на параде. Укрывшись в подлеске, мы наблюдали стройное шествие гвардейцев передового батальона.

За первым прошествовал второй. Проехали две закрытых черных машины с деньгами. Солдаты второго батальона вели себя свободней, чем передовые. Мы слышали смех, громкие выкрики, кто-то заунывно напевал.

Когда появился арьергард, я дал сигнал к атаке. Шоссе покрылось скачущими искорками резонансной шрапнели. Вражеские солдаты метались, падали, крутились, терзаемые вибрацией. Я увидел офицера, пораженного несколькими резонансными пулями. Он, еще стоя, качался и размахивал трясущимися руками, потом упал, продолжая содрогаться и на земле. Артиллеристы пытались установить на боевую позицию электроорудие, но оно, осыпанное резонансной картечью, само завибрировало. Часть солдат бросилась в лес по другую сторону шоссе. Встающее солнце осветило отвратительное зрелище: всюду корчились люди, всюду кричали и просили о помощи.

О помощи всем не могло быть и речи. Но одному я все-таки приказал помочь. Молодой солдат, почти мальчик, стоял, схватившись рукой за колесо грузовика, его выворачивало, он, прикусив нижнюю губу, отчаянно пересиливал вибрацию. На него набросили тормозной жилет, быстро установили антирезонанс, он затих и, освобожденный от боли, потерял сознание.

Павел передал, что передовой батальон после кратковременной стычки бежит в лес по другую сторону шоссе, — он, Прищепа, не мешает родерам, а спешит на подмогу Гамову: у того бой в разгаре. В центре дело шло хуже, чем у нас. Электроорудия были только у Павла и у меня, а нашим ручным резонаторам родеры Парпа противопоставили свои. Засверкали и синие молнии импульсаторов. Передовой и арьергардный батальоны Парпа были вооружены лучше центрального, зато охранять деньги он поручил самым стойким своим солдатам. Я отрядил половину своей группы наводить порядок на шоссе: сводить пленных, собирать оружие, оказывать помощь раненым. Со оставшимися поторопился к Гамову. Гамов встретил нас у двух огромных машин — около них уже стояла наша охрана. На железных фургонах висели массивные замки — их ломали. Я спросил Гамова, не лучше ли отвести машины в дивизию нетронутыми. Он весело ответил, что надо убедиться, что все на месте, и у него давно зреет мысль найти хорошим деньгам хорошее применение. Я не стал расспрашивать, что за особое применение нашел Гамов деньгам и почему называет их хорошими: деньги как деньги, обыкновенные банковские билеты.

Первый фургон открыли. Он был заполнен доверху пакетами, перевязанными стальными лентами, на каждом виднелась надпись: «200 000 калонов». Гамов сбил одну ленту, вынул несколько пачек. Деньги были новенькие, остро пахли какими-то эссенциями. Гамов вертел пачки в руках, нюхал и всматривался в них. Странное выражение было на его лице, не то восхищенное, не то умиленное, — так бывает, когда человек не только искренне рад, но и по-настоящему доволен. В общем — лицо Гамова мне не понравилось. Я иронически поинтересовался:

— Какое же хорошее применение вы собираетесь найти этим хорошим деньгам, Гамов?

— Сейчас сами увидите.

Подошедший Прищепа доложил, что отряд готов к возвращению. Раненые размещены в машинах. Гамов спросил, можно ли задержать отряд на полчаса для митинга. Хоть на час, ответил Павел.

— Тогда соберите всех, кто не охраняет пленных. Пусть впереди встанут командиры.

Солдаты не шли, а бежали на митинг. Всех тревожило, что мы задерживаемся на шоссе, где на нас могут напасть так же неожиданно, как мы сами напали на полк Питера Парпа. Один Павел оставался невозмутимым: он знал, что нападения не будет.

Гамов взобрался на зарядный ящик. У его ног лежали раскрытые пакеты с деньгами, двое солдат охраняли их. Он был очень взволнован — такого волнения я у него еще не видел. Он бывал беспокоен по-всякому: гневен, язвителен, резок, груб, яростен. Сейчас он говорил от души. Это было не просто душевное волнение — душа может волноваться по-разному. Он говорил именно от души.

— Солдаты, друзья, братья мои! — сказал он. — Не буду благодарить вас за победу: мы просто выполнили в бою свой воинский долг. И нам досталась огромная добыча: деньги, принадлежащие нашему народу, ему же возвращены. Мы с вами тоже часть народа — и передовая, боевая часть. Мы заслужили толику этих денег, заранее оплатив их своей кровью. Я знаю, что действую против всех инструкций, и вы это знаете. Но я решил часть добычи выдать вам — за вашу смелость. И готов нести всю ответственность за такое решение.

В толпе солдат пронесся и затих гул.

— Поймите меня правильно, — продолжал Гамов. — Я хочу вознаградить вас за боевые заслуги, а не растаскивать народное имущество. Поэтому устанавливаю временную оценку каждого успешного действия. Пусть ваши командиры принимают от меня пачки с деньгами, а потом распределят их между своими солдатами. Слушайте и запоминайте. Убито 65 родеров. За каждого убитого назначаю награду в 200 калонов — итого 13 тысяч. Взято в плен 350 человек. Каждого пленного оценим в тысячу калонов — итого 350 тысяч. Принимайте плату за убитых и пленных.

Солдаты вынимали из пакетов пачки денег, Гамов швырял их командирам отделений. Все это так противоречило воинскому уставу, так нарушало все обычаи войны, что я растерялся. Надо было остановить Гамова, приказать отряду разойтись. Но я чувствовал, что, если попытаюсь вмешаться, дисциплина, сдерживающая солдат, рухнет. Все понимали, что поступком своим Гамов вызовет гнев начальства. Но толпа гудела все сильней и радостней. Я поглядел на Павла. Прищепа ухмылялся: он поддерживал Гамова. Я стиснул зубы, давя негодование.

— Слушайте дальше, — продолжал Гамов. — Нами захвачено 200 ручных резонаторов, 30 импульсаторов — каждый оцениваю в 5 тысяч калонов. Получайте 1 миллион 150 тысяч. — Солдаты передали командирам несколько пакетов. — За электроорудия по 100 тысяч — всего 200. Эти деньги — за резонаторы и орудия — только тем, кто их захватывал. Не возражаете? — Новый взрыв одобрительного шума утвердил решение Гамова. — И последнее. Каждому раненому выдается 2 тысячи калонов, а семьям убитых — по 10 тысяч. Теперь строиться и в путь. Плату командиры выдадут на привале.

Солдаты снова не шли, а бежали на построение. Если на митинг их гнал страх неожиданного нападения, то теперь подстегивала жажда поскорей добраться до привала и получить свою долю.

Мы с Павлом подошли к Гамову.

— Не одобряете, вижу, — сказал он. — Итак, ваши возражения?

— Тысячи, — сказал я, — и все серьезные.

— Павел, у вас тоже возражения — и тоже только серьезные?

— Полковник, я всегда с вами! — горячо ответил Павел. — Все, что вы делаете, — правильно!

Я снова утверждаю, что именно Павел Прищепа, а не я, был первым последователем Гамова. В тот день, после боя с родерами, я меньше всего мог сказать Гамову: «Я всегда с вами, все, что вы делаете, — правильно!» Нет, я был не с ним. И если бы пришлось действовать, я действовал бы против него. Реально получилось по-другому, но тут сыграли роль внешние обстоятельства, а не убеждение.

— Итак, я слушаю возражения, — сказал он, когда отряд углубился в лес. — У вас их тысяча — и все серьезные, так вы сказали. Для начала выберите пару самых веских.

— Поступим по-другому, Гамов. Сперва вы объясните, почему нарушили обычаи войны и приказы командования, а уж потом выскажусь я.

Он ждал этих слов. Он задумал раздачу калонов в тот момент, когда понял, что ими можно овладеть. Деньги, говорил он мне и Павлу (мы втроем шагали по прошлогодней хвое соснового леса), — величайший двигатель экономики. Но война тоже питается деньгами. Да, конечно, главное на войне — смелость солдат, мастерство полководцев, мощь промышленности, крепость духа. Но без денег не провести ни одной крупной операции. И он хочет, чтобы наша добыча послужила нашей победе. Он намерен катализировать калонами энергию нашей обороны. Что произойдет, если нас разгромят? Враг снова захватит деньги, они пойдут на его усиление. А если наши солдаты получат эти разноцветные бумажки, так нужные каждому — ему и его детям, жене и родителям? Разве они не заслужили такой награды куда больше разных маршалов, осыпаемых деньгами в тылу? Разве солдат, зная, что, прорвавшись сквозь вражеское окружение, он не только обретет свободу, но и передаст своим близким бесконечно нужный им дар, кипу кредиток, — разве он не умножит своих усилий, чтобы отбросить противника? Повторяю, деньги не заменят ни любви к родине, ни верности воинскому долгу, ни личного мужества. Но они усилят все эти великие факторы. Кредитки будут воевать рядом с резонаторами и электроорудиями. Я просто не могу отказаться от дополнительного вооружения, когда предстоят тяжелые, может быть — даже гибельные бои! Слушаю теперь ваши возражения.

Он говорил с такой убежденностью, с такой страстью, что у меня вдруг смешались мысли. И я ухватился за первое высветившееся в мозгу возражение — и тут же сообразил, что именно так кричал Гамову искусанный хулиган, именно на это напирал Биркер Шток.

— Но ведь так не воюют, Гамов! Так никогда не воевали!

— Верно! Так никогда не воевали. Ну и что? Ну и что, спрашиваю? Придумали тысячи форм и обычаев войны, но ни одна из этих форм, ни один из этих обычаев не направлены против нее самой. Вдумайтесь в этот страшный парадокс! Войны стали если не повседневностью человеческой жизни, то буднями истории — каждый год где-нибудь льется кровь и корчатся искалеченные дети. Как это вытерпеть? Как с этим примириться?

— Вы хотите вообще уничтожить войны?

— Хочу! Навечно их ликвидировать! Старыми средствами этого не сделать — они дают только победу в отдельной войне, но не победу над всеми войнами. Дети, на которых с неба падают бомбы… Все могу понять, хоть и не все прощаю. Но убийства детей, но их покалеченных тел, их слез, их отчаяния — нет, никогда не пойму, никому не прощу! Меня корчит от ненависти, Семипалов! Если бы был один конкретный виновник войны, хоть сказочный великан, как я бросился бы на него, с какой радостью ломал его руки, грыз его горло!

Он уже не говорил, а кричал. Он впал в такое же исступление, как в тот вечер, когда его ярость смяла напавшего на него верзилу с ножом. Выкричавшись, он замолчал. Некоторое время мы двигались молча, потом я заговорил:

— Война отвратительна, согласен. И военными средствами с ней не справиться. Но что другое вы можете предложить?

— Только одно — вести с ней войну, но не по правилам, а против них. Точнее — придумать такие правила, чтобы лишить войну героики и благородства… Унизить ее, чтобы при каждом упоминании этого слова мутило и выворачивало кишки.

— И вы уже придумали правила войны, уничтожающей всякие войны?

— Ищу, — ответил он.

Еще некоторое время мы шагали молча.

— Хорошо, ищите средства, не облагораживающие, а унижающие войну, — снова заговорил я. — Вернемся к деньгам, которые вы раздали солдатам. Они ведь не унижают войну, а делают выгодным участие в ней. Бой на коммерческой основе. В старину разбойники и пираты, бандиты и флибустьеры…

Он прервал меня:

— Не согласен! Наш солдат, получив деньги за свою храбрость, разбойником не станет. Он не грабит, его премируют — разница! И еще замечу вам: пираты и разбойники были отчаянными воинами, сражались самозабвенно. Хочу, чтобы дух самозабвения, порыв отчаянной храбрости проник и в наши ряды — хотя бы благодаря раздаче раскрашенных бумажек. Еще возражения?

Я пообещал представить тысячу серьезных возражений, но смог выдавить из себя только одно:

— Вы представляете себе, какой вызовете гнев в Адане, когда там узнают о вашем самоуправстве! Особенно если таким же способом распорядитесь остальными деньгами.

— Плевать на гнев и на кары! Я постараюсь сполна высвободить динамизм, скрытый в этих бумажках. А что до Артура Маруцзяна, которого вы так же уважаете, как и я, и особенно до маршала Комлина, невежеством и глупостью которого вы сами так часто возмущаетесь, то с ними можно и поспорить. Победа над врагом, если она станет известна всей стране… И наша с вами сплоченность…

— Нет! Не рассчитывайте в этом смысле на меня, Гамов. Открыто выступать против вас не буду. Но и не поддержу.

На этом наше объяснение закончилось. Павел, не дождавшись, ушел к разведчикам. Я убедился, что всем раненым — и нашим, и вражеским — оказали неотложную помощь. Затем был привал. Отряд разделился на группки, в каждой делили деньги. Я опасался, что пойдут споры, но дележ совершался под шутки и смех. Офицеры записывали, кому, за что и сколько выдают. Я снова прошел мимо раненых в открытых машинах. Один поднял голову над бортом.

— Спасибо, командир, за награду! Так по-человечески с нами…

— Что будете делать с деньгами? — спросил я. — Повеселитесь?

— Не до веселья, майор. В первом же городке, где есть почта, отошлю домой. У жены двое детей.

В разговор вступил другой раненый:

— А в дивизии деньги не отберут? Хорошо бы знать заранее.

— Не знаю, — сказал я. — Разрешения выдавать колоны не было. Как посмотрит начальство…

— Не отдам! — злобно сказал раненый. — Разорву, но не отдам! Теперь это мое, ясно? Мне эта награда сильней лекарства, вроде и кости поменьше болят, а ведь весь вибрировал.

— Но почему вы не надели антирезонансного жилета? Мы ведь их достаточно взяли.

— Бой же! Заранее жилет надеть, он тяжелый. Мы бросились на их орудие, грудь на грудь, нож на нож… И тут меня прорезонировали по ногам и по животу… Очнулся уже в лесу.

Он показал несколько пачек денег и добавил:

— Не одна общая награда, еще и за орудие. Отметили ребята, что я первый к нему кинулся. Спасибо полковнику — по правде оценил!

Снова заговорил первый раненый:

— Майор, вы уж не отступайте… Мы понимаем, полковник самовольничал. Пусть разговаривают с нами, если что… Мы скажем свое слово.

— Снимут полковника — разве поможет ваше слово? — не выдержал я. — Скажут: нарушение воинской дисциплины. И — все!

— Не отдам! — еще злей повторил второй раненый. — При всех в костер брошу. И заколю, если кто бросится вытаскивать.

Я ушел. На пригорочке Гамов и Павел уписывали консервы. Моя банка лежала на траве открытая. Я погрузил в нее ложку.

— Как настроение солдат? — спросил Гамов.

— Боятся, что деньги отберут. И за вас боятся. Предвидят, что начальство вас накажет. Грозят, что колоны не отдадут, а уничтожат. Смятение в душах, Гамов!

Он засмеялся.

— Это хорошо — смятение в солдатских душах. Непринятый, даже запрещенный метод ведения войны.

К нам подошли два офицера с денежным пакетом.

— Остаток. Все раздали по заслугам, лишнее возвращаем.

Поздно вечером мы добрались до Барты. Поплавковые костюмы и плоты были там же, где мы их укрыли. Переправа продолжалась еще с час. Я обошел электробарьер дивизии: все орудия стояли на местах, обслуга несла вахту. Я пошел в штаб. В комнате Леонида Прищепы собрались офицеры. Генерал хмуро поздоровался со мной. Гамов предварил мой вопрос:

— Майор, я уже доложил генералу о результатах боя и о раздаче солдатам захваченных денег. Генерал не одобрил, но и не отменил наших решений.

— Ваших, а не наших, — поправил я. — Генерал, почему вы так странно оценили события: не одобряете, но и не отменяете? В таком важном деле нужна определенность.

— Послушайте раньше сводку, — сказал Прищепа, — потом вернемся к вопросу о деньгах. Альберт, прошу.

Пеано (видимо, вторично — для меня) прочитал последние донесения.

Вторая армия Родера, заняв позиции разоруженного и отступившего пятого корпуса Патины, с юга и востока атакует дивизию «Золотые крылья». Командующие дивизией генерал Филипп Коркин сообщает, что практически окружен, только на тыловые отряды, прижатые к морю, еще не напали — вражеских кораблей пока не видно. Бои очень тяжелые. «Мои геройские солдаты, массами уничтожая врагов огнем и вибрацией, отошли на вторую позицию, но она тоже подверглась нападению», — доносил Коркин. Генерал просил срочной помощи, у него нет уверенности, что без нее удержит последнюю линию обороны.

— Ваше мнение, майор? — обратился ко мне генерал Прищепа.

— Всей дивизией на выручку «Крылышек»! — воскликнул я.

— Тогда послушайте приказ маршала Комлина.

Пеано торжественно прочитал депешу из ставки:

«Командующему добровольной дивизией “Стальной таран” генералу Прищепе. На фронте дивизии “Золотые крылья” сложилась тяжелая обстановка. Дивизия разорвана на сражающиеся группы. Единое командование утрачено. Донесения командира недопустимо приукрашают реальность. Есть опасение, что сопротивление “Золотых крыльев” скоро будет сломлено. Приказываю укрепить оборону своей дивизии. Разделавшись с Коркиным, враг обрушится на вас. Уверен, что вы продемонстрируете невиданное геройство в обороне созданной вами крепости на Барте. Командующий Западным фронтом маршал Антон Комлин».

Пеано язвительно добавил:

— Итак, показать невиданное! Очень выразительно, хотя не совсем типично для военного приказа.

— И ни слова о помощи «Крылышкам»? — спросил я. Генерал Прищепа горестно покачал головой.

— Ни единого слова! Дивизия Коркина, похоже, списана. Я послал запрос о помощи «Золотым крыльям». Жду ответа.

— Но ведь это преступление — не помочь товарищу в беде!

— Жду ответа от маршала, — сухо повторил генерал. Я с негодованием посмотрел на Гамова. Гамов сказал:

— Майор, генерал разрешает подготовку к рейду. Если маршала убедят наши запросы, немедленно выступим на помощь «Крылышкам». Подготовьте срочный демонтаж электробарьера, а я продиктую донесение для центрального стерео.

И он громко продиктовал — Пеано записывал:

«Сегодня на рассвете диверсионная группа дивизии “Стальной таран” под командованием полковника Гамова и майора Семипалова после скрытого ночного рейда в тылу противника атаковала гвардейский полк родеров, двигавшийся по шоссе. Противник разгромлен. Часть гвардейцев в панике бежала, бросив оружие. Наши трофеи: 350 пленных, 2 передвижных электроорудия с большим запасом боеприпасов, 200 ручных резонаторов, импульсаторы и прочая техника и материалы. Отбиты 300 миллионов калонов, оказавшихся в руках изменников патинов и преступно переданных ими армии Родера. Наши потери незначительны. Слава воинам и офицерам генерала Прищепы, с такой отвагой и умением громящим врага в его тылу!»

Я поморщился.

— Гамов, зачем такая выспренность?

— Для впечатления, — спокойно ответил он.

— Вы уверены, что маршал пропустит подобный текст?

— Конечно! Надо же ему чем-то похвастаться. В неудачных войнах, когда теряют армии, хвалятся подвигами отдельных солдат. После измены патинов, после гибели «Золотых крыльев» он на всю страну раззвонит об успехе нашего диверсионного отряда.

— На свою голову раззвонит! — зловеще произнес Пеано. И сопроводил грозное предсказание самой сияющей и радостной из своих улыбок. Удивительно, как смысл слов не совпадал с выражением его лица!

Я пошел готовить электробарьер к демонтажу.

6

К утру все изменилось.

Дивизия «Золотые крылья» сложила оружие — об этом нас известил в очередной депеше маршал Комлин.

— Ваше мнение? — спросил, вызвав нас в штаб, генерал Прищепа.

Первым ответил Гамов:

— Родеры формируют из пленных колонны, чтобы отвести их в свой тыл. Они не будут атаковать нас с севера, имея за спиной латанов, пусть и сдавшихся. «Крылышки», даже обезоруженные, осложнят бой с нами. А когда наших уже не будет, они ударят и с севера, и с юга, а с востока к ним присоединится четвертый корпус патинов, который пока сохраняет удивительную неподвижность. Думаю, его бросят на нас — и это будет первый акт войны Патины с Латанией.

— Вы сказали — атака родеров с севера и юга, а если поддержат патины, то и с востока. Почему не упоминаете атаку с запада? Фронт нашей дивизии обращен туда.

— Именно потому, генерал, что наш фронт обращен на запад, там безопасней всего. Только идиоты ринутся через такую реку, как Барта, в лоб на электробатарею, когда появилась возможность атаковать нас с флангов и тыла.

— Что скажете, майор? — спросил генерал меня.

Я рассматривал карту с обстановкой. Карта открывала неожиданные возможности. Но надо было хорошенько их продумать. Я ответил:

— Согласен с полковником.

В комнату вошел дежурный по штабу и доложил, что вокруг машин с калонами собралась толпа солдат и требует, чтобы деньги выдали всем, а не только диверсионной группе. Они просят командира дивизии. Генерал сердито посмотрел на Гамова.

— Полковник, эту странную раздачу кредиток начали вы. Теперь сами наводите порядок.

— Порядок будет, — заверил Гамов, вставая.

Я вышел с ним. Машины с деньгами стояли на площадке за обратными скатами двух опорных холмов электробатареи.

Вокруг них скопилось сотни две галдящих солдат. Охрана машин — с десяток рядовых вместе с сержантом — держала наготове ручные резонаторы. Я быстро прикинул, что вооруженного отпора разрешать нельзя: на таком расстоянии первый же залп превратит напирающих солдат в толпу обезумевших бестий, от боли способных на все.

Нас с Гамовым встретили криками:

— Где генерал? Мы просили генерала! Пусть придет генерал!

Гамов влез на ступеньку машины и сделал знак, что будет говорить. В толпе медленно затихла.

— Генерал Прищепа ранен, — начал Гамов. — Ему трудно ходить, еще трудней толковать с неорганизованной толпой. Он привык командовать солдатами, а не оравой. Буду говорить я.

Взрыв негодующих голосов покрыл его слова. Гамов спокойно ждал, пока шум снова утихнет. Толпа умножалась. Среди бегущих к машинам я увидел и солдат диверсионного отряда, после рейда получивших в лесу денежные выдачи. Почти все они были с лучевыми импульсаторами. Я не труслив, но меня охватил страх. Конечно, я понимал, что они собираются защищать машины от грабежа, а не участвовать в нем. Но если они применят оружие, площадку усеют трупы.

— Раздачу наград я предпринял на свой риск, — продолжал Гамов. — И поэтому вы должны объясняться со мной, а не с генералом. Но я не умею орать, и мои два уха не вместят тысячи ваших криков. Выделите одного представителя, и пусть все слышат наш разговор.

Из толпы кого-то выталкивали, несколько голосов уговаривали: «Иди, Семен, да иди же! Доказывай полковнику! Валяй, пока по шее не схлопотал!» Из толпы выбрался высокий солдат, белобрысый, краснощекий, усатый.

— Ну, я буду! — выдавил он из себя.

— Докладывай по форме! — приказал Гамов.

Солдат оглянулся, толпа поддержала его криками.

— Рядовой второго батальона Семен Сербин. Что-нибудь еще?

— Еще — то самое, ради чего сюда явился. Доложи претензии.

Сербин опять оглянулся на толпу — в толпе опять одобрительно зашумели. Теперь он говорил свободней. Претензия одна — обидели солдат. Такую гору денег раздобыли, а раздали только двум сотням. Для кого остальные? Для себя? Берите и себе, только нас не обделяйте. Надо по совести — военную добычу всем поровну. Все воюем — всех и награждать.

Снова заговорил Гамов:

— Все верно, Семен Сербин. Все воюем, и всех надо награждать. Но ведь воюем неодинаково, один смелей и удачливей, другой осторожней и боязливей. Почему же давать поровну? Диверсионный отряд вчера воевал, кое-кто погиб, многие ранены. А ты в эту ночь спокойно стоял в карауле или дрых в палатке. За что же тебя награждать? Вот отличишься в сражении, получишь калоны.

— А если в бою меня прихлопнут, на хрена мне тогда деньги? — зло крикнул солдат. — Мне сейчас нужно, за окопы, за перестрелки, за ночные переходы… Мертвым не повеселишься. Кончай уговоры, открывай машины! — Он повернулся к толпе. — Верно говорю, братцы?

В ответном шуме я не услышал единодушия. Кто-то заорал:

— Полковник, а в других боях награждать будут?

— Будут! Сами же видите: денег гора. Она принадлежит вам, но за реальные заслуги, а не потому, что стоите рядом с этими машинами. Я не позволю, чтобы раненный в бою получил то же, что и прячущийся за спины товарищей.

Теперь из толпы слышалось: «Верно! Правильно говорит полковник!» Но большинство еще поддерживало Сербина. Один из солдат диверсионного отряда протиснулся вперед и крикнул:

— Семен, ты меня знаешь: я Варелла! Что можно шлепнуться в любом бою — точно, можно. А ведь не шлепнулись пока. А ты и не ранен. Все в твоем отделении с ранами, а ты, вот же счастье, — нет!

Сербин понял, что настроение в толпе меняется.

— За мной! — заорал он. — Кто не трусит, выходи!

Из толпы стали протискиваться недовольные. Один за другим они выбирались наружу, кучка вокруг Сербина густела. Сержант охраны приказал своим солдатам поднять резонаторы. Взмахом руки я запретил ему стрелять. Солдаты опустили оружие. Жестом я подозвал поближе солдат из диверсионного отряда и вынул свой импульсатор. Если дойдет до схватки, сам уложу Сербина, решил я, а остальных одолеют мои диверсанты. Гамов стоял невозмутимо, он только повернулся ко мне и кивком поблагодарил.

— С дороги! — крикнул Сербин. — С дороги, полковник! Поперек не становись!

Гамов поднял руку, показывая, что хочет говорить.

— Не слушайте! — надрывался Сербин. — Нужна мне награда, когда я, мертвый, буду валяться в дерьме! Я сыт им по горло! Прочь с дороги!

— Взять его! — крикнул Гамов.

В диверсионный отряд подбирались не только смелые, но и сильные. Сербин отчаянно забился в дюжих руках. Он попытался что-то крикнуть, но удар Вареллы усмирил его. Охрана машин снова взметнула резонаторы. С десяток диверсантов, став между ней и толпой, стали теснить недовольных назад. Солдаты под дулами резонаторов, сдерживаемые стенкой схватившихся за руки людей, недобро молчали. Любое неосторожное слово могло вызвать новый взрыв. Я боялся, что Гамов не сдержится. Но и тени гнева не было на его лице.

— Семен Сербин, по закону военного времени я должен расстрелять тебя перед строем за попытку поднять бунт, — сказал Гамов так громко, что его услышали даже тугоухие. — Но я не буду этого делать. Я верю в тебя, Сербин. Ты человек смелый, к тому же ни разу не ранен, не ослаб — значит, будешь страшен врагу. Убежден, что ты еще проявишь себя в бою — и я пожму тебе руку и вручу ценную награду. Но за сегодняшнее буйство тебя тоже надо наградить. Ты сказал, что сыт по горло дерьмом. Нет, Сербин, ты еще не пробовал настоящего дерьма. А сейчас испробуешь — и точно досыта! — И Гамов властно приказал: — Бросить его в отхожий ров!

На склоне холма, позади электроорудий, был вырыт отхожий ров с наклоном в быстротекущую Барту. Несколько диверсантов потащили туда отчаянно забившегося Сербина. Толпа, не сразу разобрав, что произошло, зашевелилась, загомонила, стала распадаться. Прошла минута или  две — и все бросились к отхожему рву. Вокруг машин осталась охрана и мы с Гамовым.

— Посмотрим, — хмуро сказал Гамов. — Это противно, но надо видеть, что делаем.

Надо рвом взметнулось тело Сербина. Его вопль потонул в разноголосом реве толпы. Все теперь теснились к обрыву, чуть не валясь в ров. Сербин упал в зловонное месиво, вскочил, поскользнулся, опять упал, опять вскочил. Он дико ругался, а ему отвечали хохотом: очень уж смешон был человек, стирающий грязными руками грязь с лица и одежды и что-то со слезами орущий сквозь коричневую маску, облепившую всю голову. Вероятно, были и осуждающие голоса, но их заглушал безжалостный хохот развеселившейся толпы.

Гамов подозвал одного солдата.

— Разыщи командира его отделения. Пусть проследит, чтобы Сербин отмылся в Барте и выстирал свою одежду. И пусть передаст Сербину, чтобы до первого боя даже случайно не попадался мне на глаза.

Мы вернулись к машинам. Гамов был мрачен и подавлен. Перед лицом бушевавшей толпы он выглядел куда спокойней, чем после так своеобразно ликвидированного буйства. Я подумал, что его мучает стыд за унизительную расправу с солдатом, и сказал:

— Я ждал, что вы прибегнете к военной классике и расстреляете Сербина. Но вы применили неклассический метод усмирения.

— А что толку его расстреливать? Многие кинулись бы его защищать. И разве это отбило бы у солдат желание попользоваться колонами? Угроза бунта осталась бы. А на выручку барахтающемуся в дерьме никто не придет, еще посмеются. И никто не захочет оказаться там же. Теперь нападения на машины не будет.

— Почему же вы так мрачны, если недовольство подавлено?

— Я давно уже не думаю о нем. Эта трагедия «Золотых крыльев»… Скоро и нам драться в окружении! Маршал не пришлет нам настоящей помощи. И не по причине военной своей бездарности, а в соответствии с реальными обстоятельствами. К нам не пробиться ни с востока, ни с юга.

— Гамов, у меня есть план спасения, — сказал я. — Идемте в штаб.

В штабе я попросил у Пеано карту с последними данными и доложил свой план. Какая сложилась обстановка? С востока — четвертый корпус патинов, с юга — дивизии Родера, на севере родеры поспешно уводят пленных «крылышек». Эта эвакуация создает непредвиденные возможности. Посмотрите на дороги севернее нас. Они идут в обход наших позиций на Барте. В определенный момент колонны пленных будут проходить всего в полусотне километров от нас. Почему бы нам не рвануться наперерез и не освободить своих? Конечно, к тому времени родеры займут позиции на противоположном берегу Барты, но вряд ли большими силами. Дороги на север, на юг и на восток если и не вовсе закрыты, то чрезвычайно опасны. А на запад прорваться легче. Конечно, прорыв на запад равносилен тому, чтобы поглубже засунуть голову в пасть врага. Но сейчас там движутся разоруженные «Крылья». Освободив их, мы удвоим свои силы. Став корпусом из дивизии, мы повернем обратно и пробьем себе выход на восток, к своим армиям.

Гамов воскликнул:

— Великолепный план! Я — за!

Пеано, Гонсалес, Павел Прищепа и другие офицеры тоже высказались за операцию. Но генерал задумался.

— Генерал, неужели вы против? — удивился Гамов.

Генерал медленно проговорил:

— Против не я, а маршал Комлин. Он предписывает нам насмерть стоять на нашей позиции.

— Генерал, снова спрашиваю: вы против?

Прищепа грустно улыбнулся.

— Трудный вопрос вы задаете, Гамов, своему дисциплинированному начальнику. Я всю жизнь приучал себя исполнять приказы. Вот мой ответ: я за прорыв на запад. Капитан, — обратился он к сыну, — успех операции зависит от вашей разведки. Если вы ошибетесь, неверно определив скорость движения колонны пленных и степень их концентрации, поход дивизии будет равносилен удару кулаком в воздух.

— Можете положиться на разведку, генерал, — сказал Павел.

— Пойду отдохнуть. — Генерал выглядел измученным. Мы догадывались, что причина не в слабости после ранения, а в том, что обстоятельства заставили его идти против приказа командования. — А вы подработайте операцию.

— Предлагаю отложить детальную разработку до получения данных об эвакуации пленных, — сказал Гамов после ухода генерала. — Есть другой срочный вопрос — захваченные деньги. Солдат волнует судьба бумажек.

— Вы обещали им, что награждение будет продолжено, — напомнил я.

— Но вы на это согласны? Нужна точность.

Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что мне безразлично, как распорядятся калонами. Всей душой я восставал против того, чтобы разбрасывать деньги, принадлежащие всей стране, а не одной нашей дивизии. Но отмена обещаний Гамова вызвала бы возмущение среди солдат и перед рискованным походом в тыл врага уменьшила бы нашу боеготовность.

— Снимаю возражения, — сказал я.

— Тогда разработаем ценник, — сказал Гамов. — Я раздавал деньги по наитию. Теперь надо установить, чего объективно стоит каждый успех в бою. А завтра развесим список денежных выплат во всех полках, чтобы каждый знал, на что рассчитывать.

— Прейскурант на героизм, — невесело пошутил я. Это была моя последняя попытка поиронизировать над включением банковских кредиток в штатное вооружение дивизии.

— Меня ценники не интересуют, пойду организовывать разведку, — объявил Павел.

Вместе с ним ушли в свои подразделения и другие офицеры. Остались Гамов, Пеано, Гонсалес и я. Гамов вписывал в лист бумаги наименование подвига и объявлял цену. Он уже заранее продумал каждую цифру. Мы сразу согласились, что за трофейную машину, уничтоженную или сильно поврежденную, надо платить в два раза меньше, чем за целую или требующую небольшого ремонта. То же и для всех видов ручного и стационарного вооружения. Но когда перешли к живой силе, разволновался Аркадий Гонсалес. Я уже говорил, что этот долговязый майор, наш второй оператор, добросовестно работал с картами, но был непостижимо равнодушен к сути своих разработок. Он признавался, что ненавидит войну. Такое отношение к своей службе — а его службой было планирование военных операций — не могло способствовать ее успеху. Между тем у нас не было нареканий на уровень его боевых планов. Но если можно было не высказывать своего мнения на советах, он неизменно молчал. А сейчас разбушевался.

— Вы предлагаете платить за убитого врага в пять раз меньше, чем за пленного? Никогда не соглашусь! — кричал он. — Убитый больше не встанет. Его смерть — облегчение для нас. Древние говорили: убитый враг хорошо пахнет. А пленный? Это же обуза! Корми, лечи, охраняй… И он потенциально опасен, потому что может вырваться и опять пойти против нас. А вы хотите платить за потенциального убийцу наших солдат впятеро больше, чем за того, кто уже не причинит нам никакого вреда? Это же абсурд!

Гамов возразил:

— Враги такие же люди, как и мы. Большинство из них насильно погнали воевать, они не ответственны за войну, хоть и страшны для нас, когда воюют. Я повышаю плату солдату, берущему врага в плен, за то, что он сохранил человеческую жизнь. Вывел из строя врага, но спас человека. Гонсалес, вы часто говорите, что ненавидите все формы войны. Убийство войны не ликвидирует: за убитого будут мстить. За пленного не мстят. Наоборот: за то, что сохраните ему жизнь, вам будут благодарны. Если враг знает, что мы только убиваем, он и в безвыходной ситуации станет отчаянно сопротивляться, неся нам смерть. А если узнает, что нашим солдатам за сохранение жизни мы платим больше, чем за убийство, то разве тогда ему, попавшему в трудное положение, не захочется самому пойти к нам с поднятыми руками, чтобы разделаться с опостылевшей войной? Это же логика, Гонсалес! Не только простая человеческая, но и военная! Как же вы этого не понимаете?

Мы с Пеано поддержали Гамова. Гамов прочел вслух прейскурант на подвиги.

1. Захват водолета — 2 000 000 калонов

2. Уничтожение водолета — 1 000 000

3. Захват электроорудия — 200 000

4. Уничтожение электроорудия — 100 000

5. Захват ручного резонатора — 10 000

6. Уничтожение ручного резонатора — 5 000

7. Захват автомашины — 20 000

8. Уничтожение автомашины — 10 000

9. Захват метеогенератора — 4 000 000

10. Уничтожение метеогенератора — 2 000 000

11. Захват в плен генерала — 500 000

12. Уничтожение генерала — 100 000

13. Захват в плен офицера — 50 000

14. Уничтожение офицера — 10 000

15. Захват в плен солдата — 1 000

16. Уничтожение солдата — 200

17. Раненому за ранение — 2 000

18. Наследникам убитого — 10 000

Захват и уничтожение остального боевого снаряжения и материалов, не упомянутых в настоящем списке, оценивается каждый раз особо — с учетом важности его для успеха в бою.

— Вот и перешли к неклассическим методам войны, — сказал я. И на этот раз не иронизировал.

— Это только начало нашей войны против войны, — отозвался Гамов.

Все мы — и я, и Пеано, и Гонсалес, а до нас еще Павел Прищепа — уже искренно поддерживали то новое, что вносил Гамов в методы войны. Он мог уже и тогда назвать нас своими учениками.

Но ни один из нас и отдаленно не догадывался, до каких границ продумал он эти «неклассические методы», какие исполинские цели перед собой поставил и с какой опаляющей энергией будет их добиваться.