Эта книга важна для меня не только потому, что я ее готовил многие годы. Она — возможность собрать вместе почти все те жанры, в которых я работаю более тридцати лет. «Почти» — потому что здесь нет ни критики, ни публицистики, ни научно-популярной литературы. Только художественная. История, фантастика, детектив, психологическая проза, стихи… Для меня эта книга — возможность показать вам, мои дорогие читатели, ту сторону моего творчества, с которой вы до сих пор не встречались. Ту сторону, которая стала бы главной, живи я в другое время и в другом мире.

Историческая повесть

Скинув поводья взмыленного коня в руки дворового раба, взбежал на крыльцо и был остановлен сомкнувшимися плечистыми отроками.

— Кто таков? — рявкнули они единым голосом.

— Князя полоцкого Брячислава молодший дружинник! Буди князя! Весть у меня к нему! Злая весть! Давай живо! Я всю ночь гнал! Двух коней запалил!

— Щас воеводу разбужу, — один из отроков канул в полутьме терема.

— Что за весть? — поинтересовался оставшийся.

— Не твоего ума дело! — отрезал полочанин. — Вели испить принести — в глотке сухо.

— Это можно, — отрок не обиделся на отповедь. — Посиди тут, я распоряжусь.

Вернулся он вскоре, а чуть позже — девка с чарой холодного квасу. Не успел гонец допить, как, обтирая мокрым рушником лицо, на крыльце появился княжий воевода Улеб.

— Что за весть у тебя, вой? — бросил он с порога.

— Борислав идет! — кратко ответил гонец.

— Как — Борислав? — изумился воевода. — Говорили ж, что он помер?

— Борислав жив, — ответил гонец. — Его видели люди моего князя. Он жив, и еще с ним — огромное войско: множество конных и пеших.

— Печенеги? — быстро спросил воевода.

— Они. И другие тоже. Торки, куманы… Много разных. Где пройдут — смерть и разор. Нас минули краем. К вам идут.

— Беда, — воевода сунул рушник девке. — Давай за мной, вой.

Князь уже был на ногах. Услыхал шум во дворе и проснулся.

Пока гонец говорил, князь молчал, только брови хмурил да голову бритую чесал.

Дослушав, кликнул отрока, велел гонца накормить, наградить и дать ему безвозмездно двух коней из княжьего табуна.

Тем временем из светелки спустилась княгиня Ингигерд.

— Борислав жив, — сообщил ей князь.

— Эймунд говорил тебе, — напомнила княгиня. — И родич мой, Рёгнвальд, говорил то же. Не будь в том уверен, пока не видел могилы брата.

— Но в Киеве его не видели! — возразил Ярослав.

— А зачем ему в Киев? — Тонкие губы княгини искривила усмешка. — Киевляне его не любят. За дружбу с печенегами. А дружину его ты сильно проредил. В степь он ушел. Там и отсиделся.

— Точно! — поддержал княгиню воевода. — Там и рать новую собрал. Огромная рать, княже! Не устоим!

— Язык придержи! — сердито бросила воеводе княгиня.

Ингигерд была дочерью свейского конунга Олава, и нрав у нее был, будто она сама — конунг. Кое-кто говорил, что Ингигерд похрабрей да и поумней своего мужа. Хотя это, конечно, была неправда.

— В прошлый раз хуже было, а выстояли. Ты дело говори!

— Да я уж сказал все, — проворчал воевода. — Огромное войско. Тысяч десять, не менее. Идут сюда. Через три, самое большее четыре седмицы выйдут к Волхову.

Ярослав помрачнел. Времени оставалось немного.

— В осаде не отсидеться, — произнес Ярослав, раздумывая. — Припасов в городе мало. Кабы месяца через два…

— Вели послать стрелы по землям нашим, — вновь вмешалась Ингигерд. — Пусть люди ополчаются и идут сюда.

— Не успеют, — буркнул Ярослав. — Можем надеяться только на наших, новгородских. Да еще дружина моя, да твои свеи, да Эймунд со своими. Мало. Тысячи две воев наберем, да людей тысяч пять. Мало.

— Восемь сотен Эймунда и Рагнара трех тысяч стоят, — заметила Ингигерд. — Пусть поратуют. Зря мы их, что ли, кормим да серебром осыпаем?

— Они поратуют, — согласился Ярослав. — Да только у Бориса тоже мужи не от сохи. В чистом поле нурманы против степной конницы не встанут. А встанут — так только впустую лягут.

— За Эймундом пошли, — посоветовала княгиня. — Может, он что посоветует. Только жалованье ему сначала сполна заплати. Не то заберет своих да и уйдет к брату твоему.

Ярослав поморщился. С деньгами расставаться он не любил.

— Добро, — согласился Ярослав. — А ты, — он хмуро взглянул на воеводу, — пошли к дядьке моему Коснятину. Скажи, видеть его хочу. О Бориславе говорить не надо. И тех, кто гонца слыхал, предупреди, чтоб языки придержали.

— А коли спросит, почто зовешь?

— Зову, и все тут. Мало ли о чем князь новгородский с посадником новгородским поговорить хочет. Не боись. Придет Добрынич, я его знаю. Но это — вторым делом. А первым — Эймунда ко мне. Этому скажешь: князь желает недоимку вернуть. Пардусом примчится, я нурманов знаю.

Княжий гридень Олейко с неприязнью оглядел длинный каменный дом, особняком вставший на берегу Волхова. Дом сей по договору выстроил князь Ярослав для нурманского конунга и его дружины. Хороший дом. Большой, просторный, убранный изнутри с немалой пышностью. Не пожадничал тогда скуповатый новгородский князь. Очень опасался, как бы конунг со своими к братьям его не ушел.

Княжья гридь нурманов не любила. Да и кто их любит, нурманов-то? Еще — завидовала. По ряду с князем получали нурманы еды от пуза и пива — хоть залейся. Да еще серебра втрое против княжьей гриди. Жирно ели, сладко пили и на всех прочих глядели как на шавок подзаборных. А попробуй их не корми! Это ж волки. Пока брюхо полное — спят. Как опустеет — режут всех, кто под клинок подвернется.

Поперек входа спал нурман. Босой, распоясанный, грязный. Однако едва Олейко оказался в пяти шагах, нурман проснулся и вмиг оказался на ногах. Бодрый, будто и не спал. Встал, подбоченился, глянул на немаленького Олейку с высоты саженного роста:

— Что надо, людин?

Это было оскорбление. Олейко, опоясанный гридень, величался не людином (как какой-нибудь купчик мелкий или огнищанин). Олейко — муж.

Нурман осклабился. Зубов у него явно не хватало, изо рта воняло гнилью и прокисшей брагой.

— Уйди с дороги, — буркнул Олейко. — Меня князь за конунгом вашим прислал.

— Вот так тебе Эймунд-конунг вскочил и побежал! — Нурман сплюнул. — Говори, что надо. Я передам, — пошарил в спутанной соломенной бороде, поймал вошь, раздавил ногтем, зевнул. — Может быть.

— Жалованье, — вспомнил Олейко слова князя. — Серебро. У князя. Будет он брать?

— Вот так бы сразу и говорил! — Нурман осклабился во всю пасть, хлопнул Олейку по плечу так, что тот аж присел. — Серебро — это мигом. Эймунд!!! — заорал он так, что Олейко снова присел. — Конунг Ярислейв наши марки отдает!

Эймунд возник за спиной щербатого викинга, словно только того и ждал. В полном облачении, даже кольчуга на груди солнышком сияет.

— Что орешь, Торд, как морж брачующийся?

— Ярислейв! Серебро же… — Викинг как-то сразу сник и даже будто в росте уменьшился.

Эймунд отодвинул его плечом и, не обращая внимания на Олейку, двинул к княжьему терему.

Хоть и не любил Олейко нурманов, а конунгом ихним невольно залюбовался: все в нем ладно и справно, а движется как… Вроде бы и не быстро идет, а Олейке, чтоб за ним поспеть, чуть ли не бежать приходится. А уж в бою каков… Не дай боги против такого в сече оказаться.

Тем временем дошли до терема. Отроки поспешно подались в стороны, а Эймунд проворно взбежал по ступенькам. Миг — и только кольчуга сверкнула.

«Как у него так легко получается? — позавидовал Олейко. — Здоровенный ведь, будто мишка, а скачет — чисто белка».

В горнице князь был один. Услыхав, как скрипнула дверь, повернулся навстречу Эймунду.

— Здрав будь, конунг!

— И тебе того же, — ответил Ярослав по-нурмански. — Вот, возьми, тебе и воям твоим. — Он похлопал по столу, на котором лежали два тугих мешка. — В них серебро. По пуду в каждом. Это ведь лучше, чем шкурками, как мы уговаривались.

— Лучше, — согласился Эймунд, подхватил мешки одной рукой, взвесил и положил на место. — Что, конунг, твой брат уже близко?

Ярослав даже растерялся от неожиданности:

— Откуда знаешь?

— Знаю, — нурман холодно посмотрел на князя. — И тебе говорил, да ты не слушал. Надо было после прошлой победы найти его и добить. И Кенугард1 занять. Кенугард — очень богатый город… — глаза конунга на миг стали мечтательными. — Знаю, и раньше знал. Я сказал Рагнару, когда ты не захотел платить: худая будет нам слава, если мы уйдем от тебя, когда ты в такой опасности. Если он выплатит нам жалованье, как условлено, то послужим ему еще двенадцать месяцев. Ты выплатил. Мы снова твои защитники.

— Я рад, — без особой радости произнес Ярослав. — Что посоветуешь?

— Войско у твоего брата сильное, — Эймунд погладил щетинистый подбородок. — Посильнее твоего. Даже с нами считая.

— Предлагаешь бежать? — прищурился Ярослав.

— Мы, нурманы, не побежим. — Зубы Эймунда по-волчьи сверкнули. — Но остальные твои люди? Как они поведут себя, оказавшись пред остриями копий? С Бурицлавом шесть тысяч одной конницы.

— В осаду сесть?

Эймунд досадливо мотнул головой.

— Ты запрешься в городе, а люди твои? Союзники брата твоего злы и алчны: урожай твой сами соберут, а что не соберут, так потравят. Трэлей — в полон, скотину порежут или угонят. Чем будешь зимой кормиться, конунг?

Ярослав молчал. Верно говорит викинг. До жатвы — месяц.

— Что предлагаешь? — снова спросил князь.

Эймунд кошкой скользнул к двери, приоткрыл, выглянул. Затем так же бесшумно — к окну. Удовлетворенный осмотром, вернулся.

— Войско у брата твоего большое, но дикое, — сказал он вполголоса. — На нем одном и держится.

— К чему ты ведешь? — насторожился Ярослав.

— К тому, что не будет конца раздорам вашим, пока вы оба живы.

— Не понимаю тебя.

— Допустим, я сумею добраться до конунга Бурицлава, — очень тихо и очень веско произнес Эймунд. — Как мне поступить с ним? Убить его или нет?

— Как это сделать, не разбив его войска? — недоверчиво спросил Ярослав. — Предлагаешь подослать к нему отравителя?

— Я нурман, а не ромей, — Эймунд с презрением посмотрел на Ярослава. — Или, может, ты думаешь, что я женщина?

— Я так не думаю, — поспешил оправдаться Ярослав. — Ты великий воин, конунг Эймунд! О тебе будут петь саги!

— Вот! — с удовлетворением произнес Эймунд. — Теперь ты говоришь верно. Но ты не ответил.

— Скажу так, — осторожно, тщательно подбирая слова, произнес Ярослав. — Я не стану никого винить, если мой брат князь Борислав будет убит.

— Это все, что я хотел услышать, — кивнул Эймунд. — Можешь больше ни о чем не тревожиться, конунг. Мы, нурманы, защитим твою землю.

И шагнул к выходу, не забыв прихватить мешки с деньгами.

В дверях Эймунд едва не столкнулся с княгиней, но успел посторониться и учтиво поздоровался с ней.

Ингигерд ответила и с беспокойством поглядела на мужа:

— Что сказал тебе сын Хринга Дагассона?

— Эймунд? Взял серебро и сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился.

— Что ж, — проговорила дочь свейского конунга, опускаясь в удобное кресло. — До сих пор слово Эймунда Хрингссона было так же крепко, как киль его драккара. Надеюсь, и на этот раз он тебя не подведет.

Когда Эймунд вернулся к своим, хирдманы уже проснулись, выползли на солнышко и занялись кто чем в ожидании завтрака, который готовили трэли.

Эймунд приветственно взмахнул мешками с серебром. Ответом ему был дружный рев.

— Риккиль! — кликнул конунг своего кормчего. — Возьми и раздели как положено. Рагнар! Пойдем со мной. Потолковать надо.

Нурманы спустились к реке и устроились на берегу.

— Жарко будет, — глянув в небо, изрек Рагнар.

Эймунду Рагнар Агнарссон приходился родичем. Дедом его был Рагнар Рюкиль, сын конунга Харальда Прекрасноволосого, правнуком которого был и Эймунд. Вместе они прошли через множество виков, взяли на клинок десятки городов, и не было у конунга Эймунда никого ближе Рагнара. Даже внешне они были похожи: оба высокие, светловолосые, мощные и поджарые, с грубыми обветренными, но чистыми, без шрамов, лицами. Последнее говорило об их великом воинском умении. Силой Рагнар ничуть не уступал брату, но Эймунд был быстрее и проворнее. Во всем хирде не было никого, кто мог бы справиться с конунгом. Вторым же был Рагнар.

— Жарко, — согласился Эймунд. — А будет еще жарче.

Рагнар вопросительно взглянул на своего конунга.

— Бурицлав идет, — сказал Эймунд.

— Ага. То-то Ярислейв так расщедрился. Небось уже полные штаны наложил.

— Зря говоришь, — остановил брата Эймунд. — Конунг не трус. В прошлой битве он дрался в первых рядах.

— Ну да, — согласился Рагнар. — А мы спасли его шкуру, когда Бурицлавов гридь достал его ногу.

— Он нам платит, — напомнил Эймунд.

— Вижу я, поход Бурицлава для тебя не новость, — помолчав, заметил Рагнар.

— Не новость, — согласился Эймунд. — Мой Риккиль еще зимой потолковал с купцами-данами, что ходили в Кенугард. И у меня есть соглядатай в Смоленске. Месяц назад он прислал весть.

— А я не знал, — укорил брата Рагнар.

— А зачем тебе знать? — усмехнулся Эймунд. — Это я из Ярислейва серебро выжимаю.

— И то верно, — согласился Рагнар. — И много с Бурицлавом воинов?

— Много. На каждого из нас не менее дюжины придется.

— Управимся, — беззаботно сказал Рагнар. — И хуже бывало. Да и ты что-нибудь придумаешь.

— Уже придумал, — сказал Эймунд.

— Что?

— Позже узнаешь. Завтра утром мы выезжаем.

— Все?

— Нет. Ты, я и еще с десяток хирдманов. Остальные останутся. С собой возьмем Бьёрна Исландца, Гарда Кетиля, Рёгнвальда, Торда Щербатого и Торда Большую Спину. Остальных сам подберешь. Припасов с собой возьмешь на шесть дней. И лошадям овса — по пуду на голову.

— Овес-то зачем? — спросил Рагнар. — Травы везде — по пояс.

— Чтоб проворней были.

— От степняков все равно не уйдем, — резонно заметил Рагнар.

— И не надо. Главное — побыстрей до Бурицлавова вой­ска добраться.

— Зачем? — насторожился Рагнар. — Ты что задумал?

— А то, о чем потом нашим правнукам скальды петь будут! — рассмеялся Эймунд.

Рагнар недоверчиво покачал головой, но спорить не стал. В удачу своего конунга он верил безоглядно.

— Ну все, — заключил Эймунд. — Пойдем брюхо набьем — и за дело.

* * *

Выехали, как и наметил Эймунд, ранним утром следующего дня. Сам конунг, Рагнар, Бьёрн, Гард, оба Торда, Рёгнвальд и еще шестеро. По мосту переехали Волхов и двинули в сторону Полоцка.

Ехали весело, налегке, спрятав брони в тюках запасной лошадки. Исландец и Кетиль даже рубахи скинули, подставив свежему ветерку могучие торсы. Нурманы равнодушно относились и к жаре, и к холоду. Но все-таки здешний июль был намного теплее, чем в родной Уппландии. Хотя на земле франков, куда не раз наведывались викинги Эймунда, в это время еще жарче.

Ехали свободно, разобравшись во всю ширину тракта. Встречные повозки и пешцы при виде нурманов поспешно убирались на обочины. Пусть эти и выглядели как купцы, однако все знали, что нурманы скоры на руку. Могли даже и убить. Вира за голову смерда — пять гривен. За людина — двадцать. Однако пойди стребуй ее с нурмана. Скажет: не я. А при нем — две сотни видаков. И все как один — нурманы.

Рагнар попытался выведать, что задумал конунг, но Эймунд только ухмылялся.

Так прошло десять дней. Ехали спокойно. В лесах здешних, бывало, пошаливали злые люди, но на дюжину нурманов напасть — это мишкой-шатуном надо быть. Ночевали в селениях и придорожных корчмах. Вели себя тихо. Не безобразничали — Эймунд настрого запретил. Даже девок на ночь брали только по согласию. Словом, вели себя именно как купцы, в которых и рядились.

К полудню одиннадцатого дня тракт опустел. То был верный признак близости Бурицлавова войска, и Эймунд велел остановиться.

На сей раз ночевали в лесу. Огня не разжигали и по­ужинали холодным мясом и пивом, купленным во время последней ночевки.

Ночью Эймунд с Рагнаром отправились на разведку. Стоянка вражеского войска обнаружилась не слишком далеко. Обширный лагерь, шумный и вонючий. Вокруг паслись кони степняков. Тысячи коней, которые могли учуять чужаков и всполошиться, потому Эймунд с Рагнаром не подходили близко. Убедились, что лагерь есть. И людей в нем много. Значит, это не передовой дозор, а главное войско.

Эймунду этого было достаточно. Где войско, там и его предводитель.

Утром нурманы двинулись назад. Ехали быстро, рысью. К полудню покрыли миль пятнадцать. Никто из спутников Эймунда не знал, что задумал конунг, но они помалкивали. Нурманы умели ждать.

По пути били дичь, которой в здешних лесах было в избытке. Добыли двух зайцев, и еще Рёгнвальд подстрелил молоденькую косулю, с непонятного перепугу выскочившую на тракт. Это было хорошо, потому что своих припасов у нурманов почти не осталось.

После удачного выстрела Рёгнвальда решили дать лошадям отдых. Расседлали, сыпанули в торбы овса. Ободрали зайцев и косулю, печень и сердце порезали на всех и съели сырьем, остальное наскоро обжарили на огне, густо посолили и приняли с остатками пива. Поснедав, развалились на травке, наслаждаясь кратким отдыхом.

Только тогда Рагнар спросил вполголоса:

— Что ты ищешь, Эймунд?

— Место, где довольно простора, чтоб встать лагерем большому войску.

— Мы уже два проехали, — заметил Агнарссон.

— Близко, они за день не меньше двадцати миль пройдут.

Вскоре вновь собрались и тронулись в путь. Угостившиеся овсом лошади весело пылили по тракту. Эймунд и Рагнар ехали вдвоем, остальные приотстали. Замыкающий, Бьёрн Исландец, то и дело оглядывался и прислушивался. Кто знает, как далеко вперед уходят печенежские дозоры?

Миновали опустевшую деревеньку. Маленькую, в десяток хаток. Рагнар кивнул на перепаханный острыми копытами дерн. След уводил в чащу. Эймунд кивнул. Все понятно. Слух о приближении вражьего войска опередил само войско. Этим смердам повезло: успели уйти и угнать скот. Другим повезет меньше. Степняки не дружина соседского князя, которым смердов губить невыгодно — самим пригодятся. Печенеги вырежут всех. Им это по нраву.

Викинги их не осуждали. Делали так же во время вика.

Большую поляну проехали, не останавливаясь.

Рагнар вопросительно поглядел на Эймунда. Тот пояснил:

— Воды нет. Лошадей поить надо.

— Так река же близко.

— А как их туда вести? — Эймунд кивнул на сплошную стену леса, лишь кое-где разделенную узкими тропами.

На следующей поляне вода была, но Эймунду она все равно не понравилась. На этот раз он объяснять ничего не стал.

И только пятая по счету обширная прогалина пришлась ему по вкусу.

От прогалины к реке шла уже порядком заросшая просека. Здесь когда-то брали лес.

Еще на поляне, почти вплотную к лесу, рос огромный неохватный дуб.

Спешились. Эймунд обошел вокруг дуба. Молодая трава поднималась почти до колен. По могучим узловатым ветвям со стрекотом метались две облезлые летние белки.

Эймунд широко улыбнулся. Место ему понравилось.

— Здесь он его и поставит, — удовлетворенно произнес конунг, притопнув ногой.

— Кто поставит? Что? — оживились остальные.

— Конунг Бурицлав — свой шатер.

Эймунд подошел к одному из вьюков и достал оттуда крепкую веревку. Длинную, локтей сто, судя по толщине бухты.

— Исландец, Кетиль, Щербатый, Большая Спина — за мной! — скомандовал он и полез в чащу, прихватив с собой смотанную веревку.

Рагнар последовал за Эймундом по собственному почину.

Отошли недалеко. Шагах в тридцати Эймунд выбрал подходящую березку, отмахнул от веревки локтей тридцать, сам полез наверх (пока березка не начала крениться), закрепил веревку, сбросил конец вниз и велел:

— Тяните!

Четверо викингов ухватились за конец, дружно повисли на веревке, и Рагнар понял, почему Эймунд выбрал именно их. Бьёрн, Гард Кетиль и оба Торда были самыми могучими и тяжелыми в хирде.

Березка стремительно изогнулась. Эймунд, оказавшийся в шести локтях от земли, спрыгнул, помог подтянуть верхушку к самой земле и закрепил свободный конец. Березка осталась согнутой, как натянутый лук. Эймунд привязал к ней ту веревку, что уходила к дубу.

Закончив, нурманы отошли дальше по дороге, наскоро доели остатки съестного, спрятали лошадей в лесу, оставив с ними четвертых. Остальные вернулись на поляну и укрылись в чаще. Достаточно глубоко, чтобы их не было видно с дороги, но так близко, чтоб видеть все происходящее на ней.

Ждать пришлось долго. Нурманы бездельничали, только сам Эймунд, видно от нечего делать, стругал суковатую палку. Он как раз успел выстругать две костылины, когда земля задрожала от поступи тысяч коней, а чуть позже послышался обычный шум, создаваемый войском на марше.

Вскоре появились и первые вои Бурицлава. Дозорные степняки в простых стеганках с нашитыми бляхами, высоких колпаках, с кривыми сабельками и туго набитыми колчанами. Их мохнатые злые лошадки рысили так бодро, будто и не было позади трудного перехода.

Дозор проехал вперед, а спустя некоторое время появилась наконец и голова Бурицлавова войска: конные дружинники-русы. Все как на подбор крепкие, крупные, в отменных бронях, с круглыми красными щитами у седел. Были среди гридней Бурицлава и варяги с длинными усами, и бородатые словене, и выходцы из южных земель — с заплетенными в косы бородами. Попадались и скандинавы. За головным отрядом появилась богатая повозка с фамильным трезубцем Владимировичей.

Бьёрн Исландец, присевший рядом с Эймундом, презрительно сплюнул. Но оказался не прав.

Конунг не ехал, как баба, на повозке.

В одном из всадников нурманы без труда узнали Бурицлава. Конунг ехал с непокрытой головой, а лицо его было хорошо знакомо людям Эймунда. А уж самому Эймунду — и подавно. Еще год назад он едва не отправил Бурицлава в Валхаллу русов. Чудом конунга отбили собственные гридни.

Над головой конунга полоскалось знамя — с тем же родовым трезубцем, какой украшал и знамя Ярислейва.

Выехав на открытое место, Бурицлав придержал коня. Эймунд удовлетворенно хмыкнул: место конунгу понравилось.

Протрубил рог, собирая войско и объявляя стоянку.

Не ошибся Эймунд и в главном: шатер конунга поставили прямо под вековым дубом. Шатер у Бурицлава был роскошный: высокий, четырехчастный, на высоком крепком шесте, украшенном сверху золотым шаром с флюгером.

Стемнело. В шатрах и на открытом воздухе зажглись огни. Вкусно запахло горячей пищей.

Нурманы сглатывали слюну: у них с обеда крошки во рту не было.

— Не пойти ли мне разжиться едой? — неожиданно предложил Эймунд.

Остальные недоверчиво уставились на него.

— Припасы у нас кончились, так?

— Так, — согласились остальные.

— А у конунга еды много.

— Предлагаешь украсть? — оживился Бьёрн Исландец, большой любитель пожрать.

— Зачем красть? — Белые зубы Эймунда весело блеснули в темноте. — Сами дадут.

— Нам?!

— Мне, — скромно произнес Эймунд. — Вот пойду к ним и попрошу.

— Разума лишился, конунг? — неуважительно проворчал Кетиль.

— А в зубы? — мягко поинтересовался Эймунд. — Щербатый, подай мне мою сумку.

В сумке оказалась поношенная одежда из небеленого холста и большая мятая шапка из толстого войлока.

Эймунд переоделся, передал одежду и оружие Щербатому, затем достал из сумки кудлатую козлиную бороду с завязками, прицепил к подбородку, напялил сверху шапку и превратился в замшелого деда. Когда же он согнулся в спине, оперся на костылины и, прихрамывая, прошелся меж деревьев, то узнать в нем могучего конунга стало и вовсе невозможно.

Рагнар наблюдал за братом со скрытой усмешкой: он ожидал от Эймунда чего-то подобного.

— А второй такой у тебя нет? — спросил он. — Я бы с тобой пошел.

Эймунд покачал головой.

— Одному надежней, — сказал он. — Дайте-ка мне мешок побольше.

Согбенного старца первыми заметили печенеги и хотели прогнать, но старец ловко уклонился от удара плетью (степняки одобрительно зацокали) и проворно заковылял вглубь лагеря. Останавливать его не стали. Сразу видно: старец безобиден.

Эймунд брел от костра к костру, тряс мешком, мычал невнятно.

Воинство у князя Борислава было разномастным. Тут были и разноплеменные степняки, и древляне, и словене, и даже чудины, издавна не упускавшие случая укусить своего господина — Великий Новгород.

Но калеку больше никто не гнал. Ратники — по широченным плечам и могучим ручищам — сразу признали в нем бывшего воина, искалеченного вражьим железом. Еду давали охотно. Каждый знал: отвернется удача — и сам окажешься на месте вот этого кряжистого старца-калеки.

В лагере было шумно. Ратники князя не отказывали себе в том, чтобы угоститься пивом и бражкой.

Когда побирушка добрался до середины лагеря, мешок его был почти полон. Десяток варягов из ближников князя даже пригласил калеку к своему костру и накормил горячим. У старика нашлась собственная ложка — хорошая, серебряная, что свидетельствовало о немалом когда-то достатке. Калека жадно, обжигаясь, выхлебал кулеш, аккуратно съел мясо, сыто рыгнул и задремал.

Ему не мешали, говорили о своем. Но спал старик недолго. Вдруг проснулся, огляделся заполошенно, вскочил и заковылял… прямо в княжий шатер, чей откинутый полог открывал обширную внутренность, увешанную коврами, с удобными ложами, на которых разместились сам князь и ближники: собственный воевода, два печенежских хана, предводитель тысячи «черных шапок» и старый касожский вождь — из тех касогов, что «пересадил» под Киев еще Святослав.

Отрок у входа в шатер сунул старику в ноги древко копья. Тот запнулся и растянулся на ковре, просыпав собранную в мешок снедь.

Схватившиеся было за оружие вожди, увидав безобидного калеку, расслабились и развеселились.

— Гони его, — брезгливо скомандовал князь.

Дружинник ухватил старика за ворот (тот еле успел собрать в мешок разбросанное) и поволок прочь. Снаружи передал калеку другому отроку. Тот вытолкал мямлящего, волокущего мешок старика за пределы лагеря, хотел наладить коленом под зад, но пожалел.

Оказавшись за пределами освещенного лагеря, старик мгновенно преобразился. Костыли полетели прочь, козлиная борода и шапка отправились в кусты.

Конунг Эймунд выпрямился, бросил в сторону шумной стоянки яростный взгляд и канул в чаще.

Глазастый Рагнар первым увидел двигающееся во тьме пятно, признал брата и вздохнул с облегчением. Не то чтобы он не верил в удачливость Эймунда, но слишком многие в чужом войске знали его в лицо.

Обошлось.

— Угощайтесь, — конунг сунул мешок Бьёрну.

— Ого! — обрадовался тот. — Да здесь дня на три провизии!

— А мы тут прирезали одного из этих, — сообщил Торд Большая Спина. — Забрел, видно, отлить да заплутал.

— Плохо, — Эймунд скинул нищенскую рвань, облачился в свое. — А что, притаиться нельзя было?

— Да он прямо на нас выперся, — попытался оправдаться Торд. — На меня чуть не наступил.

— Где труп?

— Вот, в кустах.

Эймунд наклонился над телом, изучил.

— Ладно, — сказал он. — Это не вой и не разведчик. Трэль или смерд. До утра не хватятся. Сейчас — всем спать. Кетиль — на страже. За ним — Рагнар. Брат, поднимешь нас в последнюю стражу. Нам до свету надо управиться и уйти успеть.

Рагнар разбудил вовремя. Вокруг царила темнота. Со стороны лагеря тоже было тихо.

Викинги бесшумно поднялись. Одеваться не требовалось: все спали в бронях и с оружием под рукой.

Эймунд привел их к согнутой вчера березе.

— Рёгнвальд и ты, Торд, — сказал он. — Вы умеете рубить крепко. Покажите себя, когда настанет время. Ты, Кетиль, будешь стоять здесь, на просеке. У тебя одно дело: держать веревку. Когда мы закончим, я выберу слабину, и Рагнар трижды ударит по ней обухом топора. Тогда ты дашь знак, чтобы рубили ветку, за которую привязана береза. Мы с Бьёрном и Рагнаром уходим в лагерь. Бьёрн, захвати копье. Остальные — к лошадям. Пусть ждут нас наготове. Как сделаете дело — сразу уходите.

Дозорных сняли бесшумно. Это было легко — со стороны леса их было всего двое. Незамеченными трое викингов проникли в лагерь. Далеко забираться не пришлось: шатер стоял у самого леса.

Усталые и перебравшие бражки вои Бурицлава лежали вповалку у костров. Кое-где темнели шатры старших. Шатер Бурицлава был намного больше остальных, так что спутать его было невозможно.

У входа, опираясь на копья, дремали стражи. Бьёрн сделал на конце веревки петлю и копьем набросил на флюгер. Осторожно выбрал слабину.

Эймунд подошел к шатру вплотную. Вечером он высмотрел, у какой стенки шатра располагается ложе Бурицлава. Ошибки быть не должно.

Рагнар трижды ударил обухом топора по натянутой веревке. Четвертый удар — уже острием — пришелся по шее дремлющего стража. Второго прикончил могучий Бьёрн, рубанув по горлу острым краем копья.

Раздался громкий треск, веревку рвануло, княжий шатер сорвало с места и уволокло к лесу.

Эймунд, не теряя ни мгновения, бросился к намеченному ложу и, широко размахнувшись, снес голову толком не проснувшемуся, но уже схватившемуся за оружие Бурицлаву.

Бьёрн и Рагнар рубили, не разбирая, всех, кто подворачивался под руку.

Эймунд швырнул отрубленную голову в мешок, бросил:

— Уходим!

И три викинга растворились в темноте, оставив за спиной всполошившийся лагерь.

Через четыре дня во двор княжеского кремля въехали двенадцать всадников. Стража пропустила их беспрепятственно, поскольку не пускать княжьего воеводу Эймунда — себе дороже.

У теремных дверей нурманы спешились, но внутрь вошел только один — сам конунг Эймунд.

Он молча проследовал к князю, и ему опять никто не препятствовал, поскольку у теремной стражи тоже был приказ: впустить Эймунда в любое время немедленно.

Князю уже доложили. Он ждал.

Эймунд развязал мешок, который принес с собой, и выложил на лавку отрубленную человеческую голову. Голова эта, хоть и была смазана для сохранности медом, уже порядком смердела.

Князь поглядел на голову, потом — на нурмана. Щеки его порозовели.

— Да, — сказал он. — Это мой брат. Что с войском?

— Нас никто не видел, — по-нурмански произнес Эймунд (князь хорошо знал этот язык). — Они собрали тинг, долго спорили, подозревая друг друга в убийстве, потом поделили казну конунга и ушли. Сдается мне, тело своего князя они так и бросили там волкам на поживу. — Эймунд посмотрел на князя долгим строгим взглядом. — Сдается мне, — продолжал он, — что мы, нурманы, свое дело сделали. Ты ведь позаботишься, господин, чтобы тело брата было хорошо и с почетом похоронено?

— Я позабочусь, — кивнул Ярослав. — Сегодня же по­шлю людей.

Эймунд кивнул и молча вышел.

Князь посмотрел ему вслед и подумал: надо радоваться. Ведь у него нет больше соперников на этой земле.

Почему же тогда на душе так муторно?

Музыкант 

Альтернативная история

Каждому творению подобает время и место, лишь ему одному надлежащее.

И по власти соединять творение с надлежащим ему познается истинный мастер.

Откровение Эфраима

Акль

Черные всадники на огромных храпящих лошадях. Они вырвались из смешанной с дождем тьмы, как обвал. Задавили лязгом, хрипом, окриками, оскалом лошадиных морд, чавканьем широких копыт, норовящих раздробить ноги. Смрад конского пота и сырой кожи…

— А! Га! — Перекошенные мокрые лица. — Хаш! Он, крысенок! Я взял, взял! Оп-па!

Ладонь в заскорузлой рукавице зажала рот. Четыре руки вцепились и разом вздернули вверх. На мгновение я повис над разбитой дорогой, над мешаниной лошадиных ног, по бабки зарывающихся в грязь…

— Дать ему по башке?

— Дурак! Петар что сказал? Не бить! Только пасть за­ткнуть! Стоять, стоять, скотина! Хаш! Вяжи его! Быстрей, косорукий!

Деревянный кляп разодрал губы. Рывок — лошадиный хребет под животом (оскаленная морда, потянувшаяся к нему — и отдернувшаяся после удара тяжелого кулака), ремни, стянувшие руки и ноги, мотающаяся голова, мелькание черноты внизу, грязь, летящая в лицо, ворчание солдат, выгнанных в дрянную ночь, чтобы изловить какого-то бродягу. Без оружия, без денег (обшарили еще раньше, чем связали), нищего, жалкого человечишку! Двадцать всадников! Да одного хватило бы за глаза!

— Ну дождище! Ну чертова погодка! Шиш, как там у тебя во фляжке, осталось?

— Шиш тебе! Потерпишь. Петар, зуб даю, бочку выкатит!

— Бочку? За этого опарыша?

Скачка по разбухшей от трехдневного ненастья дороге, задравшаяся рубаха, дождь, хлещущий по голой спине…

Наконец — ворота, хриплый окрик: «Что за дьяволы?» — и в ответ сердитое рыканье: «Открывай, рукоблуд! Шкуру спущу!»

Надсадный скрип железа, цоканье копыт по камням, треск факела и шипение дождевых капель, падающих в пламя…

— Ну, братва, ну погодка! Прям шабаш!

— Быстро обернулись!

— Так он, дурачина, по дороге и тащился. Иначе нипочем бы не словили…

— Ну все теперь, теперь пожрать, пива насосаться и на бок!..

— Хрена он сдался маркграфу? Вот я, на спор, завтра из деревни дюжину таких задохликов приволоку!

Я был почти благодарен, когда грубые руки стащили меня с лошадиной спины, внесли вверх по лестнице в замок и швырнули на каменный (сухой!) пол.

— Факел мне!

Надменное, с хищно прищуренными глазами лицо маркграфа Лилльского Эберта. Того самого, кто пообещал: сделаешь, что скажу, — уйдешь свободно. Нищим, без гроша, без флейты, но свободно.

Думалось: ничего. Он — музыкант. Куда бы ни пришел, накормят, напоят и оденут.

Крепко слово маркграфа Эберта!

Вышел он свободно!

Глава первая. Луи Да Арт, рыцарь и тайный королевский мисси

Древняя, римлянами проложенная дорога, по обе стороны — молодой лесок. Лет сто назад поблизости были селения. Теперь заброшены. И сама дорога заброшена. Два поколения назад в половине дневного перехода от этого места стоял замок барона Генатуса. Люди барона начисто обирали всех, кто попадался. Вот и стали купцы да паломники давать круг к востоку, к странноприимному аббатству Святого Фомы. Дорога длинней — шкура целей.

Да Арт рассказывал Аклю, как его отец по велению славного Каролуса Магнуса взломал баронский замок, а самого Генатуса разорвал лошадьми. Но дорогой по-прежнему пользовались редко, разбойничьих шаек и без Генатуса хватало.

Акль не особенно боялся разбойников. Брать с него нечего, а музыку послушать — даже и разбойникам развлечение. Да Арт тоже грабителей не опасался. Герб на его круг­лом щите — черная бычья голова без короны на зеленом поле. И девиз: «Поберегись!» Если кто умеет читать. Сам Да Арт не умел.

Справа сквозь редколесье блеснула речушка.

— Сворачиваем, — сказал Да Арт. — Коней вымоем да и сами выкупаемся.

Акль не стал возражать. Странствовать верхом он еще не привык и потому сидеть в седле уставал.

Да и куда спешить?

Проехали еще немного, пока не наткнулись на спускавшуюся к реке тропку. Собаки Да Арта, пара брудастых борзых, мощных, на сильного зверя, умчались к воде. За тридцать шагов слышно, как они шумно лакали воду.

Шагах в тридцати ниже по течению речушки оказалась полуразрушенная запруда. Рядом, на берегу, заливной луг, окаймленный высоким кустарником. Может, в прежние времена там стояла мельница?

Длинноволосые ивы над песчаным обмелевшим протоком, подсохший частокол тростника.

Выше запруды вода стояла высоко и пахла приятно. Да Арт расседлал обоих коней, освободил своего жеребца Ворона от кожаного, с нашитыми металлическими чешуйками вальтрапа, попоны.

Затем снял рыцарский тяжелый пояс, вынул из ножен меч. У Да Артова меча было женское имя: Солейя, Солнышко. Луи осмотрел радужную поверхность клинка, поцеловал рукоять и вернул в ножны. Акль понимал рыцаря. Он сам почти так же любил свою флейту. Как живое существо. Она обошлась ему в полтора солида. Огромные деньги для музыканта… И ничтожные для такого, как Да Арт. Акль знал, как дороги хорошие мечи. За лучшие платили золотом по весу, а то и вдвое.

Луи разделся и нырнул в теплую, пахнущую илом воду. Акль глубоко заходить не стал, потому что плавал плохо.

Да Арт поднялся вверх по течению, на мелководье, и ловко выхватил из воды одну за другой три жирные рыбины.

Две он выпотрошил и, нанизав на ивовый прут, подвесил над костерком. Третью рассек вдоль и бросил собакам.

Акль с удовольствием смотрел, как его друг разделывает рыбу огромным, в локоть длиной, кинжалом. Мускулистое сухое тело Да Арта было испещрено шрамами, как монастырский пергамент — значками букв.

Разобравшись с обедом, Да Арт выкупал лошадей. Сам, не доверяя Аклю. Потом натянул штаны и присел к костру. Здоровенный комар, которому было наплевать на дым, уселся на щеку Да Арта.

В кронах старых ив пели птицы. Расседланные кони хрупали сочной травой. Борзые, быстро расправившись со своей долей рыбы, разлеглись в тени, вытянув длинные лапы.

Акль достал флейту и принялся наигрывать, вплетая мелодию в птичий хор. Он сыграл зарянку, потом — щегла. И настоящий щегол, приняв вызов, раскатился трелью. Да Арт тихо засмеялся. Оба они, рыцарь и музыкант, — бродяги-странники, подумал Акль. Вот, свела дорога у одного костра безродного мальчишку-флейтиста и королевского рыцаря. Луи Да Арт старше Акля на одиннадцать лет. Объездил не только все земли Каролуса, но и бóльшую часть страны лангов. Был в Риме, Венеции, Константинополе. Дрался с турками и африканскими пиратами. Не ради золота. Родовые земли на севере, которыми правит сейчас его старший брат Доминик Да Арт, граф Гуврский и Мореальский, считаются богатыми. Но младшему Да Арту скучно было год за годом стирать ступени родового замка или кочевать с дружиной из деревни в деревню, подъедая накопившиеся припасы. Родись Луи первенцем — стал бы сеньором в родовых землях, родись вторым — быть бы ему аббатом, а потом и епископом. Луи родился третьим — и получил свободу.

И как добрый христианин, нынче не поленился сделать крюк в десяток лиг, чтобы поклониться святым мощам. За это, наверно, Господь послал ему дар — спутника.

Рыба подрумянилась, и Да Арт снял ее с огня. Достал из сумки соль, смешанную с сушеными травами.

— У меня еще осталось пол-лепешки, — сказал Акль.

— Доставай, — кивнул Да Арт. — В деревне купим хлеба. В этом году на землях Лилльской марки хороший урожай.

Акль промолчал. Отец юноши был деревенским старостой, пока его не зарезали солдаты. Каким бы хорошим ни был урожай, а крестьянину останется шиш. Акль был благодарен брату матери, забравшему сироту в Мореаль.

— Вечером будешь дома, — сказал Да Арт. — Ты рад?

Юноша пожал плечами. Дядя умер три года назад, оставив в наследство только долги. Поэтому Акль и ушел из Мореаля. Это была идея Луи — навестить родину юноши. Впрочем, у Да Арта была еще одна причина посетить Лилльскую марку. Но о ней он не распространялся.

Закричала сорока. И борзые, словно по ее команде, вскочили на ноги. Зверь?

Пока Акль соображал, его друг уже все понял. Будь это зверь, собаки немедля бросились бы в атаку. Значит, люди. Должно быть, друзей выдал запах дыма. Ветер — в сторону дороги. Потому и собаки оплошали, не подняли тревогу вовремя.

Да Арт вынул меч, перекинул через голову ремень щи­-та, чтобы хоть как-то защитить спину: времени натягивать панцирь не осталось — в десяти шагах затрещали кусты.

Акль поднялся и отошел назад. В драке он — пустое место.

Да Арт на коне, с копьем, в панцире из обшитой железом дубленой кожи без труда разогнал бы шайку из десятка разбойников. Но Луи застали врасплох.

«Может, это просто крестьяне?» — подумал Акль.

Напрасная надежда.

На поляну выбрался чернобородый верзила с топором-франциской в руках. А следом еще трое — кто с чем. Борзые взорвались яростным лаем.

— Лежать! — рявкнул Да Арт.

Не хватало, чтобы мужичье побило собак!

Верзила с франциской не спеша, вразвалку двинулся к Да Арту. Трое подручных разошлись в стороны. На Акля никто не обращал внимания.

Один из тех, что обходили Луи слева, со стороны леса, бросил быстрый взгляд через плечо.

«Кто-то там прячется», — сообразил Да Арт.

Скверно, если попробуют увести коней. Его Ворон чужих не подпустит, а вот второго сведут запросто.

— Ты это, давай бросай меч! — деловито сказал чернобородый. — Тады живым отпустим!

— Я помню тебя, — бросил Да Арт верзиле. — А где твой дружок-северянин? Уж не в кустах ли сидит?

Чернобородый не ответил. Но по тому, как он дернул щекой, Да Арт угадал: нет, не северянин. Это хорошо. Норманн — опасный зверь. Да Арт помнил, как они косились в его сторону. Нехорошо так косились. А вот то, что северянина здесь нет, это хорошо.

Да Арт уже прикинул, что по-настоящему опасны только верзила с франциской (рукоять которой была раза в полтора длиннее обычной) и тот, что подбирался справа, со стороны реки.

Оба в кожаных шлемах, оба с хорошим оружием (у второго — короткое копье и щит). И держат оружие привычно, сноровисто. Те же, что слева, — отребье. Один с дубиной, второй с тяжелой рогатиной, словно на кабана собрался.

«Вот с них и начну!» — подумал Да Арт.

Акль наблюдал за своим другом, остро сожалея, что ничем не может помочь. Он видел затылок Да Арта, его спину, прикрытую щитом с бычьей головой, согнутые в коленях ноги…

Да Арт сделал быстрое движение влево и тут же метнулся в противоположную сторону. Атакованные разбойники шарахнулись. Один неумело швырнул рогатину — та шлепнулась в реку, второй замахал дубиной и завопил. Да Арт уже был между ними. Отшиб в сторону дубину и наискось махнул мечом, срубая первого, хлестнул второго, удирающего, поперек спины. И, развернувшись, остановил набегающего разбойника, третьего, широким махом клинка, который тот принял на щит. Щит хрустнул, но выдержал. Этот, третий, оказался проворен. И достать себя так просто не дал, и развернуть спиной к подоспевшему чернобородому не позволил.

Да Арта взяли в клещи. Зато теперь он мог не опасаться, что чернобородый метнет в него топор. Впрочем, разбойник и без того орудовал франциской с большой ловкостью. Здоровый, дьявол!

Акль видел, как Да Арт зарубил двоих. В одно мгновение: первый заорал, клинок опустился, швырнув его на землю с глубоко просеченным боком; второй, уронив рогатину, повернулся, успел сделать один шаг — и меч Да Арта с хряском перерубил его позвоночник. Бандит взмахнул руками и ткнулся лицом в землю. А Да Арт уже встретил третьего.

Увидев, как лихо его друг расправился с двумя разбойниками, Акль воспрял духом. Он ожидал, что и третий тотчас отправится в ад. Но тот сумел защититься, а тем временем подоспел четвертый, здоровый, как медведь, размахивая топором. Вдвоем они насели на Да Арта.

Быстрый, ослушавшись команды, бросился на помощь хозяину, отлетел, отброшенный пинком, кинулся снова и едва не угодил под удар.

Да Арт дважды свистнул сквозь стиснутые зубы. Быстрый отпрянул, застыл, поджимая хвост.

Свист этот люди не слышали. Только собаки. И сам Да Арт. Он выучил псов повиноваться свисту даже лучше, чем голосу. Да Арт знал: больше Быстрый в драку не сунется.

Здоровяк орудовал франциской с большой сноровкой. Наверняка бывший солдат. А вот второй оказался поплоше. Не по умению — тут он был неплох, — а потому что трусил: ширнет копьем и сразу отскочит. Да Арт уже знал: с этими он справится. Если бы не мысль о том, кто спрятался в кустах за спиной, Да Арт чувствовал бы себя почти в безопасности.

— Здоров ты драться, — пропыхтел чернобородый.

Пот струился по лицу разбойника, но движения не замедлились. Да Арт тоже мог сражаться еще долго. Вот так, налегке, — хоть целый день. Хотя, будь на рыцаре доспехи, эти двое были бы уже мертвы. В доспехах о том, в кустах, можно не тревожиться. Да Арт улыбнулся. Он любил биться. И он был лучшим.

Схватка затягивалась, и Акль встревожился. Вдруг он увидел, как кусты за спиной Да Арта раздвинулись и оттуда выскочил человек, раскручивая пращу.

— Луи, берегись! — закричал юноша.

Да Арт услыхал свист пращи раньше, чем вскрик Акля. Рыцарь вовремя присел, и глиняное ядрышко просвистело над головой, угодив в грудь разбойника с копьем. Тот отшатнулся назад, не удержался и плюхнулся в реку, окатив Да Арта водой. Тут уж чернобородый не упустил случая: прыгнул и пнул Да Арта ногой в бок, и тот упал. Разбойник взмахнул франциской…

У Акля перехватило дыхание. Он увидел, как лезвие топора рассекло воздух, услышал лязг, тупой удар…

Громко закричал пращник. Да Арт прыжком вскочил на ноги, а чернобородый, напротив, шлепнулся на спину. Топор его глубоко воткнулся в землю, а у Да Арта почему-то не было меча…

…Увидев падающий сверху топор, Да Арт сделал то, что в ином случае счел бы бессмысленным: попытался парировать мечом удар франциски. Клинок переломился, как сухая ветка, рукоять его вырвало из ладоней Да Арта, но добрый меч все-таки послужил напоследок — отвел удар в сторону. Враг опешил. Он ожидал увидеть разрубленный пополам череп, а не живого противника. Воспользовавшись замешательством чернобородого, Да Арт ударил его ногой в пах и вскочил на ноги. Подхватив с земли камень, метнул разбойнику в лицо…

…Акль увидел, что вместо меча Да Арт держит здоровенный булыжник. Еще он увидел, как второй разбойник с перекошенной от ярости рожей лезет из воды, а третий снова раскручивает пращу.

Да Арт, вскинув камень над головой, швырнул его в чернобородого. Тот не успел увернуться, и лицо его превратилось в кровавую кашу.

Мигом позже другой камень, выпущенный из пращи, грохнул в щит, привязанный к спине Да Арта. Луи с трудом удержался на ногах.

Второй разбойник выкарабкался на берег. Щит он потерял, но копье сохранил. Вопя от ярости, он наскочил на Да Арта. Третий разбойник вложил в пращу новый снаряд, но метнуть не мог. Его приятель оказался между ним и Да Артом. Мокрый, злющий, он пытался проткнуть Луи копьем, но Да Арт с большой ловкостью уклонялся, прыгая то влево, то вправо, а затем, улучив момент, перебросил щит со спины, отбил очередной выпад и краем щита ударил разбойника в переносицу. Тот упал. Свистнул выпущенный из пращи камень, Луи в развороте отшиб его в сторону и выдернул из земли топор чернобородого.

Второй разбойник поднялся. Усы его были в крови, мокрые волосы облепили голову. Он взмахнул копьем, но Да Арт с легкостью перерубил древко круговым движением франциски и с такой же небрежной легкостью смахнул голову разбойника с плеч. Ударил фонтан крови. Третий, пращник, опрометью бросился в кусты… Но боевой топор оказался проворней. Последний враг рухнул в траву, дернулся пару раз и затих.

Акль перевел дух. Его друг победил.

Глава вторая. Чудо

Да Арт не испытывал ни малейшей радости от победы. Солейя, верно служившая Луи больше десяти лет, погублена в дурацкой стычке с каким-то придорожным сбродом. Клинок сломан, рукоять лопнула, и теперь ее остается только выбросить. Конечно, хороший кузнец мог бы поправить дело, но прежнего качества у меча уже не будет. Солейя, его Солнышко, — умерла.

Да Арт чувствовал себя так, словно лишился руки. И что еще хуже — сомнение. Меч рыцаря — это не просто оружие. Это его связь с Господом. Не зря ведь все настоящие клятвы приносят на мече. Сломанный меч — это знак. Знак того, что Господь отвернулся от Луи Да Арта. Но как такое может быть? За что?

Кинжалом Луи вскрыл горло чернобородому (живучий, однако!) и разбойнику, которого свалил первым ударом. Остальных добивать не требовалось. Обшарил карманы — нашел несколько старых медных монет и… шестнадцать новеньких денье чеканки Каролуса — в отдельном кошеле.

Зеус понюхал обезглавленный труп и сердито гавкнул: не любил запаха человеческой крови.

Второй кобель, Быстрый, вертелся вокруг хозяина, норовил лизнуть бок, оцарапанный сапогом чернобородого.

Акль тихо сидел в стороне, пока Да Арт разбирался с убитыми, проверял, как там их кони, смывал с себя пот и грязь. Когда друг подсел к костру, юноша протянул ему деревянную флягу с элем.

Да Арт напился и вернул флягу Аклю.

— Меч погиб, — сказал он. — Беда.

Акль сочувственно кивнул.

Над трупами разбойников, жужжа, роились зеленые мухи.

Единственное, чем Акль мог утешить рыцаря, — сыграть. Но не решался.

Да Арт натянул рубаху, поддоспешник, панцирь, подпоясался, грустно посмотрел на пустые ножны. Конечно, он не остался безоружным. У него были копье, кинжал, франциска. Но пустые ножны… Это как дом, в котором умер хозяин, не оставив наследника.

Акль глядел, как его друг ест рыбу (у него самого начисто пропал аппетит), и думал: неправильно устроен мир. Разве эти люди хотели умереть? У них имелись деньги — значит, было на что купить пищу. Они напали, хотя знали, что могут умереть. Почему? А если бы Да Арт не убил их, то они убили бы Да Арта. И Акля. И он не смотрел бы сейчас на Луи, глотающего белое влажное мясо, а лежал бы на земле в луже крови, и это над ним гудели бы зеленые мухи.

— Луи, — позвал юноша. — Ты, когда сражаешься, думаешь о смерти?

— Что?

Вопрос застал Да Арта врасплох. Но сообразив, о чем его спрашивает Акль, воин покачал головой.

— Нет. Когда бьешься по-настоящему, думать некогда.

— А раньше думал?

— И раньше. Перед битвой — да, бывали такие мысли. Поначалу. А потом перестал. Столько боев, малыш, — поневоле привыкнешь. Раз уж Господь хранил меня все эти годы, так и нынче не убьют, верно?

— А какая-нибудь шальная стрела?

Да Арт засмеялся.

— Я же не слепой и не глухой. Нет, когда мой час придет — Бог мне подскажет. А не то — вернусь домой, приму у брата Мореальские земли…

Он усмехнулся и снова взялся за рыбу.

Аклю трудно было представить своего друга знатным сеньором, со слугами, герольдами, трубачами, важно выезжающим из замковых ворот. Вроде маркграфа Эберта.

Зато хорошо виделось, как Луи летит на коне навстречу врагу. Акль достал флейту. Этот инструмент почти не годен, чтобы передать топот копыт, звон стали, крики победителя и побежденного, слившиеся в один. Но Акль не спешил, он вчувствовался в то, что встало пред его мысленным взором. Вчувствовался и понял, как должна звучать его флейта. Звук шел изнутри и снаружи одновременно. Акль растворялся в нем, расходился вширь. Но оставался при этом самим собой: юнцом, играющим на флейте. И звук ее был — как дрожащая струна, уходящая в небо. Выше неба…

Да Арт перестал есть. Ему вдруг показалось: юноша уже не сидит, скрестив ноги, на зеленой траве, а парит над ней.

Да Арт вскочил, будто услышал рог сенешаля. Недо­еденная рыба рассыпалась по траве. «Враг! Враг! Вперед! Бей!» — кричала флейта. Невозможно было поверить, что все это рождает тоненькая — пальцем перешибешь — палочка.

Да Арт сжал кулаки. Жаркая дрожь прошла по его телу, как бывало лишь перед настоящей битвой.

Щеки Акля пульсировали, выталкивая воздух. Глаза остановились, тело широкими махами раскачивалось из стороны в сторону. Воздух сгустился и толкнул в лицо. Да Арт, не помня себя, с резким криком взмахнул рукой. Как если бы хотел рассечь недруга мечом от ключицы до седла. Его сжатый, с набухшими от напряжения жилами кулак описал полукруг… и перерубленная рогатка упала в костер вместе с остатками обеда. Звук флейты оборвался.

* * *

Акль выдохнул звенящую, зияющую пустоту и закрыл глаза. Оно повторилось. То, что случилось с ним прошлой весной. А потом в начале лета, примерно за месяц до того, как в аббатстве Источника Святого Валентина юноша встретился с Да Артом.

И ни разу Акль не был уверен, что это — настоящее. Не видение, не греза. Акль даже предполагал, что это память сыграла с ним шутку. А потрясающее ощущение, когда нечто возникшее перед мысленным взором вдруг становится реальным, осязаемым, ощущение это — лишь от невероятно обострившихся чувств.

Разве не виделся тому бенедиктинскому монаху Архангел Гавриил, когда все остальные видели лишь грозовое облако?

Так же, как тогда, сначала появлялась боль. Острая боль от незавершенности, неправильности бытия. Потом возникала цепочка звуков. Нанизанные на основу жемчужины. Акль выпускал их в мир, и флейта его кричала от боли и наслаждения.

Что происходило потом, Акль не смог бы объяснить словами. Звуки оплетали, обнимали изъян в ткани мира. Акль не отпускал их, удерживал нитью новых звуков, длил, длил музыку…

И прореха исчезала. Затягивалась, как царапина на коже. Без следа. В одно краткое мгновение.

Акль уронил флейту, откинулся назад. Ничего, кроме счастья и пустоты.

Вечность спустя, когда он открыл глаза, то не сразу осознал, что они видят. А когда осознал, понял, что совершил чудо.

Глава третья. Дорога на Лилль. Прошлое и настоящее

Когда до Лилля оставалось лиги четыре, к ним присоединился странствующий монах. Ни Да Арт, ни Акль ничего не имели против попутчика. Акль даже предложил свою лошадь, но монах отказался, сославшись на обет. Был он высокий, рыжий, в выцветшем, потрепанном плаще из грубой шерсти. Шел же не в Лилль, а дальше, на юг, и спешил, потому что опасался: осенние холода закроют перевал. Они с Да Артом немедленно завели умный разговор. Акль помалкивал. Монах жаловался, что праведность ныне измельчала, что в редком монастыре монахи блюдут устав как подобает, а епископы — и того похлеще. Взять, к примеру, лилльского. Латыни толком не знает, на наставления и проповеди скуп, зато щедр на зуботычины. В прошлом году даже навлек на себя порицание святейшего. За то, что до смерти забил палкой одного из братии.

Акль, до того как покинул Лилль, видел епископа дважды. На пасхальном шествии и когда сжигали ведьму. Лицом епископ походил на старую щуку.

Не в том главная беда, говорил монах, что не чужды пастыри светских удовольствий, беда — в невежестве. Вот, к примеру, настоятель аббатства Источника Святого Валентина — в пище неумерен, любимое развлечение — зверя травить, но ведь учен и бедным помогает и странникам. И монахи у него живут как у Христа за пазухой, и сам Каролус Магнус к слову его прислушивался.

Да Арт одобрительно кивал. Настоятель приходился ему родственником. Акль тоже прислушался, поскольку отца Бартоломея знал лично. Там же с Да Артом и познакомился.

Акль