Жизнь как зима: холодная, праздничная, белая, цветная – ужасно длинная жизнь. Кажется, уже прожил больше половины (да куда там половины? Добрые две трети уже прожил), а все живешь-живешь, и день тянется.
Вот проснулся, посмотрел сериал, вот сел работать, вот съездил по делам, вот вернулся, а еще только пять вечера. Это же с ума сойти. И сколько еще таких дней. Это только так говорят: «Жизнь короткая» – нет, жизнь длинная, длинная.
– Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет… Ничего не поделаешь.
И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море – ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. «Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю». Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал.
Настоящая поэзия, а она всегда с подкладкой какой-то странной, пусть и мужественной печали (а еще обиды), приходит в твою жизнь не когда тебе что-то дали, а когда у тебя что-то кончилось.
Изящно, прелестно, очень мило, – эти слова я, разумеется, записал в тот же вечер, вернувшись домой. И еще: – Как вы решились после «Графина» читать «Фонтан»? Очень смело.
Я часто говорил, что до двадцати пяти ты живешь на каком-то двигателе, который от тебя не зависит. А вот потом приходится придумывать цель и смысл. Как же я удивился, когда прочел у Кормильцева (он, правда, другую цифру называет), что есть эзотерическое учение, которое говорит, что до тридцати трех лет человек живет волей ветхого Адама, а после уже по собственным заслугам. Что после тридцати трех батарейка энерджайзер садится. И тогда большинство людей начинают тосковать по прошлому. Потому что они не понимают, для чего им совершать дальнейшее усилие жить.
