Адольф Гитлер видел в США пример государства, поддерживающего иерархию рас и развивающегося за счет большого жизненного пространства и контроля над целым континентом. В глазах идеолога нацизма черноземный регион Восточной Европы должен был стать тем, чем для Соединенных Штатов был их Запад. С местными жителями можно было поступить так, как американцы поступили с индейцами. В каком-то смысле программа нацистов тоже была попыткой применить в Германии «американскую модель» (какой она представлялась Гитлеру)
президента России В. В. Путина, произнесенная в 2019 году, опиралась именно на это глубоко укоренившееся представление: «Давайте мы подождем, когда американцы истратят деньги на новые технологии… а потом у них — цап-царап: посмотрим, вообще мы заинтересованы в этом сегодня или нет, и задешево купим» [48]. Подобным образом рассуждали государственные деятели многих стран на протяжении последних полутора столетий.
Однако когда президент Барак Обама сообщил, что «верит в американскую исключительность точно так же, как, он подозревает, британцы верят в британскую исключительность и греки верят в греческую», он подвергся шквальной критике в США [1].
Предыдущие войны, которые вела страна, оправдывались либо защитой особых институтов Западного полушария (доктрина Монро со всеми «дополнениями»), либо отражением угрозы, воспринимаемой как экзистенциальная. Теперь же США готовы были воевать далеко от собственных берегов — в Корее, а позднее во Вьетнаме — для того, чтобы поддержать свою роль «лидера свободного мира». Популярный стендап-комик Ирвин Кори в 1953 году сформулировал новое американское кредо: «Добрым словом и пистолетом вы можете добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом». Шутка так хорошо описывала новое мироощущение американцев, что эту фразу вскоре начали приписывать таким «культурным героям» Америки, как гангстер Аль Капоне и изобретатель револьвера Сэм Кольт.
Но что может сделать миролюбивая республика, если она не согласна с действиями могущественных держав? Не бессмысленны ли декларации, не подкрепленные военной силой? Нет, считал Уэбстер, времена изменились. «Моральные аспекты дела принимаются теперь во внимание пропорционально распространению знаний, и общественное мнение цивилизованного мира становится важнее грубой силы» [32].
Конечно, в политическое тело нации из жителей колоний вошли только свободные белые мужчины — женщины и черные рабы не включались в этот проект. Соответственно, их участие в Войне за независимость в тот период игнорировалось, оно стало конструироваться постфактум.
Начиная с этого периода Россия и Америка смотрели друг на друга как на проекцию Европы. Две страны в наибольшей степени воплощали в себе полярные подходы к государственному устройству и противоположные оценки демократии и либерализма. Для американцев Россия была воплощением всего «неамериканского» в Европе, тогда как для русских Америка оставалась наиболее радикальным вариантом Европы. Александр Герцен так писал об этом: «...как Северная Америка представляет собою последний вывод из республиканских и философских идей Европы XVIII века, так петербургская империя развила до чудовищной крайности начала монархизма и европейской бюрократии» [62].
