Солнце величественно закатилось за море. Угас его последний луч. Грянул пушечный выстрел. Тихое море вместе с потухающим небом быстро заволакивается надвигающейся тьмой. В бухте все тихо и как-будто дремлет затаившаяся в ней черноморская эскадра. Тени сгущаются и постепенно тьма охватывает весь Севастополь. Все огни закрываются темными абажурами. Завешаны окна, потушены фонари и даже закуривают с опаской — закрывая свет руками… Где-то далеко, в море, ходит «Гебен» и, как недремлющий враг, стережет жертву.

Я сижу на камне у самого моря. Передо мною все та же чарующая своими красотами вечная природа дарит меня одним из лучших видов безграничного моря. Как чудный аккомпанемент, до меня доносится с Приморского бульвара военная музыка. Кругом все так тихо и хорошо. Но во мне нет уже прежних восторженных чувств, былого вдохновения… Вся прелесть природы, вся пленяющая красота моря, вся нега чарующей музыки уже не восхищали меня, не будили сладостных воспоминаний, — не рождали волшебных грез и мечтаний, не давали ни былого счастья, ни даже тихого покоя… Все ушло куда-то в далекое прошлое, заволоклось ужасом мировой войны. Уже больше года длится небывалая по силе разрушения и ужаса воина. Вся Европа всколыхнулась от ударов грозы и вся прежняя жизнь мирного труда, покойных переживаний, интересов и забав — сменилась кровавыми событиями всемирного разрушения.

Кругом так тихо, так хорошо! Но под завесой тьмы спешно готовится к выходу в море Черноморская эскадра. Черный дым клубится из труб броненосцев и стелется по морю. На всех судах кипит жизнь, идет усиленная работа. Там, в ночной тиши собрались борцы за родину, за славного царя, за великую державу. Они готовятся к бою и смело идут в неведомое море, где каждую минуту их стережет ужасная смерть. Верные сыны своей родины! Вы поняли свой долг, вы нашли в себе силы забыть себя во славу великой России. Какая в вас сила, какой дух. Вы творите великое дело, вы все великие герои!

Как рвется моя душа за вами, туда же, в Черное море, как хочется быть вместе с вами, великие избранники земли русской. Как может гордиться каждый из вас — ведь вся Россия верит в вас, возлагает на вас, своих защитников, все свои надежды, все свои мечты и дает всю свою любовь. Господь с вами, мои милые братья. Да хранил вас Бог там, в далеком море, в славном бою и да поможет вам сохранить жизнь пли найти смерть, достойную славного героя!

Так думал я, с грустью и тоской провожая величественно уходящую в море эскадру. Мне было стыдно прятаться в безопасности и оставаться безучастным зрителем чужих подвигов.

Нет, нет, я должен, я хочу быть с вами, я также хочу исполнить свой долг и честно разделить с вами вашу судьбу! Я также могу отдать свою жизнь за даря и Отечество. Я тоже русский, я тоже горд!

Святые чувства! Благие порывы!

Я пошел на Исторический бульвар и долго бродил среди безмолвных памятников великой эпохи. Предо мною тянулись разрушенные бастионы, остатки прежних бойниц. Здесь тысячи русских сынов, защищая отечество, нашли славную смерть. Мне казалось, что я вижу этих героев, вижу их подвиги, так возвеличившие Россию! Они умели умирать и знали, за что умирали!

Меня потянуло к памятнику Нахимова. Мне хотелось еще раз посмотреть на этого героя, воплотившего в себе неустрашимость и безграничную любовь и преданность родине. Я долго с восторгом смотрел на гордую его статую, которая, казалось, затаила в себе дух бессмертного героя. Великий герой!

И опять неудержимо потянуло меня туда, куда шли тысячи русских, туда, куда звал меня мой долг, пойти с оружием в руках защищать свою родину, исполнить то, что надлежало всякому гражданину великой державы-России!

И только иногда, вдруг, как порыв ветра, словно нечаянно сорвавшийся с ближайшей скалы, на меня налетало минутное сомнение: как, оставить всё, все, чем жил до сих пор? Пренебречь своим покоем, комфортом, удовольствиями, обезличить себя, отдать свою волю, независимость и стать безмолвной пешкой, атомом великого и необъятного, одной единицей миллионной армии. Побороть свою гордость и с христянским смирением переносить обиды, несправедливость и даже оскорбления. Смогу ли я вынести крест таких тяжелых испытаний. Не возмутится ли мой дух и не замучат ли раскаяния. Не погублю ли я напрасно свою жизнь? Нет, любовь к родине, вера в Россию, сознание долга и готовность к самопожертвованию побеждают животное чувство страха и себялюбия. Высокия чуства рассеивают сомнения. Дух торжествует над низкими инстинктами животного эгоизма и окончательно укрепляет созревшее решение. Кончено. Я иду на фронт.

Тихо, но явственно пробили в тиши склянки.

На минуту все словно замерло в торжественной тишине и вдруг тысячи голосов запели вечернюю молитву. Пели далеко, на том берегу бухты, во флотском экипаже, но слышно было каждое слово Молитвы Господней.

Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое… да будет воля Твоя!..

Я поднял взор к небу и с глубоким чувством веры повторил слова молитвы: «Да будет воля Твоя! Да будет воля Твоя!» И вдруг слезы какого-то нового, неизведанного блаженства хлынули из глаз и так хорошо, так легко стало на душе. Да будет воля Твоя!

Рано утром, после почти бессонной ночи, но бодрый и веселый, я был уже. у воинского начальника. Весьма милый и обходительный полковник любезно принял меня в своем кабинете и, видимо, был очень удивлен, узнав о цели моего посещения. Он не хотел верить, что я, нотариус, человек с независимым положением и освобожденный от воинской повинности, серьезно хочу идти добровольцем в качестве простого солдата. Он старался разубедить меня в моем недостаточно, по его мнению, продуманном решении, предупреждая меня о всей трудности военной службы и безвозвратности раз принятого решения. Я заявил ему, что я все знаю, все обдумал, но что иначе поступить не могу.

Полковник очень долго расспрашивал меня о моей жизни, как бы желал ближе познакомиться со мной и понять причины, заставившия меня принять такое решение. Ему все казалось невозможным объяснить его просто одним моим желанием. Он с грустью проводил меня до выхода, с чувством ползал мне руку, и в его глазах я прочел столько расположения, что я еще более убедился в правоте своего решения. Его сочувствие тронуло меня, но не смутило.

Целый день я чувствовал себя удивительно бодро, но странно… я боялся признаться даже своим друзьям в том, что я завтра буду простым солдатом…

Вечер я провел в гостях шумно и весело, но мне казалось, что я присутствую на собственных похоронах. Что подумают все, когда узнают, что я простой солдат. Не положит ли это между нами непреодолимые преграды. Будут ли меня также принимать, не отшатнется ли от меня общество, узнают ли меня эти господа в солдатской шинели. Какия разочарования меня ждут? Как откроются мои глаза на всю фальшь человеческих отношений. Я многое уже понимал и предвидел.

На другой день в 6 ч. утра я должен был быть у воинского начальника, чтобы получить предписание и литер на проезд в Симферополь в пехотный запасной полк. Я оделся как можно проще, в высокие сапоги, в рубашку с кушаком и старое пальто, чтобы, по возможности, не выделяться из толпы, в которую я вливался. Я ограничился самым незначительным багажом, решив отказаться от многих своих буржуазных привычек, чтобы скорее привыкнуть к условиям новой жизни и к её лишениям.

В темной задней комнате воинского начальника, кроме меня, собралось еще пять человек, также отправляемых в запасный полк. Мы все ждали молча уже более часа, даже не думая спросить, долго ли. нам еще ждать. Да и смели ли мы спрашивать, волноваться, просить. Не все ли равно? За нас должны были думать и беспокоиться другие. После полной свободы, которой я всегда пользовался, и связанной с ней ответственностью, было как-то даже спокойнее на душе от сознания, что с лишением свободной воли с меня спала и часть ответственности и что вся моя жизнь уже более не зависела от меня, а будет идти но определенной колее, из которой трудно вывихнуться.

Наконец, вышел писарь и сделал перекличку. Все оказались на лицо. Писарь забрал ворох приготовленных документов и понес их воинскому начальнику. Я понял, что сейчас будет подписан мой приговор, окончательно решающий мою жизнь. Действительно, скоро вышел воинский начальник.

Устинов! выкрикнул он, вынимая из пачки документов один и протягивая его мне. — Будешь за старшего. Вот предписание и литер на 6 человек. Отправишься с девятичасовым поездом в Симферополь и явишься вместе со всеми в Штаб 33 запасного полка.

Он некоторое время задержался, как бы не зная, что еще сказать. Затем, стараясь не встречаться с моим взглядом, как-то нерешительно добавил: «Ну, с Богом!» и быстро вышел.

Обращение ко мне на «ты» человека, который еще вчера был так изысканно вежлив со мною, было как бы боевое мое крещение. Мне было как-то странно, но я не нашел в этом ничего оскорбительного. Я понимал, что воинский начальник, быть может, умышленно был со мной более офицяльным, чем это было нужно, желая сразу же показать мне всю суровость военной дисциплины, не ведающей исключении. Это был своего рода такт, выработанный долгой военной службой. Для воинского начальника я был уже не нотариус, я стал в его глазах номером в ряде миллионов других таких же номеров. И так, конечно, было для меня лучше, так как положение мое в роте среди солдат, как нотариуса, было бы нелепо и крайне стеснительно. Я стал солдатом и, конечно, мог требовать к себе только того законного отношения к солдату, как предусмотрено это в воинском уставе.

Я попал в 3-ю роту 33 запасного пехотного полка. Наша рота была помещена на окраине города на фабрике Абрикосова. Весь громадный фабричный флигель был отведен под казармы. Я явился в ротную канцелярию в то время, когда рота находилась на занятиях. Из разговоров с писарем в ожидании прихода ротного командира я узнал, что ротный командир — поручик и — очень хороший человек и что вообще в роте народ все хороший. Рота получила уже название маршевой, так как закончила свою шестинедельную подготовку и в скором времени отправляется на фронт.

Скоро я услышал ротное пение с выкриками и присвистом. У меня забилось сердце. Рота вошла во двор, выстроилась и затем по команде разошлась но двору и по казармам. Канцелярия наполнилась пришедшими взводными, фельдфебелем и солдатами, получающими различные распоряжения. Наконец, пришел и ротный командир. Расспросив меня и узнав, что я нотариус и поступил добровольцем, он, видимо, очень удивился. Он несколько раз повторил: «Как же вы это так решились? Ведь вам будет тяжело!»

По его распоряжению фельдфебель тотчас же повел меня к каптенармусу, который и обмундировал меня с ног до головы во все солдатское. Все было немного длинно и широко, но в общем все чистое и новое и носить было можно. Только сапог не нашлось на мою ногу и мне пришлось остаться в своих. Затем взводный предложил мне занять любую свободную койку и, если хочу, отдохнуть.

«…А завтра уже пойдешь на ученье», — добавил он.

И ротный, и фельдфебель, и взводный — все показались мне очень славными. Все, видимо, старались меня, «успокоить», хотя я вовсе не мучился, а чувствовал себя прекрасно. Обедал я вместе со всеми. Я боялся, что мне придется есть из общей посуды и не знал — сумею ли преодолеть вроясденную мне брезгливость, но к счастью, каждый имел свою жестяную чашку и свою ложку. Борщ с салом и перловая каша, быть может, потому, что я был голоден, показались мне очень вкусными и я вполне успокоился. Вообще, чем более я привыкал к новой обстановке, тем более все казалось мне не таким уягасным, как я представлял себе. Служба была тяжелая и жизнь не сладкая, но я сразу же понял, что если забрать себя в руки и точно и строго исполнять с надлежащей добросовестностью все требования службы и военной дисципшины, служить не за страх, а за совесть, с полным сознанием своего долга, то ничего ужасного в военной службе нет. Я оправдывал и чрезмерную строгость и суровые наказания. Я понял, что без этого не можеть быть армии. Чтобы заставить людей по одному приказанию идти в бой — нужно было их сначала провести через суровую школу. Раньше, совершенно не понимая военной службы, я обо всем имел совершению превратное мнение.

После обеденного перерыва и отдыха рота вновь выстроилась идти на занятии. Взводный разрешил мне не идти, но я так хотел скорее сделаться настоящим солдатом, войти в общую жизнь роты, что сам просил разрешения встать вместе со всеми. Мне страшно хотелось скорее получить винтовку. Взводный, давая мне ее и видя мое торжество и гордость, с которой я овладел тяжелой русской винтовкой, с улыбкой заметил: «еще успеет надоесть». Но он ошибся. Я сразу же полюбил «свою» винтовку. Я ознакомился с ней во всех её деталях и мне не надо было заучивать её номер 237659. Я запомнил его на всю жизнь. Эту винтовку я носил пять месяцев и сдал ее только в день выхода в прапорщики, когда вместо неё я получил право надеть офицерскую шашку.

Я бодро стоял в строю и легко поддерживал винтовку. Но, пройдя несколько шагов, я почувствовал всю её тяжесть и моя рука начала неметь. Мы занимались недалеко от казармы, но на высоком холме, и я едва преодолел его крутизну, стараясь не потерять равновесия и не опустить винтовки. Но на все — привычка. После я уже без всяких затруднений легко подымался на тот же холм п проходил по 15–20 верст, не уставая.

Так как рота уже Закончила полный курс обучения и только повторяла различные упражнения, то первое время я занимался отдельно с унтер-офицером. Это было самое тяжелое. Повороты я усвоил скоро и это было легко, но делать ружейные приемы точно, красиво, а главное легко, мне не удавалось. Винтовка, так легко и плавно ходившая в руках унтер-офицера, делалась тяжелым и неповоротливым бревном, когда я брался за нее. Я старался из всех сил, и пот градом лил с меня, но выходило плохо.

«Ну, отдохните малость, — говорил унтер-офицер. — Помаленьку приобыкнете». И действительно, по-маленьку, «приобык». Зато как приятно было по окончании учения под веселую удалую песню спускаться вниз с холма и идти на отдых в казарму. На душе было весело от сознания, что ты добросовестно потрудился и Имеешь право на заслуженный отдых. И с каким аппетитом я ел тот же борщ с громадной краюхой настоящего солдатского черного хлеба.

Вечером после переклички рота выстроилась на молитву. По команде все сняли фуражки и тихо, стройно, благоговейно спели молитвы. И я, так редко вообще молившийся, даже в храме не будучи в силах сосредоточиться, здесь горячо молился, чтобы Бог помог мне добросовестно исполнить свой долг честного солдата перед Царем и Отечеством.

Неужели эта молитва, эти чувства, восторг и слезы могли быть когда-нибудь забыты или кем-нибудь осмеяны. Неужели любовь к родине и Царю, носителю идеи великой монархии, могли быть оскорблены, подавлены грязным сапогом шантажистов революции, поднявших свою подлую руку на великую державу, на великую её армию, исторгнувших из неё все лучшее и превративших ее в разнузданную банду богоотступников, грабителей и убийц?!

Рота разошлась на покой. Тихо и грустно в полумраке казармы. Усталые солдаты укладываются на своих койках и только кое-где слышен разговор шепотом. После всех пережитых волнений, новых впечатлений и дум, я долго не мог заснуть. Моим соседом по койке был еще совсем молодой солдат. Он тоже не спал и. мы разговорились. Он был круглый сирота. Звали его — Михаил Рудой. Во время эвакуации из западной губернии он оставил дома умирающего отца-старика, а по; дороге у него умерла старуха-мать. Юноша остался один и с несколькими рублями как-то добрался до Симферополя, где надеялся найти своего дядю, которого никогда не видал и далее не знал — жив ли он. Дяди он не нашел и, почти умирая от голода и истощения, пошел в добровольцы. Вся его мечта была сдать экзамен за 4 класса и поступить в школу прапорщиков Выше этого счастья он себе не представлял. Ротный командир принял в нем участие и позволял ему иногда не ходить на ротные занятия, а готовиться к экзамену, и даже снабдил его некоторыми книгами. Он был в роте у лее три месяца. Уже дважды при нем роты отправлялись на фронт, но его жалели. После, сойдясь с ним поближе, я стал охотно помогать ему в его занятиях и этим, конечно, заслужил у него вечную благодарность.

Он так же, как и другие, очень удивился что, имея право пойти в военное училище, я поступил простым солдатом.

«Зачем же вы это сделали?» — допрашивала, он меня.

Я, как мог, объяснил ему свои переживания.

«Ну, а если вас убьют?» — наивно спрашивал он меня.

«Что ж делать!» — мог только ответить я.

Но он был убежден, что в моей жизни были какия-либо особые драматическия причины, заставившия меня искать своей смерти. Стараясь разубедить его в этом, я привел ему другую, более понятную причину: «Я занимаюсь литературой… пишу… вот и хочу все видеть своими глазами, пережить, перечувствовать самому все ужасы войны, чтобы потом описать…» Но к этому он тоже отнесся с недоверием.

Тем не менее мы С ним впоследствии очень сошлись и часто беседовали на разные темы. Он, видимо, полюбил меня, что мне было очень приятно, так как я сам к нему искренно привязался. Я очень скоро освоился со своим положением рядового солдата. Я более или менее сошелся со всеми солдатами своей роты. Многим из них мне приходилось давать разные юридические советы по их спорным земельным или наследственным вопросам, многим я составлял прошения, завещания и писал письма, а с некоторыми по просьбе взводного даже занимался «словесностью», которая плохо им давалась. Этим, конечно, до известной степени объяснялось и особо хорошее отношение ко мне роты. Много было тяжелого, скучного, но в общем от пребывания в роте у меня осталось отрадное впечатление. Повторяю, что мои представления о военной службе были гораздо хуже действительности. До поступления на военную службу я очень часто слышал об ужасной постановке у нас в России военного дела. Много говорили об излишней суровости начальников, о пресловутой