Возможно, дело в том, что факт поражения доводит способность любви до её естественного предела, до границы, за которой требуется уже сверхъестественная любовь. Поражение обнажает правду о нашей любви: мы любим то, что принято любить, что приятно, уместно, съедобно. Душа не может выдержать вида разрушения, которому подвергается душа другого в опыте экзистенциального провала. Способность любви тоже оказывается колонизирована доминирующими архетипами триумфа.
