Мужайтесь, – сказал он. – Вина длится ровно столько, сколько длится раскаяние
даже война не в силах отменить заповедь любви. Враг тоже брат, он, как и ты, ни в чем не повинен. Я увещал его стрелять в австрийцев с тем же чувством ужаса, жалости и любви, с каким он завтра выстрелит в брата по крови.
никто не застрахован от смерти; война и здесь собирала свой урожай
Мне повезло, что я верю в Бога. Будь это не так, я бы сел на краю расщелины и терпеливо бы ждал врага. Все кажется бесполезным. Но есть Бог, и в Его глазах этот сгусток вселенской боли, это пустое разбазаривание человеческой жизни должно иметь смысл: а в моих глазах этого смысла нет
Я был тогда глубоко убежден, что людская жестокость никогда еще не порождала ничего более извращенного, чем Французская революция.
*
Многие из моих собратьев, ослепленные красотою слов, проповедуют ненависть к врагу; такие священники – находка для пропаганды войны, им отдает предпочтение начальство. Я подал прошение о принятии меня в военные капелланы потому, что мне было не по себе от того, что священники в массе свой – христопродавцы: проповедуют солдатам и пишут в газетах слова, которые Иисус вряд ли одобрил. Не понимаю, для чего нужно было от всего отказаться, чтобы стать пастырем, если потом даешь увлечь себя неевангельским чувством, называемым «патриотизм»?
Эта война абсолютно безлична, может, поэтому она более или менее сносна. Орудийные снаряды и пули падают будто с небес, кто стреляет – все равно не видно. Альпийские стрелки тоже по большей части стреляют по невидимым целям. Страшно стрелять в гущу солдат, когда враг атакует и подходит настолько близко, что вырисовываются очертания человека
Сидя в окружении мертвых и тех, кого ожидает смерть, в стылом горном воздухе, где невозможно развеять ни трупный запах, ни чувство страха, я думаю о безумии, толкающем нас убивать друг друга, по всем фронтам, миллионами. Я думаю о Боге: нетрудно поверить, что он есть; куда трудней, что Он – милосерден
Мне нечего рассказать про Андреа Сконьямильо. Он из разряда тех людей, необходимость которых понимаешь, когда их больше нет. Его дружеское, ровное и крепкое чувство ободряло нас. Он любил нас непринужденно, и в этом чувстве не было ничего лишнего, ничего показного.
«Вы проклинать должны, – кричал он, срываясь на визг, – вы, попы, должны проклинать, а не благословлять! Проклинать знамена, генералов, пушки, штыки! Вы не смеете отпускать им грехи, вы должны проклинать душегубов!»
