Глава 1

Я не слышу, я совершенно ничего не слышу, только хруст и звон падающих осколков раздавленного в руке бокала. Кровь мешается с цимлянским и пятнает манжет.

– Ваше Императорское Величество… Ваше Величество, Вам дурно? – Голос пробивается сквозь гул в ушах и звучит откуда-то издалека. Незнакомый? Знакомый и равнодушный. – Лекаря сюда скорей!

– Не нужно врачей, Александр.

Это я сказал? Наверное. Но почему все замолчали и смотрят удивлённо? Ну да, сам же запретил употребление слова «врач». Запретил? Зачем?

– С Вами точно всё в порядке? – В глубине глаз сидящего за противоположной стороной стола читается надежда на отрицательный ответ. – Пётр Алексеевич говорил…

– Вздор! – перебиваю его, и мой vis-a-vis замолкает. – Немецкий колбасник не мож. ет иметь мнение, противоречащее императорскому.

Изумление Александра сменяется потрясением, слишком молод, чтобы научиться скрывать чувства. Он, кстати, кто? Да, здесь ещё один есть… застыл с вилкой, поднесённой к открытому рту. Мухи же залетят, дурачок! Это – сыновья, неожиданно приходит понимание. Мои? Нет, Пушкина… От невинной шутки вспыхивает внезапная злость, и нестерпимо захотелось найти товарища Пушкина и сослать в Сибирь, предварительно подвергнув смертной казни через расстреляние. Но разве у императора могут быть товарищи?

– Поди прочь! – Лакей в смешном напудренном парике, быстро и бесшумно убирающий осколки разбитого бокала, отпрянул в испуге. – Совсем уйди!

Молчаливый поклон, и он исчезает, пятясь задом и мелко семеня обтянутыми в белые чулки ногами. Что ещё за маскарад? Или машкерад?

– Ваше Императорское Величество! – Младший (Константин, всплывает знание) уже справился с растерянностью. – Разве граф Пален может быть колбасником?

– Фон дер Пален, – поправляю сына. – И эти фашистские сволочи все одним миром мазаны. Ещё Эренбург говорил: сколько раз встретишь немца, столько и убей!

Господи Боже, что за ахинею я несу? Кто такой Эренбург? Почему нужно убить чуть ли не половину собственных генералов? Ответа нет, и в повисшем молчании слышен бой барабанов и звуки флейт за окном. И кровь капает с сжатой в кулак руки. Кап… кап… на скатерть, на посуду с затейливыми вензелями, на широкую ленту Андрея Первозванного. Зачем при параде и орденах?

Верно, при параде. А как иначе прикажете принимать присягу? Хотя да, можно и иначе – неровный, мечущийся от малейшего движения огонь коптилки, сделанной из расплющенной гильзы, тени на бревенчатых стенах землянки, заученный наизусть текст под аккомпанемент далёких взрывов, подпись химическим карандашом в придвинутом политруком журнале. Тоже присяга – образца весны сорок второго года на Невской Дубровке.

Подождите… Вспомнил! Это же сны? Те самые сны, что вижу постоянно? Аж полегчало. Значит, меня сегодня опять убьют, и я вернусь, и Мишка Варзин снова начнёт приставать с расспросами. А что тут расскажешь? И не видел ничего толком – весь день командовал марширующими под музыку солдатиками, потом принимал присягу у сыновей Павла Первого, сейчас вот ужинаем втроём. Одному нельзя никак, сыпанут отравы и…

Вот опять! Это не мои мысли. И дети… Нет, дети мои. Александр, Константин, Николай, Михаил… Дочери ещё есть. Вот настрогал! Да, я помню и знаю! Эти старшие сидят не шелохнувшись, боятся спугнуть царственную мысль. Откуда, кстати, мысли? Раньше в снах не мог изменить ничего, даже слова повторялись одни и те же.

– Ваше Императорское Величество?

– Ничего-ничего, сидите, это я презабавнейший анекдот вспомнил. Из Плутарха, – с трудом сдерживаю рвущийся наружу смех.

Как не смеяться? Представляю лица учёных историков из будущего, если бы они смогли прочитать, что Павел Первый вечером перед своей смертью обозвал графа Палена фашистом и колбасником. Жаль, не смогут. Хорошая шутка, Мишке расскажу, оценит.

– И всё же позвольте…

– Не позволю! – Грозный окрик, вырвавшийся сам собою, казалось, отбросил Александра. Приборы звякнули, на скатерти появился ярко-алый отпечаток ладони. – Сидеть, сказал!

Эх, хорошо быть самодуром! Кабы не упорно ползущие слухи о моей скорбности на голову, так и совсем прекрасно. И вообще… никакая помещичья сволочь не смеет указывать коммунисту, что ему можно делать, а что нельзя. Тем более если этот коммунист на должности императора. Дождётесь! Коли уж так получается изменять сны, хлопну дверью напоследок. Тем более с настоящим Павлом не по-человечески выходит: я-то проснусь, а ему оставаться. Недолго оставаться, пока не задушат. Не брошу товарища в беде.

– Всё, свободны оба! – Их высочества с готовностью подскакивают, срывая салфетки. – Но завтра поутру извольте явиться для серьёзной беседы.

О чём говорю, какое поутру? До утра ещё ни разу не доживал. Ладно, разберёмся. Чему быть, того не миновать!

Высокие двухстворчатые двери распахнулись сами собой, едва только подошёл. В щёлку подсматривали, ироды? Лакеи по сторонам застыли в почтительном поклоне – не иначе свинцовые грузы сзади для равновесия подвешивают, нормальный человек давно бы кувыркнулся головой вперёд. Эти же как игрушки-неваляшки. Если задержаться, час так простоят?

Молоденький офицер с восторженным лицом только что выпущенного из училища младшего политрука и в мундире флигель-адъютанта вытянулся во фрунт. Орёл, как есть орёл, разве что не двуглавый. И это плохо. В том смысле плохо, что такие энтузиасты голову кладут в первые пять-десять минут первого же боя. С двумя дольше бы прожил.

– Кто таков?

– Лейб-гвардии Семёновского полка прапорщик Бенкендорф, Ваше Императорское Величество!

И тут одни немцы. Ей-богу, если сейчас ещё окажется, что он Фриц Карлович, непременно прикажу расстрелять без всякого трибунала, руководствуясь токмо чувством пролетарской справедливости.

– Бенкендорф, говоришь? А по батюшке?

– Александр Христофорович, Ваше Императорское Величество!

– Ну полно тебе, братец, не ори так, как есть оглушил. А не ты ли, прапорщик, Пушкина угнетал?

– Не могу знать!

Ну вот, ни с того ни с чего насел на человека. Может быть, это совсем другой Бенкендорф? Вполне могу ошибаться, так как ещё не вполне разобрался в воспоминаниях настоящего Павла Первого. Ага, а я, получается, поддельный?

– А что ты вообще знаешь, милок?

Флигель-адъютант побледнел и стиснул рукоять шпаги. Покосился с опаской на лакеев и прошептал, почти не шевеля губами:

– Разрешите доложить наедине, Ваше Величество?

– Изволь. – Тьфу, старорежимные словечки так и лезут. – Так проводи меня.

– Соблаговолите Николаю Павловичу покойной ночи пожелать?

В груди всколыхнулось и потеплело – дома тоже Колька остался, на Покров в аккурат десять годков исполнится. Здешнему поменьше, больше чем вдвое поменьше. И вообще, расплодился я тут неимоверно, как будто другого занятия и не было. Память подсказывает – действительно не было. Или солдатиков по плацу гоняй, или горькую пей, или чпокайся. От второго матушка уберегла (старая жирная ведьма, чтоб ей на том свете сковородка погорячее досталась!), первому и третьему занятию мог предаваться невозбранно. Вот и предавался…

Предлагают навестить сына? А почему бы и нет?

– Ведите, прапорщик, – милостиво киваю, и окрылённый флигель-адъютант лично распахивает следующую дверь.

Интересно, как можно жить во дворце, где все комнаты проходные? Надеюсь, моя спальня будет отдельной? Опять подсказка: зря надеюсь, там ещё есть вход в покои императрицы. А если… хм… ладно, разберёмся на месте.

Детская встретила грохотом сражения, летающими ядрами, с успехом заменяемыми подушками, атакой кирасир на игрушечных лошадках и криками няньки, судя по бестолковости и общей глупости, изображающей австрийского фельдмаршала. Впечатление подтверждал и усиливал её забавный шотландский акцент, ставший ещё более заметным с появлением на пороге моего величества. Впрочем, долго разглагольствовать у мисс (или миссис? или, вообще, леди?) не получилось: ловко брошенная думка свернула пышный парик на нос, а куда-то в область ретирадной части воткнулась деревянная шпага, направленная детской, но твёрдой и уверенной рукой.

– Папа, я убил вражеского генерала!

Поверженный оружием Николая противник не разделял восторгов юного кавалериста, но и выказывать недовольство не решался. Да, пусть помолчит, раз заколота в задницу! Не то осерчаю… и на Соловки, как пособницу английского империализма.

– Сударыня, Вы свободны. Пока свободны.

Не знаю, что она услышала в моём голосе, но тут же её кровь отхлынула от раскрасневшегося даже под толстым слоем белил лица, и дама сомлела. Да что там, натурально хлопнулась в обморок. Никакого уважения к монарху!

– Поручик, воды!

– Будет исполнено, Ваше…

Не договорил, убежал. А почему такой радостный и цветущий, будто клумба перед Домом культуры речников?

– Вот, Ваше Императорское Величество! – Протягивает кувшин, а сам смотрит с вопросом и ожиданием.

– Поручик, – повторил с нажимом. Не признавать же свою оговорку? – Вода нужна не мне, а ей. Хотя постой… бездыханная мадам разговору не помешает?

– Никак нет, Ваше…

– Спокойнее, юноша, спокойнее. Давай уж по-простому, без титулования…

Не верит.

– Ну?

– Государь?

– Вот так-то оно получше. И покороче. А тётку всё равно отнеси куда-нибудь… э-э-э… куда-нибудь.

– Простите, государь, но это не моя тётка.

Да, молод офицерик и жизни не знает. Сюда бы товарища капитана Алымова, живо бы разъяснил немчуре всю его родословную, особенно по женской линии.

– Выполнять! Вытравлю моду с царём спорить! Без трибунала в штрафную роту закатаю!

Покуда новоиспечённый поручик уносит няньку, можно собраться с мыслями. Можно, но не дают – Мишка ухватился за орденскую ленту и тянет её, настойчиво просясь на руки, а Николай вскинул деревянную шпагу в воинском салюте:

– Bonsoir, papa!

– Коленька, – стараюсь, чтобы голос звучал строго, но мягко. – Негоже приветствовать своего отца и государя на языке противника.

Мальчик смутился и пролепетал:

– Доброго вечера, папа, – потом оживился. – А можно, ты тогда велишь всех учителей прогнать?

– Зачем же так?

– Но ведь все чужие языки – вражеские?

Вот оно как! Совсем малец, а выводы делает весьма правильные и полезные. Но не во всём правильные.

– Поди-ка сюда! – присаживаюсь на низенькую софу, и дети с готовностью и охотой лезут ко мне на колени. – Нешто неучем хочешь жить?

– Я хочу царём, как ты! – насупился было Николай. – А почему тебя Павлом Первым зовут?

– Ну… в нашем роду с таким именем до меня никого не было.

– А с моим?

– Тоже.

– Значит буду Николаем Первым! Но сначала генералом и фельдмаршалом.

– А скажи, любезный мой генерал-фельдмаршал, как же, не зная языков, пленных допрашивать?

Коля задумался, упрямо сжав пухлые губы, и объявил:

– На английский, французский да немецкий согласен. А турецкий не буду! Какие же из них враги, коли их только ленивый не бьёт?

Миша заёрзал, полностью соглашаясь со старшим братом, и попросил:

– Кази каску!

– Сказку рассказать? Какую же?

– Стласную.

Появившийся Бенкендорф деликатно предложил:

– Принести няньку обратно, государь?

– Не нужно, сам расскажу.

У поручика удивлённо взлетели брови – видимо, репутация сумасшедшего царя получила новое подтверждение и ещё более упрочилась.

– Сказку, говорите? Хорошо, будет вам сказка страшная-престрашная. Про колобка.

Я обнял детей, стараясь не прижимать к груди, чтобы не поцарапались о брильянты орденов, прокашлялся и начал.

– Было это, дети, во времена столь незапамятные, что немногие старики и упомнят. И жил тогда то ли в Херсонской губернии, то ли в Полтавской отставной портупей-юнкер Назгулко. Надобно добавить, что, несмотря на военный чин, не служил тот почтеннейший муж ни одного дня и ни одной ночи, будучи записанным в полк во младенчестве. По указу же о вольностях вовсе перестал думать о славе русского оружия, занявшись хитроумной механикой в собственном поместье. И был у того господина Назгулко кучер…

– Злой, – уточнил Николай.

– Почему?

– Кучеры все злые, они лошадок бьют.

– Хорошо, пусть будет злой.

– Это не хорошо, а плохо.

– Мы его потом накажем.

– Тогда ладно, – согласился мальчуган. – А дальше-то что?

– А вот слушайте… И захотел тот кучер как-то пирогов с вишнею. Захотеть-то захотел, но откуда вишням зимой взяться? Делать нечего, приказал своей бабке колобок испечь, а не то в угол на горох поставит да розгами попотчует. Бабке деваться некуда, тесто замесила, колобка испекла и на открытое окошко остудиться положила.

– Замёлзнут… – глубокомысленно заметил Мишка.

– Они оба злые, пусть мерзнут, – решил Николай.

Я не сразу и сообразил, о чём спор, и лишь потом мысленно хлопнул себя по лбу: про зиму же рассказываю, какие открытые окна?

– И вот лежал наш колобок, лежал, да и надоела ему сия диспозиция. Огляделся, перекрестился, дому поклонился и пошёл куда глаза глядят. Да, покатился… И глядели его глаза прямо на дорогу в Санкт-Петербург! Долго ли, коротко ли шёл, то никому не ведомо, но повстречалось колобку на пути целое прусское капральство – все при ружьях, с багинетами, морды страшные, а на верёвочках за собою мортирную батарею тащат. Главный капрал как глянет, да зубом как цыкнет, да как гаркнет: «Кто ты таков есть? В мой брюхо марш-марш шнеллер! Я есть рюсски земли забирать, рюсски хлеб кушать, рюсски церковь огонь жечь, рюсски кайзер матом ругать!»

Не растерялся колобок – вынул шпагу булатную, да побил неприятеля, а наиглавнейшему капралу ненасытное брюхо в пяти местах проткнул.

Николай переспросил с подозрением:

– Шпага у него откуда?

– Как это откуда? – Старательно делаю вид, что сказка именно так и задумывалась. – Будто не знаешь, что русский народ может босым-голым ходить, но всегда найдёт, чем супостату брюхо продырявить! Далее сказывать?

Можно и не спрашивать, даже поручик Бенкендорф закивал, испрашивая продолжения.

– И собрал колобок с пруссаков ружья, порох-пули прихватил, мортиры в карман засунул, а найденные талеры в болото бросил – немецкое серебро фальшивым оказалось.

– Мортира в карман не поместится!

Ага, не поместится… Я тоже думал раньше, что трофеев может быть слишком много, пока не познакомился с Мишкой Варзиным. Одна история с подаренным майору Потифорову «Опель-Адмиралом» чего стоит. Но думается, детям ещё рано знать такие подробности.

– Это сказочные пушки, они куда угодно поместятся. Ну так вот, идёт себе колобок дальше, никого не трогает, а навстречу – венгерские гусары, два эскадрона! – Миша испуганно взвизгнул и прижался сильнее. – Но нашего героя так просто не взять – как из ружей залпом выстрелил, как ещё картечью бабахнул… Кругом дым, ржание конское… а потом тишина.

– Ой!

– Вот тебе и ой! Это называется активной обороной.

– Простите, Ваше Императорское Величество, – вмешивается Бенкендорф.

– Я же просил…

– Да, простите, государь, но использование мортир для стрельбы по…

– Хм, поручик, а тебе не кажется, что подобная занудливость присуща более всего прапорщикам?

– Да?

– Сомневаешься?

– Никоим образом, государь! Более того, уверен, именно ручные мортиры будут способствовать дальнейшим победам колобка над любым противником.

Сообразительный немчик попался, на лету схватывает. И если в профиль присмотреться – один в один наш полковой особист, только помладше. Ещё бы не эта смешная форма…

Дети были против паузы в повествовании:

– Далее-то что было?

– Да всё было! И поляков гонял, лично пленив мятежника Костюшко, и турок бивал, шведов лупил и в хвост и в гриву…

– А как же Петербург? – забеспокоился Николай. – Побывал?

– Как же, известное дело, побывал. Лично вручал герою золотую шпагу за храбрость и подвиги.

– А сам говорил, что давным-давно это было!

– Тайны хранить умеете?

– Да!!!

– Вот сие и есть тайна великая. Не приведи Господь англичане про колобка узнают, нехорошо получится.

Коля опять задумался:

– А ордена у него есть?

– Конечно.

– Значит, это граф Платов! Ты его в Индию послал!

Кто, я? Не может быть! Твою же ж мать, не хватало ещё с союзниками расплеваться. Они – союзники? Ничего не понимаю… А как же Буонапарте? Голову сжало невидимым стальным обручем, и в виски будто впились острые иголки. Сердце забухало, прыгая где-то между желудком и горлом. Я кто? Гвардии рядовой Романов Павел Петрович или император с теми же фамилией, именем, отчеством? Это сны? Не понимаю… совсем ничего не понимаю… Дети, сказки, поручик в дурацком парике с косичкой, проступившая сквозь намотанную на руку салфетку кровь… Можно ли во сне сойти с ума? Кажется, у меня получилось.

Прочь отсюда, бежать прочь! Очнуться в уютной и такой родной землянке… здесь всё чужое… только… Нет, это мои дети!

– Государь?

– Всё потом, поручик, всё потом. Зайди утром.

– Но Ваше Императорское Величество!

– Всё, я сказал! Или больше заняться нечем? Проведи в роте политинформацию.

– Простите, государь, а что такое…

– Выполнять!

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

Глава 2

Потрескивают свечи в затейливом подсвечнике на столе, и отблески огня играют на гранях хрустального графина. Дворец уснул, и настороженная тишина затаилась в тёмных углах. Не люблю тишину, вечно ожидаешь от неё какой-нибудь гадости и редко обманываешься в ожиданиях и предчувствиях. И пить в одиночестве не люблю. Видимо, и настоящий Павел не злоупотреблял подобным, недаром на приказ принести вина лакей выказал крайнее удивление. Но, будто зная, что за такую ошибку ругать не буду, принёс, дурак, коньяку…

Вот он, как жидкий янтарь, покачивается в моём бокале, и я всё никак не решусь пригубить, разрушить хрупкое очарование грубым прикосновением губ. Медленно вдыхаю знакомый аромат… Знакомый? Пожалуй, что так. Но откуда, если ранее никогда его не пробовал? Я не пробовал? А кто же тогда…

Нет, об этом вспоминать не будем – по сию пору стыдно становится. Да, но за что стыдно? Какое мне дело до того, что творил когда-то будущий император Павел Первый? Дело есть – неизвестно отчего ощущаю себя одновременно и им, и собой, с ответственностью за поступки и того и другого. Раньше такого не случалось, сны шли своей дорогой, свернуть с которой совершенно невозможно: ночь, табакерка, шарф. Как собака с попавшей в колесо лапой – пищи, но беги. Сейчас же всё иначе. Я – император? Да, я – император. Гвардии рядовой Павел Петрович Романов, исполняющий обязанности императора.

Долгий глоток, пустивший огонь по жилам и разрешивший сомнения. Понюшка табаку, изрядно прочистившая мысли… Да какая разница, как это получилось и долго ли продлится? Я солдат и приносил присягу. Император, присягнувший трудовому народу? Ну что же, тем хуже для народа нетрудового! Разберёмся, как говаривал покойный отец, засучивая рукава перед входом в полицейский околоток.

Рука непроизвольно потянула из ножен шпагу. Клинок блеснул в неверном свете, будто подмигивая и спрашивая:

– Ну когда же пойдём резать буржуев, государь?

Ответить не успел – возникший и сразу же оборвавшийся крик в примыкающем к спальне коридоре заставил резко обернуться к дверям. И сразу – гомон голосов, распахнувшиеся от сильного толчка створки, сверкание обнажённого оружия. Меня пришли убивать? Вот эта немецкая сволочь пришла меня убивать?

– Государь, вы перестали царствовать! – Глаза графа Палена лихорадочно блестели, а винный дух шибал и за пять разделяющих нас шагов. – Император – Александр! По приказу императора мы вас арестуем!

Ну ничего себе концерт по заявкам тружеников тыла, как выражался гвардии капитан Алымов!

– Ордер покажи.

– Орден? – переспросил любезнейший Пётр Алексеевич и отчего-то смутился. Наверное, думал, я не знаю о его масонских шашнях? – Извольте отдать шпагу! Государство переполнилось мерзостью вашей тирании и не желает больше терпеть сумасшедшего на троне.

– Ага, а старая шлюха-мужеубийца вполне устраивала?

– Да что ты с ним церемонии разводишь, граф? – Новое действующее лицо было изрядно пьянее и, соответственно, решительнее. – Пускай отречение подписывает!

– Платоша, тебя ли вижу? И братца Коленьку привёл? – Стараюсь, чтобы в голосе моём звучало радушия и доброжелательности чуть больше, чем в них можно поверить. – А я вот, понимаешь, ночей не сплю, всё ожидаю визита вашего бляжьего семейства. Небось, к мамашке-то в кровать запрыгнуть не опоздали? Нехорошо, Платоша, очень нехорошо…

– Да ты… – взревел Зубов, и ранее-то не отличавшийся кротостью нрава, но был остановлен графом Паленом.

– Спокойнее, Платон Александрович! В сём деле горячность пагубна. – И уже мне: – Извольте отдать шпагу!

Придвинулись. Рыл десять, да ещё за дверью слышны голоса. Если навалятся толпой, то просто затопчут. И до сих пор не кинулись только из приличия – каждому хочется меня придушить, но стесняются лезть первыми, боясь показаться выскочками и торопыгами. Нет, уж всяко не сомнительная слава цареубийцы отпугивает. Что-то подсказывает: это настолько привычное дело, что ни внутреннего протеста, ни какого-либо замешательства не вызовет.

– Шпагу, говоришь? Ах, мин херц Питер, только из уважения к памяти прадеда, чье имя вы носите… – Пален улыбнулся, недослушав, и пошёл вперёд, протягивая руку. – Да, только из уважения вы не будете… повешены!

Сильно отталкиваюсь от стола… клинок неожиданно легко входит графу в живот. Сейчас посмотрим, голубчик, чем ты нынче закусывал. Не хочет показывать, молча валится набок, утягивая оружие за собой. Нет, друг ситный, так не пойдёт!

Немая сцена. Что застыли, не ожидали подобной прыти от придурковатого императора? Для надёжности упираюсь ногой Палену в грудь и выдёргиваю шпагу. Вовремя – успел подставить под опускающийся палаш. Ур-р-р-оды, никакого почтения! Царей убивать и так грех большой, а уж в капусту рубить… Чай не в лихой кавалерийской атаке. Кто это, не Фёдор ли свет Сергеевич? И не сидится дома трухлявому пеньку?

Старый-то он старый, но удар Борятинского заставил отступить назад, к столу. Я не великий полководец, мне ретираду совершить не зазорно. Левая рука нащупывает графин. И тут же противник едва успевает уклониться от летящего в лицо хрустального снаряда, доставшегося стоящему позади генералу с мясистым красным носом. Точное попадание в лоб – осколки брызнули немногих хуже гранатных, с меньшим, правда, ущербом для неприятеля.

Зато удивил. И даже, кажется, остановил. По-моему, неожиданный отпор и внезапная гибель Палена несколько остудили пыл заговорщиков. Впрочем, не стоит себя обманывать, обратной дороги у них нет.

– Навались! – орёт Зубов.

Опомнились, стряхнули наваждение… храппаидолы!

– Платоша, а не угостить ли и тебя горячительным? Али табачку на понюшку?

– Убью!

Не убил. Застыл, широко открыв рот, когда от дверей раздался спокойный голос поручика Бенкендорфа:

– Товсь! Цельсь! Пли!

Однако против лома нет приёма. Особенно если этот лом мелко порублен и заряжен в гвардейскую фузею образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Шучу, конечно, но там калибр таков, что вполне можно и картечь горстями засыпать – палец пролезает. А бабахнуло не хуже «катюши» – спальню заволокло дымом, сквозь который доносились крики раненых и уверенные команды Александра Христофоровича:

– Скуси! Забей! Товсь!

Пользуясь всеобщей суматохой, на всякий случай лезу под стол. Оно мне нужно, пулю от своих схлопотать? А если назвать это военной хитростью и отступлением на заранее подготовленные позиции, так и вовсе выглядит не благоразумной осторожностью, а чуть ли не безрассудным геройством.

Но место занято, кто-то в парадном мундире (под рукой чувствуется жёсткое золотное шитьё) отталкивает меня и не пускает прятаться. Что же за скотина такая? Бью наугад обутой в тяжёлый ботфорт ногой. Раз, другой… на третий ногу перехватывают и резко дёргают на себя. Валюсь навзничь, крепко приложившись затылком о паркетный пол так, что искры и глаз, да шпага вылетела из руки и укатилась в неизвестном направлении, и тут же сверху наваливается громадная туша. Мало того что душит, так ещё и царапает шею камнями повёрнутых внутрь перстней.

Пытаюсь отбиться, но противник явно сильнее. Ах ты фашистская сволочь… Впившееся в ляжку сквозь кожу лосин что-то острое побуждает к действию – очень не хочется помирать раненому в задницу. Тыкаю обоими указательными пальцами туда, где по блеску угадываются глаза… Правым попал, да так, что на лицо плеснуло липким и горячим. И уже можно освободиться, вздохнуть и встать хотя бы на четвереньки.

Ещё залп! Пули хлестнули по окнам, и поднявший шторы холодный мартовский ветер задул свечи. Дым, впрочем, тоже развеял, что стало заметно после того, как внесли несколько зажжённых факелов. А стреляют-то солдатики так себе – из десятка заговорщиков лежат лишь пятеро, причём троих могу с гордостью записать на свой счёт. Поднимаюсь с колен, пока никто не обратил внимания на пикантную позу, и стараюсь принять величественный вид.

– Поручик, тебе тоже не спится? Согласись, в этой ночи есть какая-то томность.

Сказать, что Бенкендорф выглядел удивлённым – ничего не сказать. Не удивлённым, скорее стукнутым пыльным мешком по голове. И лицо являло сложную гамму чувств (а что, как настоящий буржуй я теперь и в фортепьянах разбираюсь), от облегчения при обнаружении меня живым и здоровым до некоторого разочарования. Неужели он огорчился невозможностью свершить праведную месть за невинно убиенного государя?

– Ваше Императорское Величество!

Возгласу поручика вторит звон. Звон оружия, брошенного заговорщиками на пол. Виктория? Да, она, но только с тыльной стороны, с той, где спина теряет своё благородное название. Так что рано ещё праздновать, вот кое-что сделаем, и уж тогда…

– Солдаты! Братцы! Орлы! – Гренадёры вытянулись по стойке смирно, хотя, казалось, более некуда. – Да, орлы! Но не солдаты-победители… Почему на поле боя оставлен враг, не желающий сдаваться?

Не понимают, лупают оловянными глазами и молчат. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.

– Вы разве не видите, что подлый супостат упорствует и по сию пору не сложил оружия? Тому ли учил чудо-богатырей генералиссимус Суворов? Не слышу ответа, господа офицеры!

Взгляд правофлангового усатого детины лет тридцати пяти с пройдошистой рожей ротного старшины мигом приобрёл осмысленное выражение. Покосился на меня, на лежащие шпаги…

– А чего теперя! На штык их, робяты!

Управились меньше чем за минуту. Слегка погрустневший Бенкендорф подал шпагу, потерянную мной в героической битве у стола.

– Спасибо, поручик. О чём печалишься?

– Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.

– Какое?

– О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…

– Пустое, ты всё правильно сделал.

– Да?

– Ну конечно же. Настоящая политинформация – суть объяснение подчинённым подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив разумную инициативу. Соответственно, должен быть вознаграждён.

– Ну что Вы, государь, не за награды… – слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.

– Верю, конечно верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… – Чего я несу, он же немец? – Да, Отечества!

Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.

– А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!

Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:

– Государь, но он же генеральский…

– И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?

Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:

– Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты что скажешь? – Палец указывает на гренадёра, первым пошедшего в штыковую.

– Сергей Викторов Акимов! – представляется тот.

– Викторович, – мягко поправляю.

– Так точно, Ваше Императорское Величество!

– И?

– И бить врага далее, покуда не опомнился! Пленных допросить, да и раздавить змеиное кубло разом.

– У нас есть пленные?

– А как же! – ухмыльнулся Акимов. – Господин поручик изволили сюда полкового командира принести.

– Депрерадовича?

– Так точно! Господин полковник хотели помешать нашей роте на полиформации следовать, так его… того…

– Где он?

– Да там, под диванчик положили.

Не успел я отдать приказание, как за спиной послышался хлёсткий звук удара и возглас Бенкендорфа:

– Кусаться вздумал, сучье вымя? Так сейчас и вторую ногу выдерну.

Оборачиваюсь – поручик трясёт укушенным до крови пальцем, другой рукой выворачивая пленному ухо. Только замечаю некоторое несоответствие, ранее пропущенное мимо внимания: у того всего одна нога. И какого чёрта, прости Господи, на костыле сюда припёрся? В прошлых снах этого инвалида не встречал. И кто же таков?

– Александр Христофорович, голубчик, ты точно ему ничего не оторвёшь? По «Уложению», конечно, четвертование полагается, но давай дождёмся приговора трибунала. И вот тогда милейшего генерала… э-э-э…

– Зубова, государь!

– Что, опять Зубов? Когда же они кончатся?

– Брат вот этих самых… – Бенкендорф кивает в сторону душившего меня одноглазого исполина, милосердно добитого штыком, и ещё одного, с развороченным пулей лицом. Интересно, как опознал? – Надо бы всё их семейство пощупать, государь.

– Дело говоришь. Акимов!

– Я, Ваше Величество!

– Полковника тащите сюда, поможешь поручику допросить обоих. Только ласково, а то ведь вы, ироды, и для эшафота ничего не оставите. И пару пистолетов мне раздобудь.

– Сей секунд, Ваше Императорское Величество!

А сам подмигивает с таинственным видом, будто выпить тишком от жены приглашает. Что за секреты такие? Отвожу гренадёра в сторону:

– Ну?

Тот мечтательно закатывает глаза:

– Намедни довелось такую пару видеть, что лучшей во всём Петербурге не сыскать…

– Так принеси.

– Тут такое дело, Ваше Императорское Величество… они работы самого Симона Норча и…

– Да хоть работы капитана Мосина! Царь я или хрен собачий? Если лучшие, то должны быть у меня!

– Разрешите взять с собой ещё роту семёновцев?

– Один не донесёшь?

– Но ведь…

Некогда слушать объяснения – махнув рукой, отпускаю Акимова, вручив в качестве мандата и подтверждения полномочий золотую табакерку с собственным портретом на крышке. В смысле, с портретом Павла. А что, не хуже любого удостоверения личности – вряд ли у кого достанет духу сомневаться в предъявителе сего.

Как там наш предобрейший Валериан Александрович поживает? Явно не хуже братьев, те вообще никак не поживают. Но морду графином разнесло так, что не только мне, и родному папаше мудрено было бы узнать. И если давеча в слабом свете свечей лицо показалось знакомым, то сейчас… маска, на которой кровь перемешалась с пудрой и румянами. Говорит еле слышно, слова скорее угадываются по движению губ, но допрашивающий Зубова Бенкендорф вполне разбирает, знай себе чиркает пёрышком по бумаге ровным изящным почерком, умудряясь не посадить ни единой кляксы.

Протягивает лист:

– Вечор о том и хотел доложить, государь! Кабы изволили выслушать…

Что там? По мере чтения холодеет спина, а в груди разгорается горячая, но спокойная ярость. Именно так, хотя и не знаю, как это сочетается между собой.

– Не врёт? Полковника допрашивал?

– Ещё сразу после ареста, государь, вот его листы. Потому и поспешил на… э-э-э… на выручку.

Хреново, всё настолько хреново, что хочется плюнуть на всё и отдаться на волю судьбы. Хотя… да, большевики не должны ждать милостей от природы!

– Поднимай полк, Александр Христофорович.

– Но ведь я…

– Про елдак помнишь? Справишься – быть тебе к утру полковником! Сомневающихся и колеблющихся вязать, сопротивляющихся – на штык, верным – следующее звание и монаршая милость. Выполнять!

– Извините, государь, а…

– Списки у тебя есть? О выполнении доложишь.

– Давай!

Верные гвардейцы, отрабатывая пожалованный офицерский чин, разбегаются и с размаху бьют в дверь массивным буфетом карельской берёзы. Грохот, звон стекла, щепки в разные стороны… Вообще-то тут не заперто, да и открывается в другую сторону, но очень уж хочется предстать перед блудным сыном в виде гневающегося Зевеса – в громе и молниях. Верещит затоптанный лакей, тонко визжит женщина… Странно, ни единого слова не произнесла, а немецкий акцент чувствуется.

Александр не спит и, как ни удивительно, одет. Впрочем, после побоища в моей спальне чуть ли не половина столицы должна проснуться. Стоит бледный, сжимая шпагу и с решимостью глядя на вскинувших ружья к плечу семёновцев. Я вхожу нарочито неторопливо, и он вздыхает с видимым облегчением:

– Так это не… Я арестован, Ваше Императорское Величество?

– Нет, блин, пришёл тебя в афедрон поцеловать! – Эта орясина вымахала выше головы на две, поэтому до морды достать и не пытаюсь, попросту бью ногой по обтянутым лосинами… Господи, аж у самого мороз по коже!

Гвардейцы деликатно отворачиваются в твёрдой уверенности, что их императору уж точно ничего более не грозит. Хватаю сына (сына? а ведь в самом деле…) за воротник и подтягиваю поближе, заглядывая в побагровевшее от сдерживаемых боли и крика лицо:

– Отцеубийством решил развлечься?

– Государь…

– Заткнись! Бабка твоя мужниными костями трон выстелила, чтоб сидеть помягче было, так по её стопам пойти захотелось? В глаза смотреть!

– Я…

– Ты! Накося – выкуси! – Кукиш плющит нос Александра, придавая фамильные черты. – И уйми эту дуру, наконец.

Визг моментально прекратился – утонченная немецкая натура жены наследника не выдержала русской грубости и предпочла упасть в обморок. Подглядывая, впрочем, одним глазом.

– Лиза!

– Молчать! На козе женю Иудушку!

– Государь, позвольте сказать…

– Не позволю! Или нет, говори… Да, не поговорить ли нам о судьбе Алексея Петровича? Или про то, как Иоанн Васильевич…

Сзади шум. И голос:

– Простите его, Ваше Величество!

Оборачиваюсь. Вот только императрицы Марии Фёдоровны нам и не хватало. Что тут можно сказать, семейный праздник удался на славу.

Документ 4

Заздравный орёл

Сочинение Гавриила Державина на победу над злодеями в «Ночь булатных штыков»

 
По северу, по югу
Велик орёл парит.
К врагам суров, но к другу
Всегда благоволит.
 
 
О, исполать, ребяты,
Вам, русские солдаты!
Что вы неустрашимы,
Никем непобедимы.
 
 
Повержен грех Иудин
Булатными штыками.
За здравье ваше пьём!
Нет справедливей судей,
Чем тот баталлион.
 
 
О, исполать вам, вои,
Бессмертные герои!
Вы в мужестве почтенны,
И в битве дерзновенны,
За здравье ваше пьём!
 

Глава 3

Ну и ночка выдалась, скажу вам, только врагу и пожелаешь. Честное слово, в августовском наступлении легче было. Там всё понятно: враг – впереди, рядом и сзади только свои. А тут… гадюшник, и я посредине. Похожее было в начале мая двадцать четвёртого года, когда наш отряд в Керженских лесах попал в засаду.

Что, разве ещё не рассказывал про буйную молодость? Было, было… В руке – маузер, в голове – ветер, в заднице – шило… Да в ЧОН, почитай, все такие были, не исключая командира. Ну и вломил нам крепко протопоп Аввакум, окружив всей бандой в заброшенном скиту. Нет, конечно же, не настоящий, просто кличка такая. Как жив остался – не знаю.

Не знаю и сейчас. Всю ночь какая-нибудь сволочь обязательно изъявляла желание убить меня разнообразными способами. Сначала в спальне, потом, когда не получилось, на площадь Коннетабля через мосты заявились в полном составе сразу два полка – Преображенский да Измайловский, традиционные бунтовщики. Пришли и встали. М-да… Хорошо, что здесь не принято царские дворцы штурмом брать. Если бы пошли на приступ… Ну полсотни, пусть даже сотню смогли бы перещёлкать охотники со штуцерами, занявшие позиции у окон, а дальше?

А дальше стало легче: в тыл мятежникам зашли неизвестно откуда появившиеся гатчинские егеря при двенадцати орудиях, что позволило разрешить ситуацию полюбовно. Да, и где теперь взять столько офицеров на открывшиеся внезапно вакансии? Жестокий век, жестокие нравы… Ведь говорил же и просил быть милосердными… хотя бы до суда.

К утру внутренний плац более всего походил на смешение тюрьмы с чумным бараком – то и дело появляющиеся с добычей семёновцы и подключившиеся к потехе конногвардейцы приносили новых арестантов и, не церемонясь, просто бросали связанными в общую кучу. Далее уже распоряжались солдаты запятнанных было изменой полков, сортируя пленных по рангу и чину.

– Смотри, ты этого хотел? – От звуков моего голоса Александр вздрагивает и непроизвольно закрывает руками ушибленное место.

– Я не думал…

– Вот и хреново, что не думал. Гляди-гляди, цвет армии у ног наших… генералов только два десятка… А если завтра война? Я чем, жопой твоей воевать стану? Так ведь и ей нельзя, тебе же думать нечем будет.

Совсем застращал парнишку. Ничего, оно даже полезно, чай не баре какие… Ах да, pardonе mois, они самые и есть, причём наиглавнейшие. Ладно, хватит кнутов, переходим к пряникам.

– Ошибки исправлять будешь, понял? – Вытянулся и не перебивает. – После разбирательства зачинщиков на плаху отправим, без этого нельзя, а остальных под своё начало возьмешь. Да не радуйся ещё, дурень. О званиях и орденах забудь – лишён и разжалован. Чего моргаешь, скажи спасибо, что не до рядового.

– А…

– Молчи. На престол хочешь?

Александр опешил от неожиданного вопроса и не сразу нашёлся с ответом:

– Только после Вас, Ваше императорское Величество.

– Именно, Сашка, именно так! После, а не вместо. Но я не тороплюсь – лет через пятнадцать, коли до генерала дослужишься, вернёмся к этому разговору. Пока же иное. Заберёшь всё вон то гвардейское отребье, штафирками разбавишь и сделаешь из них солдат. Как – сам думай. Теперь ступай, господин прапорщик. Да, ещё… не заставляй меня жалеть о допущенной мягкости. Иди.

Побрёл, по-стариковски шаркая ногами и с опущенной головой. Сделав несколько шагов, обернулся:

– Граф Панин был вызван из Москвы и является…

– И является покойником! Нету больше твоего графа, весь кончился – семёновцы порешили впопыхах, даже допросить толком не успели.

Едва он ушёл, как тут же явился поручик Бенкендорф, вооружённый громадной папкой для бумаг, внушающей почтение всем своим видом. И настроение имел Александр Христофорович несколько подавленное. Неужель не развеялся за ночь?

– Государь, должность статс-секретаря подразумевает…

– Вздор! Здесь только я могу чего-либо подразумевать. И ты тоже, но гораздо меньше. Вот почто твои мерзавцы вице-канцлера удавили? Кто указы писать теперь будет, а?

– Так ведь сопротивлялся!

– Да? И лицом о стену пытался убиться? Каков негодяй. Всё, возражений более не потерплю, и мозги мне е… хм… пудрить прекращай! Пиши!

Поручик тяжело вздохнул, выудил из недр бездонных карманов походную чернильницу да гусиное перо и изобразил внимание. Что же, с него, пожалуй, и начнём.

– Готов? Пиши, голубчик… Сего дня, дату сам поставь, года тысяча… это тоже сам, чай грамотный, повелеваю. Что, титулование? Его давай опустим. Как нельзя? Хорошо, пусть будет просто – Император Всея! Нет, уточнения не надобны, дабы потом не пришлось каждый раз дополнения вносить.

Карябает… Да так ловко! Неплохого, однако, немчика себе нашёл – аккуратный, сообразительный, в меру честолюбивый и не без инициативы. Ну вылитый особист.

– Так, далее пошли. Назначить полковника Бенкендорфа Александра Христофоровича, год рождения укажи, командиром особой лейб-гвардии Павловской сводной дивизии, точка. Оклад содержания определить в соответствии с… Тебе сколько денег надобно?

– Государь…

– Крепостных не дам, и не проси, самому нужнее. Ладно, пиши далее: оклад содержания определить в разумных пределах, ограниченных целесообразностью. Опять точка. Приступить к исполнению обязанностей оному полковнику… Когда сможешь?

– Я тотчас, Ваше Императорское Величество!

– Нет уж, погоди, сначала с бумажными делами покончим. Давай-ка следующий лист. Ну?

Что бы ещё такого указать в письменном виде? Ага, придумал.

– Указ о раскулачивании участников вооружённого мятежа… Постой, что значит «подвергнуть злодеев кулачному битию»? Я для кого диктую? Нет, так не пойдёт, переписывай.

– Но Ваше…

– И не спорь. Указ о конфискации имущества недвижимого, движимого, включая украшения и носильные вещи, а также деревень, душ крестьянских и прочего, в Указе сём неупомянутого, но подлежащего изъятию. Списки, кстати, готовы?

– Составляются, государь.

– Ага, как закончат, всё перебелишь и мне на утверждение.

– Будет исполнено!

– И найди, наконец, Акимова! Где обещанные пистолеты? Как голым хожу, ей-богу.

Я – бюрократ! Настоящий махровый бюрократ без подмесу. Вывод сей сделан из испытываемого при составлении бумаг несказанного удовольствия. Пара надиктованных второпях указов наполнила грудь великой радостью, сравнимой разве что с восторгом при командовании парадом. М-да, ну и привычки достались в наследство. Но, по правде сказать, изживать их рано, тем более текущий момент требует… требует… точности, вот чего он требует.

Помню, капитан Алымов как-то говорил, только шёпотом и оглядываясь по сторонам: «Коммунизм, товарищи красноармейцы, это не только советская власть плюс электрификация всей страны, но прежде всего – строгая большевистская отчётность».

И где же раздобыть человека для такой отчётности? Новоявленный полковник, при всех его достоинствах, не подходит совершенно: молод, романтичен, в голове звон шпаг и марши будущих побед. А вот сыскать кого с чернильницей вместо сердца…

Память услужливо подсовывает образ холёной морды, лучащейся приветливостью и некоторым самодовольством. Лексан Борисыч? Ну уж нет, князь Куракин, как кажется, не задолжал только нищим на папертях, да и то по причине пренебрежения медными деньгами. Такой не токмо Родину, но и меня продаст с потрохами, коли цену дадут. Надо, кстати, разобраться… Вот отчего милейший друг детства проигнорировал приглашение на вчерашний ужин в узком кругу? Знал и списал со счетов? Вот тварь!

– Так в точности и передам, Ваше Императорское Величество!

– Что? – Я в недоумении обернулся к прапорщику новой лейб-кампании, ещё одетому в солдатский мундир, но с офицерским шарфом. – Что передашь?

– То, что Ваше Императорское Величество изволили отказать княгине Анне Петровне Гагариной в аудиенции по причине… Прошу прощения, государь, про самку собаки ей тоже говорить?

Ну ничего себе через две коряги об пень и три раза по столу! Я уже вслух думать начал? Осторожнее, Павел Петрович, ведь обязательно поймут неправильно.

– Передай Аннушке… твою мать… то есть княгине, что видеть её более не желаю! И какого… хм… Почему она не в Милане?

– Не могу знать!

Он не может… А я? Я могу? Всё же могу. Память вновь заявляет о себе, но давлю не вовремя проснувшееся чужое чувство. Аннушка, милая Аннушка… Моё? Цыц, кобелина проклятый! Десяток детей, на башке – лысина, а туда же?

– В шею гони, прапорщик! К чертям собачьим! Чтобы ни одной бабы тут не было!

– И меня, Ваше Величество? – Тихий голос за спиной наполнен непонятной грустью.

Это кого нелёгкая принесла? Как флюгер туда-сюда всё утро кручусь. Но тем не менее оборачиваюсь на знакомые интонации. Маша?

– Сударыня? – Императрица… жена… непохожа на ту, но что-то… Стоит, улыбаясь робко и виновато, будто извиняясь за ночную истерику у разбитых дверей в спальню старшего сына. – Извольте вернуться в свои покои.

– Государь, Вы тут… – Волнуется? – Холодно нынче, вот возьмите…

Только сейчас ощутил озноб. Он появился как-то разом, незамеченный ранее из-за напряжения и общей взвинченности.

– Спасибо. – Протягиваю руку за тёплым плащом с меховой подкладкой и соприкасаюсь с её рукой. – Спасибо, душа моя.

Улыбка ярче. И этот болван мог думать о других женщинах?

– Я беспокоилась. Ночная стрельба, Вы появились и снова исчезли, караул не выпускал… Я боялась за Вас.

Бенкендорф успел выставить охрану? Незаменимых людей не бывает, но у Александра Христофоровича, судя по всему, есть все предпосылки стать первым таким.

– Спасибо. – Сил нет отпустить узкую горячую ладонь. – Спасибо, Маша.

– Вы изменились, Ваше Величество.

Чёртова женская проницательность! Разглядела то, в чём и сам ещё не разобрался. Что ответить? Да, дорогуша, я не император, а боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку. Так?

– Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай не один год вместе.

Оказывается, у неё такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.

– Нет, уже не немцы. И ты стал другим.

– Это только кажется.

Мария Фёдоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадёрами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на её плечах.

– Замёрзла совсем?

– А ты?

– Пустое… Так, может, чайку прикажем?

– Господи! – знакомо всплеснула руками. – Поди с вечера голодный!

И засуетилась в извечной женской заботе: накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…

Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо, повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни (в том смысле – в настоящей жизни) едок непереборчивый, а после бурно проведённой ночи и вовсе могу хоть собаку съесть.

Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два – щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!

– Павел?

– Да, душа моя?

– У тебя так переменилось лицо…

– Вздор!

– Вот опять! Ты каждый раз другой.

– И который лучше?

– Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю, как сказать…

– Добрыми? – пытаюсь свести разговор к шутке.

– Добрыми, – соглашается она без всякой весёлости. – И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.

Вот оно что… Глаза – зеркало души. А кто я есть теперь, кто через них смотрит? Я – рядовой Романов, которому снится жизнь императора, или же император, в воспаленном мозгу придумавший страшное светлое будущее со страшной войной? Ответа нет. Есть? Я – Павел Первый! Павел Первый с половиной… Ещё бы узнать, какая из половин настоящая.

– Так видел.

– Кого?

– Её, смерть. Вот представь: меня вчера убили.

– Не говори так!

– Да-да, убили. Нет прежнего Павла, того, что был когда-то. А новый… новый только рождается. Как водится, в крови и муках.

В ответном взгляде вместо ожидаемой жалости к убогому неожиданное понимание.

– Расскажи.

– О чём?

– Какая она, смерть? Безносая старуха с косой, да?

– Ну почему же? Вполне приличная молодая леди.

– Леди?

Почему я так сказал? Да первое, что в голову пришло, и сказал. Поправляться не буду.

– Мне так показалось. Было в ней что-то английское.

– Леди, значит, – повторила в некоторой задумчивости. – У твоей смерти английское лицо…

Если бы только такое! В виденном мной будущем оно ещё и немецкое, австрийское, румынское, итальянское – разное. И это не считая прочей швали. А тут всего-то делов – англичанка гадит. Естественное состояние, она разве когда-то умела иначе? Ничего, вот ужо Платов доберётся до Индии, возглавив национально-освободительную войну угнетённых индусских ширнармасс против британского колониализма, мало не покажется. Арестованные в русских портах корабли – ещё цветочки…

– Ваше Императорское Величество!

Ну нельзя так орать над ухом, когда я кушаю. Заикой стану или более того – подавлюсь, и осиротеет держава.

– Чего тебе, прапорщик?

Офицер из вновь произведённых лейб-кампанцев щёлкнул каблуками башмаков:

– Там это… – запинается, не зная. как объяснить. – Александр Павлович спрашивают дозволения войти. Попрощаться хотят.

– Зови.

Вот и очередная семейная сцена назревает, с теми же действующими лицами, но без посторонних.

– Ты был с ним суров. – Мария Фёдоровна ни единым словом не упоминает об устроенной в защиту старшего сына истерике. – Не жалко родную кровь?

Сказать: не, не жалко, и что только армия сможет сделать из него человека? Не поймёт и обидится.

– Так нужно, душа моя. Запах пороха быстро выветрит из головы вольтерьянскую дурь, а звон шпаг и пушечный грохот вообще несовместимы с бредовыми идеями господина Руссо.

Александр вошёл и остановился на пороге, то ли ожидая особого приглашения, то ли демонстрируя покорность воле отца-самодура, то ли оценивая эффект, произведённый новым нарядом. По мне, так нормально смотрится. Может, и самому переодеться во что-нибудь казацкое? Мягкие сапоги вместо говнодавов с голенищами выше колен, широкие шаровары… Точно, а то из-за натёртых лосинами ляжек хожу враскорячку. Кафтанчик тоже ничего, только серебряные пуговицы заменить костяными, чтобы снайперы… Ах да, откуда здесь снайперы.

– А ну, поворотись-ка, сынку, какая смешная на тебе свитка!

Сын захлопал глазами. Видимо, готовился ко всему, вплоть до разноса по поводу отсутствующего парика с буклями, но не насмешки. Мальчишка, хоть и давно женатый, всё хочется убедить родителей в способности принимать самостоятельные решения. Одобрительно хлопаю его по плечу, для чего пришлось встать из-за стола и привстать на цыпочки:

– Орёл, мать твою! Машенька, это не тебе. С чем явился?

– Вот, Ваше…

– Титулование для парадов оставь. Ну?

Протягивает сложенный вчетверо лист бумаги:

– Прожект арестантского батальона, государь.

– Штрафного, Сашка, штрафного! – И объясняю уже помягче: – Мы же людям даём возможность искупить, так? И зачем им потом всю жизнь носить титул арестанта?

– Но позвольте… – вскидывает белобрысую голову.

– Не позволю! – пробегаю глазами бумагу. – Зачем тебе старые казацкие «сороки»? Вычёркиваем. Твоё дело не в осадах сидеть да приступы отражать, а… хотя… Ты чухонцев любишь?

– В котором смысле?

– В самом прямом. Забирай своё каторжное войско да отправляйся в Ревель, будешь учиться морской десант отражать. В Ревель я сказал! Чтобы через неделю в Петербурге ни одной сволочи не было! Указ напишу, да… И на эскадру напишу, пусть помогут немного.

– Государь, но Ревельский порт ещё во льду.

– Как так? Кто позволил? – Смотрит как на последнего дурачка. Ладно, для пользы дела можно и подыграть самую малость. – Лёд сколоть – и в Сибирь! Во избежание его возвращения установить батареи на… ну, там сам разберёшься. Всякое иностранное судно, военное или купеческое, подлежит немедленному аресту как возможный пособник неприятеля.

– Льда?

– Кого же ещё? При сопротивлении – уничтожить!

Убежал окрылённый. Мне бы в его возрасте кто сказал «топи всех, а Господь разберётся»… Эх, чувствую, не избежать потом дипломатических скандалов, если намнёт копчик какому-нибудь нейтралу. А плевать, на англичан и свалю, не всё же им с больной головы на здоровую перекладывать.

– Павел?

– Да, дорогая?

– Ты ведь это не всерьёз?

– Насчёт чего, льда или Сашки?

– Того и другого.

За стол уже не хочу, потянет в сон, а спать пока некогда. Неторопливо прохаживаюсь по столовой, заложив руки за спину, и стараюсь не поскользнуться на натёртом до сияния паркете. Объяснить ей?

– Знаешь… просто боюсь.

– Чего?

– Английских ушей в окружении Александра. Нет, конечно же, там шпионы толпами не ходят, самое обидное – не предадут и не продадут, просто ляпнут ненужное в неподходящем обществе. Англоманы, франкофилы, германолюбцы… бывают такие? Уроды, одним словом… Ради желания понравиться иноземной сволочи наизнанку вывернутся. Ага, загадочная русская душа…

– Не понимаю.

– И не нужно. Пусть считается моей придурью.

– Но это не так!

В уме не откажешь. Или в обычном женском тщеславии: кому охота быть замужем за идиотом? Хотя они в большинстве случаев именно таковыми мужчин и считают, но в глубине-то души надеются на обратное!

– Конечно? не так. Но об этом – молчок.

Утро закончилось, и новый день принёс сотни новых забот – казалось, здесь даже птички не гадят без высочайшего на то соизволения. Чего проще – накормить солдат, со вчерашнего вечера перебивающихся сухарями с ежечасно подносимой чаркой? Нет, нужно лично бить морды, снисходя с заоблачных высот до мерзостей обыденной жизни. Мордобитие в коей-то мере подействовало, и плац затянуло дымком от костров. Форменное безобразие и нарушение всего что можно, но кухня не справляется, и над огнём в больших котлах готовили баланду для арестантов – морить их голодом не входило в мои планы.

А какие они вообще, эти планы? Знать бы ещё самому… За что ни ухватись – под пальцами расползается, подобно гнилому сукну. Оставила мамаша наследство: воры, бездельники, лихоимцы, казнокрады, пьяницы. Одним словом – безродные космополиты, прости, Господи. И какая тварь рассказывала когда-то о беззаботной жизни царя-самодержца, сидящего на троне с единственной целью – угнетать да закабалять? Ещё неизвестно где легче, в поле с сохой или во дворце. И где безопаснее.

– Ваше Императорское Величество! – Ну вот, опять кому-то понадобился. – Ваши пистолеты, государь!

Документ 5

«Августейшій Императоръ! Государь Всемилостивейшій!

Воспяти солнце во днехъ Езекіи и приложи житія Цареви. Ты, благодетельное светило Россіи, озаряя ныне насъ животворнымъ воззреніемъ Твоимъ, и чрезъ то въ Тебе самомъ возвращая удаляющееся отъ насъ солнце, прилагаеши намъ житія. Обновляется жизнь наша, и новая къ просвещенію въ сердцахъ нашихъ воспламеняется ревность. Отселе паче и паче процвететъ сей малый ученія вертоградъ, разботеютъ красная его и потекутъ ароматы его.

Такъ вы, юные крины сего счастливаго вертограда, младые питомцы наукъ! взывайте: стани солнце наше, теки по пути мудраго Твоего Царствованія, да будетъ исходъ славы Твоея отъ края небесе; да царствуетъ съ Тобою въ непрерывномъ здравіи и благоденствіи дражайшая и вселюбезнейшая Супруга Твоя, со всемъ Августейшимъ домомъ».

(Резолюция рукой императора: «Денег дармоедам не давать. Павел»)

Глава 4

Неужели принесли пистолеты? Вот ей-богу, безоружным как без штанов себя чувствовал. Шпага не даёт той уверенности, да и фехтовальщик из меня, честно признаться, никудышный. Против офицера с такой же зубочисткой ещё потяну, но обученный солдат в штыковом бою шансов не оставит, тут к бабке не ходи.

– Вот! – Акимов протягивает оружие рукоятями вперёд. – Насилу достал.

– Что же так? – Только сейчас обращаю внимание на слегка потрёпанный вид прапорщика: шапка потеряна неизвестно где, добытый медальон висит криво, мундир порван в нескольких местах, рожа расцарапана. – Не кошки ли тебя драли?

– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Пострадал при спасении аглицкого посланника от неизвестных злоумышленников, в знак благодарности вручившего сии пистоли за мгновение до смерти!

– Не ори так, братец, совсем оглушил. И объясни, как же ты англичанина спасал, коли тот помер? Он, кстати, точно помер?

– Не извольте сомневаться, государь, мертвее не бывает. Его собственный секретарь и зарезал, сразу после того как покончил с собою, не выдержав угрызений нечистой совести.

– Чего?!

– Виноват, Ваше Императорское Величество, конечно же, перед тем.

Смотрит честными глазами. Ну чисто агнец, только что заваливший и живьём съевший матёрого волчару. Casus bеlli ходячий… Хотя что, собственно, изменилось? У короля много – так, кажется, говорят? И не думаю, что при наличии живого посла англичане отказались бы от намерений проучить северных варваров.

– Вас кто видел?

Взгляд прапорщика из уставного мигом стал осмысленным. Но что-то мнётся, не решаясь говорить.

– Ну же?

– Разве мы бы посмели без приказа, Ваше Императорское Величество? Добром же хотели, деньги даже приготовили… А они на стук в дверь сразу стрелять начали – троих насмерть да двое ранены. Ну вот и разозлились ребята…

– А ты?

– И я разозлился. Виноват, государь!

– О вине после.

Оживился, неправильно поняв знакомое слово. Оно и верно, без стакана не разобраться в случившемся. Но попробуем.

Итак, что мы имеем? А имеем неизбежную войну с Англией, страшно недовольной моим замирением с Бонапартием. Зачем я это сделал? Интересный вопрос, ответа на который память не даёт – не иначе встал в те поры с левой ноги, или просто захотелось досадить памяти покойной мамаши. Очень уж она негодовала, когда французы последовали её примеру и укокошили законного монарха, укоротив его на голову. Огорчилась намёком?

– Далее сказывай.

Акимов, обманутый в ожиданиях, тяжело вздохнул и взмахнул рукой. По его знаку четверо рослых солдат с натугой поднесли ближе здоровенный ларец, почти что сундук, с висящими печатями.

– Вот прихватили…

– Что это?

– Не могу знать! Только…

– Ну?

– Кабы каверзы какой не было. А ну как порох внутри?

– А фитиль где, и кто поджигать будет?

– А я бы пару пистолетов закрепил, и всех делов, – потом спохватился. – Виноват, Ваше Императорское Величество.

Не верю. Ни этой плутовской морде не верю, ни в то, что англичанин решил обезопасить содержимое таким хитроумным способом.

– Тащите в мои покои, да найдите кого-нибудь, кто открыть сможет.

Специалиста пришлось ждать долго, часа четыре. За это время успел изучить ларец снаружи до мельчайших подробностей, ещё раз плотно позавтракать, подписать два десятка указов, касающихся конфискации имущества заговорщиков, отменить полсотни старых распоряжений и даже переодеться, сменив дурацкий немецкий мундир на нормальное одеяние. И почему раньше так не ходил? Молодой был, наверное, и глупый. А сейчас? Сейчас же из зеркала смотрел бравый казак неопределённого, но более чем среднего возраста, курносый, с лысиной ото лба и до макушки, да ещё и небритый. Какая-то паскудная чахлая растительность топорщилась на подбородке редкими клочками, а будущие усы представляли собой более печальное зрелище. Срамота!

– Простите за задержку, Ваше Императорское Величество! – Явившийся Акимов вытолкнул впереди себя какого-то пожилого мужика. – Вот, механика привёз.

Я ещё раз бросил взгляд в зеркало и досадливо поморщился. Да, лучше и не сравнивать, а то от зависти разлитие желчи в организме случится – у привезённого специалиста борода чуть ли не до пояса дотягивает. И чернее воронова крыла, хоть владельцу её всяко не меньше шестидесяти.

– К Вашим услугам, Ваше Императорское Величество! – со степенностью и достоинством поклонился он.

– Врёт, – громким шёпотом прокомментировал Акимов. – Еле перехватить успел – уже и манатки собирал, намереваясь скрыться.

– Я не скрывался! – Механик запустил руку куда-то под бороду (видимо, во внутренний карман кафтана) и достал скрученную в трубочку бумагу. – Имел предписание…

– Дай сюда. – Бесцеремонно, как и полагается самодурственному самодержцу, забираю документ. Что у нас там?

Ага, вот… Не далее как перед Рождеством я самолично отставил господина Кулибина от места в Академии наук и повелел выматываться из славного города Санкт-Петербурга ко всем чертям собачьим. Нет, формулировка помягче, конечно, но смысл именно таков. А за что? Вот этого в бумаге не указано, просто предписывалось отбыть в Нижний Новгород, в Подновскую слободу, и сидеть там до особого на то распоряжения. Лихо… Ладно ещё в Сибирь земляка не законопатил.

Земляка? А ведь точно! Там, в виденном мною будущем, я родился в Подновье. Или только буду рождён? Впрочем, неважно… Но хорошо помню и место, где стоял когда-то его дом, и школу, построенную заботами и хлопотами Ивана Петровича. Вот забавно: церкви в слободе нет и не было никогда, а школа есть.

– Ну и стоило так горячиться, господин Кулибин? – Бумага летит в растопленный по случаю холодной погоды камин.

– Так ведь приказ, Ваше Императорское Величество? – Тон более вопросительный, чем оправдывающийся.

– И что с того? А самому немного подумать? Коварный враг, пробравшийся к самому подножию престола, способен на любую подлость, дабы ослабить государство Российское! В том числе и подобным образом – удаляя светлые головы, способствующие укреплению и процветанию державы. Но сейчас, когда заговор изменников раскрыт и обезглавлен… Да, обезглавлен! Не время лелеять старые обиды и верить клевете.

А ведь проникся Иван Петрович серьёзностью текущего момента, даже пытается встать во фрунт, копируя манеры бравого гвардейского прапорщика. И одновременно польщён званием светлой головы.

– Акимов!

– Я здесь, Ваше Императорское Величество!

– Передай полковнику Бенкендорфу, чтобы виновный в подложном приказе граф Пален был непременно найден, арестован, и наказан.

– Так ведь убит!

– Кто, Бенкендорф?

– Никак нет, граф Пален.

– Хм… Ну мало ли в России графов Паленов?

Наконец-то до прапорщика доходит смысл моего подмигивания, и он с готовностью восклицает:

– Будет сделано, Ваше Императорское Величество! Дело государственное! Непременно подвергнем мерзавца арестованию! Разрешите исполнять?

– Ступай, братец. Да, и ещё… распорядись там насчёт… – Красноречивый жест понятен без дополнительных уточнений.

– Сию же минуту, государь!

Наврал, дверь распахнулась только через три минуты, и дежурный офицер торжественно провозгласил:

– Наркомовская чарка Его Императорского Величества!

Хм, и когда я успел такое ляпнуть? И вот поди ж ты, услышали и ввели в обиход.

– Заноси, – киваю и показываю на стол. – Только в следующий раз так не кричи, царя заикой сделаешь.

Лакеи, первыми уловившие новые веяния моды, все до одного сменили ливреи на вышитые рубахи, полосатые штаны и смазные сапоги, немилосердно воняющие дёгтем, став похожими на половых из трактиров моего будущего детства. Приходилось бывать с отцом на ярмарке у Макария, насмотрелся. И то, что они принесли на серебряных подносах, вполне соответствовало внешнему виду. Их и моему.

– Поставили? Всё, проваливайте.

Кулибин улыбается с умилением. Ну да, по его староверским представлениям именно так и должен вести себя природный царь-батюшка, изволивший захотеть жить по старине, без бесовских заграничных привычек и ужимок. Суров, но справедлив! Да, это про меня…

– Наливай, Иван Петрович.

Он взял графинчик, чуть помедлил, и признался нерешительно:

– Я непьющий, Ваше Императорское Величество.

– Что, совсем? Грех-то какой…

– Совсем. – Кулибин с опаской перекрестился двумя перстами. – Тонкая механика не терпит дрожания рук.

– Вот как? – Я с некоторым сомнением оглядел тарелки с тонко порезанными окороком, ломтиками сёмги, крохотными, меньше мизинца, солёными огурчиками. В одиночестве пить не хотелось. – И не куришь?

– Человеку от Господа питания дымом не положено.

– А нюхать табак?

– И носом питания не положено.

– Ладно, неволить не буду. – Так и придётся пить одному, как горькому пьянице. Эх, где наша не пропадала!

Не пропала и на этот раз: чистейшая хлебная слеза взбодрила, подстегнула утомлённый бессонной ночью организм и заставила вспомнить о загадочном ларце английского посланника.

– Вот, Иван Петрович, взгляни. Гвардейцы мои опасаются заложенного взрывающегося механизма, если он там есть, конечно. Вот ты и должен определить. Ну и открыть, разумеется.

Механик, увидев вышеозначенный предмет, сразу подобрался, живо напомнив кота, засевшего в засаду у мышиной норки. Разве что коты не облизываются в предвкушении и не потирают радостно лапы.

– Забавная конструкция, забавная. – С этими словами Кулибин раскрыл принесённой с собой кожаный сундучок. – И очень напоминает польский подарок князю Шуйскому.

– Не слышал про такой.

– Давно было, ещё во времена Иоанна Васильевича.

– И?

– И прислали они во Псков похожий ларец, а в нём – пуд пороха да десяток заряженных пистолей.

– Сволочи.

– Не то слово, государь! – Иван Петрович извлёк из сундучка что-то, напоминающее половинку бинокля. – Только у них не получилось. Ага, и сейчас им хрен на рыло.

– Что?

– Простите, Ваше Императорское Величество! Извольте глянуть.

– Куда?

– Вот, – протягивает свой хитрый агрегат. – Это ночезрительная труба господина Ломоносова, слегка мной усовершенствованная и приспособленная к разглядыванию мельчайших деталей. Ежели вот тут покрутить…

Будет он мне объяснять. Я что, в школе микроскопом не пользовался? Там, правда, поудобнее самую малость.

– Видите?

– Ничего не вижу. А чего там?

– Так вот же… – Тыкает пальцем в одну из печатей. – Она закрывает отверстие, из которого вылетает пуля.

– Зачем?

– Чтобы убить того, кто попытается открыть. – Голос у механика мягкий, выказывающий многолетнюю привычку объяснять великосветским идиотам прописные истины.

– Да я не об этом. – Теперь бы самому набраться терпения. – Как сам посол собирался открывать ларец?

– По всей видимости, никак не собирался, государь. Заметили крупинки пороха, застрявшие в завитушках? Вот!

Сапёры-самоучки, мать их за ногу! И что самое обидное, у покойников уже ничего не спросишь. А хотелось бы… Если только… если только ларец не предназначался для расплаты с заговорщиками. В этом случае всё сходится: весу в нём, будто и впрямь золотом набит.

– Конечно, большой «бум» – и концы в воду!

– Вы гений, Ваше Императорское Величество! Действительно, зачем изощряться, когда можно опустить в воду для смачивания порохового заряда.

Льстит. Спишем на слишком долгое пребывание при мамашином дворе, когда без целования сиятельных задниц вовсе никак.

– Ну так займись.

Неожиданно образовавшаяся бездельная минутка оказалась весьма кстати. Все бегают, суетятся, а я сижу себе в мягком кресле, закинув усталые ноги на низенький столик, и осматриваю преподнесённые прапорщиком Акимовым пистолеты. Забавные игрушки, и, что удивительно, без всяких украшений. Такое ощущение, что большинство деталей отштамповано, а красота принесена в жертву простоте и скорости изготовления. И, тем не менее, считаются лучшими. С чего бы это? И на какое захолустье рассчитывает неизвестный мне Симон Норч, выпуская сей куриоз?

Зарядил. Немного подумав, попытался разрядить. Не получилось, то ли привычки нет, то ли руки кривые. Ничего, вернётся Кулибин, попрошу его о помощи, чай не откажет императору. Кстати, а сундучок так и остался стоять на полу, ненавязчиво так маня откинутой крышкой. Хм… одним только глазком гляну, и всё. А что, он бы и сам мне всё показал, не так ли? Ничего же брать не буду, просто интересно.

Так, микроскоп ночезрительный я уже видел, а это что такое? На немецкую гранату-толкушку похожа, может, она и есть? Потом спрошу. Пузырьки какие-то… Так он ещё и лекарь?

– Осторожнее, государь!

Ну вот, кто просил говорить под руку? От неожиданности пузырёк выскальзывает из пальцев и падает мне на колени. И чего орёт?

– Не двигайтесь!

Кулибин бледный, с выпученными безумными глазами, кажется, даже борода дыбом встала. Бросается к злополучной склянке, схватил, прижал к груди, отпрянул, закрывая её всем телом.

– Иван Петрович, какой бес в тебя вселился?

Долго не отвечал, только было видно, как вздрагивают его плечи. Наконец обернулся, держа руку за спиной, и попытался объясниться, сильно притом заикаясь:

– Это… это… опасно. В-в-взрыв!

– Чего нахимичил? – Ой, беда прям с этими учёными. – Философский камень добыл?

– Нет, Ва… Ва… нет, государь. Это ртутный порох.

Мать! Если это то самое, о чём я подумал… да мне бы оторвало всё напрочь…

– Ну-ка поподробнее.

Объяснил. Примерно это же нам рассказывал капитан Алымов на занятиях, но почему-то утверждал, что гремучую ртуть придумали англичане. Украли изобретение? А чего, с них станется. У-р-р-роды!

– И что теперь с тобой делать?

– В Сибирь? – Иван Петрович заглядывал в глаза с некоторой надеждой на положительный ответ.

– Слишком легко хочешь отделаться. – Грустное молчание, сопровождаемое тяжёлыми вздохами. – А работать кто будет, Пушкин?

– Нельзя в пушки. – Механик явно неправильно понял окончание фразы. – Ствол разрывает сразу.

– Так ты ещё и вредитель?

– Но…

– Никаких но! Какие есть предложения по использованию изобретения в военных целях?

– Значит…

– Иван Петрович, не зли государя-императора, то есть меня. Сроку тебе – неделя. Вопросы?

– А что с золотом делать?

– С каким золотом?

– Из ларца аглицкого посла.

– И много там?

– Ещё не подсчитывали, но пуда полтора будет. И пороха столько же.

Да, Иудина доля в последнее время изрядно выросла. Интересно, могу я считать эти деньги своей законной добычей, или в глазах просвещённой Европы буду выглядеть обычным грабителем? Для необычного сумма слишком маловата, честно признаться. А если поступить по-рыцарски, как подобает особе благородного происхождения, и вернуть ларец англичанам? Вроде как намёк: мол, чужого не надобно, но и своего не отдадим. А не жирно ли им будет?

– Пойдём-ка, Иван Петрович, посмотрим. На месте и определимся.

Вот оно, вражье золото. Оно же – презренный металл, кровь войны и её вечный двигатель. Даже гвинейских монет не пожалели за мою бедную голову. И несколько толстенных промокших пачек банкнот, похожих на обвязанные верёвочкой кирпичи. И аккуратные пакетики из навощённой бумаги. Сам заряд остался цел, пострадала лишь затравка на полках замков, что должны были сработать при открывании крышки. И никаких пистолетов. Экономят что ли?

Кулибин показывает на предохранительный механизм:

– Всё же можно было открыть.

Ясен пень, чай не дураки англичане, чтобы бомбу золотой картечью снаряжать. Ладно, мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем.

– А не сделать ли нам, Иван Петрович, некий финт ушами?

– Это как?

– Сейчас расскажу.

Документ 6

«Петербургские ведомости»

– Выключенному из Великолуцкого мушкетерского полку прапорщику Шафоростову, просившему определения в полки московской дивизии, по высочайшему повелению, объявляется, что он, будучи один раз выключен из службы за лень, более никуда определен быть не может.

– Отставному прапорщику Марцынкевичу, просившему об определении паки в службу, объявляется, что он, будучи отставлен по его собственному прошению, должен оставаться в том состоянии, какое сам себе добровольно избрал.

– Могилевскому купцу еврею Бениовичу, приносившему жалобу на жителей города Галаца, ограбивших его в прошлом году, объявляется, что как город Галац находится под владением турецким, то и предоставляется самому ему искать своего удовлетворения у турецкого правительства.

– Отставному капитану Вельяминову, просившему позволения носить мундир, объявляется, что как оного ему при отставке не дано, то при том и остаться он долженствует.

– Выключенному из Тамбовского мушкетерского полку подпоручику Волкову, просившему об определении в Малороссийский гренадерский полк, отказано за прихоть.

– Выключенному за лень и нерадение из службы прапорщику Оглоблину, который просил о принятии его по-прежнему в службу, отказано для того, что в оной ленивые и нерадивые терпимы быть не могут.

– В пансионе Августа Вицмана, в Погенполевом доме близь Синего моста под № 106, продается новая книга под названием «Золотая книжка, или Собрание новых, доказанных, легких, редких и любопытных хозяйственных опытов и искусных действий к пользе и удовольствию каждого… № 55. Узнать, сколько весу в быке, не свесивши его. № 56. Способ выращивать морковь толщиною в руку, а длиною в аршин. Выучить кошку в одну минуту писать на 3-х или на 4-х языках». Сия книжка продается по 5 руб., и кто купит ее по 1-е мая сего года, тот 2-ю часть получит безденежно; для чего при покупке 1-й части будут розданы билеты. Кто же до истечения сего времени ее не купит, тот не прогневается, если и за вторую часть принужден будет заплатить столь же дорого.

– Издана книга под названием «Любовь – книжка золотая. Люби меня хотя слегка, но долго». Творение сие вообще такого рода, какового еще на нашем языке поныне не было. Так отозвались, и при той назвали «золотой книжкой» в одно слово, как бы согласясь, двое знатоки словесности, читавшие оную в рукописи до издания. Книжка сия почти вся, а паче первые листки ее состоят из притчей (иносказательного содержания). И так, дабы уразуметь прямой смысл, который, впрочем, весьма забавен и любопытен, необходимо нужно читать ее не скорохватом, не борзясь, как обыкновенно читаются романцы, или как некоторые мелют дьячки, что ни сами себя, ни слушатели их не понимают. Итак, читай и внимай. Впрочем, любо – читай, а не любо – не читай. Ты и сам, читатель, думаю, той веры, что на всех угодить и критики избежать-мудрено. Человек есть такое животное, которое любит над другими смеяться, и само подвержено равно насмешкам».

Документ 7

«Из дела осуждённого мещанина Радищева:

 
…Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,
Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех,
Крови – в твоей колыбели, припевание – громы сраженьев,
Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб;
Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых:
Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.
Мрачные тени созади, впреди их солнце;
Блеск лучезарный его твердой скалой отражен.
Там многотысячнолетны растаяли льды заблужденья,
Но зри, стоит еще там льдяный хребет, теремясь;
Так и они – се воля господня – исчезнут, растая,
Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет.
О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь
Истину, вольность и свет, ясно созвездье вовек;
Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало;
Царства погибли тобой, как раздробленный корабль;
Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки;
Смертный, что зиждет, все то рушится, будет все прах…»
 

Глава 5

Холодное месиво под ногами, состоящее из снеговой каши пополам с конским навозом, вылетало из-под растоптанных сапог на таких же товарищей по несчастью, идущих в строю рядом. И чавкало в такт:

– Дурак, дурак, дурак…

А кто же ещё, как не он? Как назвать человека, человеком с недавних пор не считающегося? Бывшие… Так их всех две недели назад окрестил командир батальона, званием всего лишь прапорщик, но называемый исключительно по имени-отчеству.

Александр Павлович был краток и немногословен, перед строем он сказал лишь одно:

– Мы все бывшие. Выхода два: умереть с честью… – Тут сделал паузу. – Или без неё. Желающие сделать это могут начать прямо сейчас.

Тогда ещё никто не понимал, для чего унтер-офицеры из «постоянного», как их назвали, состава выдали каждому по крепкому шёлковому шнурку. Осознание пришло на следующее утро, когда после марша в семьдесят вёрст сразу шестеро были найдены повесившимися. Второй выход – вот он. Александр Павлович запретил снимать удавленников – они так и остались покачиваться на ветру в безвестной деревушке, определённой батальону на ночлег. Остались, а под ноги им были брошены обломки их собственных когда-то шпаг. Отчего их не сломали ещё при лишении дворянского звания? То неизвестно, разве что государь Павел Петрович всегда слыл бережливым и экономным даже в мелочах?

А могли ли унтер-офицеры воспрепятствовать самоубийствам, продолжившимся и в последующие ночи? Наверное, могли. Но не сделали этого.

– Привал! Привал, господа штраф-баталлионцы! – донеслась из головы колонны долгожданная команда.

Отдых. Значит, позади остались пройденные с утра вёрсты, и впереди ждёт горячий обед из новомодных изобретений господина Кулибина – походных кухонь, поставленных на сани. Пышущие жаром и дымом, лужёные изнутри железные бочки не позволили протянуть ноги в пути от бескормицы, исправно снабжая пищей, но они же и заставляли выдерживать непомерную скорость марша – не приведи Господь оттепель, и тогда… Что будет тогда, представлять не хочется. Никому.

Александр сидел на брошенной в снег охапке соломы и вяло ковырял деревянной ложкой в котелке, вылавливая из постных, несмотря на пасхальную неделю, щей кусочки осетровых молок. На жалобы штраф-баталлионцев о невозможности справить даже Светлое Христово Воскресение назначенный в батальон священник, похожий на недоброй памяти Емельку Пугачёва, только ухмыльнулся и изрёк:

– Поститься да разговляться живым положено, мёртвые вообще ничего не едят, мы же – посредине.

Как он сам сюда попал, батюшка не рассказывал, но увидев, как однажды на привале успокаивал штрафников, за неимением оружия затеявших дуэлирование на кулаках, можно было догадаться. Уж больно ловко орудовал выскользнувшим из рукава кистенём, что наводило на некоторые мысли, в основном грустные. Покалечить, правда, никого не покалечил. Вот и сейчас коршуном кружит… миротворец.

– Васька, скоро там?

– Сей момент, Ва…

– Смотри у меня! – Опальный Великий Князь погрозил кулаком нерасторопному, как показалось, денщику и вновь погрузился в раздумья, лишавшие аппетита.

И зачем отец всё это устроил? К чему бешеная гонка, после которой из двадцати двух генералов в живых остались только шестеро? Кто недавно сам попрекал за погубленный цвет армии? И не проще ли было просто казнить заговорщиков, не подвергая излишним мукам? И для чего в тянущемся позади обозе везут шпаги? Ну, насчёт последнего высказано недвусмысленно, но вот на остальные вопросы ответов просто нет.

– Кофей готов, Ваше Высочество! – Добровольно отправившийся с Александром денщик продолжал упорно титуловать его как и прежде, опуская, однако, запрещённое «Императорское».

– Спасибо, братец. – С благодарным наклоном головы принял дымящуюся кружку. Поднёс к лицу. Запах дома и запах былой свободы. Кофе – это единственное послабление, которое себе позволил прапорщик Романов, отказываясь от остальных.

– Портянки вот ещё сухие. – Солдат достал из-за пазухи свёрток. – Тяжко ведь…

– А тебе?

– Ништо, Ваше Высочество. – И засмущался своей браваде. – На плацу потруднее было, а тут… Налегке, опять же – харчи добротные, мундир вот тёплый.

В доказательство он попытался расстегнуть воротник кафтана, цветом и кроем напоминающего крестьянский армяк, но с пуговицами, хотел показать, что даже жарко.

– Не хвались, у меня такой же.

– Виноват, Ваше Высочество!

Угу, виноват он… Чего уж виноватиться, если весь Петербург был повергнут в изумление и ужас новым обмундированием? Из-за него, кстати, и задержались, отыгрывая теперь упущенное время. Нет, не из-за изумления – ждали, пока построят мундиры на четыре сотни человек. А потом вывели всех на Сенатскую площадь…

И у многих из собравшихся на невиданный позор сжималось сердце за горькую участь отца или брата, многие губы шептали проклятия злому тирану, по иронии или ехидству приурочившему оглашение приговора к мартовским идам. Да, шептали… недолго шептали – тем же приговором семьи штрафников выводились в мещанское состояние и определялись к государственным работам. Каким? То Господь ведает. И только нацеленные пушки да штуцеры Багратионовых егерей удержали осуждённых на месте, о чём большинство сегодня жалело.

Александр в раздражении бросил кружку и встал.

– Останься здесь, – приказал вскинувшемуся было следом денщику, а сам пошёл к дороге, где строгие унтеры уже строили в колонну своих подопечных.

Шёл, оглядывая хмурые серые лица, заросшие многодневной щетиной. Видел с трудом расправляемые спины бывших блестящих полковников и генералов, нетвёрдые шаги недавних сенаторов… Внимание привлёк знакомый по прошлой жизни худощавый молодой человек, почти ровесник, при попытке подняться с земли кусающий губы.

– Вам дурно, Александр Андреевич?

Тот вскинулся, прижав руку к груди, и в отрицании покачал головой:

– Всё в порядке, Ваше Высочество.

– Но я же вижу!

– Пустое, не стоящее Вашего внимания минутное недомогание. Оно уже прошло.

– Не спорьте с командиром! – оглянулся в поисках кого-либо из «постоянного состава». Или всё-таки охранников? – Унтер, поди сюда!

– Я, Ваше Высочество! – тот вытянулся, одним глазом преданно поедая Александра, а вторым продолжая следить за построением.

– Рядового… – Покатал на языке непривычное слово. – Рядового Тучкова до вечера разместить при походной кухне.

– Никак не положено. – Вояка оставил бравый вид и сменил его суровостью. – Приказом государя Павла Петровича предписано…

– Я знаю, что там предписано!

Унтер-офицер тем временем достал из кармана бумагу и процитировал дословно:

– Гнать засранцев маршем, а тако же в хвост и в гриву, со всею пролетарскою беспощадностию, исключения делая токмо преискуснейшим стрелкам винтовальным, дабы избежать последующего дрожания телесного.

– Сие ко мне не относится, – слабо улыбнулся бывший гвардейский полковник. – Когда брата пришли арестовывать, я по их подпоручику с семи шагов промахнулся. Не беспокойтесь, Ваше Высочество, сил для ходьбы ещё достаточно.

– И всё же…

– Не стоит забот, право слово. Дойду.

– Погодите, – внезапно оживился унтер. – А не был ли тот подпоручик невысокого росту, поперёк себя шире, с редкими зубами, да рыжий?

– Не разглядывал, но вроде бы похож, – ответил Тучков.

– Да что же вы сразу-то не сказали, ваше благородие?

– О чём?

– Так ведь эта гнида… ой, простите, подпоручик Семёновского полка Артур Виллимович Кацман, тварь остзейская, празднуя чудесное избавление от смерти, изволили напиться допьяна и утонуть поутру в проруби на Мойке. Радость-то какая, ваше благородие! – И тут же, перейдя на крик, проорал в сторону обоза. – Митроха, тёмная твоя душа, подай сани господину рядовому!

…День в дороге тянулся неимоверно долго, но когда колонна наконец-то остановилась на ночлег в забытой даже чёртом чухонской деревушке, снедаемый любопытством Александр Павлович поспешил найти бывшего полковника. Заинтригованный совершенно, он обнаружил штрафника в преинтереснейшей ситуации – за столом, с кружкой чего-то подозрительно пахнущего, в окружении унтеров, с раскрасневшейся физиономией.

– Смирна-а-а! – рявкнул заметивший высокое начальство егерь, заставив в очередной раз поморщиться.

Зачем изображать показное рвение, если исполняешь приказы командира батальона только тогда, когда они не расходятся с неведомым, но изложенным на бумаге предписанием? Заглянуть бы в него хоть одним глазком… Нет, лишь виновато разводят руками, но при случае обязательно цитируют краткие выдержки. И что же в двух третях, что ещё не услышано?

«Какое трогательное единение с народом, – с небольшой завистью подумал Александр, приветливо улыбаясь. – Вполне себе гармония, предмет мечтаний господина Руссо».

– Ваше Высочество, тут… – смутившийся Тучков не договорил.

– Полно вам, Александр Андреевич, лучше к столу пригласите.

Пригласили, подвинулись, втайне гордясь, что не погнушался. Да что втайне, на лицах написано – запомним и детям передадим! И тут же сунули в руку глиняную кружку, которую сиятельный прапорщик опрокинул единым духом. И застыл, тщетно силясь вздохнуть.

– Это что, из рыбьей чешуи делают? – спросил хрипло и сам удивился внезапно севшему голосу.

– Чудной народец эти чухонцы, – откликнулся сидевший рядом егерь и заботливо подвинул деревянное блюдо. – Закусите, Ваше Высочество.

Александр не отвечал, чувствуя мерзкий вкус во рту, зажёгшийся огонь в желудке, и невиданное умиление в душе. Ощутил себя плотью от плоти земли русской, частичкой соли её и… и… и псом поганым, предавшим и продавшим родного отца. Забылись и мама-немка, бабушка-немка, ещё одна бабушка – тоже немка, дедушка… вот тут лучше считать наполовину немцем, не то ведь и досчитаться можно! И осталась навеянная дрянной чухонской водкой обыкновенная русская тоска… А может, и не обыкновенная…

– Закусочки вот, – продолжал беспокоиться сосед. – Знатная закусочка!

Лукавил усатый чёрт! В сравнении с ужином штрафников стол унтеров выглядел неожиданно бедно: гороховая каша с салом, сухари, сало уже без каши, несколько крупных луковиц, пара дюжин печёных яиц в глубокой миске. Зато есть пузатый кувшин. Сменяли на харчи?

Заметив недоумение, егерь скользнул взглядом по отгораживающей угол занавеске, за которой угадывалось какое-то шевеление:

– Мальцы там голодные, Ваше Высочество. Вот мы и немного…

Пёстрая от заплат тряпка колыхнулась, открыв худую чумазую мордочку.

– Поди-ка сюда, – позвал Александр, нашаривая в кармане серебряную полтину. – Держи.

– Не понимают они по-нашему.

Но мальчуган лет шести оказался сообразительным – подбежал, выхватил монету и тут же юркнул обратно под всеобщий одобрительный смех.

– Вот, а ты говорил – не поймёт.

– Чужое брать, тут сообразительности не надобно, – унтер вздохнул. – А медью лучше бы было… отберут ведь.

– Кто?

– Управляющий ихний и отберёт.

– Да как он посмеет?

– Недоимки, Ваше Высочество.

Александр стукнул кулаком по столу, хотел что-то сказать… и промолчал, потянувшись к кувшину.

Утром командир батальона проснуться не смог, поднялся только к обеду, мучимый головной болью, стыдом за беспомощное состояние и провалами в памяти. Сунувшийся с помощью Василий был обруган нещадно с посулом драния батогами на ближайшем привале.

– Так уже, Ваше Высочество, привал.

Александр представил вопли, которые могли бы производиться денщиком при экзекуции, вздрогнул, и вяло отмахнулся:

– Батоги отменяю. Но всё равно поди прочь.

Обнаружившийся на тех же санях Тучков облизал сухие губы и посоветовал, осторожно выговаривая слова:

– Пётр Великий опохмеляться не запрещал.

– Точно ли так?

– Прямого указа не издавал, конечно. Грозен был государь, ничего не скажу, но ведь не зверь же какой?

– Вы определённо в этом уверены, Александр Андреевич?

– Поправление здоровья командира не может не послужить ко благу Отечества. Васька, чарки где, ирод?

И впрямь попустило. Прапорщик в скором времени смог оглядеться, не опасаясь подступающей дурноты и не борясь с головокружением. Колонна только что остановилась, и штрафники уже толпились у кухонь, подставляя котелки походным кашеварам. В желудке громко квакнуло, и уловивший намёк Василий тут же выставил командирскую долю, до того заботливо укрываемую под лежащим в санях бараньим тулупом.

– Опять щи?

– С головизной, Ваше Высочество. Да оттаявшие кулебяки к ним.

– Прочь с глаз моих, аспид! А котелок оставь.

Покончивший со своими щами и уже уничтожающий перловую кашу Тучков скромно заметил:

– Ну не померанцами же нас угощать. А тут весьма дёшево и сытно – бережёт государь Павел Петрович штрафной батальон.

– Бережёт? – изумился Александр и опустил ложку. – А как назвать вот это вот… э-э-э… смертоубийство?

Бывший полковник пожал плечами:

– Закалкой?

– Объяснитесь.

– Ну… мне, во всяком случае, наше сегодняшнее положение напоминает изготовление клинка: бьют, мнут, бросают в воду…

– Но умершие по дороге? Но покончившие с собой? Да, я приказал сломать их шпаги и так бросить… но понять и принять не могу.

– Отжигают примеси, Ваше Высочество. Уходит окалина, остаётся булат. И мы, мнится, остриё того клинка.

– Вы так говорите, Александр Андреевич, будто одобряете… vous comprеnеz?

– Oui mais… Но отчего бы быть недовольну? Отечеству понадобилась моя жизнь? Что же, я готов отдать её там, где оно находит нужным.

– Помилуйте, полковник…

– Бывший полковник.

– Вот именно! Вас не заботит то, что вместо Отечества приказ исходит от безумного императора? Да, он мой отец, но ведь безумен же, согласитесь?

– Не более нас с вами, Ваше Высочество. – Тонкие губы Тучкова чуть дрогнули в улыбке. – Ужели скорбный умом смог бы организовать то, чему мы свидетели сейчас? Нет, не наш батальон, хотя и его тоже.

– Не вижу причин вашего энтузиазма, Александр Андреевич. Не изволите просветить? И отчего, в таком случае, вы оказались здесь, среди осуждённых заговорщиков?

– Судьба, – усмехнулся штрафник. – По чести сказать, я и о заговоре не знал совершенно, а за оружие взялся лишь защищая старшего брата.

– Убит?

– Николай только ранен и оставлен до излечения в Петропавловской крепости. Но вернёмся к вопросу, Ваше Высочество. Единственно сначала постарайтесь ответить на мой… Мог ли безумец так своевременно собрать врагов своих воедино, причём именно самых нужных врагов, вынудить их к выступлению в самый удобный для себя момент и нанести решительный удар? И заметьте, наиболее жестоко пострадали лица, живущие торговлей с Англией. Или указ о конфискации имущества просто так появился, под действием воспалённого мозга? Нет, уверяю Вас, там миллионы, а они случайностям не поддаются. И не удивлюсь, если окажется, что планы императора далеко превосходят моё скромное воображение.

– Вы думаете, Александр Андреевич…

– Несомненно! Единственным выстрелом государь Павел Петрович убивает даже не двух, а кабы не меньше десятка зайцев. Некоторое поправление финансов за счёт реквизиций, это раз. Вторым можно считать уничтожение всяческой оппозиции: любой голос против будет подавлен жесточайше, не вызывая при этом удивления. А какой щелчок по носу надменным англичанам? А и не щелчок – бомба, брошенная в крюйт-камеру каждого корабля, британского, разумеется. Сколь долго продержится их флот без поставок русского леса, мачт, пеньки, железа, воску? То-то и оно! А милейший граф Пален, по слухам, ведающий контрабандой в нарушение блокады, убит…

– Случайность.

– Да? Случайность, подкрепленная пулями и штыками гвардейцев полковника Бенкендорфа? Согласен, тогда ещё прапорщика… Но не намекает ли неожиданный взлёт сего юноши о действиях, заранее с императором оговоренных и выполненных с чрезвычайной скрупулёзностью? Хорош же случай – именно в ночь, назначенную заговорщиками, в Михайловском замке ни с того ни с сего оказывается совершенно непредусмотренная рота Семёновского полка.

– И та повторная присяга вечером…

– Служила лишь предостережением Вам, Ваше Высочество. От излишне резких и необдуманных действий. Иначе не объяснить, разве что…

– Что?

– Нет, пустое… Мне не в силах угадать мысль гения, каковым, несомненно, Ваш батюшка является. Может быть, просто пожалел?

Бывший наследник престола зябко поёжился. Это что, смерть взмахнула своей косой и остановила её? Или мрачное орудие пролетело над головой, лишь слегка затронув и обдав могильным холодом? Слепец! Нет, это он сам слепец и безумец, если умудрился проглядеть такое. А всё бабка Екатерина… старая блудливая сучка… Сама померла, ещё и внуков решила на тот свет прихватить? Её выкормыши всё и затеяли…

– Продолжайте, Александр Андреевич. Извините, задумался. Вы можете предположить нашу дальнейшую участь?

– А что в ней неясного? Выжившим – слава, погибшим – прощение. Погибшим в бою, разумеется, а не как нынешний бумагомарака.

– Кто?

– Вам не докладывали? Ах да, о чём это я… Нынче ночью повесился известный сочинитель Радищев. И представьте себе, Ваше Высочество, жердь, к которой был привязан шнурок, оказалась осиновой. Воистину кесарю – кесарево, а Иудушке – иудино.

– Не любите сочинителей?

– Ну почему же? И самого порой на вирши тянет, не без греха, однако. Но не его ли трудами, грязным пасквилем, оплаченным из известно чьего кошелька, оказались смущены многие юные умы, в сей колонне пребывающие? Верно говорю: накипь уходит.

– Вы жестоки, Александр Андреевич.

– Рационален, Ваше Высочество, не более того. Нас ждут впереди сражения, и я не хотел бы иметь за спиною подобных… подобных… Да, подобных! Умереть не боюсь, но от руки подлеца было бы обидно. Но слава Господу, – Тучков перекрестился, и Александр последовал его примеру. – Слава Господу, государь побеспокоился об этом. И ещё, эти вот шнурки… Согласитесь, что господам вольтерьянцам и вольнодумцам трудно будет объявить самоубийц павшими в борьбе с ненавистной им тиранией. Нет, Ваше Высочество, план императора настолько безупречен, что поневоле склоняешь голову перед его величием.

Бывший полковник замолчал, предавшись ожесточённому почёсыванию, и командир невольно поддался подобной заразительной слабости – всё же ночёвки в деревнях и на мызах не могли пройти бесследно.

– Ничего, – успокоил Тучков, заметив движения прапорщика. – Придёт и в сии места цивилизованность. А в Ревеле бани есть?

– Должны быть.

– Потерпим ещё два перехода, Ваше Высочество?

– Потерпим, Александр Андреевич, pourquoi бы не чаво?

– Простите?

– Чаво, говорю…

И оба рассмеялись удачной шутке.

Глава 6

– И позвольте поинтересоваться, граф, каким образом предполагается удовлетворять потребность армии при этакой скорострельности? Ведь ежели судить по представленным образцам, обыкновенный солдат сможет сделать в минуту не менее десяти выстрелов!

– Больше, особливо если это обученный солдат.

– Вот именно!

Господи, как же мне не хватает Бенкендорфа, отосланного с особым заданием, о котором вслух лучше и не говорить. Нет, не предательства боюсь – засмеют. Эти вот спорят, а Александр Христофорович чуть не каждое слово почитал божьим откровением, но, как ни странно, твёрдо настаивал, если видел явную ошибку. Незаменимый человек, к тому же не делающий вопросительное лицо при незнакомых выражениях. Эти же… Ах да, повторяюсь.

Что ещё сказать? В неделю, ему отведённую, Кулибин, разумеется, не уложился. Их три прошло, прежде чем получилось нечто, что можно предъявить пред государевы очи. Зато вместо присущего всем без исключения изобретателям самодовольства чувствует себя смущенным из-за нарушения высочайшего приказа. Ругать и выражать недовольство не стал, наоборот, одобрил и вознаградил, возведя в графское достоинство. А что, ужели не заслужил? Получил же литератор граф Толстой орден из рук самого товарища Калинина, а от этого толку, почитай, много больше будет. С бородой, впрочем, Иван Петрович расставаться категорически отказался, чем вызвал определённую зависть в обществе и десяток доносов на августейшее имя. Забыли люди про первый кнут? Напомню ужо…

В данный момент механик походил более всего на укротителя диких зверей, втолковывающего что-то учёным обезьянам – именно такое впечатление производили его собеседники. Я ни при чём, хоть и не ахти какой красавец, но всё же… А вот Аракчеев, он тоже граф, оказывается, напоминал поднявшуюся на дыбы гориллу, неизвестно почто обряженную в военный мундир. Фёдор Васильевич Ростопчин – тот с мартышкой схож, только крупнее. И оба при параде, орденах и лентах, едва прикрытых прусским плащом на рыбьем меху. Морозоустойчивые у меня генералы, однако. Ничего, поморозят сопли на сыром ветру, живо поменяют форму одежды на более приличествующую климату. Специально до обеда здесь продержу!

Здесь, это на небольшом стрельбище, устроенном прямо на льду безымянной речушки близ Санкт-Петербурга. Вернее, название есть, но не царское это дело – каждый ручей знать в лицо. Высокий противоположный берег служил неплохим уловителем пуль, а местность на несколько вёрст была оцеплена гвардейцами, в нарушение моих же уставов одетыми в тёплые полушубки, подшитые кожей валенки, да папахи наподобие казацких. Они и не противились новой форме – пар костей не ломит, а хоть и апрель начался, но погоды вполне зимние стоят.

Семёновцы с любопытством косились издалека на странное оружие в руках Кулибина, и видно было, как шевелятся губы, сопровождая подсчёт количества выстрелов. И удивлялись. Да и я бы удивился, если бы не видел в своём будущем ружей с гораздо большей скорострельностью. До пулемёта изделие Ивана Петровича, конечно, не дотягивало, но с трехлинейной винтовкой при определённом допущении сравнимо. Вот если бы ещё сделать так, чтоб не приходилось закладывать заряды поодиночке… Недостижимая мечта, притом для бумажного патрона. Ну не колокола же, по примеру прадеда, переливать? Он – на пушки, я – на гильзы…

– Так вы не ответили на вопрос, граф, – продолжал настаивать Аракчеев, тайком сморкаясь в широкий рукав. – Какое количество ружей нового образца способны поставить наши заводы? И заряды… Потребность в них возрастёт многократно, не так ли? Каким образом всё это будет производиться?

– Если на то будет Высочайшее соизволение… – Кулибин делает паузу, и взгляды трёх пар глаз скрещиваются на моей августейшей персоне. Слово-то какое гадкое, прости, Господи!

А чего опять я? Ужели свет клином сошёлся?

– Дай-ка сюда! – Делаю вид, будто без самоличного испытания не то что ответов не будет, а и сам мир рухнет, провалившись в тартарары.

Ухватистая штука, особенно если, взявшись за ствол, хорошенько треснуть супротивника по башке прикладом. Штыка, по счастию, нет. А как стреляет? Отодвигаю руку Ростопчина, почтительно подающего патрон, и надеваю сумку с зарядами: если испытывать, то испытывать настоящим образом! Затвор тугой, он, как пояснял изобретатель, сжимает пружину ударной иголки и одновременно взводит курок. Ага, а куда тут совать? О, вроде разобрался… Приступим?

Мишени, представляющие собой обряженные в английские мундиры соломенные мешки на шестах, ровно в полутысяче шагов. Попаду? Пуля, во всяком случае, долетит. Забавно… Рассказывая вчера о её устройстве, граф Иван Петрович вдруг засмущался, понизил голос до шёпота, а само название вообще произнёс на ухо. Посмеялись и утвердили новое наименование боеприпаса: «грибная шляпка». Солдаты потом всё равно переиначат на старый лад, ну и пусть, зато в заграницах головы изрядно поломают, гадая, как сей частью организма можно выстрелить из ружья.

Ложусь прямо в снег, вызвав удивлённые взгляды. Ну да, они же тут привыкли стоя стрелять… нет уж, на фиг надо. Прицел непривычный: мушка неизвестно для чего заключена в кольцо, а сам целик сделан вообще в виде короткой трубочки. Непривычно, но очень удобно. Навожу мишени в грудь… Блин, а у спускового крючка совсем нет свободного хода… Выстрел! Нормальная отдача, чего жаловались? Только дымище… Представляю, что будет при пальбе плутонгами. Хотя чего представлять, видел сам неоднократно. Ага, через подзорную трубу, когда мамаша наконец-то отпустила погеройствовать на войну со шведами. На безопасном расстоянии погеройствовать. Следующий патрон… выстрел… ещё… Мешки в английских мундирах явственно вздрагивают при попадании, одному красномундирнику оторвало соломенную голову.

– Потрясающе, Ваше Императорское Величество! – По лицу Аракчеева видно, что не врёт и искренне выказывает восхищение. – Три хороших стрелка смогут противостоять роте! Да куда там роте, десяток солдат пострашнее артиллерийской батареи будут.

– Ты уж, Алексей Андреевич, пушки-то в утиль не списывай, рано ещё перековывать мечи на орала. А вот графу Ивану Петровичу укор. – Кулибин смотрит непонимающе, и пока я поднимаюсь, настораживается. – Почему порох без дыма не сделал, а?

– Но как же, Ваше Императорское Величество?

– Мне почём знать? Матушке моей бездымные фейерверки сотворил? Вот изволь и здесь потрудиться. Хочешь титул княжеский?

– А-а-а… – Механик от удивления чуть не подавился бородой. – А там не было пороха.

– Как так?

– Оптические иллюзии с кривыми зеркалами, линзами, разноцветными стёклами.

– Хреново, – заключил я, после чего последовало тягостное молчание, нарушенное всё тем же Аракчеевым.

– А ежели нам стрелков редким строем поставить? Тогда и дым не помеха.

– А ещё лучше – закопать!

– Живьём? – ахнули все трое.

– Конечно! Где вы видели умеющих стрелять покойников?

– Простите, Ваше Императорское Величество, – осторожно кашлянул Ростопчин. – Мы, наверное, неправильно поняли Вашу мысль…

Чего они так смотрят, будто я чудище обло, озорно, огромно и стозевно? Ах вот что…

– Живодёром-то не считайте, ироды! Закопать – сиречь посадить солдат в окопы, тем самым дав возможность стрелять лёжа или с упором на бруствер, что увеличит точность огня и уменьшит потери от ответных выстрелов.

– Если они будут, ответные-то! – воскликнул Кулибин. – Какая удивительная забота о людях, Ваше Императорское Величество! Господь благоволит человеколюбцам!

Но граф Аракчеев был более циничен. Или практичен? Произведя в уме некоторые подсчёты, он тут же выдал результат:

– Шанцевый инструмент обойдётся значительно дешевле обучения и содержания рекрута. Сберегая солдат, мы сберегаем казну. Кстати, о казне…

– Ею займётся Фёдор Васильевич, – перебиваю графа. – Тебе же, Алексей Андреевич, надлежит внести в уставы должные изменения, дабы ни одна ленивая скотина не смогла отговориться непонятностью и заумностью приказов. Это завтра, а сегодня займись отработкой новой тактики с семёновцами. Видишь – изнывают от любопытства? Вот и утоли жажду знаний!

– Простите, Ваше Императорское Величество, так ведь снег кругом…

– Я знаю.

– Земля смёрзшаяся.

– И об этом докладывали.

– Но каким образом…

– Но ты же большевик, Алексей Андреевич!

– Я?

– Сомневаешься в государевом слове?

Если бы я знал тогда, чем оно обернётся… Но нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся. В любом случае на будущее язык стоит попридержать и не разбрасываться незнакомыми понятиями.

Граф Аракчеев, подумав, что государь обвиняет его в принадлежности к франкмасонам, поспешил опровергнуть незаслуженное и опасное подозрение весьма своеобразным способом. Самым, впрочем, для него естественным. Воспользовавшись полномочиями военного министра, пусть не объявленного, но считающегося таковым по умолчанию, Алексей Андреевич оставил на стрельбище половину гвардейцев под началом прапорщика Акимова, а с другой же половиною двинулся в Петербург вслед за нами. Отправился, ага… Пока в Михайловском замке царила тишь да благодать, столица оказалась поставленной… хм… скажем так, на уши. Руководствуясь составленными ещё Бенкендорфом списками, он прошёлся по городу частым бреднем, вылавливая не представлявших доселе интереса третьестепенных членов масонских лож. И каждому был задан главный вопрос:

– Ты большевик?

Не менее сотни сознавшихся в этом грехе были тут же отправлены на рытьё окопов, получив снисхождение за честность, остальные, забитые, подобно селёдкам, в старые гатчинские казармы, дожидались решения своей участи.

Курьёз сей мне был доложен на следующий день, вызвав немалое веселье с моей стороны и удивление тем весельем со стороны Аракчеева:

– Я что-то сделал не так, Ваше Императорское Величество? – спросил Алексей Андреевич, обеспокоенный моим приступом истерического смеха. – Или арестованных теперь отпустить?

– Да ни в коем случае, граф! – Утираю слёзы, представляющие угрозу тарелке с отбивными. – Особенно в отношении второго. Не допустим в христианском государстве столь богомерзких и еретических учений. Троцкисты нашлись доморощенные.

– Простите, Ваше Императорское Величество, кто?

– Ах да, ты же не знаешь… – Лихорадочно соображаю, чего бы соврать на этот раз. Вот и Мария Фёдоровна поглядывает с подозрением. – Это тайны Мальтийского ордена, граф, и сам понимаешь… тайные знания, традиции веков… Но насчёт большевиков погорячился, однако.

– Да?

– Разумеется. Неужели я бы назвал столь верного слугу трону и Отечеству каким-нибудь непотребством? Так что не изволь беспокоиться, Алесей Андреевич, большевики были и остаются людьми честнейшими, и принадлежность к ним является высшим знаком доблести. И ответственности, разумеется.

Присутствующий на ужине Ростопчин оторвался от предоставленных Аракчеевым проскрипционных списков и с лёгкой завистью в голосе произнёс:

– С двумя миллионами, возвращёнными в казну в течение одного дня, можно рассчитывать на вступление в столь славную когорту. А вот что делать обыкновеннейшему канцлеру?

– Денег мне найди на двадцать тысяч кулибинских винтовок. – Нож в моей левой руке делает полукруг и показывает в сторону занятого увлекательным сражением с бужениной механика. – Не поверишь, эта борода многогрешная отказывается поставлять оружие бесплатно.

– Государь! – В знак высочайшего благоволения механику позволено обходиться без долгого титулования, чем он с превеликим удовольствием пользуется, подчёркивая свою исключительность. – Разве в тех копейках дело, государь? Переделка штуцера под заряжание с казны обойдётся всего в шесть рублей.

– Однако! – на грани приличия присвистнул Ростопчин. – Не жирновато ли будет?

– В самый раз! – огрызнулся Иван Петрович, чувствуя мой одобрительный настрой. – И харя не треснет, не извольте беспокоиться. Кто не хочет кормить своих механиков, тот будет кормить чужую армию.

– Изрядно сказано, – кивнул Аракчеев. – Но, как я понимаю, есть какие-то иные препоны?

– Сколько угодно, – согласился Кулибин. – И не говорю о том, что при упоминании допусков в тысячные доли дюйма мастера у виска крутят, а иные за насмешку с кулаками кидаются. Нету у нас мастеров столько, нету! А один, пусть с шестью помощниками, в неделю не более трёх штук дам. А припас, государем гремучей ртутью поименованный, где взять в потребных количествах?

– Сделай.

– Я тебе что, Алексей Андреевич, аптекарь, слабительное снадобье пудами изготавливающий?.. – Вдруг замолчал неожиданно, уставившись перед собой в одну точку. Потом пробормотал. – Аптекарь? Пожалуй, оно и верно. Ваше Императорское Величество, прошу разрешения сей же час отлучиться в аптеку по государственной надобности.

И убежал, не дожидаясь разрешения, как был – с повязанной на шею салфеткой.

Ростопчин проводил изобретателя взглядом, вздохнул и сбил невидимую пылинку с рукава своего казачьего, по новой моде, чекменя:

– Увлечённый человек, благослови его Господи.

– Да и я не забуду, – намекаю многозначительно. – Так что же насчёт денег, Фёдор Васильевич?

– Их нет, Ваше Императорское Величество! – бодро отрапортовал канцлер.

– Как это нет? А кто только что намекал на два миллиона?

– Не намекал, прямо говорил. Эти миллионы есть, но… но их как бы и нет. Всё имущество заговорщиков, подлежащее конфискации, оценивается в кругленькую сумму, Ваше Императорское Величество. Но именно оценивается и не является наличностью. Да, конечно, золото и каменья можно обратить в деньги, но основную долю составляют земельные и лесные угодья, деревни с крестьянами, дома в обеих столицах и иных городах.

– Хреново.

– Иного слова и не подобрать, Ваше Императорское Величество. Оно одно со всей полнотой отражает состояние финансов нашего государства. А сделанные в прошлое царствование долги…

– Мамашиными грехами мне в морду не тычь! Лучше скажи, что делать будем?

Неожиданно вмешалась императрица, доселе внимательно и, главное, молча слушавшая умные мужские разговоры. Женская логика, как всегда, была безупречна:

– А если нам взять контрибуцию с Пруссии?

– А они её дадут? – тут же оживился Аракчеев, смертельно скучавший при обсуждении финансовых вопросов.

Ощущаю странную раздвоенность личности. Одна половина при упоминании Пруссии сжимает кулаки и требует немедленно прижать сию страну к ногтю, предварительно сравняв с землёй, другая же подсчитывает прибыли, могущие последовать от осуществления этого предприятия. Но обе, кстати, нисколько не протестуют против такого предложения. Странно, ведь ещё недавно я слыл завзятым пруссоманом.

Мария Фёдоровна меж тем ответила:

– Конечно не дадут, Алексей Андреевич, особенно если Вы её потребуете. Но вот если вежливо попросит Кутузов, обещая взамен запретить казакам стирать портянки в фонтанах Сан-Суси…

Умнейшая женщина!

– Душа моя, чем же тебе досадили эти бедные Михели?

– Самим своим существованием, Ваше Императорское Величество! – Тон императрицы стал сух и официален, и в нём скрывалась обида. На что?

– У нас договор!

– А Фридрих Вильгельм Третий – тряпка, о которую половина Европы вытирает ноги!

Хм… Оно, конечно, правильно, но… И этих «но» можно найти не менее сотни. Главное же из них – рано и пока невыгодно.

Ростопчин со всей почтительностью попытался объяснить эту же самую мысль, но Мария Фёдоровна осталась непреклонна:

– Фридрих Второй ограбил все германские земли.

– Так когда оно было-то?

– А ответить за это должен сейчас!

– А Наполеон – всю Европу! – привожу ответный аргумент и пытаюсь перевести разговор на иную тему. – А англичане обчистили весь мир, включая обе Индии.

– Какие мерзавцы! – Женское внимание тут же меняет свой интерес. – Но мы этого так не оставим, Ваше Величество?

– Несомненно, дорогая.

Успокоенная таким образом императрица удалилась, позволив нам за кофием и чубуками наконец-то перейти к обсуждению действительно серьёзных проблем.

– Фёдор Васильевич, ответ от Папы Римского так и не получен?

Ростопчин разводит руками и молчит. Вот так же молчал, когда я отправил в Рим письмо с предложением перенести престол Святого Петра в Россию. Зачем я это сделал? Представления не имею. Многие мои поступки так и остались загадкой для меня самого.

– Известий нет, Ваше Императорское Величество.

– Ждём ещё неделю, и тогда… и тогда распространите среди иностранных посланников слухи о моей злой шутке. Именно так.

– Будет исполнено! – Канцлер склоняет голову, одновременно копаясь в папке с бумагами, и на край стола ложится чуть желтоватый лист. – Вот, осмелюсь обратить Ваше внимание на этот документ. Донос на Кутузова.

– С каких это пор анонимные письма стали документами?

– Оно подписано, Ваше Императорское Величество.

Документ 8

 
Нету свободы
Днесь на земли:
Цепи, оковы,
Душу и тело
Вечно стесняя, к гробу гнетут.
 
 
Жалобно стонет
Бедный в плену;
Плачет, рыдает —
Кто помощь дает?
Руку протянет – слезы сотрет?
 
 
В лоне распутства
Дремлет деспот;
Алчет ли крови —
Льют для него.
Мстящую руку кто вознесет?
 
 
Бедный, несчастный,
Слезы сотри!
Изверг могущий!
Нас трепещи:
Мы равновесье в мире блюдем.
 

Анонимная масонская песня, 1799 г.

Глава 7

– Ваш завтрак, господин Блюмберг! – Шкипер шведской скорлупки разговаривал на столь скверном немецком языке, что Бенкендорф не мог точно определить, от чего его больше мутит – от качки и мыслей о еде или от этого голоса.

– Засунь свои харчи себе в… – по-русски ответил Александр Христофорович, зажимая рот перчаткой. Себе, разумеется, потому что моряк нисколько не страдал от некоторых неудобств путешествия. – Когда будем в Копенгагене?

– Сегодня к вечеру, господин Блюмберг. Если только погода не испортится и не преподнесёт сюрпризов.

– А сейчас что?

– Свежо, – пожал плечами швед. – Пиво, разумеется, оставить?

Бенкендорф молча кивнул. Не то чтобы он очень любил пиво, хотя происхождение подразумевало это, наоборот, скорее – стоически терпел, за неимением любимого виноградного вина. Им с недавних пор стало цимлянское, по примеру государя-императора. От него же приобрёл и привычку морщиться по любому поводу и без оного. Вот и сейчас гримаса исказила лицо… Но приходится пить пахнущее салакой шведское пойло, дабы соответствовать образу почтенного, несмотря на столь юный возраст, негоцианта, бегущего из охваченного смутой Петербурга.

Более всего почтению способствовали тяжёлый поместительный ларец да пара заряженных двуствольных пистолетов за поясом его владельца. Ну и, конечно же, самого зверского вида охранник, в дневное время всегда стоящий у входа в каюту с мушкетом.

– Так я пошёл? – уточнил швед.

– Ну конечно же, херре Густав. И всё-таки зря вы не хотите отвезти меня прямиком в Англию.

На физиономии шкипера отразилась давняя борьба между осторожностью и алчностью. Но первая одержала победу, хотя и с немалым трудом, что стало заметно по глубокой печали в глазах.

– Это невозможно, господин Блюмберг. Блокада, устроенная…

– О, не напоминайте даже, херре Густав! – Александр Христофорович изобразил приступ морской болезни, для чего даже не пришлось притворяться. – Меня мутит при одной мысли о потерях, понесённых торговлей моего отца.

– Охотно верю. Но… – Швед поглядел на зелёное лицо собеседника и поспешил откланяться. – Но я пойду, хер Александер?

Получив разрешение столь выгодного и платёжеспособного пассажира, шкипер пулей вылетел за дверь, аккуратно притворив её за собой. Неужели испугался случайного заблевания своих башмаков? Да не должен бы – ежели судить по главенствующим на судне запахам, подобное здесь в порядке вещей. Тут же в каюту просунулась бородатая рожа донского казака Ефима Лапочки, добросовестной игрой в прилежного слугу запугавшего всю команду.

– Не ндравится мне он, ваше превосходительство.

– Хм…

– Виноват, ваше степенство хер Александер! Но все одно не ндравится.

– Тебе с ним целоваться, Ефим?

Казак опешил от такого предположения и плюнул на палубу, не ставшую, впрочем, от того грязнее. Наконец справился с собой:

– Мутный он какой-то.

– Швеция – наш союзник.

– Отож! Но не грех ли это – одного чёрта в кумпанстве с другим бить?

– То государева забота! Да и наше ли дело в политику лезть? Лучше бы пистолеты проверил, чем рассуждать, о чём не знаешь.

Ефим, ворча под нос неодобрительно, скрылся, а Бенкендорф не раздеваясь упал на постель и отдался размышлениям о превратностях военной службы и неизбежных случайностях, ей сопутствующих. А виновата во всём немецкая сентиментальность, о которой Александр Христофорович, как человек русский, совсем было позабыл. Или это не она? Или подействовало то, что вместо приказа прозвучала просьба? Даже не так… Прозвучала просьба найти добровольца для дела столь опасного, что о павшем герое будут слагать легенды, оды и баллады, и юные красавицы принесут цветы на его могилу. Или не цветы? Назовут первенцев именем храбреца… и отчество дадут его же…

Отрезвление пришло позже, когда морская болезнь выбила из головы остатки романтической дури. Как-то оно не мечтается о славе, когда, свесившись с койки, прицельно вымётываешь вчерашний ужин в заботливо подставленную лохань и думаешь лишь о том, чтобы следующей волной её не опрокинуло, как уже случалось не раз. А херре Густав, сволочь такая, уверявший о совершенной покойности пути от Риги до Копенгагена, беспокоясь о денежном пассажире, всё пытался закормить его до смерти. И тут ещё Лапочка со своими подозрениями…

Пфе… Подозревать даже не надо – каналья на каналье, не зря же их Пётр Великий лупил. И, даст Бог, нынешний государь-император отлупит. Вот только… вот только без командира гвардейской дивизии, который и пробыл-то при должности менее двух дней.

Неизвестно, сколько бы предавался унынию Александр Христофорович, если б не грохот пушечного выстрела, прервавший столь неблагодарное занятие. И почти сразу же – топот ног по трапу, глухой звук удара и недовольный голос Лапочки:

– Ну куды же ты прёшь, нехристь? Господин немецкий купец отдыхать изволют.

– Ефим, кто там?

– Да уже нет никого, ваше степенство, – откликнулся казак через дверь.

– А палил кто?

– Сейчас схожу, узнаю.

– Да спроси кого-нибудь.

– Оне человеческих языков не разумеют. Я мигом!

Казак действительно уложился в пару минут. За это время прозвучал ещё один выстрел, судя по звуку, из орудия солидного калибра, и до слуха донеслись отрывистые лающие команды на шведском.

– Беда, ваше превосходительство! – Вернувшийся Ефим совершенно забыл о всякой маскировке. – Нас англичанка догоняет!

– Одна? – уточнил Бенкендорф.

– Так точно! Но шкипер уже приказал спустить паруса.

– Погано, – заключил Александр Христофорович, набрасывая на плечи тёплый плащ. – Посмотрим?

На палубе встретила сырая погода с пронизывающим ветром и виноватый взгляд херре Густава:

– Легли в дрейф, господин Александер. Иначе они нас просто утопят.

Ну да, в сравнении с «Нетрезвой русалкой» приближающийся шлюп казался громадным и величественным, а открытые орудийные порты намекали о бессмысленности и самоубийственности сопротивления.

– Разрешите, я ихнего капитана подстрелю? – Лапочка ласково погладил ложе ружья. – По такому фазану мудрено промахнуться.

– Сдурел? – Казак обиженно засопел, и полковник поспешил успокоить: – Успеешь ещё настреляться, не последний день живём.

Если Ефим и имел противоположное мнение, то озвучивать его всё равно не стал – с мрачным видом плюнул за борт. Как раз в сторону высылаемой англичанами призовой команды.

– Прошу простить некоторые огрехи моего произношения, господин Когрейн.

– Лорд Когрейн!

– Разумеется, лорд! И ещё раз приношу извинения. Радость встретить цивилизованного человека в этом скопище варваров столь велика, что досадные ошибки происходят исключительно из-за неё! – Бенкендорф почтительно поклонился, прижимая шляпу к груди.

– Для чего вы хотели меня видеть, господин Блюмберг? – Казалось, слова даются коммандеру с большим трудом, и он насильно выталкивает их через презрительно выпяченную нижнюю губу. – Предупреждаю сразу: вонючая шведская лохань переходит в собственность Его Величества как перевозившая военную контрабанду, и протесты будут отвергнуты за их необоснованностью и смехотворностью.

– Ну что вы, милорд, какие претензии? Наоборот… – Александр Христофорович замолчал, давая понять собеседнику, что он полностью согласен. После небольшой паузы продолжил, доверительно понизив голос. – Я имею послание к вашему правительству от русской императрицы Марии Фёдоровны, являющейся регентшей при малолетнем императоре Николае.

– Как? – Лорд Когрейн даже подскочил в своём кресле, расплескав херес из стакана. – А куда же делся Павел?

Хм, где же хвалёная английская невозмутимость? Более всего коммандер сейчас напоминал взявшую след гончую, или, пользуясь понятными британскому уму образами, человека, который вот-вот ухватит за яйца лепрекона-башмачника с последующей конфискацией заветного горшочка. Что, благородному лорду надоело командовать двадцатипушечным корытом и хочется большего? Ну да, а вовремя доставленная в Лондон информация, разумеется, даст карьере изрядный толчок. Достойное желание, ничего не скажешь, и помочь в том – занятие не менее достойное.

– Его Императорское Величество почил в бозе. – Бенкендорф благочестиво перекрестился, вызвав тем кривую усмешку собеседника, и мысленно трижды сплюнул через левое плечо. – Он был убит взбунтовавшейся гвардией.

– Но наследником, как я понимаю, являлся его старший сын Александр?

– К превеликому сожалению, цесаревич тоже погиб: поддержавшая гвардию толпа черни ворвалась в императорские покои, круша всё и вся на своём пути. Ах, милорд, Павел настолько восстановил против себя общество, что бунтовщики в озверении не пожалели даже детей! Увы, милорд, увы… Лишь Марии Фёдоровне с единственным сыном удалось скрыться в доме вашего посланника.

– Что за чушь вы несёте, милейший господин Блюмберг? Лорд Уитсворт вот уже полгода как пребывает в Копенгагене!

Александр Христофорович, по приказу императора лично освидетельствовавший труп, даже обиделся:

– Не знаю, откуда у вас такие сведения, милорд, но его милость собственноручно написал письмо, хранящееся запечатанным в его же собственном ларце, каковой мне поручено доставить в Англию. О, не беспокойтесь, за исполнение поручения уже заплачено.

– Проклятье! – Когрейн ударил кулаком по столу. – А этот болван и выскочка Горацио привёл нас сюда, уверяя, что именно в Копенгагене мы найдём ключи от фортов Кронштадта. Лицемер и мерзавец!

– Простите, милорд, но я, пребывая существом сугубо сухопутным, могу не понимать некоторых морских терминов.

– Вам этого и не нужно, – опомнился коммандер, осознавая, что и так слишком открылся в нелюбви к Нельсону перед совершенно незнакомым человеком. – Обстоятельства этого дела должны быть незамедлительно доложены адмиралу Хайд Паркеру. Где тот ларец?

– Разве после обыска «Нетрезвой русалки» его не перенесли сюда? Да я же сам видел, как четверо рыжих матросов…

– Рыжих? – неожиданно взревел Когрейн. – Эти ирландские собаки… Повешу!

Успели! Коммандер в сопровождении нескольких прихваченных по пути офицеров ворвался на батарейную палубу за секунду до того, как на крышку ларца опустился тяжёлый плотницкий топор. М-да, ну и нравы здесь царят: вместо того чтобы грозно одёрнуть проштрафившихся подчинённых, командир шлюпа попросту выстрелил матросу прямо в лицо. Впрочем, если бы он этого не сделал, Александру Христофоровичу пришлось бы разделаться с мерзавцем самому – снаряжённый Кулибиным сундучок не предназначался для столь грубого обращения.

– На каторге сгною! На реях развешу! – Ярости лорда Когрейна не было предела.

Немудрено: воры покушались не только на ценные сведения, заключённые внутри, но на саму карьеру, хвост которой так удачно замаячил перед глазами, что потянись, и достанешь рукой.

– Всех в карцер! Это, – небрежное движение пальцем, – ко мне в каюту и приставить часового.

– Позвольте посоветовать своего слугу, – предложил Бенкендорф. – Эти азиаты настолько преданы хозяевам…

– Странные у вас азиаты, господин Блюмберг. – К коммандеру вернулась подозрительность, являющаяся обычным состоянием. – И откуда у вас взялся пистолет?

– А-а-а… э-э-э…

– Обыскать!

Совсем молодой офицер, сильно смущаясь ролью тюремщика и сыщика, во исполнение приказа охлопал полковника, выкладывая найденное в подвешенный к потолку гамак. Оружия больше не нашлось – пистолет, вынутый на бегу из потайного кармана, оказался единственным. Зато за подкладкой обнаружился лист бумаги, сложенный вчетверо и с оттиском двуглавого орла на печати.

– Что это, господин Блюмберг?

– Рекомендательное письмо к торговому дому «Бамбл и сын» в Лондоне, милорд! – не моргнув глазом соврал Бенкендорф.

– С партикулярной печатью русской императрицы? Джентльмены, кто знает их язык?

– Позвольте мне? – Всё тот же юнец вышел вперёд, протягивая руку. Получив бумагу, он сорвал печать, развернул лист, подслеповато прищуриваясь, и зачитал вслух:

«Мы, Божьей милостью самодержец Всероссийский Николай, повелеваем полковнику Семёновского полку Александру Блюмбергу донести до сведения августейших особ аглицких и протчих, на пути встреченных, о воцарении Нашем на престоле Российском. А тако же повелеваем просить о помощи рукою вооружённой, флотом или иным способом, для подавления недовольных, к Буонапарте склоняющихся.

С доподлинным верно. Императрица Мария Фёдоровна руку приложила.

1801 марта 14».

Лорд Когрейн молчал, обдумывая открывшиеся обстоятельства. И особенно беспокоили полномочия, данные посланцу для испрашивания помощи. Ведь попади это письмо, да и остальные тоже, к Нельсону… Да Горацио из кожи вон вылезет, чтобы добыть для британской короны такой бриллиант. Что бриллиант, россыпи Голконды меркнут перед возможностью покорить дикое царство, по недоразумению именуемое империей. А выскочка хитёр – не встречи с Уитсвортом он ждал, а известий, подобных этому. Знал о готовящемся перевороте, одноглазый лис?

– Вы меня обманывали полковник!

– В какой-то степени да, но по чести сказать – нет.

– Это как? – Коммандер удивлённо поднял бровь, требуя пояснений.

– Присяга важнее, милорд.

Когрейн ещё раз удивился. Но не словам, произнесённым Бенкендорфом, а пылу, с которым это было сказано.

«Фанатик и педант, – подумалось англичанину. – С таким будет трудно иметь дело».

– Не возражаете, полковник, если мы продолжим разговор в моей каюте?

– К вашим услугам, коммандер! – Александр Христофорович улыбнулся и демонстративно вытряхнул из рукава длинный стилет, воткнувшийся в палубу. – Почему бы двум джентльменам не поговорить в более… э-э-э… приватной обстановке?

В капитанской каюте ничего не изменилось за четверть часа, разве что исчезло пролитое в спешке вино, да на столе появился спасённый от разграбления ларец. Полковник, которому стало не нужно изображать скромного торговца, без приглашения плюхнулся в кресло, одновременно придвинув к себе коробку с коллекцией превосходных трубок.

– Вы позволите? Не поверите, так соскучился по настоящему табаку! Более всего мне нравится виргинский. Турецкий тоже неплох, но, согласитесь, путешествие через океан придаёт табачному дыму определённую прелесть.

Когрейн кивнул, одобряя выбор пенкового чубука, и предложил:

– Хересу, господин полковник?

– Предпочитаю водку, но может быть, у вас найдётся виски?

Нашли. Разлили. Звякнули стаканами.

– За здоровье вашего юного императора, полковник!

– И его матушки, – согласился с тостом Бенкендорф. – Смею надеяться, коммандер, что их просьба о военной помощи будет доведена до Его Величества? А ещё лучше – составьте протекцию для аудиенции.

Ответа не было довольно долго – англичанин молчал, делая вид, что увлечён исключительно дегустацией напитка. Наконец выдал:

– Видите ли в чём дело, полковник… Его Величество, как бы помягче сказать… он немного не в себе, и решать такие вопросы…

– Да?

– Именно! Кстати, а зачем вам лично ехать куда-то? Долг каждого дворянина – помочь другому дворянину в трудную минуту. Если желаете, то я могу взять на себя столь неблагодарное дело. Да-да, неблагодарное, уж поверьте мне.

– Охотно верю, коммандер. И в благие намерения тоже верю, – на губах Бенкендорфа появилась улыбка, намекающая на…

«Чёрт побери, на что же он намекает? – В том, что этот русский его раскусил, лорд Когрейн уже не сомневался. – Но неужели не понимает? Должен понять!»

– Я могу рассчитывать на ваше… э-э-э…

– Хотите начистоту, милорд? – Александр Христофорович доверительно склонился. – Исполнением этого поручения я рассчитывал значительно поправить своё благосостояние, весьма расстроенное, как ни печально в этом признаваться.

– А десять тысяч фунтов могут тому поспособствовать?

– Не понимаю.

– Простите, полковник, вы прекрасно всё понимаете. Мне выпал уникальный шанс совершить нечто, ведущее к славе и карьере… Откровенность за откровенность: готов поменять деньги на всё это.

– И?

– А вы стоите между мной и возможностью.

– Угрожаете, коммандер?

– Помилуй Боже, полковник! Угрожать джентльмену и человеку чести? Наоборот, предлагаю вариант, устраивающий нас обоих.

– Пятнадцать тысяч, милорд.

– Это невозможная сумма! Одиннадцать.

– Четырнадцать, и я тут же возвращаюсь в Петербург.

– У меня нет при себе таких денег, полковник! Двенадцать, и возвращаю шведскую посудину вместе с командой.

– Они не стоят и десяти шиллингов. Тринадцать, и то лишь из уважения к королевскому флоту, который обеспечит «Нетрезвую русалку» водой и провизией.

– Хорошо, двенадцать с половиной, но вы дадите расписку никогда не воевать против Англии.

– Обычного честного слова недостаточно? Впрочем, расписка против золота… Я предпочитаю наличные звонкой монетой. Да, милорд, остановимся на двенадцати с половиной. Но в гинеях.

Через три часа коммандер Когрейн с плохо скрываемой ненавистью смотрел вслед удаляющемуся шведскому судну, с трудом сдерживая желание отдать команду канонирам разнести это корыто в щепки. Но нельзя, слишком многие узнали об этом чёртовом русском полковнике и его миссии, слишком велики будут осложнения в случае его утопления. Пусть плывёт. Но откуда он узнал о некоторых сбережениях, сделанных во время средиземноморского патрулирования? Не иначе нечистый ворожит… И турецкое золото взял по заниженному курсу…

Ладно, пусть сожаления останутся в прошлом. А впереди ждёт доклад адмиралу Хайд Паркеру, блистательный поход в Россию на мостике фрегата как минимум и… и прочее, заманчивое и великолепное!

Глава 8

– Что ни говорите, Александр Павлович, а наше новое обмундирование более приспособлено…

– К каторжным работам?

– Нет, к новым задачам… – Тучков с силой воткнул тяжёлую пешню в лёд, распрямился и захлопал по карманам в поисках трубки. – Не желаете попробовать недавно завезённого?

– Кременчугский? – Командир тоже отставил инструмент. – Александр Андреевич, право слово, курение оного можно приравнять к изощрённой пытке.

– Думаете, моршанский будет получше? Сомневаюсь… Зато в нашей казарме клопов нет.

– Разве что так…

– А с другой стороны, вполне соответствует недавнему указу о запрете ввоза в Россию иностранных товаров, если таковые имеют свойства отечественных.

– Надеюсь, кофий жжёными желудями не заменят?

Тучков лишь неопределённо пожал плечами:

– Во всяком случае французского шампанского нам больше не пить.

– Это да. Но вот чайку… – Александр обернулся. – Василий, давай дуй на «Недотрогу», пусть чаю всему батальону сообразят. И пошевеливайся.

Денщик, трудившийся чуть поодаль, гаркнул что-то радостное и побежал в сторону линейного корабля «Не тронь меня», большинством обзываемого «Недотрогой», наиболее циничными – «Девственницей».

Да, так уж получилось, что вместо ожидаемых штрафниками ружей им выдали совсем другое оружие и бросили на вызволение вмёрзшей в лёд Ревельской эскадры. Зачем это нужно было делать и почему нельзя дождаться, пока всё растает само, не знал никто. Но посетивший опального наследника бывший рижский губернатор Христофор Иванович Бенкендорф заявил, наставительно воздев к небу указательный палец:

– Зачем искать глубокий смысл в том, в чём, возможно, его никогда и не бывало? Вам, Ваше Высочество, требуется приучить своих штрафников к мысли, что приказы существуют для их обязательного исполнения, а не обсуждения нижними чинами. И потом… Усталость совершенно замечательно выбивает из солдатских голов всякие дурные намерения.

Александр не стал спорить с заслуженным генералом, к тому же пользующимся расположением отца, так как с собственным мнением ещё окончательно не определился, а решил воздействовать личным примером. И вот уже неделю распорядок батальона был таков: утренняя побудка с последующим обливанием холодной водой по суворовской методе, потом экзерциции штыкового боя с пешнями вместо ружей, лёгкий завтрак из каши и двух фунтов хлеба с чаем, и вперёд. Обед доставляли на место работ передвижными кухнями, а на ужин шли сами. Или, если в светлые головы командиров приходила мысль о дополнительной тренировке, бежали.

Командиры… Вот ещё одна головная боль прапорщика Романова. Тучков, с которым Александр в последнее время особенно сдружился, имел несколько иное мнение о проводимых унтерами занятиях. Не далее как вчера заявил:

– Согласитесь, Ваше Высочество, в ночных тревогах есть определённая прелесть. Совсем как в старину, когда по знаку дозорных поднимались богатырские заставы на отражение набегов. И всё это имеет смысл!

Вот и сейчас начальник штаба батальона не давал покоя своему командиру:

– О чём задумались, Александр Павлович? Жизнь прекрасна, просто нужно смотреть на неё с правильной стороны. Это только кажется, что судьба повёрнута к нам ретирадной частью – достаточно сделать небольшое усилие, и вот… и вот она уже улыбается. А всего-то – быстрота, натиск и обходной манёвр.

– Вольно же вам балагурить.

– А что не так? Здесь нам осталось всего лишь на три дня работы, погоды хорошие стоят, весной пахнет… А как красивы вон те паруса у кромки льдов, не находите?

– Какие ещё паруса, откуда? – Александр медленно повернул голову в указанном направлении.

Как раз вовремя, чтобы успеть увидеть вдруг пыхнувшие дымами борта неизвестных кораблей. Раньше, чем до уха донеслись звуки орудийных выстрелов, из бело-серых клубов вылетели воющие чудовища, перечеркнувшие половину неба огненными хвостами.

– Индийские ракеты! – выкрикнул Тучков. – Англичане!

Потом его голос утонул в сплошном грохоте ракетных взрывов, накрывших сразу три стоявших рядом фрегата – «Патрикий», «Симеон» и «Кильдин». Корабли скрылись за стеной огня, так, во всяком случае, показалось.

– Там же люди! – возглас Александра на мгновение перекрыл канонаду. – Бежим туда!

– Стой, дурак! – Бывший полковник совершенно непочтительно ухватил великого князя за рукав. – Супротив пушек с голой жопой собрался? Уводим батальон к берегу!

– Пусти, сволочь! – Августейший прапорщик ударил Тучкова в грудь. – На корабли! К орудиям! Я приказываю!

Русская эскадра молчала. Лишь изредка кто-то из малочисленной команды огрызался бесполезным ружейным огнём. Молчал стопушечный «Ростислав», молчали семьдесят четыре орудия «Памяти Евстафия», закрыты порты «Не тронь меня»… Порох из ревельских погребов должны были начать завозить только завтра, рассчитывая покончить погрузку одновременно с обколкой льда.

– Куда? Вон, смотри, уже «Целка» занялась! Уводи батальон, чёрт побери!

Издалека заметили, как с высокого борта горящего линейного корабля сиганула вниз человеческая фигурка. Упала, перекатилась по льду, и вот уже кто-то в сером штраф-баталлионском бушлате бодро улепётывает на четвереньках. Даже на трёх конечностях, потому что в одной руке неизвестный солдат держал мешающее бежать ружьё. Наконец-то встал на обе ноги и добавил ходу.

– Васька! – узнал Александр своего денщика.

Многочисленные тренировки и сумасшедший пеший переход от Петербурга до Ревеля не прошли даром – полторы версты Василий преодолел немногим позже, чем Тучков успел закончить малый петровский загиб. Тяжело переводя дух, денщик протянул командиру штуцер. Два точно таких остались висеть за спиной:

– Вот, Ваше Высочество.

– Молодец!

– Да я же… Жалко просто стало. И патронов ещё немного…

Ближе к вечеру, когда солнце уже собралось было садиться, но окончательно не решило, делать это или нет, прапорщик попросил начальника своего штаба:

– Александр Андреевич, пересчитай людей, пожалуйста. А то я… – дотронулся до бинтов на голове и сплюнул, увидев испачканную кровью ладонь. – Башка трещит, спасу нет.

Тучков кивнул, но прежде чем выйти из помещения аптеки, в которой они расположились, смущённо произнёс:

– Извините, Ваше Высочество за те слова.

– Когда дураком назвал? Нечего извиняться, ты был прав. И это… давай-ка без церемоний, называй меня по имени.

– Да как-то…

– Хочешь сказать, что без отчества только императоров именуют? Ладно, буду скромнее.

– Хорошо, Александр Палыч, уговорил, – невесело улыбнулся бывший полковник и вышел на улицу, опираясь на штуцер как на костыль. Скоро стало слышно, как он орёт, распекая нерадивых.

Нерадивые… А их и осталось совсем немного. Утром удалось вывести батальон к городу в почти полном составе, недосчитались только пятерых, работавших слишком близко к кораблям и попавших под огонь английской эскадры. А потом нарвались на десант численностью никак не менее полка. Всё произошло настолько неожиданно, что противник успел сделать всего один залп, а обозлённые штрафники ударили в штыки. Если тяжёлая закалённая пешня может считаться штыком. Прорвались, потеряв в коротком встречном бою чуть ли не четверть народу. И даже немного вооружились, воспользовавшись трофеями. И ещё раз пополнили запасы оружия, когда позже вернулись на место сражения забрать убитых.

– Батальон своих не бросает! – заявил Александр удивлённому странной тактикой Тучкову. И, понизив голос до шёпота, пояснил: – По распоряжению государя-императора семьям погибших будет выплачиваться небольшой пенсион по потере кормильца. А пропавшие без вести полагаются дезертирами.

– Так не может быть!

– Но так оно есть.

Александр Андреевич отсутствовал четверть часа и вернулся не один – его сопровождал батальонный священник отец Николай, в порванной рясе, прикрытой наброшенным на плечи тулупчиком, с засохшей на густой бороде кровью. В руке батюшка держал неизвестно где раздобытый драгунский палаш, который на ходу неодобрительно рассматривал на предмет повреждений.

– Дрянной клинок, Ваше Высочество. То ли дело златоустовские…

– Сто семьдесят два человека в строю, Александр Павлович, – перебил ворчание священника Тучков. – Раненых сто четыре, но половина не доживёт до утра.

– А утром триста одиннадцать было. Очень плохо.

– Истинно так, – поддержал отец Николай. – А англичан тысячи две будет. А губернатор, предатель, ключи от города на подушке вынес.

– Но как же… – растерялся командир батальона. – Мы ждём подкрепления…

– Полки отведены губернаторским приказом. Я только что ходил с охотниками и сам видел удирающих улан. – Перехватил взгляд Александра, обращённый на палаш. – А десяток англичашек всё же прихватили со спущенными портками. Там и положили.

– Но вам же нельзя… из сана извергнут.

Священник построжел лицом:

– Не о том думаем, отцы-командиры. Я-то свои грехи уж как-нибудь отмолю, а вот что нам делать? – Слово «нам» было выделено особо.

– Есть какие-либо предложения?

– Есть, Ваше Высочество. – Отец Николай приподнял край рясы и вытащил из-за голенища сложенную карту, положил на стол и ткнул почти в середину толстым пальцем. – Вечером, считайте уже ночью, подписание капитуляции. И ежели ударить по Екатерининскому дворцу вот отсюда…

– Чепуха, – ответил Александр. – Армия в темноте не воюет.

– Мы не армия.

– А кто, тати ночные?

– Разве нет?

Сравнение пришлось командиру явно не по вкусу. Он в раздражении стукнул кулаком по ни в чём не повинной карте и выругался вполголоса. И замолчал, когда в голову пришла простая мысль: отступать некуда. То, что англичане до сих пор не озаботились уничтожением потрёпанного батальона, объяснялось лишь царящей среди них эйфорией от быстрой победы. Да ещё тем, что окрестные дома заселены преимущественно законопослушными немцами, пока не получившими приказ доносить новым властям о каждом увиденном русском солдате. И если сейчас предпринять меры к отходу, уничтожат, зажав в узких улочках, даже крякнуть никто не успеет.

– Откуда знаешь о подписании капитуляции?

– Ихнего лейтенанта живьём взяли. Изволите посмотреть лично?

Посмотреть? А почему бы и нет, всегда полезно глянуть на противника перед смертью. Лучше всего – перед его смертью. И обычное любопытство: что это за зверь такой, первый в карьере пленник?

– А покажи.

Отец Николай подошёл к неплотно прикрытой двери и крикнул:

– Сашка, тащи супостата под пресветлые очи!

В коридоре послышался шум, громкий шлепок оплеухи, и появившийся на пороге молодой плечистый штрафник бодро отрапортовал:

– Рядовой Засядько по вашему приказанию прибыл! – Не дожидаясь дальнейших указаний, швырнул удерживаемого за воротник мундира пленного под ноги командирам. – Инструмент тоже принести?

– Что принести? – не сообразил прапорщик.

– Александр Дмитриевич намекает на опыт запорожских казаков в развязывании чужих языков, Ваше Высочество, – пояснил батюшка. – Оно, конечно, грех, но ежели во благо Отечества, то вполне простительный. Совсем малый, даже епитимии не подлежит.

– Но… но как это соотносится с понятиями чести?

– Никак. – Священник пробарабанил пальцами на рукояти палаша залихватский марш. – Подлые захватчики чести иметь не могут, потому их допрос бесчестным занятием не является, приравниваясь к обычной трудовой повинности. А труд угоден Господу, ибо завещано нам добывать хлеб свой в поте лица своего. Истина и правда – суть хлеб души.

– Интересная трактовка, – покачал головой Тучков. – Вы где богословию обучались, отец Николай?

– На Нерчинском заводе, а что?

– Да так, к слову пришлось… А этот англичанин живой?

– Живее не бывает, – заверил Засядько и похлопал сомлевшего красномундирника по щеке. – Просыпайся, милок, третий ангел вострубил. Ага, очухался… Так я за инструментом, Ваше Высочество?

– Да, конечно… – Александр Павлович сбросил с себя некоторое оцепенение. – И потом поможете тут.

– Способный вьюнош. – Батюшка благословил выходящего штрафника. – И из хорошей семьи, между прочим.

– Мы тут все из хороших семей, – хмыкнул Тучков. – А как же он в заговор ввязался?

– Да никак. Попал по случайности: был арестован патрулём, когда покидал спальню Дарьи Христофоровны фон Ливен через окно. Сопротивлялся, конечно, причинив побои восьми нижним чинам и двум офицерам. Ну и как результат…

Приготовления оказались излишни: едва только на столе прямо поверх карты были разложены приспособления, позаимствованные у живущего неподалёку цирюльника, как англичанин забился в истерике и заговорил, опережая словами мысли. Тучкову, записывающему показания, пришлось несколько раз грубым образом обрывать изливающийся поток, чтобы перо успевало за откровениями. Хотя многого лейтенант и не знал по причине невеликого чина, но услышанного оказалось достаточно.

Эскадра прибыла сюда прямо от Копенгагена, где имела серьёзный бой с флотом и береговыми укреплениями датской столицы. Упорные даны не желали сдаваться, несмотря на значительные потери, и лишь угроза сэра Горацио утопить плавучие батареи, куда свозили раненых с кораблей, вынудила их пойти на переговоры. И неизвестно, чем они могли закончиться, если бы не случившийся на флагмане взрыв, унёсший жизни адмирала Хайд Паркера и половины команды, включая почти всех офицеров. Оставшийся без опеки сверхосторожного и рассудительного командующего, Нельсон поблагодарил судьбу за столь великолепный и своевременный подарок. А поблагодарив, оставил в покое упрямых датчан и бросился на вожделенную и более привлекательную, по его мнению, цель.

– А ракеты? – ласково заглядывая пленнику в лицо, спросил Засядько.

– Я не знаю! Их привезли буквально вчера торговой шхуной, и откуда они взялись… Я простой морской пехотинец, сэр!

– Но дворянин? – зачем-то поинтересовался Александр Павлович.

– Да сэр, Ваше Высочество, сэр!

– Не понял… ты высочество?

– Нет, сэр, это Вы… Но моя семья достаточно обеспечена, чтобы заплатить выкуп.

– Не сомневаюсь, вы все и за всё заплатите. – Александр забрал у отца Николая палаш и, коротко хекнув, почти без замаха рубанул англичанина чуть ниже уха. – Но кому-то нужно быть первым, не так ли?

Резко отвернулся от заваливающегося на спину тела и бросил клинок на расстеленную карту, обильно окрасив её красными брызгами:

– Мы – звери, господа! Если нам нет места среди людей, мы будем зверьми. Собирайте унтер-офицеров на совет, Александр Андреевич.

– Тихо ты, придурок, весь Ревель разбудишь. – Фельдфебель Величко показал увесистый, хорошо различимый даже в темноте кулак одному из унтеров. – Чего суетишься?

– Солдат у меня пропал, Афанасий Фомич. Вот только что, часа три назад, был, а сейчас нету.

– Заблудился, поди.

– Дык я его не посылал никуда. Всё на глазах вертелся… Вот оказия какая.

– Послужишь с моё, тогда и удивляться перестанешь. Солдаты созданы Господом в наказание начальству за грехи прошлые, настоящие и будущие. Вредные механизмы, к ружью прилагающиеся, Егорий Кондратьич. Дай им пушечное ядро, и его… того… поломают. А уж потеряться! Кто хоть таков?

– Из бывших, Муравьёв.

– Который из них? Апостол, что ли?

– Ну.

– Да и хрен бы с ним, Егорушка, нашёл о ком жалеть.

– Так для отчётности, Афанасий Фомич.

– Ну разве что.

Батальон, вернее его остатки, потихоньку выдвигался к своей цели кривыми переулками, стараясь пробраться как можно тише и незаметнее. Поначалу предприятие казалось безнадёжным жестом отчаяния, но когда стали присоединяться поодиночке и целыми отделениями моряки сгоревшей эскадры, настроение понемногу приподнялось. Шесть с половиной сотен штыков – уже сила. Что смогут сделать какие-то англичашки, которых недавно побили даже индусы?

– Александр Андреевич, передайте приказ всем заткнуть пасти. Пожалуйста! – попросил великий князь. – Не к добру эти ажитации и игривости, не на свадьбу идём.

Штрафники дисциплинированно замолчали, хотя многие недоумевали: чего опасаться-то? Европа, как известно, ночную войну не одобряет и признаёт недостаточно рыцарственной, противник нападения не ждёт. Разведчики говорят, что даже часовых не выставили, только фонари зажгли вокруг. Ага, и в каждом окне – свет.

– Отец Николай, – позвал Александр.

– Да, Ваше Высочество?

– Как и договаривались, берёте полусотню фельдфебеля Величко, роту моряков и занимаете Кадриоргов парк. На вас тылы, и чтоб ни одна сволочь не ускользнула! А вы, господин начальник штаба, – перешёл на официальный тон, – вы располагаетесь на близлежащих улицах и перехватываете возможное подкрепление к неприятелю. Я же… Ну, тут уж как получится.

– Что получится?

– Не знаю, но глупо оно всё как-то…

– Да ладно, – ободрил священник. – Вот, помнится, при осаде Оренбурга… хм… да… в том смысле, и хуже бывало.

– Вы ещё здесь, отче? – Александр Павлович предпочёл не заметить многозначительную оговорку. – Начинаем только после того, как приедет английский адмирал. Всем по местам!

Тишина, только изредка хлюпнет жидкая грязь под солдатским сапогом. Ну где же этот однорукий чёрт Нельсон? Неужели в последний момент передумал и решил принимать капитуляцию на своём корабле? Нет, невозможно, слишком сэр Горацио чувствителен к таким тонкостям – ключей на подушечке мало, нужна бумага! Красивая и солидная бумага для представления в Лондон. Да и не упустит возможности ощутить себя хозяином и повелителем взятого на шпагу города, тщеславен адмирал, ой как тщеславен. Приедет, никуда не денется, тем более губернатор уже тут и мнётся у кареты, ожидая победителя. Повесить его потом, что ли? Кого? А обоих и повесить.

Что это вдалеке? Подковы по мостовой. Он? Он! Решил верхом? Нет, катит точно такая же карета, как и стоящая у подъезда. Старая власть заботится о новой, или то обыкновенный угодливый прогиб перед сильным? По спине пробежала нервная дрожь, ушла вниз, заставив с опаской насторожиться, и опустилась в колени, сделав их непослушными и мягкими. Держаться! Держаться, не показывая людям слабости! Днём получилось, а и некогда было вслушиваться во внутренние ощущения: руби, коли, беги… А сейчас, когда появился шанс…

Шанс. Он, вообще, странное существо. Или не существо? Кто определяет судьбу? Мойры, парки, норны? Гарпии? Нынче, пожалуй, так. И вот интересно, если у судьбы есть возможность сыграть против русского человека, она обязательно её использует. Изменим? Сегодня, здесь, сейчас?

– Вперёд, братцы! Ура!

Лучше бы молча, но с криком не так страшно самому… Нестройный залп ударил по ни в чём не повинным лошадям, сбил обернувшегося на крик форейтора, осыпал стёкла из светящихся окошек, но не тронул карету: такую добычу, как Нельсон, стоило взять живьём. Только почему он без охраны? Отстала или понадеялся на благоразумие местных жителей, подкреплённое собственной храбростью? Раздумья потом – из широких дверей дворца уже выбегают солдаты в красных мундирах. Выбегают, чтобы тут же попасть под новый залп.

Огонь на бегу неточен, и англичане успели укрыться за каменной балюстрадой, оставив на ступенях не более полудюжины тел. Пусть! Их пули уже не смогут остановить отчаянный штыковой удар. Посмотрим, как запоют, когда острая сталь порвёт набитые овсянкой кишки!

Не обращая внимания на опасность, Александр бросился к карете, стремясь успеть первым.

«Александр Первый, – пришёл на ум каламбур. – Хоть здесь им стану».

Рванул дверку на себя…

– Не ждал, тиран? – Худой блондин в смешных очёчках нацелил пистолет в лицо. – Вижу, не ждал.

– Муравьёв? – Прапорщик стиснул бесполезную шпагу.

– Муравьёв-Апостол, Ваше бывшее Императорское Высочество! – Человек в очках отвесил шутовской поклон не отводя оружия. – Или ты думал, что я буду вечно пребывать в позорном и хамском штрафном звании?

– Продал, Иуда?

– Avе, Caеsar, morituri tе salutant!

– В петле сдохнешь!

– Вместе с тобой, отродье тиранов! – Ствол пистолета упёрся в один из многочисленных бочонков, набитых в карету. – Прощай!

Взрыв, разметавший всё на расстоянии сорока шагов, послужил сигналом к неожиданному обстрелу сразу со всех сторон: на крышах и в окнах близлежащих домов то и дело вспыхивали длинные языки пламени, а грохот он них слился в устрашающий грозный вой. Хорошо видимые на освещённой площади штрафники являли собой прекрасные мишени, чем не преминули воспользоваться заранее изготовившиеся англичане. Первыми погибли схватившиеся с охраной дворца врукопашную – невидимые стрелки не щадили ни своих, ни чужих. Потом то здесь, то там пули сшибали с ног одетые в серые и чёрные бушлаты фигуры – порой в уже упавшего стреляли только из-за того, что его тело чуть шевельнулось от других попаданий.

Растерянные, потерявшие командование солдаты и матросы ринулись ко дворцу, надеясь сбить редких защитников и укрыться за толстыми каменными стенами. Но злобная фортуна отвернулась и на этот раз, явив вместо вида вздёрнутой аппетитной попки, зияющие пушечные жерла. И пошла гулять картечь, истошным визгом рикошетов заглушая шёпот последней надежды. Она и умерла последней, как обычно.