автордың кітабынан сөз тіркестері  Белые скалы Дувра

Яков Сенькин

«История России до Петра — сплошная панихида, а после Петра — сплошное уголовное дело»). Словом, суть-то оказалась не в рухнувшей разом партии или ставшей рухлядью ее идеологии. Мы все и без партии и ее идеологии до сих пор остаемся омерзительно советскими: власти и оппозиция, церковь и культура, тюрьма и наука, школа и армия, и даже бизнес и новые технологии. Я раз поприсутствовал на съезде защитников животных, а затем прослушал запись с собрания русского дворянства. И пришел в ужас: те и другие одинаково яростно собачились между собой, как на советской коммунальной кухне. Все они как были, так и остались «совком». Более того, новое и новейшее, вроде бы постсоветское, поколения, уверенно идут тем же путем отцов, хотя этой власти нет уже почти тридцать лет. Так, глядя на молодого председателя Госдумы и слушая его ахинеизмы, я с тос­кой осознаю: советская власть умерла, но она бессмертна. Как писали в советское время огромными буквами кириллицей на привокзальной площади города Фрунзе: «Ленин кыш, Ленин мыш, Ленин тохтамыш!» («Шишков, прости: не знаю, как перевести…» — впрочем, сообщаю для молодых перевод: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»).

Синхронность двух этих явлений ее как раз и удручала: ведь у дитяти во всех «тугаментах» будет навеки записан днем рождения «красный день календаря» — 7 ноября 1967 года! «Тоже мне, мать-перемать, сделала подарок Родине к юбилею», — думала с отчаяньем счастливая роженица. Она же не знала нигерийского обычая: чтобы задержать роды, надо положить между ног замок и произнести особое заклинание, подобно тому, как, роняя вилку или нож на пол, мы скороговоркой отводим нежданных гостей словами: «Сиди дома! Сиди дома!» — и все дела! И тут нянечка, простая бабка в белом халате и косынке, протирая под ее кроватью шваброй, вдруг наклонилась к ней и тихо сказала: «Не горюй, милая, когда он — показав на пузо — вырастет, никто об этом — кивнув в сторону окна — и помнить не будет». Как и мой знакомый Александр Моисеевич, приятельница моя тут и обомлела. А бабка-то была права…

При Брежневе и Андропове, помимо сокрытия преступлений советской власти, принялись изо всех сил переписывать историю войны, миллионными тиражами поперли романы Стаднюка, Карпова и иже с ними… «Живые и мертвые» покойного к тому времени Симонова казались на их фоне не­обычайно правдивой и смелой книгой, и ее тоже нужно было хранить на заветной полке. А Салтыкова-Щедрина читать на людях, в метро, было даже опасно — заглянувший через твое плечо бдительный гражданин мог подумать, что ты читаешь антисоветчину! Общество стало покорно привыкать к фактической реабилитации Гуталина, как, собственно, это происходит и ныне, уже на новом витке — видно, в день похорон «Правда» аршинными буквами напечатала правду: «Бессмертное имя Сталина будет жить вечно!» Каждый раз вспоминаю слова Де Голля о нем: «Сталин не исчез в русском прошлом, он растворился в русском будущем». Поэтому слова Булата тогда, в 1985 году, прозвучали резко, как удар бича, который слышен мне и теперь…

И этот невообразимый ранее город при первом же знакомстве оказался таким же обаятельным и близким, как и для наших предков. Наступило такое волшебное время, когда можно было оказаться в Париже буквально через три-четыре часа и в тот же вечер брести по его улицам и бульварам. Стало несказанным удовольствием собраться разом, заказать по интернету гостиницу на бульваре Распай и поехать в Париж без видимой цели, без экскурсии, культурной программы, без стояния в километровой музейной очереди среди галдящих немцев (все равно «Джоконду» Винчи можно увидеть только издали, ибо сквозь толпу идиотов, делающих свои бессмысленные селфи, невозможно протиснуться, да уже и не хочется). Поехать в Париж просто так — погулять, посидеть в мидийном ресторане сети «Лион», обоняя огромную закопченную кастрюлю мидий, сваренных в пармезане, и запотелый бокал шабли — нет, нет! лучше в другой ресторан, чтобы принесли за полтину евро огромное-огромное блюдо со льдом, в котором во множестве видны устрицы и прочие морские гады, или все-таки не дурить и просто заказать акульи плавники? А потом пошуршать листьями на дорожке бульвара, вдыхая запах жареных каштанов, что пекутся в жаровнях, подремать на солнышке в кресле у круглого пруда, что возле Люксембургского дворца, под звонкие голоса детей, пускающих там кораблики… Неужели все это теперь снова накрылось медным тазом, хотя и по другой причине? Впрочем, осенью человеком всегда овладевает чувство юнкера Шмидта, который «хочет застрелиться», и надо думать, что эпидемия ковида — еще не начало конца света…

Париж же — другое дело! Мне кажется, что в России есть особое отношение к этому городу. Оно заложено с давних времен в русской культуре и исторической памяти. Подобно спасительному маяку, в омерзительном тумане русской жизни возникал пред мысленным взором русского человека (конечно, если тот имел хотя бы толику рефлексии) Париж. О, Париж! — убежище души, да и просто спасения (пусть и временного) от назойливых кредиторов, опостылевшей жены, бездарных учеников, глупого начальства, скучных родственников, от русской тоскливой осени — «шла баба через грязный двор белье повесить на забор» — да и особенно от тупой российской власти с ее держимордами, пришибеевыми, дубельтами... Париж! Елисейские Поля, «Ротонда», свобода! Раньше все эти вскрики мне казалось литературными, манерными, а когда вдруг открылись границы, то оказалось, что настоящий Париж вернулся и к нам, не мечтавшим съездить даже в «демократический» советский Берлин, не пройдя строгой райкомовской комиссии звенящих медалями и лязгающих вставными челюстями ветеранов партии.