Оглавление

Человек ест, чтобы жить,

и живет, чтобы чувствовать вкус.

Но стоит вкусу стать одержимостью,

как жизнь превращается в игру

между наслаждением и смертью.

Глава 1

Лондон в это утро пах мокрым камнем, дымом и тыквой. Дождь висел в воздухе тонкой взвесью, и казалось, что сам город — большая кастрюля, где медленно томится осень.

— Готовы? — шепнула ассистент, поправляя микрофон ведущему. — Три… две… одна… Мы в эфире!

— Доброе утро, Лондон! — голос ведущего раздался с тем блестящим пафосом, который можно простить только человеку, искренне влюблённому в своё утро. Он стоял в центре студии, как капитан на мостике, и улыбался в камеру с уверенностью человека, для которого даже дождь — часть сценария.

— Сегодня город дышит осенью, и мы — вместе с ним. В эти дни Лондон превращается в огромный сад: яблоки, каштаны, горячий сидр на уличных ярмарках, запах печёной тыквы у каждого паба… Всё это значит одно — начинается Фестиваль урожая!

Публика зааплодировала, кто-то из операторов даже стукнул кулаком по столу — в такт.

Сегодня студия «Утреннего шоу» выглядела как воплощение уюта, продуманного до последнего блика света. На экране — теплые оттенки янтаря и меда, свет падает мягко, словно сквозь утренний туман, а каждая деталь будто создана, чтобы зритель поверил: мир за окном добр, предсказуем и пахнет свежеиспечёнными булочками.

Полы отполированы до зеркала, столешницы сияют чистотой, букеты из осенних колосьев аккуратно расставлены по углам. В кадре — идеальная осень: без ветра, без грязи, без дождя.

Темой эфира стал «Праздник урожая», «Harvest Festival», — старинная лондонская традиция, что каждый октябрь возвращала городу ощущение земли под ногами. В этот день даже самые холодные каменные улицы будто вспоминали, что когда-то здесь пахло не асфальтом, а хлебом и сеном. Все в студии дышало выбранной темой: корзины, полные яблок и груш, подсвеченные мягким янтарным светом, стояли вдоль стен; на заднем плане — пучки пшеницы, овса и золотистых колосьев, аккуратно перевязанные лентами в старинном английском стиле. На столах лежали тыквы — блестящие, гладкие, как полированные солнцем камни, и маленькие горшочки с мёдом.

Воздух в телевизионной студии был густ от запахов: яблок, свежей выпечки, корицы и подогретого сидра, которым за кулисами угощали гостей. Всё выглядело настолько уютно, что зрителю с другой стороны экрана могло показаться — вот он, идеальный Лондон: добрый, спокойный, согретый ароматом осени.

Но среди этого уюта жило лёгкое, почти неуловимое напряжение. Камеры стояли чересчур неподвижно, свет был чуть ярче обычного, а люди — слишком правильны в своих улыбках. Казалось, будто праздник, который они празднуют, не настоящий, а его отрепетированная тень. Даже ведущий, с его неизменной бодростью, говорил чуть громче, чем нужно, словно пытался перекричать то, что витало в воздухе — предчувствие, ещё не имеющее формы. Праздник урожая всегда символизировал благодарность земле. Но сегодня, под этими гирляндами из золотых листьев и подсвеченными корзинами, земля будто собиралась взять своё обратно.

— Праздник урожая — не просто традиция, — продолжил ведущий, — это напоминание о том, что земле должна быть своя особенная благодарность. Мы слишком привыкли спешить, заказывать еду, не чувствуя её запаха. Но сегодня мы вернёмся туда, где всё начинается — к простым ингредиентам, честному вкусу и немного к чуду.

Ведущий распахнул руки так, будто собирался обнять хмурую Темзу. Он сделал театральную паузу, обернувшись к зрителям в студии.

— А теперь, дорогие мои, вопрос, без которого не обходится ни одно английское утро: догадались ли вы, кто сегодня у нас в гостях?

Зал оживился. Кто-то выкрикнул имя Джейми Оливера, кто-то засмеялся. Ведущий приложил палец к губам, будто охранял государственную тайну.

— Я дам подсказку, — сказал он, выдерживая интригу. — Это человек, который однажды приготовил суп для премьер-министра, но отказался раскрыть рецепт даже ради эфира BBC. Человек, чьё имя ассоциируется не с рестораном, а с целой философией вкуса. Он говорит, что еда должна «согревать душу, а не кошелёк».

Смех, аплодисменты. И тут ведущий поднял руку, как дирижёр перед оркестром:

— Дамы и господа… сегодня с нами тот, кто превращает осень в музыку из муската и сливок. Мастер вкуса, философ кухни, человек, ради которого Лондон готов встать пораньше — шеф Джеймс Харлоу!

Свет усилился, напрягся, заиграл. Декорации вспыхнули тёплыми тонами янтаря и золота, двери открылись — и на площадку вышел он. Высокий, спокойный, с уверенной походкой, будто ступал не в телевизионную студию, а на собственную сцену.

В зале стало чуть тише, словно даже камеры замерли. Когда шеф-повар Джеймс Харлоу вошёл в студию, в воздухе будто изменилось давление. Даже софиты, казалось, стали светить мягче, как если бы знали — главный здесь теперь он.

Он не нуждался в представлении: публика знала его шаг, полный спокойной силы, уверенный наклон головы, тот лёгкий жест, когда он закатывал рукав рубашки и брал нож, словно дирижёр перед первым аккордом.

Харлоу был мужчиной, в котором обаяние не требовало усилий. Средних лет, с чуть поседевшими висками и руками, загорелыми не солнцем, а огнём плиты. В его движениях чувствовалась выучка, но не холодная, а та, что рождается из любви к делу — из тех, что делают ремесло похожим на веру.

Он умел молчать красиво и говорить так, что даже простая реплика о луке или сливках звучала как цитата из хорошей книги.

— Доброе утро, Лондон! — произнёс он, и зал ответил лёгким, почти театральными аплодисментами.

— Джеймс, итак, что у нас сегодня в меню? И, пожалуйста, без спойлеров — пусть это будет «season finale»!

— Сегодня — день простых вещей. Земли, солнца и супа. Всё, что нужно человеку, чтобы понять, что жизнь — не зря.

Его голос был низкий, тёплый, с хрипотцой, в которой слышалась усталость и ирония человека, видевшего слишком много ресторанов, критиков и ночей без сна. Он говорил не как повар — как рассказчик, для которого каждый ингредиент имел характер, тайну и прошлое.

— Тыква, — сказал он, показывая плод на разделочной доске, — это символ осени, но и символ терпения. Её нужно ждать, ухаживать, доверять солнцу. Слишком рано сорвёшь — получишь пустоту. Слишком поздно — мягкость без вкуса. Всё как в жизни, — он улыбнулся в камеру. — Главное — вовремя.

Зал тихо засмеялся, а Джемайма наклонилась к Летиции:

— Он не готовит, он читает проповедь.

— А люди верят, — ответила та, не сводя с него глаз. — Потому что он говорит о вкусе, как другие — о смысле жизни.

Харлоу улыбнулся краем губ — он, кажется, слышал всё.

— Итак, — произнёс он, — сегодня мы не просто готовим крем-суп. Мы вспоминаем, каково это — быть благодарным. За хлеб, за дождь, за тех, кто смотрит нас по ту сторону экрана.

Он взял нож — уверенно, почти ласково. Разрезал тыкву надвое, и звук реза был чистым, как выдох.

— Сегодня — классика: тыквенный крем-суп с мускатом. Не слишком сладко, не слишком смело. Как хороший английский характер — сдержанный, но запоминающийся. Подавать суп мы будем прямо в запечённых мини-тыквах — в знак уважения к сезону и его символу. Эта идея родилась в восточном Лондоне — в районах Hackney и Shoreditch, где кулинарная сцена сочетала деревенскую простоту с арт-подачей. С тех пор суп стал не просто блюдом, а ритуалом осени.

Харлоу снял с тыквы крышку ножом так мягко, будто открывал письма юности.

— Запах тыквы… — немного мечтательно произнес он, — всегда ассоциируется у меня с камином, дождём и уютом. — А затем как-то печально добавил — И вместе с тем запах тыквы — это осень, которая знает, что ей недолго жить. Поэтому она пахнет сильнее других времён года.

Ведущий усмехнулся:

— С таким подходом, Джеймс, вы могли бы писать книги.

— Писать — это как готовить, — ответил Харлоу. — Только вместо ножа — совесть.

Летиция улыбнулась:

— Кажется, я нашла героя следующей статьи.

— Осторожнее, — заметила Джемайма. — Такие герои любят тайны. А у тайн — дурная привычка возвращаться.

Шеф Харлоу, будто почувствовав на себе их взгляды, обернулся к ним и слегка кивнул — с тем самым выражением человека, который всё понимает, но не спешит говорить.

— Ну что ж, — произнёс он, — начнём. Осень ждать не умеет.

И с этими словами он зажёг плиту — тихо, точно, как человек, уверенный, что контролирует всё: огонь, вкус и жизнь. Никто тогда ещё не знал, что ровно через полчаса одно из этих трёх исчезнет.

Ведущий, не сбавляя темпа, добавил с улыбкой:

— Джеймс, Лондон в ожидании. Говорят, вы приготовите сегодня не просто крем-суп из тыквы, а «послание осени в тарелке». Это правда, или мы снова поверим в чудо кулинарного пиара?

Харлоу усмехнулся краем губ.

— Если суп получится таким, как я задумал, — сказал он спокойно, — пиар можно будет съесть ложкой.

Смех, аплодисменты. Но где-то в этой лёгкости уже проскользнуло что-то неуловимое — то, что позже назовут первой трещиной в идеальном утре.

Пар поднялся из тяжёлой кастрюли; в нём был густой аромат запечённой тыквы, земляной и тёплый, с мягкой дымкой топлёного масла. Он расплавлял студийный холод, вяжущий, как мокрый шарф после дождя.

— Ах, запах… — тихо сказала Джемайма, сидя рядом с Летицией в зоне гостей. — Как детство у камина. Если бы детство подавали в фарфоровой миске.

— Я бы взяла на борт ещё гренки, — отозвалась Летиция.

— И чёрный перец, чтобы не заснуть на прямом эфире, — добавила третья подруга, Синди, улыбаясь уголком губ. — Но пусть шеф ведёт.

— Лондонцы, — ведущий обвёл рукой стол, — вот наш натюрморт: мускат, лавровый лист, морковь, лук-шалот, сливки, домашний бульон… И — внимание — маленький секретный ингредиент. Джеймс, интригуете?

— Я лишь слушаю овощи, — сказал Харлоу. — Они рассказывают, когда им достаточно. Мы, люди, слишком любим говорить вместо них.

Сковорода зашипела, принимая кубики лука и моркови. Масло загудело, аромат стал шире — теперь в нём было карамельное тепло и сладковатая дымка. Шеф работал быстро, точно; нож в его руке был продолжением запястья, а деревянная лопатка — его голосом.

— Позвольте вопрос, — раздался хрипловатый баритон из ряда экспертов. Кулинарный критик в клетчатом пиджаке, мистер Кармайкл, тонко улыбнулся. — Вы говорили однажды, что «вкус — это память, которую язык хранит лучше сердца». Вы всё ещё так считаете? Или это было влияние хорошего портвейна?

Смех в студии. Камеры скользнули ближе.

— Это было влияние правды, — ответил Харлоу, не поднимая глаз. — Сердце лжёт чаще языка. Особенно, когда голодно.

— Как парламент после каникул, — не удержался ведущий.

— Пожалуйста, не о политике до завтрака, — вмешалась Джемайма, публика оживилась. — У нас же семейное шоу.

— Семейное, но с перчиком, — заметила Летиция, и красная лампа на камере качнулась в её сторону.

Суп густел на глазах. Шеф вёл блендер, как капитан лодку в тумане: ровно, без лишних движений. В паре появилась сливочная мягкость; запах стал бархатным, в нём проступил ореховый шёпот запечённой тыквы. В студии кто-то тихо выдохнул.

— Чувствуете? — Харлоу наклонился к кастрюле. — Это момент, когда суп перестаёт быть овощами и становится историей.

— Как мы все после второго кофе, — сказал ведущий. — Кстати, где мой?

— У англичан всё делится на «до чая» и «после чая», — отпарировала Синди. — Сейчас, боюсь, период «между супом и правдой».

— Прелестно, — хмыкнул Бэзил Кармайкл. — Тогда следующий вопрос, мистер Харлоу. Фестиваль урожая в этом году щедро спонсируется брендом специй. Чувствуете ли вы… давление на вкусовые рецепторы? Или мускат — всё-таки ваш, а не их?

В студии тонко натянулась тишина — как струна, на которую не смели нажать.

Шеф положил лопатку, вытер руки полотенцем.

— Мускат — мой. Ответственность — тоже. — Он улыбнулся, но в улыбке блеснул металл. — Любая специя — только инструмент. Вкус — это выбор повара.

Он потянулся к ряду банок. Камера поймала его пальцы: длинные, крепкие, чуть жёлтые от пряностей. На столе стояли две одинаковые стеклянные баночки — обе с мускатом. На одной — привычная фирменная наклейка с золотым кантом. На другой — чистое стекло, без имени, как солдатская фляга.

Летиция наклонилась к Джемайме:

— Видишь? Он ставил одну. Теперь — две.

— Может, запасная, — шепнула Синди. — Или кто-то любит двойные шансы.

— Вкусу достаточно одного шанса, — сказала Джемайма. — И одной ошибки.

— Джеймс, — ведущий играл голосом, — покажите тот самый «секретный ингредиент», а то Лондон волнуется. Волнуется Лондон — нервничают автобусы.

— Секретный ингредиент — отсутствие лишнего, — ответил шеф и поднял банку без этикетки. — Мускат.

Крышка щёлкнула. В воздух разом ударил пряный аромат — сладковатый, жирный, как бархатная ширма. Он был щедрым, даже нарочито благосклонным, и на мгновение заглушил всё: карамельную ноту лука, сливочную теплоту бульона, тихий хлебный дух тыквы.

Летиция сморщила нос.

— Слишком сладко, — прошептала она. — Как комплимент без адреса.

— Или как взгляд на камеру, — заметил Кармайкл, не сводя глаз с баночки. — Скажите, мистер Харлоу, вы поверили бы в мускат без имени?

— Я знаю его запах, — спокойно сказал шеф. — И его тень.

Он добавил щепотку пряности — осторожно, как врач, дозирующий обезболивающее. Перемешал. Пар стал гуще, но в нём мелькнул металлический обертон — едва слышный, будто ложка задела невидимый кант кастрюли.

— Дорогие зрители, — ведущий уже подносил к носу маленькую чашу, — если бы вы только… — он вдохнул и закашлялся. — Простите. Очень… щедрый мускат. Джеймс, вы на нас не экономите.

— Вкус должен быть смелым, но не дерзким, — тихо сказал шеф. — Как признание, сказанное шёпотом.

Он снял кастрюлю с огня. Блеск на поверхности супа был ровный, густой, как полированный янтарь. По краю побежала тяжёлая капля. Камера вплотную взяла его руку — крепкую, уверенную. Джемайма держала дыхание, будто боялась нарушить ритуал.

— И всё же, — Кармайкл не отпускал тему, — если фестиваль — сцена, кто ваш зритель: горожане… или спонсоры?

— Вкус никогда не играет на публику, — ответил Харлоу, — он играет против времени. — Он положил половник, протянулся к сливкам. — Предфинальный штрих.

— Drum roll, — сказал ведущий, притворно постучав по столешнице. — Уважаемые автобусы, держитесь.

Летиция снова глянула на банку без этикетки. Стекло блеснуло тускло, как глаз в тумане.

— Джеймс… — тихо позвала она, сама не зная почему.

Шеф едва заметно кивнул, будто услышал, хотя обращались не к нему. Он взял кувшин со сливками, поднял над кастрюлей — молочная дорожка, как белый след чайки над серой водой, должна была аккуратно влиться в это янтарное тыквенное море.

И в этот миг его рука дрогнула. Словно сквозняк прошёл сквозь кости.

Сливки качнулись, край кувшина звякнул о половник, и тонкий белый ручей сорвался, расплескавшись в сторону. Шеф перехватил кувшин второй рукой — слишком резко для человека с такой выучкой.

— Джеймс? — голос ведущего впервые потерял улыбку. — Всё в порядке?

Шеф не ответил. Его взгляд на секунду потемнел, как небо перед ливнем. Он сделал шаг назад, вдохнул, будто запах внезапно стал тяжелее воздуха… и снова потянулся за ложкой — сделать теперь уже финальный штрих.

— Ну что ж, дамы и господа, наш суп почти готов, — улыбнулся ведущий, подмигнув в камеру. — Остался финальный штрих, и вы узнаете секрет, ради которого в Лондон приезжают гурманы со всей Европы.

Шеф Харлоу стоял у плиты, опершись ладонью о край стола, и смотрел на золотистый крем-суп, как художник на полотно перед последним мазком. Кастрюля дышала паром, а в воздухе витал аромат тыквы, сливок и муската — тёплый, бархатный, немного сладкий, будто сама осень пришла в студию.

Он чуть поднял голову, улыбнулся зрителям и сказал своим хрипловатым голосом:

— Настоящий вкус нельзя торопить. Как и любовь, — добавил он и поставил половник в сторону.

Ведущий засмеялся:

— Ну вот, шеф, теперь вы точно разбили пару сердец где-то в Виндзоре!

Смех прокатился по студии. И в этот момент зажёгся красный индикатор — знак от режиссёра.

— Джеймс, пять секунд до выхода в новости, — прозвучало в наушнике ведущего.

Он повернулся к камере:

— А теперь, друзья, короткий выпуск утренних новостей. Дамы и господа, не переключайтесь и не перемывайте ложки — через тридцать минут вернёмся к самому вкусному моменту!

Музыка отбивки заполнила студию, свет стал мягче. Камеры опустились, съёмочная группа задвигала стулья. Ассистенты потянулись за кофе, кто-то включил вентилятор, кто-то достал телефон. Наступила та особенная пауза прямого эфира — как вдох между фразами.

— Полчаса, — сказал продюсер, глядя на часы. — Джеймс, вы успеете всё закончить?

Харлоу снял фартук, сложил его пополам и кивнул.

— Я хочу подобрать финальный аккорд в тишине. — Он чуть улыбнулся. — Как говорится, нанести chef’s perfume. Не волнуйтесь, я не сбегу с кастрюлей.

— Ещё бы, — поддел ведущий. — Такой суп стоит дороже, чем мой автомобиль.

— И пахнет лучше, — добавила Джемайма с соседнего стола.

Смех снова вернулся.

Харлоу, улыбнувшись, взял маленький контейнер с пряностями — тот самый, без наклейки, дегустационный набор шефа — и направился к гримёрке. Дверь за ним мягко закрылась.

— Гений, — сказала Синди, сделав глоток ароматного кофе. — У моего мужа на приёмах дипломаты говорят так же — долго, красиво и без конкретики.

— Только у Харлоу всё-таки есть вкус, — заметила Летиция. — Его фразы можно есть ложкой.

— Если добавить перца, — заметила Джемайма.

Они рассмеялись. За стеклом в студии новостей говорили о политике, погоде и курсах валют. Всё шло своим чередом, как будто ничего не происходило.

Минут через двадцать ассистент постучал в гримёрку.

— Джеймс? Всё в порядке? — тишина.

Он пожал плечами. — Творец в момент вдохновения, — сказал он с лёгкой ухмылкой. — Не стоит тревожить музу.

— Он, наверное, просто проверяет вкус, — предположила Синди. — Или разговаривает с тыквой. У мужчин бывают странные ритуалы.

— Главное, чтобы не со специями, — заметила Джемайма. — От них бывает философия, а не вкус.

— Или смерть от восторга, — добавила Летиция, не отрывая взгляда от кастрюли, где уже почти исчез пар.

Прошло двадцать пять минут. Техники снова выстроили свет, камеры заняли позиции. Режиссёр хлопнул ладонью по пульту:

— Готовность за пять! Где шеф?

Ведущий надел микрофон, потянулся и шутливо произнёс:

— Может, Джеймс решил устроить драматическую паузу? Или суп возомнил себя шедевром и отказывается быть доеденным?

Студия засмеялась, но чуть натянуто.

— Позовите его, — сказал продюсер.

Ассистент еще раз постучал в дверь гримёрки. Через минуту он вернулся — бледный, но с натянутой улыбкой.

— Эм… шеф не открывает..

— Да, видимо, финальный штрих будет… позже. Ох уж эти мишленовские шефы… — Озадаченно протянул продюсер Эдвард Лоури..

Ведущий моргнул, сохранив улыбку:

— Ах, вдохновение не знает расписания. Что ж, дорогие зрители, наш Джеймс Харлоу решил сохранить интригу! Настоящий мастер не раскрывает секрет за один день. Завтра утром он покажет, как рождается легендарный суп. А пока — наслаждайтесь ароматом осени и новостями погоды.

Камера плавно отъехала назад. На экране осталась кастрюля, от которой поднимался тонкий, едва живой пар.

Джемайма прошептала Летиции:

— Завтра? Ты слышала? Он ведь даже не говорил, что будет завтра.

— Да, — ответила девушка тихо. — А суп… уже остывает.

Музыка титров зазвучала громче обычного. Ведущий весело махал рукой в камеру, но в его улыбке чувствовалось что-то скомканное, лишённое блеска.

Когда свет потух, продюсер сказал:

— Уберите декорации. Завтра снимем финал. Только не трогайте кастрюлю — Джеймс попросил оставить.

— Пусть стоит, — сказала Джемайма. — Он же сказал — вкус требует времени.

Смех был неловким.

Они выходили последними. Студия пустела, лампы остывали, пахло тыквой и чуть жжёным мускатом. Летиция на секунду обернулась — на плите стояла кастрюля, тёмно-золотая, неподвижная. Пар окончательно исчез.

На улице шел дождь, а за стеклом студии отражался логотип «Утреннего шоу».

За закрытой дверью гримёрки горел одинокий свет.

Его никто не выключал.

Глава 2

Серый рассвет стелился по улицам Кенсингтона. Мокрые листья липли к булыжникам. В воздухе стоял аромат сырости и страха, который ещё не успели осознать. Лондон дышал медленно, будто прислушивался к тому, что только что случилось — к новости, ещё не успевшей остыть.

Летиция стояла у витрины кофейни на углу Кенсингтон-Черч-стрит, глядя в своё отражение — не узнавая его. Телефон в руке вибрировал без остановки, уведомления вспыхивали, как сигналы бедствия.

Заголовки были все одинаковые:

«Трагедия на „Утреннем шоу“. Шеф-повар Джеймс Харлоу найден мёртвым»

Она подняла глаза, когда услышала быстрые шаги. Джемайма — в кашемировом пальто, не застёгнутом на пуговицы, без перчаток, лицо бледное, глаза — взволнованные, будто ночь не кончилась.

— Господи, Летти, — выдохнула она, едва подойдя. — скажи, что это ошибка. Скажи, что это чёртов розыгрыш, — голос её дрожал, будто сам воздух ломал слова.

— Это не ошибка, — тихо ответила девушка. — Его нашли в гримёрке. Вчера после эфира.

Джемайма замерла, будто надеялась, что услышит опровержение. Но Летиция не отвела взгляда.

— Но мы же… — Джемайма осеклась, — мы с тобой сидели рядом с ним, Летти! Он шутил, помнишь? Так поэтично рассказывал про Фестиваль урожая…

— Я помню, — кивнула девушка. — А теперь говорят — несчастный случай. Сердце. Или аллергия. Но полиция молчит.

— Аллергия? — Джемайма вскинула брови. — Он готовил двадцать лет! Он знал каждую специю, каждую траву!

— Именно. Они пока называют это «несчастным случаем». Но мы обе знаем, как звучат эти слова, когда правда ещё не найдена.

Джемайма обхватила себя руками, словно хотела защититься от ветра.

— Я всё думаю… там, на съёмках… кто-то ведь мог остаться после. Режиссёр, звукорежиссёр…

— Или кто-то из гостей, — добавила Летиция. — Тот мужчина в клетчатом пиджаке. Помнишь, он всё время задавал странные провокационные вопросы?

Девушка взглянула на неё пристально:

— Это может быть не случайность. И если так — то кто-то из тех, кто был с нами в студии, знает больше, чем говорит.

Мимо проехало такси, оставив за собой брызги грязной воды. Джемайма вздрогнула, словно звук мотора разрезал воздух.

— И знаешь, что странно? — Летиция бросила взгляд на свой телефон.

Джемайма побледнела ещё сильнее.

— Что он умер сразу после ухода на 30-минутный перерыв. Когда он остался один в гримерке, чтобы «доработать рецепт». — Летиция сжала телефон. — И теперь все молчат. Режиссёр, редактор, даже охрана.

— Ты думаешь, это убийство? — спросила Джемайма шёпотом, будто боялась, что дождь услышит.

— Думаю, — ответила Летиция медленно, — что кто-то очень не хотел, чтобы он дошёл до фестиваля.

Порыв ветра швырнул в них пригоршню мокрых листьев. Они застыли под козырьком, словно под укрытием.

— Господи, — выдохнула Джемайма. — Он ведь говорил мне утром, что собирается рассказать что-то «громкое» на празднике. Что люди перестанут есть из банок, когда узнают правду.

— Ты помнишь, что он добавил в суп перед эфиром? — спросила Летиция.

— Немного муската, сливки, тыквенное пюре… обычный рецепт. Но запах был… странный. Слишком сладкий.

— Я тоже это почувствовала. И знаешь, что ещё странно? — девушка посмотрела на неё прямо. — Полиция не нашла контейнер с мускатом. Исчез.

Джемайма прижала ладонь ко рту.

— Господи. Летти, ты не должна в это лезть.

— Я уже в этом, — ответила она твёрдо. — Я журналистка. А если кто-то решил спрятать правду за красивой вкусной едой — я её найду.

Джемайма посмотрела на неё долго, печально, как смотрят на человека, которого боятся потерять.

— Тогда будем осторожны. Этот город умеет хранить секреты. Особенно осенью.

Летти попыталась возразить по поводу «мы», но по взгляду Джемаймы поняла, что это бесполезно. Дождь усилился. Они стояли под одним зонтом, и лондонский туман медленно поднимался из-под земли, словно город сам собирался рассказать им свою версию случившегося.

Летиция подняла глаза — серое небо, тяжёлое, как молчание.

— Случайность или убийство, — сказала она почти шёпотом.

На секунду между ними воцарилась тишина. Только дождь бил по крыше, а по улице скользили огни фар — размазанные, будто сами не хотели видеть, что происходит.

— В Лондоне правда редко выходит на свет. Её нужно вытаскивать — по кускам, из-под дождя и страха.

— Тогда, — сказала Летиция, глядя в тёмное стекло витрины, где отражались две женщины и мокрый, равнодушный город, — мы только в начале.

— И что мы будем делать дальше, Летти? — спросила Джемайма, пытаясь обуздать дрожь в голосе.

— Первое — выясним, что известно. Второе — держим глаза открытыми. И главное… — не поддаёмся панике.

И они пошли молча по Кенсингтон-Черч-стрит — вдоль мокрых фасадов, где свет фонарей дрожал в лужах. Осень дышала им в спину. А город, казалось, слушал. И в этом молчании, под шум дождя и звон каблуков по мокрому асфальту, они обе почувствовали: что-то изменилось навсегда.

Глава 3

Утро пришло без радости — серым, сырым, с тем самым лондонским дождём, который не падает, а врастает в воздух, в кожу, в стекло.

Город просыпался неохотно: редкие автобусы шипели на поворотах, как старые чайники, витрины ещё дремали, и только газетные киоски стояли на посту, будто сторожа чужой тайны. Бумага была влажной по краям, чернила чуть расплывались — заголовки, как крики сквозь туман:

«ТРАГЕДИЯ НА УТРЕННЕМ ШОУ»,

«УМЕР ЛЕГЕНДАРНЫЙ ШЕФ ДЖЕЙМС ХАРЛОУ»,

«КОРОЛЬ ВКУСА БЕЗ ФИНАЛЬНОГО АККОРДА»

Под этими строками — сдержанные абзацы, официальные, аккуратные, будто отутюженные. «Смерть наступила внезапно», «обстоятельства уточняются», «семья просит о конфиденциальности». Слова осторожны, как люди, идущие по скользкой брусчатке. Но между строк, в самой структуре молчания, уже слышна была другая речь — вкрадчивая, хищная: скандал, домыслы, версия за версией. Сенсация дышала, хотя её ещё не назвали по имени.

Кофейни принимали тех, кто не спит по привычке: журналистов, сменщиков, утренних скептиков. На столах — влажные зонты и чашки, из которых поднимался медленный пар; над ними склонялись головы, и пальцы листали страницы не ради фактов, а ради намёков. На первой — улыбка Харлоу, приученная к камерам, но теперь чужая, потому что улыбкам без дыхания верить нельзя. Рядом — кадр с кухни, застывшая кастрюля с золотым блеском на дне: суп ещё на пути к финальному штриху, который не случился.

Телевизоры в кофейнях показывали новостные сюжеты, едва слышные сквозь пар молочных питчеров: улыбающийся Харлоу, фраза «Вкус не терпит спешки», повторяемая как реквием.

Город будто замёрз на вдохе. Такси ехали тише обычного, задувая фары дождём; голуби топтались у дверей булочных, где пахло корицей и маслом; дворники скребли тротуары, не глядя на те самые крупные полосы, что читают в метро. И всё же даже они видели и знали — сегодня имя Харлоу будет произнесено в каждом доме, где включают чайник. Лондон умеет говорить шёпотом, но умеет и гудеть — как рой, почуявший кровь.

Редакционные колонки держали ровный тон: «Мы скорбим», «Мы ждём результатов экспертизы». Но абзацы шли плотнее, чем обычно, и знаки препинания стояли так, словно их расставлял не корректурный глаз, а рука, привыкшая резать по живому. Фразы не спорили — сдерживали. Пресс-релизы, комментарии, «официальные источники»; у каждого предложения — вежливый воротничок. А всё равно: сенсация лезла наружу, как запах муската из открытой банки, — сладковато и слишком сильно.

У дверей киоска двое спорили вполголоса:

— Сердце? — спросил один.

— Сердца не умирают в прайм-тайм, — ответил второй. — Их выключают за кулисами.

Трамвайный звонок перебил их, и шум дороги снова стал главным. Дождь упорно печатал по карнизам, как наборщик по свинцу, выводя один и тот же текст: «случайностей не бывает; бывает версия для широкой публики». И Лондон, холодный и молчаливый, сделал то, что умеет лучше всего: спрятал чувства внутрь и пошёл дальше — читать, нюхать воздух, сопоставлять полутона. Потому что истинные новости здесь всегда приходят не с первой полосы, а из той паузы между словами, где город затягивает ремень и готовится к правде.

Глава 4

Лондон к полудню очистился от утреннего тумана, но воздух всё ещё пах дождём и металлом. Здание студии «Утреннего шоу» стояло на углу Хай-стрит, с фасадом из стекла, где всё казалось прозрачным — кроме людей, которые теперь ходили внутри, словно по сцене после спектакля, где актёра нашли мёртвым.

Летиция показала пропуск у входа. Охранник, обычно приветливый, сегодня был бледен и молчалив.

Она поздоровалась кивком, чувствуя, как под ногами гулко отзывается пустота холла. Всё выглядело так же, как вчера: яркие плакаты Фестиваля урожая, корзины с декоративными тыквами у ресепшена, запах кофе из автоматов. Только теперь в этом запахе чувствовалось что-то чужое — металлическое, тревожное, как след крови в воздухе.

Джемайма шла рядом, молча, в перчатках, плотно сжимая сумку.

— Господи, — прошептала она. — Как будто ничего не случилось. Всё на месте, даже баннеры остались.

— Именно это и страшно, — ответила Летиция. — Лондон умеет выглядеть спокойным, когда внутри всё рушится.

В редакции стоял тот особенный утренний полумрак, когда электрический свет кажется слишком жёлтым, а дневной — ещё не решился войти. Пахло кофе, свежей краской и напряжением — тем, что обычно предшествует прямому эфиру, только сегодня оно было иным: вязким, недоговорённым.

Летиция и Джемайма прошли по темному коридору, тишину которого лишь изредка нарушал мягкий гул техники и сухой шелестом бумаг. На мгновение девушкам показалось, что студия вымерла, будто весь персонал притворяется мебелью, пока кто-то не даст сигнал «дышать можно».

В продюсерской сидел Эдвард Лоури — человек, у которого даже волосы лежали по регламенту. Рядом с ним ведущий утреннего шоу, Майкл Хендрикс, потирал ладони, будто согреваясь. Лицо у него было пепельно-серое, взгляд — в пол. Он, казалось, забыл, как держать позу ведущего, человека, чья улыбка всегда на дежурстве.

— Спасибо, что пришли, — произнёс Лоури, не глядя в глаза ни одной из них. — Полиция уже здесь, но пока без выводов. Предположительно — аллергическая реакция. Или пищевое отравление.

Летиция усмехнулась краем губ.

— Аллергия на успех? Не встречала такой диагноза.

Джемайма молчала, разглядывая комнату. За закрытой стеклянной дверью кто-то двигал коробки с декорациями, шуршание казалось слишком громким. Всё вокруг — слишком громкое, слишком светлое для дня, когда умер человек.

Дверь тихо приоткрылась — в помещение, пахнущее кофе и резиновыми кабелями, вошла, переводя дыхание, Синди: на ней было идеальное кремовое пальто, чуть сбившийся шарф, в руках — зонтик, безнадёжно цеплявшийся за ручку двери.

— Простите за опоздание, — сказала она, виновато улыбнувшись и вытирая капли с пальто. — Мой муж вылетает в Брюссель, пришлось собирать чемодан — дипломатия не знает траура. К тому же, у людей, которые решают судьбы через рукопожатия, — свой фронт: галстуки против здравого смысла. Без жертв не обходится.

— Здесь своя война, — ответила Джемайма.

Синди замерла, быстро окинула взглядом лица.

— Так это правда…

— К сожалению, да, — сказал Лоури. — Нам всем нужно… собраться.

Он говорил «собраться», но выглядел так, будто сам едва держится. Его голос напоминал ноту, сорвавшуюся с нужной высоты: профессионально, но с дрожью.

— Полиция работает. Мы полностью сотрудничаем, — добавил он. — Но шоу должно продолжаться.

Майкл Хендрикс кивнул, но взгляд всё ещё прятал. Летиция отметила: его руки дрожат. Тот, кто вчера шутил рядом с Харлоу, теперь не может поднять глаза.

— Что с ним? — спросила она, глядя прямо на ведущего.

— Просто устал, — быстро ответил продюсер. — Все устали.

Ведущий стоял у окна. Раньше его улыбка была как флаг. Сейчас он мял программку, не поднимая глаз на Летицию.

В этот момент Джемайма заметила движение за спиной ассистента. В углу, под холодным светом софита, стояла кастрюля с тыквенным супом. Та самая. На том же месте. Остывшая, без огня, без хозяина. На её стенках виднелись оранжевые потёки, как высохшие следы солнца.

Летиция повернулась, и сердце ухнуло.

— Боже, — прошептала она. — Почему она здесь?

Вся студия пахла кондиционером и пластиком, но от кастрюли исходил слабый запах муската — призрак вчерашнего эфира. Он будто просачивался в воздух, как напоминание: где-то здесь должна была быть жизнь.

Джемайма подошла ближе.

— Боже, посмотрите на это, — сказала она. — Как ребенок, который только что лишился родителя.

— Её не убрали? — спросила Синди.

— Продюсер сказал… оставить, — пояснила ассистент, неловко оправдываясь.

Сиротливая тяжесть металла и остывшее золото на дне. Она и впрямь выглядела, как младенец без родителя: накрытая крышкой, забытая, не к месту живая в этом холодном утре.

Продюсер неловко кашлянул.

— Пожалуйста, оставьте это. Мы… мы решаем, что делать. Кстати, Летти, фестиваль не отменён. Память должна быть живой. Место Харлоу займёт его коллега — шеф Грейсон Мортимер.

— Ах, как удобно, — сказала Джемайма. — Смерть ещё не остыла, а уже назначили преемника. Прямо как в кулинарной монархии. 11:00 — соболезнования, 11:15 — преемник.

— Быстро вы нашли замену, — тихо сказала Синди.

— Фестиваль — главное событие сезона. Всё должно идти по плану.

Летиция подняла взгляд на него.

— Иногда планы идут слишком точно, не находите?

Продюсер впервые посмотрел ей прямо в глаза — устало, с раздражением.

— Мы делаем телевидение, мисс Летиция. А не политику и не мистику.

Она улыбнулась.

— Иногда телевидение опаснее политики. И мистики тоже.

Майкл отвёл глаза. На мгновение в комнате снова стало тихо. Только дождь барабанил по окну.

Глава 5

Полиция прибыла тихо, как утренний туман, — без суеты, но с тем ледяным присутствием, которое чувствуется сразу. В студии стало прохладнее, хотя свет софитов всё ещё обжигал. Прожекторы ещё горели, отражаясь в блестящих поверхностях кастрюль и полированных столов, но свет теперь казался чужим, слишком ярким, почти беспощадным. Он подсвечивал не весёлое утро, а последствия — и тени, которые раньше никто не замечал.

Двое мужчин в одинаковых серых плащах шагали по коридору с точностью метронома.

Первым вошёл инспектор Томас Хейл — высокий, сухощавый мужчина лет сорока пяти, с лицом, которое будто создано из прямых линий. Его глаза — холодно-серые, как утренний Лондон, — двигались медленно, без суеты, но каждое движение было точным. Он не нуждался в блокноте, чтобы запоминать детали: казалось, он фотографировал всё мгновенно — позы, запахи, следы пальцев на металле.

За ним шёл детектив-констебль Артур Бэйли, моложе, с мягким лицом и внимательным взглядом — тем самым, что умеет подмечать то, что старшие часто упускают. Он вёл себя тише, но напряжение в нём чувствовалось, как в натянутой струне.

— Ничего не трогать, — сказал Хейл, проходя мимо стола, на котором стояла кастрюля с тыквенным супом. Его голос был ровный, но в нём ощущалась власть — та, что не требует повторений.

Пахло всё тем же — сливками, мускатным орехом и… чем-то металлическим. Запах тепла и смерти редко сочетаются, но в этот раз они были почти неразделимы.

Ведущий шоу стоял в стороне, бледный, как подсветка телесуфлёра.

— Мы ничего не поняли, — говорил он, запинаясь. — Он сказал, что выйдет через 30 минут… что нужно кое-что закончить… и…

— И не вернулся, — закончил за него Хейл. — Где гримёрка?

Ассистент, девушка с красными глазами, указала в сторону узкого коридора.

— Там. Мы… нашли его там.

— Хорошо, — сказал Хейл. — Мы туда ещё вернёмся.

Он обвёл взглядом зал, где съёмочная группа теперь стояла как музейная экспозиция — никто не двигался, все ждали разрешения дышать.

— Кто был с ним на площадке в момент, когда камеры отключились?

Летиция, Джемайма и Синди подняли руки почти одновременно.

— Мы, — сказала Летиция. — Он закончил готовить, сказал, что хочет «подобрать финальный аккорд».

Бэйли сделал пометку в блокноте.

— Финальный аккорд? Вы помните его точные слова?

Летиция кивнула. Голос её был ровным, как у репортёра, привыкшего держать эфир даже в грозу.

— А вы? — взгляд перешёл к Джемайме.

— Я сидела за столом, — ответила она. — Мы ждали его возвращения. Он был спокоен. Ни следа тревоги.

— И вы не видели, как он возвращался?

— Нет, — вмешалась Синди, — мы думали, что он просто пробует блюдо ещё раз.

— В предварительном отчёте указано, что мистер Харлоу сообщил: «пойду немного отдохну».

Джемайма моргнула.

— «Отдохну»? — в голосе её не было раздражения, только искреннее изумление. — Простите, но это неправда. Я слышала каждое слово. Он сказал: «Мне нужно нанести, как говорится, chef’s perfume».

Бэйли поднял голову.

— Простите, «поварские духи»?

— Именно. Дословно: «Мне нужно нанести, как говорится, chef’s perfume». У него было особое чувство языка, он подбирал слова точно. Я запомнила фразу.

Инспектор Хейл повернулся к ней, глядя чуть дольше, чем требовала вежливость.

— Вы уверены, что он произнёс именно это?

— Абсолютно — Голос ровный, как линейка. — Мне тогда это показалось странным, — ответила она спокойно. — Я сама готовлю, и неплохо. Я хорошо знаю, о чём говорю. — В её голосе появилась твёрдость. — Ни один уважающий себя шеф не станет пользоваться ароматами перед подачей. Это перебивает вкус блюда. Тем более Харлоу. Он был педантичен в запахах, до маниакальности. Поэтому, когда он сказал «поварские духи», я подумала, что ослышалась. Но теперь понимаю — нет, он сказал именно это.

— Возможно, шутка? — предположил Бейли.

— Харлоу не шутил о вкусе, — вмешалась Летиция. — Особенно в прямом эфире.

Младший детектив что-то отметил в блокноте.

— Просто кто-то переписал реальность, — произнесла Джемайма спокойно. — И сделал это довольно быстро.

Хейл кивнул и посмотрел на Джемайму с уважением.

— Вы наблюдательная.

— Искусствоведы должны быть такими, — ответила она с лёгкой улыбкой.

— Мы уточним, мисс, — сказал Бейли, закрывая блокнот.

— Уточните, — ответила Джемайма. — Потому что между «нанести поварские духи» и «отдохнуть» — целая пропасть. В первой фразе человек уходит, чтобы вернуться. Во второй — чтобы сделать что-то последнее.

Полицейские переглянулись, но ничего не ответили.

Хейл обошёл студию, осматривая детали: след от обуви у кухонного острова, брошенное полотенце, остывшую кастрюлю.

— Убийства редко случаются в прямом эфире, — сказал он вполголоса. — Но если они и происходят, то всегда — на идеально освещённой сцене.

Бэйли оторвался от записей.

— Думаете, это убийство?

Хейл посмотрел на кастрюлю с недоваренным супом.

— Думаю, люди не умирают, когда собираются нанести «поварские духи».

Он сделал короткую пометку в своём блокноте.

Бэйли тем временем осматривал стол с ингредиентами, задержав взгляд на банке мускатного ореха — этикетка выглядела чуть иначе, чем на других.

— Сэр, — сказал он, — похоже, у нас тут что-то новое из линии «Hargrove Foods». Логотип другой.

Хейл посмотрел на банку и усмехнулся уголком губ.

— Вот видишь, Артур, у каждой истории есть свой аромат. Иногда — мускат. Иногда — ложь.

Он обернулся к Летиции и Джемайме:

— Спасибо, дамы. Думаю, нам ещё придётся поговорить.

Полицейские ушли так же бесшумно, как пришли, оставив за собой запах дождя и химию кожаных перчаток. Их шаги эхом отозвались по пустой студии.

Летиция долго смотрела на дверь, что закрылась за ними.

— Ты понимаешь, — сказала она наконец, — что сейчас мы слышали не просто разницу в словах. Мы слышали, как кто-то переписал момент смерти.

— Да, — сказала Джемайма тихо. — И сделал это очень аккуратно.

Она посмотрела на стол, где всё ещё стояла кастрюля с супом. — Настоящий «поварской парфюм», — добавила она с горечью. — Только теперь от него веет чем-то совсем другим.

В тот момент Джемайма впервые подумала, что смерть Харлоу — не кулинарная драма, а постановка, где кто-то тщательно режиссирует вкус правды.