Олег Ёлшин

Пока поют соловьи

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Олег Ёлшин, 2018

Она на долгие десятилетия заперта в четырех стенах и совсем одна. В прошлом годы непризнанного творчества, жалкие крохи несбыточной любви, нищета, забвение. Так оказалась на самом краю всеми забытая и никому не нужная. Выхода только два — туда вниз, покончив с бессмысленным бременем не думая больше ни о чем или, преодолев ненавистное притяжение, совершить полет. Куда? Туда, где ей будут рады и где таких как она ждут всегда…

18+

ISBN 978-5-4493-4795-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Пока поют соловьи
2. Часть 1
3. Часть 2

«Бунт против природы: женщина — гений!»

(Октав Мирбо)

Часть 1

Серый вечер навалился на парк, спрятав жаркое солнце за кронами высоких деревьев, зажег в парке фонари, разбудил легкий ветерок и вступил на пару часов в сумеречные права. Еще один день подошел к концу. Громоздкое старинное здание клиники погрузилось во мрак. По дорожкам после вечерней трапезы размеренно прогуливались пациенты. Одни о чем-то говорили, другие молча брели, глядя под ноги, а кто-то разговаривал сам с собой, что было не удивительно для места, где содержались душевнобольные. Размеренная, привычная обстановка навевала беспросветную скуку. Иногда в белых халатах неторопливо сновали санитары и медперсонал. И вечер. Еще один вечер, который очень скоро приговорит этот день к ночи. А завтра наступит еще один день, потом еще. И так до бесконечности. Время здесь не имело значения. Многие постояльцы проводили здесь месяцы и годы, а кто-то обречен был задержаться в этих стенах на всю оставшуюся жизнь, поэтому какой-то ничтожный день, тем более вечер не имел для этих людей никакого смысла.

В окнах начали зажигаться огоньки, и только одно из них оставалось темным, словно за ним никого не было. Но если присмотреться, можно было заметить женский силуэт, облаченный в скромное белое одеяние. Женщина стояла у приоткрытой двери балкона, который опоясывал второй этаж здания, и смотрела вниз на парк. О чем она думала, что привлекало ее внимание, было непонятно. В комнату постучали.

— Мадам, у вас темно, включить…

— Не надо!

Женщина зло перебила вошедшую медсестру и отошла от окна. Ее фигура, слившись с темнотой, едва выделялась в свете далекого фонаря на фоне серой стены. Медсестра, привыкнув к сумраку, ответила:

— Конечно, мадам, как вам будет угодно, — и продолжила: — Вы не спускались к обеду, не пришли на ужин. Вы с утра вообще никуда не выходили. Я принесла еду. Пожалуйста, поешьте! — и поставила поднос с тарелками на стол.

— К черту вашу еду! К черту ужин!

— Так нельзя. Вы должны есть…

— Вы узнали то, о чем я вас просила? — снова резко перебила ее женщина.

— Да, мадам, — и замолчала.

— И что же?

— Ничего… Пока ничего — ответа нет.

— Ни от матери, ни от брата?

— Я сожалею, мадам.

— Может быть, врач им вообще не писал? Какого черта я нахожусь здесь уже год?! Вы понимаете — целый год!

— Нет-нет, мадам, главный врач еще несколько месяцев назад отправил письмо вашей родне, рекомендуя забрать вас отсюда, но…

— Но сумасшедшая никому не нужна! Даже моему хорошенькому умнице, моему ласковому братцу, — и она зло рассмеялась.

— Вы сами говорили, что ваш брат находится с дипломатической миссией в Китае. Он там надолго, на годы!

— А письма в Китай не доходят?! Брат… А мамочка? Эта старая мегера тоже молчит?

— Пока да, мадам. Ответ мы не получили. Вам нужно поесть, — тихо, но настойчиво повторила медсестра.

— К черту вашу еду.

— Вы что-нибудь еще хотите, мадам? — спросила напоследок медсестра.

— Веревку, — устало ответила женщина и скрылась в дальнем углу комнаты, погрузившись во мрак.

— Свет включить?

— НЕТ!

Дверь тихо прикрылась, и кромешная тишина наполнила комнату, превратив ее в темный склеп. Только тусклый свет фонарей пробивался сквозь окна, и легкий ветерок заглядывал через приоткрытую дверь балкона, шевеля длинную занавеску. Женщина осталась одна. Так будет до завтрашнего дня, пока сюда снова кто-нибудь не заглянет с бессмысленными вопросами. А потом еще один день и еще, серый, однообразный, без признаков жизни и тепла. Они словно близнецы выстроятся в длинную вереницу, уходящую в бесконечность, и сколько таких дней впереди — не сосчитать…

Внезапно что-то привлекло ее внимание. Свет от фонаря достигал угла комнаты, и в серовато-белой дымке женщина заметила какое-то движение. Это была бабочка. Но что она здесь делает в такое время суток? Женщина присмотрелась. Маленький белый комочек повис на крепкой нити паутины, отчаянно пытаясь освободиться. А наверху затаился черный паук. Он был раз в десять меньше своей жертвы, что, по-видимому, его не смущало, и он готовился к битве. А белые крылья совершали отчаянные взмахи. Так продолжалось какое-то время, теперь женщина внимательно следила за происходящим, не в силах отвести глаз. В какой-то момент показалось, что бабочка вот-вот освободится, сделает рывок, потом еще попытку, и наконец, покинет смертельную ловушку. Но черный дьяволенок, заметив это, начал спускаться по тонкой струне вниз. Расстояние неумолимо сокращалось. Бабочка, увидев своего палача, начала биться, что было сил. На мгновение паук отскочил, но затем внезапно бросился к белому существу, оседлав его. Теперь этот черно-белый комок начал отчаянно вращаться. Паук крепко держался за бабочку, а та, совершая немыслимые движения, билась на прочной струне, пытаясь его сбросить, высвободиться и улететь. Круги увеличивались, женщина в восторге и ужасе замерла. Это был танец жизни и смерти. Черная маленькая смерть, не уступая, крепко паучьими лапками впилась в жертву, а жизнь белыми крыльями билась за утро, которое завтра наступит,… непременно наступит,… за зеленый луг, на котором будут расти сказочные цветы, за солнце, выглядывающее из-за облаков. Нужно устоять, нужно набраться сил, сбросить эту ненавистную черную точку и покинуть проклятый угол навсегда. Вращение усиливалось. Если бы не знать, чем все закончиться, могло бы показаться, что веселый белый волчок, повиснув на тонкой нити, в дивном танце совершает грациозные пируэты и па, а концом всему будет безудержное веселье. Потом эти двое, устав, счастливо разбегутся в разные стороны, изящно поклонившись публике, и под звуки аплодисментов отправятся на шумный бал, продолжая невинный праздник. Но…

Паук смог выпустить еще одну коварную липкую нить, набросив ее бабочке на крыло, которое тотчас обвисло. Потом он бросился в сторону, закрепив ее на стене, и снова вернулся. Вот еще одна тонкая нить. Одна за другой они ложились прочными петлями. В мгновение ока сплеталась широкая паутина, где жертва, наконец, оказалась распятой. Она еще пыталась шевелить белыми крыльями, запутавшимися в смертельной западне. Движения были судорожными, полными стремления к жизни и отчаянной воли. Но над ней на вертикальной нити уже застыла смерть — черная, с крошечными лапками и почти невидимой головой.

Но почему? Невозможно было проникнуть в эту тайну, в черную головку, заглянуть в блестящие глаза. Что мешает хищнику в этот же миг наброситься на свою жертву, сделать последний рывок и начать пить живую, такую освежающую кровь. Но паук не двигался с места.

Интересно — о чем он думает? — вдруг мелькнуло у женщины в сознании. — И есть ли ему чем думать? Тогда зачем эта зловещая пауза — странный обряд победителя? Прелюдия перед концом?… Любуется! — вдруг с ужасом поняла она. — Он любуется красотой, преклоняясь, и не в силах отвести глаз. Но очень скоро звериной, дикой волей он вмешается в чей-то божественный замысел и уничтожит, и свершит черное правосудие сильного, закончив эту историю с прекрасными белыми крыльями навсегда. А пока он не торопиться и ждет…

Наконец черная точка медленно двинулась с места и поползла. В движениях не было суеты, каждый шаг был спокойным, выверенным. Казалось, что не чувство голода в этот миг овладевает хищником, а нечто другое.

Что? Зачем? Кто все это придумал?

Наконец паук приблизился к бабочке, ловко на нее забрался и через мгновение белые крылья безвольно опустились навсегда…

Больше женщина не могла на это смотреть и отвернулась, дальше все было понятно и так. Смерть как всегда победила жизнь, оседлав ее и уничтожив. Смерть отобрала у постылого серого мира капельку красоты.

Но почему?… Может быть так и должно быть? Тогда зачем все это? — билось в сознании. — И какой в этом смысл?… Веревку! — снова тихо прошептала женщина, и устало села на диван…

— Грех это, мадам!

Незнакомый голос возник ниоткуда, и она вздрогнула. Потом заметила человека в темной одежде, который стоял у балкона, загораживая тусклый свет от фонаря. В темноте невозможно было рассмотреть его лицо. А он тем временем продолжал:

— Говорят, что грех. Впрочем, это личное дело каждого, не правда ли, мадам? — и тихо засмеялся.

— Кто ты, черт тебя побери, и откуда взялся? — воскликнула она, приходя в себя от неожиданности.

— Так, проходил мимо, — доброжелательно отозвался он.

— По балкону?

— Что-то вроде того.

— Я тебя раньше не видела.

— Не такая уж я персона, чтобы обращать на меня внимание, — засмеялся незнакомец.

— Ты живешь на этом этаже и пробираешься, как домушник, в чужие комнаты?

— Ну, мадам, я не совсем домушник, впрочем, это не имеет значения. Надеюсь, не помешал?

— Помешал! — резко ответила она, махнув рукой, указывая на дверь.

— А я подумал…, — он немного помолчал, — мне показалось, что смогу быть полезен.

— Чем?!

— Хотя бы тем, чтобы принести веревку! — и снова залился дружелюбным смехом.

— Ненормальный. Идиот, — устало выдохнула женщина.

— Как вам будет угодно, мадам. Впрочем, я не в обиде, для этого места такой комплимент неудивителен.

— Убирайся прочь! Оставь меня в покое! — оборвала она. Но гость не двинулся с места. Он молча стоял, чего-то ожидая. Небольшая пауза повисла в прохладной тишине, лишь занавеска, скользя по полу, издавала легкое шуршание. Вдруг женщина снова заговорила, а голос ее был резким и злым:

— Ты действительно можешь достать веревку?

— Новенькую, белую и прочную, такую, как вы желаете.

— Но такие вещи здесь запрещены.

— Это не так сложно, мадам.

Теперь она внимательно его разглядывала. Наконец, вымолвила:

— Чего тебе нужно взамен такой любезности?

— О! Как сказать? Для меня большая честь разговаривать с таким человеком…

— Ты меня знаешь?

— Кто же не знает величайшего художника, скульптора? Ваши работы, мадам Софи…

— Пустое, — отмахнулась она. — Ты сказал — большая честь со мной разговаривать? А потом с большой честью отправить меня на тот свет и смотреть, как я делаю это? Ты так развлекаешься?

Мужчина уже хохотал:

— У вас удивительное чувство юмора. Нет, я, как вы изволили выразиться, не развлекаюсь, и никому смерти не желаю. Но ваши намерения повергли меня в смятение. Я вас не понимаю! Думаю, человеку такого таланта и удивительной судьбы есть в этой жизни за что держаться. Иначе и быть не может. А вы…

— Держаться? Не за что. Нет… Да и ни к чему все это…

— Говорят, у вас редкий дар, мадам.

— Моя жизнь, как тень, черная, бесформенная и безликая, понапрасну скрывающая солнце. В ней нет ни капли смысла, — тихо беспомощно пробормотала она. — Да, что ты в этом понимаешь?

— Так объясните!

— Тебе? Не твое дело! Кто ты такой?

— Как знаете, мадам, — и мужчина сделал шаг к балкону.

— Постой!

— Конечно, мадам.

И снова тишина надолго заполнила темноту.

— Мадемуазель! — наконец выдохнула она.

— Тем более.

— Чего ты от меня хочешь?

— Повторяю, я не убийца, а потому желаю знать, зачем вы решили совершить такой поступок. А если это минутная слабость? Если это роковая ошибка? Тогда вам веревка не понадобиться вовсе. Я не хочу в этом участвовать, не зная истинных причин. Простите, но вам придется убедить меня в необходимости такого шага, лишь тогда я смогу помочь.

— Хочешь знать правду? Не хочешь марать руки и брать на себя грех?

— Грех? — и веселые искорки блеснули в глазах мужчины, но она их не заметила, а незнакомец невозмутимо продолжал:

— Что же, пусть будет грех, если вам так угодно.

— Исповедь…, — пробормотала она, — ты священник?

— Ни в коем разе, скорее, наоборот.

— Что — наоборот? — вздрогнула она.

— Священника не призывают для такого случая. А он, узнав о ваших намерениях, сюда бы не пришел — скорее, придал бы вас анафеме. А я? Что я? Первый встречный, ничего не значащий для вас человек. Может быть последний, попавшийся под ноги на этой грешной земле, и вы можете смело довериться мне, обо всем поведав. Можете выбросить все лишнее, ненужное, то, что мешало в мусорную корзину. Считайте, будто меня здесь нет. И, повторюсь, я не священник — уж это точно.

— Ясно — праздное любопытство! Спектакль для балконного проходимца, затеявшего забраться в чужую душу перед ее кончиной, а потом рассказывать об этом другим ненормальным… Да ты просто ничтожество, как и все они, — прошептала она.

— Пусть будет так, мадемуазель… Итак, я слушаю вас…

— А ты действительно можешь…

— Принести веревку? Да, мадмуазель. Возьму ее в прачечной. Там у меня есть хорошая знакомая.

— Но уже поздно.

— Прачки работают и ночью.

— Значит, покончим с этим прямо сейчас… Что же — так тому и быть. Так даже лучше… Что ты хочешь знать?

— Все!

Теперь женщина молчала, глядя на колыхающуюся занавеску. Та, словно живая, шевелилась, смело разгуливая на ветру. Шелестела, перешагивая через порог балкона, кого-то выглядывала в парке внизу, снова возвращалась в комнату, на мгновение замирала, и опять продолжала свое бесконечное движение. Иногда казалось, что в нее кто-то обернулся или даже вселился. В ней было столько жизни, трепетного волнения, что невозможно было оторвать глаз. Тусклый свет фонаря подчеркивал очертания прозрачной ткани, постоянно сменяющиеся ее настроения. В ней билась жизнь, она шелестела, сияла отблесками, скрывая темноту наступающей ночи, снова становилась прозрачной. Пожалуй, она была единственной, кто пытался что-то сделать или сказать в безмолвной серой комнате, может быть показать своим неугомонным видом, что жизнь продолжается, что она играет, пульсируя где-то рядом незнакомыми дивными красками. А женщина безмолвно за ней наблюдала, не в силах произнести ни слова. Молчал и незнакомец — ее спаситель или палач (смотря, как относится). Но то, что он способен повлиять на эту ночь, на несчастную, сиротливо притаившуюся в углу женщину, и ее жизнь, теперь было понятно. Все зависело лишь от времени — минут, коротких или длинных мгновений, которые понадобятся ему для простой вещи — ненадолго отлучиться, чтобы потом вернуться с веревкой. Но и он молчал, глядя на женщину, и ждал. О чем он думал? Что выражало его лицо в этот миг? Этого женщина не знала, а занавеска сказать не могла, и ветер, который с ней играл, тоже. Оба они были молчаливыми свидетелями темной комнаты и двух людей, договорившихся о чем-то, но пока размышляющих каждый о своем.

Вдруг мужчина заговорил. Его голос больше не был насмешлив, но был тороплив и волнителен. Иногда он сбивался и тогда умолкал. Незнакомец словно сбросил маску, под которой скрывал истинную причину своего визита, и не поверить ему в эту минуту было невозможно. Было видно — оказался он здесь неслучайно. И теперь мужчина с трепетом говорил:

— Мадмуазель, позвольте продолжить мне. Простите за мой поздний визит и столь необычное появление… Дело в том… Когда я узнал, что вы находитесь здесь — был крайне удивлен. Был поражен, шокирован… Я знаю вас давно. Видел не один раз в той прошлой жизни. Я за вами наблюдал не один год и хочу признаться — я ваш поклонник… Нет, не так… Ваш почитатель. Нет, снова не так… Сейчас объясню… Все началось, когда я впервые увидел ваши работы. Конечно, поначалу они меня взволновали, но узнав, что их автор женщина, я был потрясен. Такое невозможно! — говорил я себе. — Такого не было, и быть не должно. Мне стало невероятно любопытно — женщина-скульптор! И тогда при случае я решил вас разыскать. А когда мне это удалось…

Внезапно мужчина умолк. Какое-то время было слышно лишь его прерывистое дыхание.

— …я понял, что полюбил вас, — наконец закончил он.

— Вот дьявол. Только этого мне не хватало! — низким голосом резко отозвалась обитательница темной комнаты и засмеялась.

— Позвольте, не перебивайте, дайте мне сказать.

— Господи, как я сразу не поняла — ночью в сумасшедшем доме через балконную дверь вваливается какой-то тип… Эй, послушай, ты в своем уме — никого моложе себе не выбрал — мне не двадцать лет, даже не тридцать и не тридцать пять.

— Умоляю, дайте же мне сказать…

— Ты в состоянии выполнить свое обещание или все это бредни и пустой вздор? — снова оборвала она его.

— Да. Но прежде выслушайте меня.

— Только быстро — я не желаю долго терпеть. Говори — и покончим с этим. Сразу и сейчас.

— Конечно… Могу я пройти?

Все это время он стоял у балконной двери. Женщина жестом указала ему на кресло в глубине комнаты напротив себя. Он сделал несколько шагов и сел. Помолчав немного, снова заговорил:

— В тот день зачем-то я снова и снова рассматривал огромную скульптуру, с которой все и началось. На постаменте было начертано ваше имя, и я недоумевал. Простите, но в голову лезли самые идиотские мысли: Интересно, чтобы поднять такой кусок бронзы — какие у ее автора руки? А ноги? Чтобы под таким весом устоять — какой они должны быть толщины? Женщина — титан? Женщина — атлант? А какой, простите, у нее торс, зад? Она сделана из камня? А какие у нее мышцы, пальцы рук, а грудь? На какое животное должно походить существо женского рода, работавшее с таким материалом? Интересно — каких она родит детей? Гигантов? Женщина–скала, высекающая искры из куска мрамора или гипса. А стоит ей прикоснуться к лишнему фрагменту гранита — пожалуй, он тотчас превратиться в пыль. Так думал я, оглядывая скульптуру, уже не в силах сдерживать смех. Люди, находившиеся в зале, с недоумением на меня смотрели, но я не мог скрыть своего настроения. Уже как ненормальный хохотал. Это был странный приступ. В этот миг меня не интересовало эстетическое восприятие скульптуры — лишь видел образ колосса в женском одеянии, сотворившего подобное, что меня чрезвычайно веселило…

Прошло время. Я об этом забыл. Но однажды в Париже, проходя мимо одного из художественных салонов, увидев вывеску «Работы Гобера и его учеников», решил зайти. Сразу же вспомнил — все говорили, что та особа исполинских размеров и непомерной силы — его ученица. А потом, когда мне в зале, заставленном огромными скульптурами, показали вас, я был потрясен. Передо мной стояла миниатюрная девушка. Нет, женщина. Совсем еще юная чудесная женщина с прекрасными глазами, удивительными тонкими руками, и взглядом, в котором помещался целый мир. Я подошел, что-то спросил. Вы что-то ответили, кивнув в сторону скульптур, и перешли в другой конец зала к своему учителю. Вы меня не помните. Случилось это лет пятнадцать назад. Но, дело не в этом. В салоне была толчея. Все о чем-то говорили, спорили, ругали или хвалили. Так обычно бывает в подобных местах. А я снова искал возможность приблизиться к вам. И опять эти глаза, их глубина — океан, куда меня не допускали, где мне не было места. Он был загадочным, словно находился на другой планете, наполненный неведомыми желаниями, мечтаниями, потаенными страстями. Да-да, страстями! А еще эти тонкие нежные руки. И откровенный взгляд, которым вы изредка втайне, как вам казалось, одаривали Гобера. То были мгновения, когда в ваших глазах зажигались огоньки красивой, утонченной, нежной женщины. Не скульптора, а именно женщины. Страстной и волнующей. С нескрываемым темпераментом и неподдельным обаянием, которым обладают лишь немногие представительницы вашего пола. И все это вы отдавали только ему. На остальных вам было наплевать, впрочем, как и на меня. Хотя, как мне тогда показалось, Гобер не удостаивал вас таким же вниманием. Ему тоже было на вас наплевать. Он встречал гостей, что-то говорил, показывал, торговался, продавая свои творения, рядом с которыми скромно помещались работы учеников. И снова шум голосов, нагромождение каменных, гранитных или бронзовых глыб и изваяний. А я продолжал наблюдать. Меня не интересовали скульптуры. Интересовали только вы. И вдруг я понял — мир, где вы находитесь, он… Как это объяснить? …вам чужд. Он стирает с вашего лица красоту, подменяя ее призрачными иллюзиями, нереальными мечтами, порочной любовью. Вы были нежным цветком в этой каменной пустыне. А вокруг сад мертвых камней, где вы оказались случайно, и должны были немедленно его покинуть. И тогда мне пришла в голову мысль: глина, все эти булыжники — они не стоят, не заслуживают вас, и этот полный пожилой мужчина тоже. Вы — совсем еще юная, трепетная особа, — как полевой цветок, как бабочка с белоснежными крыльями — а рядом это нагромождение. Тогда и понял, что полюбил. А еще понял — что ненавижу все эти скульптуры. Они убивают вас, а этот ужасный тип по имени Гобер — вас унижает… Таково было мое с вами знакомство… Вам было на меня наплевать, поэтому вы меня не запомнили. Зато я вас запомнил на всю жизнь. А недавно, узнав, что вы оказались здесь — был потрясен. Еще и эта веревка, мадмуазель Софи. Они вас стерли, это они вас уничтожили.

— Остается последнее — меня убить… Чего молчишь? Неси, что обещал. Ты все сказал, добавить нечего.

— Нет!

— Что?

— Я хочу знать все. Хочу услышать это от вас. Вопрос простой — если бы вам пришлось начать все с самого начала — вы пошли таким же путем?

— Какая разница?

— Мне это важно знать.

— Пустое.

— Неужели не хочется вернуться назад, повернуть время вспять, сделать шаг в сторону, изменить, а потом придти к другому итогу. Да и что за итог в ваши годы? Впереди возможна целая жизнь или большой достойный ее отрезок, полный радости, может быть, любви — почему нет? Какие ваши годы? Вы хотели бы вернуться и все исправить?

— Какой смысл в этом разговоре? Ничего уже не изменишь…

— Мадмуазель Софи, если хотите, чтобы я выполнил свое обещание — вы должны мне помочь. Иначе я не смогу. Не смогу человеку, которого я давно… принести веревку. И только если буду уверен, что иного выхода нет — сделаю это. Из любви к вам. Любви к той девушке с красивыми глазами, тонкими руками и взглядом, полным радости, жизни и любви, на которую по нелепой случайности взвалили чужую жизнь.

— Что за странная идея говорить о ерунде? О том, что невозможно.

— Все возможно. И выйти отсюда можно, не обязательно в петлю лезть. Жить за этими стенами счастливо, безмятежно. Вопрос лишь в том — как? Чтобы ответить на него — нужно что-то исправить в прошлом — не правда ли? От чего-то отказаться. Без прошлого ни настоящего, ни будущего нет. Нужно выкинуть что-то из сердца, из души. Очиститься, снять гранитные, мраморные и бронзовые вериги, которые были так тяжелы — и вы станете свободной.

— Я не понимаю тебя, домушник… Тебе меня не спасти.

И снова тишина поселилась в почти пустой темной комнате. Даже занавеска не колыхалась, даже ветер упокоил свои порывы, затаившись, словно чего-то ожидая.

— А ты случайно не из отделения, которое находится в углу здания, где двери всегда закрыты и откуда никого не выпускают — даже в смирительных рубашках? Сбежал? Ушел по балконам? Какая прелесть! Тебя мне бог послал. Так задуши меня. Просто сделай это. Чего ты ждешь?… Молчишь?… А! Поняла. Ты не просто маньяк. Ты извращенный маньяк. Тебе важна прелюдия. Долгая! А потом сладостный конец.

— Вы все неправильно поняли.

— Помогаешь достать веревку женщине, которую, как говоришь, любил когда-то. Но прежде душу из нее вынешь, перепишешь жизнь, и только потом с ней покончишь. Может, ты еще и петлю на шею накинешь? Получаешь удовольствие? Как тебе больше нравится? Ты садист? Ну, давай же. Тебе и веревка не понадобится. Смелее! А знаешь, я даже не буду сопротивляться.

— Будете, мадмуазель.

— Значит, я не ошиблась?! Как интересно… Последняя ночь с маньяком! Какой достойный финал — видела бы меня сейчас моя матушка, — и она засмеялась. А в смехе этом не было ни капли страха, но было нечто зловещее, обреченное.

— Все не так. Напротив — я хочу вам помочь. И уверен, что ответив на мои вопросы, вы не захотите с собой кончать. Я в этом убежден. Вы не все про себя знаете, мадмуазель Софи. Про жизнь. Про этот мир. Он проще, лучше, чем вам кажется. Примитивнее, но лучше. Только не надо близко приближаться к солнцу — можно опалить крылья. Жизнь — она здесь — внизу.

— Маньяк-философ! Ну-ну! Продолжай свой ритуальный танец! Или как там это у вас называется?

— Хорошо. Я продолжу… Продолжу…

Он на мгновение задумался и снова заговорил:

— Задам, с позволения, один простой вопрос. Как такое могло случиться?

— Что?

— Я вообще не понимаю, как подобное могло произойти. В наше время женщине быть скульптором — нонсенс, дурной тон. Что это — ошибка юности, плод детской фантазии?

— Тебе не понять.

— Почему?

— Ты научился только уничтожать. Потому тебя здесь и заперли. Скольких ты убил? Создавать не пробовал?

— Громкие слова, мадмуазель. Просто слова.

— Для тебя да.

— Кому нужно это ваше «создавать»? Будь иначе — вы не сидели бы в ожидании веревки, которую желаете накинуть себе на шею. И вы знаете, что я прав. А правда эта сводит вас с ума. Верно? Создавать! То, что вы делали многие годы, оказалось никому не нужным. Или я ошибаюсь?

— Не знаю. Теперь я уже ничего не знаю, — устало прошептала она, потом резко добавила: — Решил убить не только меня? Тебе этого мало? Хочешь расколоть и мои работы? Не трудись — я их уже сама разбила. Но, это не твое дело. Не трогай осколки моих скульптур, невежда! Не про твою честь!

— А я говорил, что вы будете сопротивляться. Вот вы уже защищаете ту бессмыслицу, на которую потратили столько лет. Вы же сами разбили свои скульптуры! Так будьте честны.

Она промолчала. Было видно, как тяжело ей дается этот разговор. После этих слов женщина обмякла и теперь безвольно смотрела сквозь стену в никуда. Ей было все равно. Ее избавление сидело напротив, продолжало говорить, продолжало тянуть время, которое для нее стало бесконечным, бессмысленным, невыносимым. Думала она только об одном — когда же всему придет конец? Утешало одно — он все сделает сам, и не нужно будет брать на себя грех. А еще знала, что, пожалуй, этот идиот, маньяк без смирительной рубашки абсолютно прав.

— Вы даже себе признаться в этом не хотите, — продолжал он. — Поверьте, если вы согласитесь, если выкинете из головы бред, которым заполнили свою жизнь — сразу же излечитесь. Станете нормальным человеком… Молчите?

Но ей было все равно. Что бы сейчас он не говорил — нужно подождать. Осталось немного. Одно знала точно — скоро кошмар закончится. Произойдет все этой же ночью. А завтра она покинет больничную палату навсегда, и думать больше не хотелось ни о чем. Пусть этот влюбленный сумасшедший убийца изощряется. Пусть поносит ее скульптуры. Все пустое. Нужно лишь подождать…

— Понимаю, не хотите меня слушать. Послушайте других…

И тут она вздрогнула.

— Что за голоса? — воскликнула она.

— Голоса?… Вы что-то слышите?

— Да… Это же моя мать. Как она здесь оказалась? А с ней отец! Но это невозможно. Он ушел из жизни год назад… Это точно он!

Женщина была потрясена. Ей казалось — что теперь сама по-настоящему сходит с ума, но трезвый разумный голос вдруг спросил:

— Мадмуазель Софи, вы сегодня ели?

— Что?… Не поняла?!

— Вы когда ели в последний раз?

— Не помню… Причем здесь это?

— А из этого графина вы пили?

— Наверное, да, пила… Снова они. Я слышу их… Что налито в этом графине?

— Все просто. Медсестры разбавляют воду успокоительными. Поскольку вы пили ее на голодный желудок — у вас галлюцинации. Такое бывает, это нормально.

— Дьявол. Снова они. Ты слышишь?… Я вижу их!

— О чем они говорят?

— Ругаются…

И вдруг из стены появились две фигуры. Впереди бежала женщина, а следом гнался мужчина. Занавеска от неожиданности под сильным порывом ветра подлетела до потолка.

— Стой! Куда? Остановись, я сказал, старая дура! — прорычал мужской голос.

— Иди к своим чертям, старый козел! — парировал ему женский.

— А ну-ка стоять!

— Хватит меня преследовать. Хватит уже!

С этими словами пожилая дама в ночной сорочке остановилась, обернулась и зло уставилась на мужчину. Он был в черном костюме, в шикарном галстуке, а под ним виднелась белоснежная рубашка. И только белые тапочки не вязались с этим строгим нарядом. А женщина с ужасом и мольбой на него смотрела, продолжая говорить:

— Оставь меня в покое.

— Нет.

— Почему?

— Ты знаешь.

— Чего ты от меня хочешь?

— Ты зачем отправила туда Софи?

— Я тебе уже говорила. Я каждую ночь тебе это говорю. Сколько еще ты будешь ко мне приходить? Мало издевался при жизни?

— Так, послушай… Стоять, я сказал!… Я прошу об одном — моей девочке плохо. Ты понимаешь, плохо. Верни ее домой. Дай ей нормально жить. Она совершенно здорова.

— Здорова? Говоришь — здорова? Она ненормальная. Она жила в подворотне, в склепе, заставленном камнями. Она была похожа на скелет, когда Пьер ее нашел.

— Ну и что? У нее был сложный период. Он закончился — уже год прошел. Тебе врач еще несколько месяцев назад написал. Что — нет? Он просил забрать ее домой.

— Она снова окажется в подворотне!

— Это ее выбор.

— Нет, не ее. Твоя дочь — позор для нашей семьи.

— Это и твоя дочь.

— Она шлюха. Уличная девка. Подстилка для своих лепил. Она чуть не родила выродка от какого-то старика.

— Это не старик, а великий скульптор.

— Это не скульптор, а развратный тип, которому все равно с кем спать — главное удовлетворять свою похоть. А она его подстилка. Родила! А что потом обо мне говорили бы люди! Хорошо, что Пьер вмешался — избавил от позора.

— Это не ваше дело. Это ее жизнь! Это был ее ребенок!

— Ты сделал ее такой! Ты потакал. Учителей к ней водил. Из-за тебя она опустилась на это дно. Мне не нужна такая дочь.

— Ты должна ее забрать! И надо же, какой цинизм — упекла ее в психушку всего через неделю, как меня не стало, — взревел мужчина. — Забирай ее оттуда!

— Никогда. Слышишь, никогда! Она останется там навсегда. Там ей и место.

— Ну, хорошо, старая дура. Я приду к Пьеру. Я все то же ему скажу, где бы он ни находился! Какое право вы имеете так поступать с моей дочерью?

— Это и моя дочь. Она сестра своего брата — твоего сына, уважаемого человека, дипломата. Только нам теперь решать, как с ней поступать. И оставь нас в покое. Больше не приходи. Слышишь!? Не приходи. Видеть тебя не могу!

И тут мужчина в черном костюме в бессилии взревел:

— Не то, что приходить — я тебя придушу, старая мегера. Я тебя сейчас носом в подушку…

Он кинулся к женщине, но проскочив сквозь нее, оказался в противоположном конце комнаты. А та захохотала.

— Что? Да? А ну, давай. Попробуй еще разок. Руки коротки? Всю жизнь надо мной издевался, проклятый самодур, снова решил взяться за старое? Кто теперь тебя слушать будет, старый козел?! Ненавижу тебя. Ненавижу. Ты кошмар всей моей жизни. Мало издевался? Теперь отдохни — руки коротки. И не приходи. Видеть тебя не могу!

Мужчина пришел в себя от недавнего приступа ярости, поправил костюм, галстук, и тихо, но четко произнес:

— Кошмар жизни — говоришь? Видеть не можешь? Раньше ты мне такое сказать не решалась. Ну, так знай, дорогая жена, теперь я буду твоим кошмарным сном.

— Нет! — взмолилась женщина в ночной сорочке.

— Да. И пока ты не освободишь мою девочку, я буду приходить к тебе каждую ночь.

— Мерзавец!

— Да. Буду. По несколько раз за ночь. Руки коротки, говоришь? Увидишь. Спать разучишься. Будешь бога молить, чтобы он тебя быстрее ко мне отправил. А тут уже я с тобой разберусь! Руки коротки?

— Проклятье.

— Да, проклятье. Твое проклятье! Забери ее оттуда! — снова закричал он.

— Нет!

— Куда пошла?

— Оставь меня!

— Стоять, я сказал! А ну, стоять! Вот, старая дура! Я тебе покажу — руки коротки. Устрою такое! От меня не убежишь.

Две фигуры скрылись в противоположной стене, но еще долго были слышны их голоса.

— О, господи! — прошептала Софи, — она никогда не заберет меня отсюда. Письмо дошло. Никогда… Даже мой умница, мой любимый братец на ее стороне. Какой кошмар!

Она замолчала, ее собеседник тоже не проронил ни слова. Он учтиво молчал. А Софи стеклянными глазами смотрела сквозь стену, куда только что исчезли две тени — два человека, бывшие когда-то ей самими близкими на земле. И тишина. Кромешная тишина, в которой можно было расслышать прерывистое дыхание Софи. Она была потрясена, не в силах вымолвить ни слова. Ее собеседник внимательно наблюдал за женщиной, видя, как она взволнована. Его лицо ничего не выражало. Оно, как маска, застыло без признаков жалости и сострадания. И какое-то время он беспристрастно за ней наблюдал. Наконец заговорил спокойным, легкомысленным и немного веселым голосом, словно ничего не случилось.

— Так вот, кому нужно сказать спасибо? Оказывается, во всем виноват почтенный папочка. Это он поддерживал ваши начинания.

— Не смей говорить так о моем отце, — устало произнесла Софи. — Ты ничтожество и ничего не понимаешь. Он любил меня. Он единственный, кто меня понимал! — она уже очнулась от видения, которое ее потрясло, и вдруг в ужасе посмотрела на незнакомца:

— Ты все слышал? Как такое возможно?

— Нет, не слышал — такое невозможно. Я уже говорил, что люблю вас. Слышали все вы. А поскольку участь ваша мне не безразлична — я хорошо вас чувствую и понимаю. Просто услышал ваши мысли — такое бывает в этих стенах. Все можно было прочитать на вашем лице, мадмуазель Софи.

— Тоже пьешь из такого же графина?

— Случается, — скромно ответил он, но сразу же энергично продолжил:

— Значит вы дочь своего отца. Понятно. Он вам всегда и во всем потакал. Непонятно другое — как юная девочка, родившаяся в семье, где никто не имел отношения к искусству, могла взяться за столь странное занятие? Как ей в голову такое могло придти? Не расскажете?…

— Нет, — тихо ответила Софи.

— Почему?… Молчите? Вы у себя отбираете время. Вы же хотели все закончить быстро?

— Мне все равно. Говори, что хочешь, полоумный. Мне все равно…

— Не расскажете. Хорошо. Тогда попробую я сам… Сам… Сам…, — эхом певуче повторил мужчина. Потом он встал и бодро зашагал по комнате, а занавеска в такт его шагам, затрепетала, словно аккомпанируя.

— Но, коль скоро вы молчите — дальше я безответственно фантазирую. Уж простите меня. Итак. Итак… А может быть, ваш отец работал на каменоломне? Да. Именно! Там ворочал тяжелые глыбы. Это был тяжелый унизительный труд. А, возвращаясь домой к семье, детей своих приучал к такой же участи, готовя их к самому худшему. Рассказывал им обо всем, когда садился за обеденный стол, и перед ним ставили нехитрую похлебку и тарелку с луковым супом. И так каждый день. Всю долгую-долгую жизнь. Луковый суп и камни — огромные валуны на работе, где он их ворочал, может быть обтесывал. А дети с восторгом смотрели на отца — он был сильным человеком, примером для подражания. Иногда он любя поколачивал мать, потом выпивал кувшин дешевого кислого вина и падал на кровать. А завтра все с начала. Конечно, находясь на таком дне, он не мог дать своим детям ничего другого. Даже игрушки в доме были вытесаны из камня. Каменные куклы! Кошмар! И вас он учил тому же. Дальнейшая участь невинной крошки была предопределена. Пройдет немного времени, вы вырастите, превратитесь из невзрачной куколки в прекрасную бабочку, и однажды из каменоломни придет в гости товарищ вашего отца. Увидит юную девицу, влюбится, уведет в свою нору или в пещеру. Где там живут люди каменоломен? И женится. А потом каждый день потным, грязным будет возвращаться домой. Снова луковый супчик, кувшин вина, потом побои любимой жене и в койку, где она будет ублажать своего благоверного. Конечно, если он не слишком пьян. Я прав? Тяжелое детство? Тяжелый труд, грязь, жуткое окружение и никакой перспективы. Все верно?

— Мой отец прекрасно зарабатывал. Мы из зажиточной светской семьи.

— Ах, я ошибся! Простите! Но, вы же молчите! Тогда, как такое могло случиться? Не понимаю! Объясните же!… Ну, хорошо. Когда впервые вы прикоснулись к этому ремеслу? Сколько вам было лет?

— Шесть.

— Кошмар!

— Почему?

— У ребенка масса игрушек, развлечений, прекрасных воспитанных друзей и подруг. Но девочке этого мало! Она берет в руки каменные глыбы и начинает ими ворочать, вытачивая какие-то фигурки. Снова молчите? Что же продолжу я… А может быть!… Понимаю. Понимаю! Фигуры голых людей! Может быть, в этом все дело? Раннее сексуальное развитие. Такое случается. Редко, но все же. Запретная тема, ранний порочный интерес. Вас однажды привели в музей, где показали скульптуры. Обнаженная натура! Кровь заиграла. Захотелось дома перед глазами иметь таких же колоссов с мощными руками и ногами, обнаженными торсами, мускулами, которые сводят с ума. Огромными… ха-ха, которые будоражат воображение! — и человек засмеялся. Он был невероятно противен в этот миг. Но успокоившись, продолжил:

— Девочка в своем юном воображении чувствует запах обнаженных тел. Эти фигуры уже о чем-то говорят, нашептывают ей на ухо. О далеком, запретном, порочном, но столь желанном. Невероятные фантазии овладевают ею всецело. Какие там куклы, какие слоники и ежики, вышивка и макраме? Папа, папа, а пойдем еще раз в музей. А ты можешь купить мне такие же статуэтки? А альбом с фотографиями? Нет, фотографии не хочу. Хочу глыбу. Каменную глыбу. Хочу научиться делать такие же фигуры. Прикасаться к ним, вожделеть. Под ладонями они будут становиться теплыми, податливыми. И юные руки уже в нетерпении дрожат.

— Заткнись, — глухо отозвалась Софи.

— Что?

— Я сказала, заткнись? Хватит нести всякий бред! По себе судишь? Когда ты впервые столкнулся со своим пороком?

— Оставим мои пороки. Все было не так? Не в камне являлись к вам первые взрослые фантазии?

— Ты сумасшедший — тебе проще. Ты просто животное.

— Тогда не понимаю. Как молодая, нет, совсем еще маленькая девочка отставила в сторону невинные забавы, которые так радуют детей? Взяла в руки зубило, кайло (или что там у вас) и начала колошматить по граниту? Или мрамор был вашим первым счастливым избранником?

— Глина.

— Что?… Ужас. У вас было тяжелое детство, мадмуазель Софи. Коричневая глина, в которой копошатся свиньи. Вы провели юные годы в грязи? А ваш отец вам в этом помогал? Вы вместе с ним ее месили? Страшно представить! Маленькая девочка играется в грязи! Позор! Кому рассказать! На вас, наверное, показывали пальцами, смеялись! Над вами издевались?

— Хватит уже.

— Нет, не хватит. И любой на моем месте говорил бы так же. Вашей детской забаве объяснения нет. Такое невозможно не только в приличной, как вы сказали, светской семье, даже в глухой провинции. Вы не были подмастерьем у скульптора, который вас всему научил. Тогда все было бы объяснимо. Это были ваши собственные фантазии. Девочке шесть лет! И на это вы убили детство? Лучшие, для многих, годы жизни? Детство в грязи! А не хотели бы вы вернуться туда и кое-что исправить? Заменить грязь на что-то иное? На человеческое, девичье!

— Нет!

— Почему?

— Тебе не понять.

— Не понять, потому что вы не можете объяснить. Такое не поймет ни один нормальный человек. Он просто вам не поверит. По собственной воле девочка забирается в грязь…

— Не по собственной.

— Простите?… По чьей же тогда? По чьему коварному замыслу такое могло произойти? Ну же? Как это случилось?… Молчите? Вы не сможете мне рассказать ничего, что убедило бы меня в разумности вашего выбора. Это ненормально. И вы защищаете свое безумие? Смешно!

— Смейся.

— Я это и делаю.

— Смейся, потому что тебе не понять… Не понять! А когда однажды на реке я впервые увидела, как из баловства дети нашли глину и попытались из нее что-то слепить… Но у них ничего не получилось… Тогда я взяла в руки, как ты говоришь, грязь и увидела в ней лицо.

— Чье?

— Не важно. Какая разница? Это было лицо. Настоящее. Оставалось провести руками, сделать точные движения, убрать лишнее, и оно оживет. Глина оживет — понимаешь?

— Но, зачем?

— Затем, что это красиво! Просто красиво. А рядом другие дети, которые такого не могут, и с восторгом на тебя глядят! На твои руки. А они по локоть в грязи. Но скоро из нее является живое лицо. Тебе не понять, ничтожество. Попробуй кусок грязи превратить в живое, красивое. И все остальные пусть попробуют. А ты уже, несмотря на свой возраст, знаешь, что сделать это в силах немногие. Почти никто. Но твои руки могут. Потому что… Потому что эти руки больше не твои.

— Чьи же?

— Это… Это руки бога. Да! Бога!

— Фантазии! — и он засмеялся.

— Какой же ты болван! Он лепил вместо меня! Я делала это, следуя за ним!

— Даже так?! А вот с этого места, пожалуйста, подробнее.

— Пожалуйста. Только тебе от этого легче не станет. И всем прочим ничтожествам тоже. На том берегу я впервые почувствовала, что такое руки бога, который стоит рядом, смотрит. На меня смотрит. Помогает. А потом рождается красота. Из грязи — дьявол тебя побери! И ты хочешь, чтобы девочка, узнав об этом, променяла свой дар на игрушки, на куклы, прочую ерунду? Такое бывает один раз на миллион. Это подарок судьбы. Тебе не понять — ты не создавал. Ты не знаешь об этом ничего, как не знаешь, что грязь может в умелых руках оживать. В руках бога…

— Бога, говорите? Не много ли вы на себя берете, мадмуазель? Бога! Почему же только к вам на той реке он подошел, вас заметил, вложил в ваши руки этот дар? Что же остальные? Только с вами он был столь щедр? Мадмуазель, такая набожность, конечно, похвальна. Но посмею возразить — и не согласиться со мной вы не сможете. Что было дальше? И почему такой плачевный конец? Почему ваш бог не шел с вами по жизни? Оставил вас? Может быть, это его руками вы хотите накинуть себе веревку на шею? Где он был, ваш бог? И зачем он с вами так поступил?

— Не знаю.

— Не знаете?

— Нет, черт возьми, не знаю!

— А будь такая счастливая возможность вернуться в тот день и час на проклятый берег реки, посмотреть на детей, невинно играющих с грязью,… простите, с глиной, не хотите ли просто посмеяться и пройти мимо? Или взять такой коричневый комок глины, слепить из него шарик. Просто шарик, и запустить им в реку. Долго смотреть, как расходятся по воде круги, как сносит их течением, стирает навсегда. А потом обернуться и уйти. Просто уйти. В другую жизнь — где другие дела, достойные юной девушки, уже взрослой женщины, наконец, дамы почтенного возраста, которая не живет в сарае, не разбивает в отчаянии плоды своих многолетних трудов. А рядом ребятня. Это ваши дети, потом внуки. Они любят вас. Вы им нужны. Они прекрасны. А может быть, не стоило женщине лепить красоту из глины, но создавать ее на самом деле? Ведь богом каждой женщине дана такая возможность. Это тоже дар! А глину и грязь оставить мужчинам. Вы были бы сегодня кому-то нужны. Были бы не одна. Не оказались бы в таком печальном месте. Неужели тот проклятый день не стоит переписать и пойти другой дорогой?

— Хватит, я устала. Неси, что обещал.

— Нет-нет, постойте. Это еще не все. Я так не могу.

— Я тебе все сказала. Чего тебе еще от меня нужно?

— Дальше.

— Что?

— Что было дальше?

— Дальше…

— Мадмуазель, постараюсь быть кратким. Я и сам не в восторге от этой беседы, но поскольку дал вам такое чудовищное обещание… Короче, я хочу знать все.

Софи промолчала. Больше ее взгляд не был отрешенным, исподволь она внимательно следила за этим странным незнакомцем, который невероятной магической силой приковывал ее внимание. Он, казалось, на короткое время парализовал ее волю. Но она готова была сопротивляться, не понимая, чего он хочет от нее. А тот мягко продолжал свой изощренный допрос:

— Дальше вы начали лепить статуэтки. Верно?

— Да. Делала друзей, знакомых, родителей.

— Все прочие дети нормально росли, а вы начали своими руками, или, как вы сказали, руками… Ну, в общем, понятно, не теряем времени, будем краткими. Как отнеслись к этому ваши родители?

— Сначала удивились.

— Потом?

— Мать начала ругать, запрещать. Брат и сестра завидовали. А отец… Он был в восторге. Он с удовольствием мне позировал. Со временем начал думать, как мне помочь.

— Понятно.

— Что тебе понятно? Он нашел мне через несколько лет, когда я стала взрослее, хорошего учителя. У того была мастерская и он давал мне уроки. А отец платил ему и был со мной. Он всегда был со мной. Он любил меня.

— А мать не любила?

— Нет!

— А, может быть, как умная женщина, она того и хотела, чтобы вы стали нормальным человеком? В итоге не было бы этой ужасной больницы. Все у вас было бы хорошо. Все, как у людей.

— У людей? — брезгливо произнесла она и отвернулась.

— А сестра? Ваша сестра? Когда вы начали брать уроки, как она к вам относилась? Она была близким вам человеком. Верно?

— Завидовала моя сестра.

— Интересно. Как интересно… Это случайно не она?

И снова занавеска оживилась, заметалась, потом отползла в сторону, открыв вид на парк. За это время последние воспоминания о вчерашнем дне с прощальным отблеском вечернего заката канули, исчезли, растворившись в темноте. И теперь ночь поселилась в больничном парке. Стало прохладнее, свежий воздух то и дело врывался в комнату, по-хозяйски разгуливал в четырех стенах, но, понимая, что здесь ему тесно, удалялся, возвращаясь наружу, и весело носился по дорожкам среди высоких деревьев…

Перед глазами возникла юная девушка.

— Вы снова кого-то видите? — спросил мужчина, внимательно глядя на Софи.

— Моя сестра. Это она, — ответила Софи, уже ничему не удивляясь.

— Софи, хватит заниматься ерундой, — весело задорно заговорила гостья. — Я сегодня познакомилась с двумя месье. Это братья — они будут учиться в нашей гимназии. Ну, вот. Конечно же, они сразу обратили на меня внимание и заговорили. Софи, они такие замечательные, милые. Умницы. Оба очень симпатичные. А отец у них служит в муниципалитете… Ты слышишь меня? Софи?! Ну, хватит. Оторвись от своей глины!… Слушай. Я рассказала им о тебе. Они хотят познакомиться. Одного зовут Поль, как нашего брата, другого — Жан. Поль младше, а Жан твоего возраста, хотя выглядят оба очень по-взрослому. Только, Софи, имей ввиду, Поль — мой. Ты слышишь? Мой. Запомни это и не перепутай. Жан тоже ничего, но не в моем вкусе… Я сказала, что ты сейчас выйдешь, и мы пойдем кататься на лодке в парк. Переоденься. И не забудь, Поль — мой!… Ты чего молчишь? Пойдем — они ждут. Софи, хватит молчать, собирайся быстрее… Ты идешь?… Софи, ты идешь или нет?

Вдруг женщина, сидящая в темном углу, резко ответила:

— Нет!

— Нет? — удивилась сестра. — Ты сказала — нет? Но почему?…

— Глина стынет.

— Ну и дура! Глина у нее стынет! Сиди тут одна, затворница. Мне больше достанется!

И сестра выпорхнула через балконную дверь, откуда и появилась.

— Говорите — завидовала? — засмеялся мужчина. — А мне показалось, что она участвовала в вашей судьбе. Только вы этого не ценили. Ах да, у вас стыла глина. Сколько вам тогда было?

— Семнадцать.

— Какая прелесть! Семнадцать! Представляю, какой вы стали красавицей. Юным, прекрасным цветком, в ожидании того единственного, кто посмеет приблизиться и сорвать его. Первый поцелуй, свидания под луной, затем женитьба. Настоящий мужчина рядом — сильный, успешный, богатый, красивый. Он, может быть, чиновник муниципалитета или коммерсант. Дом — полная чаша. Ночи, полные любви. И не старик в твоей постели, не похотливый тип из богемы, а любимый человек. Поездки на море, на воды, наряды, визиты, друзья. Потом дети. Начинается новая жизнь. Неужели не стоило в тот миг отбросить кусок глины — будь он проклят, пусть он засохнет совсем — а пойти с мальчиками развлечься? Покататься на лодке, поболтать, зайти в кафе, пройтись по улицам вечернего города? Это же так интересно! Это волнует любую девицу семнадцати лет. А вы глину месить… Молчите? Здесь тоже не хотите что-то изменить? Завидует, говорите? А что делает ваша сестра сейчас — она одна? Не молчите — это простой вопрос.

— У нее есть муж.

— Дети?

— Трое.

— Не бедствуют?

— Живут в достатке.

— И брат ваш, насколько я знаю, увлекался стихами, да и сейчас в любом магазине его книги можно купить. Однако основным занятием он избрал дипломатию. Сейчас находится с миссией в Китае! Он нужен, его знают, уважают. Он работает на свою страну.

— Ничтожества! Они предали меня.

— Может быть, они хотели вам помочь?

— Предали.

— А сестра завидовала?

— Еще как. Когда у меня была первая выставка — от злобы она сходила с ума. Да, кто она такая? Курица. Домашняя курица. Наседка. Кто все они?!

— Скажите, мадмуазель Софи, а наседка последние годы жила в сарае? Носила рванье? Спала с кем попало? Может быть, хотела на своей кухне перебить посуду, сжечь дом, бросить мужа, детей? А потом остаток жизни провести в сумасшедшем доме? И сейчас сидит одна в комнате посреди кромешной ночи, никому не нужная, всеми забытая, и примеривает веревку к крюку?… Молчите? Так, было ли чему завидовать? Первая выставка, говорите? Ну и что? А где та юная семнадцатилетняя девушка с красивыми глазами, тонкими изящными руками? Руками бога — говорите? На что истратила она свою юность? Кого ждала?

— Я работала! Ты знаешь это! Работала!

— Зачем?

— Красота.

— Что?

— Ничего.

— Начали — говорите. Что вы имеете в виду?

— Ты не знаешь, что такое красота. Ты замечаешь только пороки. Тебе не понять.

— Ваша грязь — красота?

— Глина.

— Глина и есть грязь — как называть. Что красивого в грязи? Вы сами себя слышите?

— Когда к ней прикасаются руки, она превращается…

— Да поймите же вы — это просто грязь!

— Пока она не попала к избранному.

— Ах, вот как? Что же дальше?

— Ничего. Оставь меня.

— Ну, уж нет… Вы раньше рассказывали, что из глины возникает чье-то лицо. Замечательно. Прекрасно. Никто другой этого не умеет. Никто так не сможет. Никому даже в голову такое не придет. Что же дальше? Жизнь проходит за окном. Она там — вдалеке от вас. Она прекрасна! А вы в затхлой мастерской тратите время, убиваете ее. Себя убиваете! Но зачем? Вы никогда не думали, что чудовищно ошиблись? И после этого будете говорить о красоте? Смешно!

— Ты ничего не знаешь.

— Так объясните!… Молчите? Потому что вам нечего сказать!

— Объясню! Да, объясню! Когда единожды прикасаешься к чему-то совершенному, идеальному, когда в первый раз создаешь уникальное, свое — то, что не делал до тебя никто, попадаешь в другой мир. Красота, это когда ты делаешь то, что тебе дано богом — тогда все получается. Получается творение. Оно уникально, неповторимо. Это больше не месиво из грязи или глины, не мертвый кусок гранита или бронзы, а живое существо. Ты дал ему жизнь. И это не плоть с похотливыми желаниями и убогими мечтами. Намного выше, чище. Камень оживает. Люди подходят и не могут оторваться. Они смотрят, потом уносят с собой кусочек мечты. С ней потом живут. Но самое удивительное — пока ты делаешь это, пока творишь, бог… Он находится рядом. Он стоит за твоей спиной и не хочет тебя оставить. Он помогает, дает свет, который потом поселится в твоей работе навечно. Это и есть красота… Но, стоит отойти в сторону, понимаешь, что все остальное, все прочее бессмысленно. Есть только этот свет и бог, который водит твоими руками. Больше — ничего. Остальное не имеет смысла…

— Закончили?

— Да.

— Страшно… И поэтому вы разбили свои работы. Созданное руками бога — вы уничтожили. Мадмуазель Софи, вы напрасно думаете, что я вас не понимаю. Я не такой черствый, или, как вам кажется, безумный человек. Но после сказанного вами мне в голову пришла одна мысль. Кощунственная на первый взгляд. Чудовищная. Если, как вы говорите, лишь творя, лишь выворачивая себя наизнанку, вы чувствовали смысл, восторг, присутствие бога рядом, не кажется ли вам, что оказались игрушкой в его руках? Он вас использовал. Для чего — известно лишь ему одному. А в остальном — он с вами не был, но зачем-то лишил вас целой жизни. Вы были лишь материалом, слепо доверились своему таланту, превратив его неустанным трудом в гений, но оказались скребком в божественных руках. Стоило ли того? Не кажется ли вам, что это жестоко? А может быть, все это была лишь иллюзия? Чудовищная иллюзия? И однажды поняв это, вы разбили свои работы. Осознали, что кроме бога это никому не нужно. Добавлю еще одну жестокую вещь — богу вы тоже не нужны, иначе бы он вас не бросил. А ваша сестра с детьми, семьей, простой обывательской жизнью ему нужна. Прочие ваши знакомые и родственники с ничтожными своими деяниями тоже. Все они оказались рядом с ним. И только вы, как надоевший инструмент, были отброшены за ненадобностью. Я не прав? Молчите? Потому и разбили вдребезги то, над чем работали столько лет не покладая рук. Как вы говорите — божественных рук. А теперь рядом с вами ни родных, ни и близких, ни бога, ни черта — никого. Лишь вы одна, окруженная осколками гранита и глины, осколками вашей жизни. Тогда зачем все это было нужно? Кому?… А вы говорите — красота. А вы говорите — руки бога. Этими руками вы все и разбили. И это правда.

— Была другая причина, почему я сделала это. Бог тут не причем.

— Какая же?

— Все. Я не хочу об этом.

— Понимаю. Не хотите. Но хотите, чтобы я сбегал за веревкой.

— Как никогда.

— Значит, главная причина осталась в стороне. Ни красота или бог. И ваши родители, сестра, брат тут не причем. Я так и думал, мадмуазель Софи. Я был уверен в этом. Вы просто женщина. Обыкновенная женщина. И ее убить в себе вы не смогли. Значит, ищи не женщину, а мужчину? Верно? Кто же тот злой гений, который вас погубил? Я знаю его? Конечно, знаю. Вот куда нам следовало бы заглянуть. Вот в чем причина ваших бед и злоключений и где скрываются выкинутые годы…

— Я больше ни слова не скажу.

— Скажете.

— Нет.

— Запретная тема?!

— И если не принесешь веревку, обойдусь без тебя. Закончиться все сегодня, ждать больше нечего. Ни веревка, так что-то другое, мало ли способов?! И проваливай. Слышишь меня?! Убирайся — видеть тебя не могу. Без веревки не приходи!

— Как вам будет угодно, мадмуазель…

Он исчез так же внезапно, как и появился. Словно его и не было вовсе. А может, его и не было — все это лишь плод больного воображения истерзанной души? — подумала Софи. — А проклятая вода из графина помогла все расставить по своим местам. Значит, это были ее собственные мысли! Мысли вслух. И разговаривала она сама с собой. Наговорила чудовищные вещи. Что же — так даже лучше. Истина освобождает, какой бы она жестокой не была. Значит, надеяться не на что. Ее не заберут отсюда никогда, она была права — предчувствия не обманули.

Потом долго сидела, не шелохнувшись, казалось, больше не думая ни о чем. Знала одно — эта ночь последняя. Стало спокойно и легко. Если недавно оставались сомнения, то теперь они развеялись, исчезли, растворились, как тот сумасшедший тип — плод ее фантазии. Был ли он? А если он действительно приходил, если он настоящий? Какая разница? Все равно. Теперь уже все равно.

Посмотрела на часы — полночь. Июньские ночи коротки, значит, осталось всего пару часов, а потом… Потом просто не наступит утро. Все решено…

Она вышла на балкон и окинула взглядом парк, тускло освещаемый фонарями. Там никого не было, все спали. И вспомнила — сколько часов, дней, месяцев так же стояла у этих перил, чего-то ожидая. Но тогда была надежда, а теперь появилась ясность — это место, клиника, комната, балкон, на котором она стоит — последнее прибежище. Выхода отсюда нет. И только ей решать — сколько еще осталось…

Перевела взгляд вниз. Показалось, словно находится на мосту, а там внизу черное русло реки, от которого отделяют лишь перила. И появилось непреодолимое желание сделать шаг, переступить, уйти с головой как можно глубже в мутную воду, не возвращаться, остаться там навсегда. Почувствовала невероятное магическое притяжение. На мгновение задумалась, крепко до боли в ладонях вцепилась в перила, закрыла глаза и…

— Здесь невысоко, мадмуазель. Второй этаж.

Эти слова резанули, как острая бритва. Она вздрогнула, резко обернулась. Незнакомец стоял неподалеку, прислонившись к стене, сложив руки на груди. Он не был призраком или фантазией, был настоящим, не придуманным. И поймала себя на мысли, что рада видеть его. Почему?… Но, вида не подала, сухо спросив:

— Снова ты?

— Я, мадмуазель.

— Ты что-то сказал?

— Сказал, что здесь второй этаж. А внизу мягкий газон. В лучшем случае здесь можно, если конечно очень постараться и неловко приземлиться, переломать себе позвоночник. Но тогда удлинить страдания, будучи до последнего дня прикованной к койке, без надежды на другой исход. Здесь низко — второй этаж, — повторил он и умолк. Какое-то время эти двое ни о чем не говорили. Вглядывались в темноту парка, где высокие деревья под легким ветерком лениво шевелили раскидистыми ветвями. И тишина. Привычная, такая знакомая вязкая тишина, которую изредка нарушали птичьи голоса.

— Соловьи, — спустя какое-то время первым заговорил мужчина.

— Да.

— Поют.

— Да.

А пение все усиливалось. Два голоса, отвечая друг другу, издавали протяжные трели. Один придумывал мелодию, другой ее подхватывал, повторял. Казалось, птицы абсолютно друг друга понимают. Их объединяло поразительное согласие. Голоса были разными, но смысл один. Пели они одну песню. Песню на двоих.

— Красиво, — не выдержала Софи.

— Да, — отозвался ее собеседник.

— Кому-то дано чирикать, кому-то куковать, гомонить, каркать. Этим петь… Почему? — задумчиво прошептала она.

— Все просто, мадмуазель — брачные игры. И уже без разницы, какой у тебя голос. Когда эти двое познакомятся ближе, им песни будут не нужны. А пока они должны понравиться друг другу — вот и поют себе. Стараются. Заливаются.

— А потом замолчат… Все просто.

— Зато появится потомство. Все в гармонии. Все имеет смысл. И даже птицы не витают в облаках.

— Что же они там делают — в облаках?

— Летят.

— Куда?

— Если не сумасшедшие — по своим делам.

— И только люди бывают сумасшедшими.

— Вы совершенно правы, мадмуазель…

Снова долгое молчание разделило этих двоих. И только соловьиные трели…

— Кстати, я иногда встречал вас в парке. Вы всегда одна. Ни с кем не знакомитесь, не разговариваете, сторонитесь людей. Почему?

— Не знаю.

— Напрасно, среди больных немало прелюбопытных особ. Хотите, я вам кое-кого покажу. Пойдемте!

— Куда?

— По балкону. Он опоясывает весь этаж. Здесь в конце каждой комнаты колонны, но между ними и перилами есть небольшое расстояние. Вы миниатюрная — с легкостью преодолеете это препятствие. Пойдемте же! Ну? Смелее!

И он первым шагнул, показывая дорогу, приглашая следовать за ним. Через несколько секунд они оказались за колонной у соседнего окна. Раньше она здесь не была. Ей и в голову не приходило шататься по балкону, как не интересовало в этих стенах абсолютно ничего, но сейчас было все равно. Окно светилось. За маленьким столиком одиноко сидел человек и что-то писал. Или рисовал. Он был очень увлечен, по выражению его лица это было заметно.

— Тихо! — прошептал мужчина. И они замерли у закрытой балконной двери, глядя в чужое окно, которое было приоткрыто.

— Это наш местный Наполеон.

— Конечно. Как же в психушке без Наполеона… Что он там делает?

— Наверное, рисует план завтрашнего наступления. Утром проснется, почистит зубы, пописает, сходит в столовую и в бой!

— В бой…

— А как старается. Видимо, эта битва войдет в историю, по ней учебники будут писать… Ну, не будем ему мешать. Пойдемте дальше.

Следующее окно было закрыто, впрочем, как и дверь. Занавеска была задернута. Вечер был теплым, зачем нужно так наглухо запираться — было непонятно.

— А здесь живет совсем еще молодой человек. Он не захотел идти на войну, тогда родители устроили его сюда. Они из Германии. Прошел год, другой. Первая мировая, как известно, закончилась. Родители захотели его вернуть домой, но он отказался. Привык. А еще ему все время кажется, что по возвращении его непременно забреют в солдаты и специально для него придумают новую войну. Вот и скрывается здесь от всех. По-соседству с Императором! Ирония судьбы. Ну, да ладно… Дальше… Еще дальше… А здесь обитает один старик. Ему уже лет сто, если не двести. Он давно пережил свою жену, братьев и сестер, а на тот свет не собирается. Имеет приличное состояние, большой дом. Его потомство уже ждет не дождется, когда он покинет этот мир, оставив им наследство. Но он не торопится. Вот и пристроили его сюда — сколько же можно? К тому же, завещание, которое он написал — их устраивает. Вдруг в старческом маразме его перепишет? А здесь он ничего не перепишет.

— Вы их оправдываете?

— Пожил сам — дай пожить другим. Они правы, черт их возьми. Правы…

— Чем он тут занимается?

— Существует, старое растение. Прозябает, но живет — нагло и назло всем… Идемте.

— Уже конец стены.

— Балкон опоясывает все здание. Смелее… Поворачиваем… Так. Вот мы и в боковой части больницы. А здесь располагается, можно сказать, ваш коллега. Поэт, учитель словесности. Когда-то он к нам переехал из далекой России. Преподавал, читал лекции, пописывал. Но однажды ему в голову пришла гениальная…, вернее, идиотская идея. У них там есть один поэт, который жил пару сотен лет назад. Так вот он в своей поэме уничтожил одну главу — по-моему последнюю — это не важно. Так наш бедняга решил ее восстановить. Так сказать, проникнуться духом гения и сделать эту работу самому.

— Что же с ним случилось дальше?

— Спятил. Разве можно состязаться с гением? — и он засмеялся.

— А посмотрите сюда.

— Лестница.

— Да. Это пожарная лестница. Мадмуазель не любит по ночам гулять по крышам?

— Не знаю, не пробовала.

— Ну что вы. Оттуда открываются замечательные виды. Всего два этажа — и мы на высоте. Пойдемте за мной. Не бойтесь!

— Я и не боюсь. С чего ты взял?

Софи не понимала, зачем делает это, но покорно полезла по металлическим ступенькам за незнакомцем. В эту минуту она не думала ни о чем. Наконец показался козырек, последняя ступенька и вот она на крыше четырехэтажной больницы. Посмотрела вниз и у нее закружилась голова. Тогда она отошла от края.

— Нравится? — услышала она.

— Не знаю.

— Я частенько забираюсь сюда. Здесь хорошо, красиво. И ни одного сумасшедшего, — засмеялся мужчина. — Кстати о сумасшедших. На чем мы остановились? Вернее, на ком?

— На поэте.

— Верно. На поэте. И чего только не придумают эти люди! Эти ненормальные существа. Занялся бы настоящим делом! Ан, нет! Ему нужно написать главу! Седьмую или восьмую…

— Думаю, девятую, — поправила Софи.

— О! Вы оказывается знаток русской поэзии?

— Пушкина знают все.

— И что? Кому теперь нужна эта глава? Девятая, как вы сказали. Десятая или одиннадцатая… Без нее никак? Нужно жизнь на нее положить? У человека, тем более мужчины, должны быть достойные занятия. А вы говорите — глава.

— Это вы говорите.

— Это он говорит. Вернее, говорил. Вот и оказался здесь. Навсегда. Совсем один. Отныне его удел — безумие и одиночество.

— Одиночество — удел каждого, кто посмел прикоснуться к красоте…

— Снова красота?

И он замолчал. Софи тоже не проронила ни слова. Стояла на крыше, вглядываясь в темноту ночного неба, откуда яркие звезды скупо освещали далекий горизонт.

— Красота там, за стенами этой клиники, — пробормотал мужчина. — Там живут люди, там они делают свои нехитрые дела. А ваша красота — иллюзия, которую вы придумали, не ведая ради чего! Люди должны срывать яблоки, грызть их ради собственного удовольствия, сражаться за благородный металл, заниматься любовью, жрать, пить, немножко грешить, ибо пока они смертны, им дана такая чудесная возможность предаваться всем радостям жизни… Ну, да ладно…

Он немного помолчал, окинув взглядом пространство, и снова заговорил:

— Восхитительная ночь, не правда ли? А звезды? Ярким ковром они усеяли весь небосвод. И пока нет проклятого жаркого солнца — все кажется волшебством.

— Солнце тоже звезда.

— Слишком близко, нагло и откровенно. В нем нет загадки, тайны, и лишь на большом расстоянии оно обретает свою прелесть. Ночь — единственное время суток, когда никуда не спеша, можно отдаться потаенным желаниям, мечтам, которые несут надежду. Потом будет все просто: Утро — нужно просыпаться, куда-то бежать; день — привычная суета; вечер — усталость. Но приходит ночь — и жизнь словно начинается с начала, обретая новый смысл. Звезды. Крыша. Легкий ветерок. Красота… А как мерцают ваши глаза в темноте? Вы чудо, мадмуазель Софи.

— Может, ты собрался объясниться мне в любви?

— Я уже делаю это. Вам никогда не говорили, что у вас красивые глаза?

— Не знаю… Нет.

— Как? Я вам не верю! Этого не может быть! Ваши глаза — чудо! С годами они совсем не поблекли, напротив. За время, что я вас не видел, во взгляде юной очаровательной женщины добавилось немного усталости, капля тоски и печали, но от этого они стали еще прекраснее. В них сохранилась невинность ребенка, детские мечты и грезы, но появились страсти, страдания. И этот черный океан стал еще глубже, больше, загадочнее. Теперь это великая тайна, на которую способна лишь женщина, которая умеет любить и страдать, ждать и верить, разочаровываться, снова ждать. Тайна, которую не в силах разгадать мужчина. А при свете звезд они сияют в темноте.

— Глупый мальчишка, — усмехнулась она. — Сколько тебе? Ты намного младше меня!

— Молчите, не перебивайте. И вы говорите, что ни один мужчина не восхищался вашими глазами?! Какое кощунство! Какая нелепица! Они просто невежды и слепцы. А ваши тонкие руки, сильные и женственные. О них нужно писать поэмы!… А знаете, что сейчас хочется? Дурацкая идея, и все же! Вы никогда не танцевали на крыше? Под звездным небом? Под пение соловьев?

— Ты сошел с ума?..

— Конечно! Попробуем?

— Я…

— Что? — и он увлек ее за собой.

— …не умею танцевать! — воскликнула она.

— Как?

— И никогда не делала этого!

— Сильные мужские руки не обнимали вас за талию,…

— Что вы делаете?!

— …не вели за собой в безумном, безудержном танце? И так по кругу много-много раз?

— Глупый, я не умею танцевать! — уже хохотала она.

— А голова теряется, исчезают ненужные мысли, вы пропадаете, чувствуете только тело мужчины, его близкое разгоряченное дыхание. Вы абсолютно ему подчиняетесь, доверяете себя всецело. Даже, если оказались на краю крыши. Даже, если он сделает шаг, потом еще и еще, и уже понесется над парком, выше, еще выше — вы пойдете за ним до конца. Вот где красота! Восторг! Не правда ли?

Он внезапно остановился.

— У вас замечательно получается! Вы действительно не танцевали раньше?

— Нет!

— Но, вы умеете это делать! Вы изумительный партнер! Давайте еще!… С этим умением вы, как настоящая женщина, были рождены. А сколько еще замечательного таится в этой жизни! Того, о чем вы не ведали раньше! А как поют соловьи! Они сходят с ума! Это же безумие! Прекрасный аккомпанемент! Так вот для кого они стараются? Для вас, мадмуазель Софи! Сегодня все для вас. Они уже забыли о своих эротических фантазиях, о потомстве, о птичьей миссии и поют только для вас! Потому что с удивлением узнали, что вы делаете это впервые. Вы чудо, мадмуазель Софи!…

Они остановились. Мужчина не выпускал ее из рук, стоял и крепко держал, любуясь ею, и Софи на мгновение замерла. Затем высвободилась, отошла на несколько шагов, бросив взгляд на странного незнакомца, на этого удивительного сумасшедшего, разгуливающего по крышам, и опустила глаза. Перевела взгляд, посмотрев вдаль, где горизонт не торопился загораться утренними огнями. А значит, время еще есть, — подумала она.

— Понравилось? — спросил он.

— Да!

— Вы действительно не танцевали раньше?

— Нет.

— Я ненавижу ваших мужчин!

— Я тоже, — прошептала Софи, а выражение ее лица в свете тусклых фонарей и бесконечно далеких звезд было волнительным и трепетным, глаза светились непередаваемым блеском…

— Спасибо тебе, — вдруг вымолвила она, голос дрогнул, и на глаза навернулись слезы. Они сияли в темноте, как крошечные бриллианты. И тут Софи, не в силах себя сдержать, разрыдалась. Она пыталась остановиться, но не смогла. Хваталась руками за голову, лихорадочно прижимала их к лицу, нелепо прикрывала ладонями рот, убегая все дальше от этого человека, но все было тщетно. Словно, плакала впервые за все прошлое и пережитое, а дикий приглушенный стон вырывался из груди. Ее трясло, колотило, спина сотрясалась, будто под ударами равнодушных плетей. Остановиться она не могла…

Потом долго молчала, приходя в себя, глядя в темноту, а плечи ее иногда вздрагивали. Наконец почувствовала рядом незнакомца. Он бережно взял ее за руку и повел за собой:

— Идите сюда… Смелее… Давайте присядем, посмотрим на эту ночь, — и подвел ее к краю крыши, сняв плащ и расстелив его.

— Смелее!… Или вы боитесь?

— Я ничего не боюсь, — тихо прошептала она.

Через мгновение эти двое сидели на краю крыши, ноги их болтались в воздухе, а внизу разверзлась глубокая черная пропасть. Впрочем, туда они не смотрели. Только перед собой, на парк, на фонари, на небо, подмигивающее миллионами звезд.

— Устали? — спросил он.

— Ни капли, — тихо ответила она.

— Соловьи.

— Да.

— Поют.

— Да, поют.

— Красиво?

— Очень…

И волшебная ночная тишина, изредка прерываемая соловьиными трелями, объединила их.

Внезапно Софи спросила:

— Как ты сюда попал? Зачем тебя сюда поместили? Ты кого-то убил?

— О, это длинная история, — отозвался мужчина. — Длинная и подлая. Совершенно подлая, мадмуазель Софи, — и осекся. Она немного помолчала, потом добавила:

— Не хочешь, не говори, если тяжело.

— Мне?! Тяжело?! — и мужчина засмеялся. — Ну, что вы. Я справлюсь, чего бы мне это ни стоило. Я не из тех, кто легко сдается — пусть не надеются. Как попал? Все началось довольно давно…

И снова замолчал, а Софи теперь смотрела на него, не отрываясь. Даже соловьи притихли, словно хотели подслушать историю этого странного человека. Все в ожидании замерло.

— Что же, хотите знать, извольте. К тому же история довольно забавная — вам она понравится, — и он улыбнулся. Потом заговорил:

— Надо сказать, что принадлежу я одному старинному, уважаемому семейству, — весело начал он свой рассказ. — Нашему роду уже… Впрочем, это неважно, постараюсь быть кратким. У нас большая обеспеченная семья, занимаемся мы различными делами. Пожалуй, нет ни одной области, которая не входила бы в сферу наших интересов. Но, как в любом большом коллективе, нужно уметь занять свое место, и только тогда ты добьешься всего.

— Я знаю вашу фамилию?

— Ее знают все… Не будем вдаваться в подробности. Итак… Я следовал верным курсом, получив хорошее воспитание и образование, а так же, имея за плечами небольшой жизненный опыт, сумел за короткое время обратить на себя внимание главы нашего клана. Он заметил меня, иногда давал поручения, которые я с легкостью исполнял. Постепенно я добился уважения, потом признания. Другие родственники,… а их великое множество! бездельники и тунеядцы!… с завистью на меня смотрели, но ничего поделать не могли. Я был лучшим, и все с этим постепенно смирились. Проблемы начались после того, как однажды… Все произошло спонтанно… Глупость?! Пожалуй!… Короче, я влюбился. Или увлекся. Не важно, как это называть. И ни в кого-нибудь, а в дочь самого босса. Не сделай я этого — все было бы намного проще. Но сегодня я не жалею ни о чем. Наоборот, меня это только радует, даже потешает. То была дивная история — будет что вспомнить. Надо сказать, что моя избранница уже была помолвлена волей своего отца с одним болваном. Оба они были очень юны. Сущие дети! И спокойно дожидались венчания, которое должно было состояться не так скоро. А пока эти двое невинно проводили время — играли, дурачились. Словом — дети, иначе не назовешь. Никогда не забуду эту парочку, которая взявшись за руки, с инфантильными улыбками разгуливала, где им вздумается. Любимым занятием (когда они находились за городом) было собирать полевые цветы. Так называемый, будущий супруг, глава семейства и отец ее детей, с изумительной легкостью плел из них веночки, надевая на голову своей невесте, чем вызывал ее бурную радость. А как ликовал он сам! Иногда я встречал их, и уже тогда они выводили меня из себя, бесили своим глупым, безнаказанно затянувшимся детством. Но однажды я встретил ее одну. Видимо, ее олух полез на какое-то дерево, чтобы сорвать понравившуюся веточку или что-то еще. Не важно… Итак, девица оказалась одна. Я шел по дорожке, неся важную информацию ее отцу (поэтому и оказался в их поместье). Задумавшись, внезапно чуть не сбил ее с ног, но вовремя ухватил за руку, так что она устояла. И тут произошло… Банально это называют — «словно ударила молния». Продолжая держать ее руку, я заглянул ей в глаза, а она от этого прикосновения, от близости, вспыхнула, как мак, ярким румянцем. Видимо, никогда доселе к ней не прикасался настоящий мужчина. Не смотрел в глаза. Не слышал ее дыхания. И тут я понял — что с ней происходит. Почувствовал ее волнение. А еще почувствовал, какая в этой, совсем еще юной девушке, скрывается взрослая женщина. Какая таится невероятная страсть. В этот миг я знал все ее потаенные желания. А тот балбес так и продолжал сидеть на дереве, ничего не замечая.

Все произошло быстро. Я шепнул, где и когда буду ее ждать. А через несколько дней она мне отдалась. Прибежала не задумываясь, бросилась в омут исступленно, словно изголодавшаяся кошка. И в ту ночь я увидел, как взгляд невинного ребенка в мгновение ока превращается во взгляд тигрицы. Темпераментной, взрослой, бесстыжей и ликующей. Это было чудо! Никакие слова не передадут такого. Вот где красота! В ту ночь я открыл в ней женщину для мира и для нее самой. Подарил девушке все, что втайне она так хотела…

Мужчина замолчал. А в свете ярких звезд его глаза отражались огнем безумца. Нет, победителя. Нет… Непонятно было, о чем он думал, но был он дьявольски красив. И тогда Софи снисходительно с улыбкой произнесла:

— Грех это.

— Ну и что? Иногда нужно согрешить. Это правильно, и я ни о чем не жалею, да и она тоже — я уверен в этом. Абсолютно убежден. Это был неоценимый подарок. И я сделал его.

— Вы подарили порок.

— Я подарил то, что она хотела и заслужила. Если вам так будет угодно — вылепил из куска бездушной глины женщину. Страстную и желанную. И не отбирал у нее годы жизни.

— Что было дальше? Пара распалась?

— Новость быстро дошла до ее отца. Тот немедленно принял меры, изолировав ее и назначив скорую свадьбу, после которой отдалил от себя ее и рогоносца навсегда. Теперь эти двое живут себе, горя не зная. Он — ленивый увалень, отпустил животик, пьет пиво, занимается какой-то ерундой. Зато она сама страсть, которая изредка находит себе утешение. Впрочем, не у меня. Больше я ее не встречал и не стремился к ней. Тогда я ей дал все.

— А карьера после этого полетела ко всем чертям! — засмеялась Софи.

— Не сразу… Нет, не сразу. Отец могущественного клана — умнейший человек. Он ценил мои деловые качества и не прогнал. Иногда косо посматривал, но по-своему был прав — все-таки она его дочь… А потом… Потом, мадмуазель Софи, суп с котом! Не стану вдаваться в подробности. Я затеял небольшую шалость. Скажу проще — я принял единственно правильное решение, решив встать во главе семьи. Почему нет? Это было мое законное право! Работал я больше других, был лучшим, сильным, умным — и только я должен был находиться на этом месте… Ну, и так далее… Затем предательство. А теперь эта клиника для душевнобольных. Все.

Он замолчал. Софи уже пришла в себя и теперь с интересом на него смотрела. И молчала. Она благодарна ему была. За что — не понимала. Но в этот миг на крыше, рядом с этим чудаком ей было спокойно и хорошо… Наконец она произнесла:

— Я слышала, что эту клинику называют «прибежищем лишних». Теперь и ты лишний, мой бедный мальчик. Сколько тебе? Тридцать? Тридцать пять?

— Иногда кажется, что мне уже сто! Нет, тысяча! Миллион! — пробормотал незнакомец, и вдруг встрепенулся: — Это я лишний? Ну, уж нет, мадмуазель Софи. Пусть не надеются. Осталось кое-то сделать, и все займет свои справедливые, законные места. Лишний — скажете тоже!… И вы не лишняя. Просто нужно кое-что исправить. Вернуться немного назад и самую малость переписать. А я вам в этом помогу! Впрочем, думаю, вам поможет брат или сестра. Они уже взрослые люди, способны принимать решения самостоятельно и не оставят вас в беде. Такое просто невозможно.

— Ты так думаешь?

— Я уверен в этом, мадмуазель Софи.

— Брат… Сестра… Я замерзла, — сказала она, вставая и отходя от края крыши.

— Ох, простите, я должен был об этом подумать раньше. Пойдемте назад… Пойдемте, — и, подобрав свой плащ, увлек ее за собой, ступая впереди. — Осторожно, ступенька. Вот еще одна… И еще. Вы очень ловки, мадмуазель Софи…

Очень скоро они знакомым маршрутом вернулись на балкон второго этажа.

— Мне кажется, у вас снова гости, — воскликнул незнакомец. А из комнаты доносился чей-то голос.

— Идите, вас ждут, — добавил он, и Софи, переступив порог, вернулась в свою комнату…

Часть 2

— Софи, милая, ну наконец! Я не видел тебя целый год. Как ты живешь, как тут с тобой обращаются?

— Поль? — грустно произнесла она и отошла в дальний угол, а незнакомец так и остался на балконе, не желая ей мешать. Тем временем легкий ветерок сдвинул занавеску, закрывающую дверной проем, и ему было все видно. Если, конечно, он мог видеть этих странных гостей, появляющихся ниоткуда и исчезающих в никуда.

— Почему ты молчишь? — снова заговорил брат. — Не хочешь со мной говорить?… Ты обижена?… Неверное, есть за что — ты права.

Софи не проронила ни слова, и тогда он продолжил:

— Сегодня я проснулся рано. Солнце только взошло.

— Солнце? — вздрогнула она. — Еще ночь! До утра есть время!

— Да, конечно. У вас еще ночь, но здесь утро начинается на несколько часов раньше. Так вот… Я проснулся, долго лежал в постели и думал о тебе. Я скучаю, моя Софи. Я ничего не знаю о тебе. Мать мне не пишет, сестра тоже молчит. Все, словно сговорились. И тогда я начал вспоминать о прошлом, о тебе, о детстве… Как здорово было, Софи!… А помнишь, как мы с тобой приехали в Париж? Оба были молодыми, сильными, красивыми. Мы хотели его покорить, завоевать! Ты — своими работами, я — стихами. Какое было время! Какими мы с тобой были дураками!

— Почему, дураками?

— Потому что не думали ни о чем! Молодость дает такую замечательную возможность, и мы ею воспользовались сполна. А ты, как в реку бросилась в свою работу. Моя маленькая сестра захотела пробить эту стену или забраться на нее, преодолев любым способом. Сделать так, чтобы тебя заметили, полюбили. И я вытворял то же самое!

— Мы делали что-то не так?

— Не знаю… Теперь не знаю.

— Мы в чем-то ошиблись?

— Наверное.

— В чем?

— Как тебе сказать, Софи?… Нельзя сидеть в одной и той же лодке, всегда нужен запасной кораблик рядом. Пусть он будет невзрачным, и плыть будет по проторенному фарватеру, и народу в нем будет много — теснота, зато он тебя довезет.

— Куда?

— Туда, куда плывут все.

— Поэтому ты бросил писать стихи?

— Нет, не бросил. Иногда достаю свою тетрадку, ненадолго забывая обо всем, но потом обязательно возвращаюсь.

— Зачем?

— Наверное, понял однажды, что не смогу один. Без них. Появилось желание быть со всеми. И это спасло. Сделало человеком, черт возьми — гражданином… Вот только тебе я объяснить этого не сумел. Ты зашла слишком далеко.

— Далеко?! Мне ни к чему были эти объяснения — у тебя своя жизнь, у меня своя.

— Вот! А не сумел, потому что ты всегда была гордячкой. И даже сейчас остаешься такой.

— Плохо?

— Не знаю. Знаю одно — тебе плохо, Софи. Я прав?

Но она не ответила.

— Молчишь? Значит, я прав. Нужно было раньше тебя вызволять из пропасти. Но ты делала только то, что хотела.

— Это порок?

— Это ошибка.

— Поэтому ты меня спасал?! Приходил и спасал!

— Я хотел помочь.

— Я тебя об этом просила?

— Ты никогда ни о чем не просила. Все делала сама.

— А потом приходил ты и все исправлял. И с малышом, который так и не…

— Но, нельзя было этого допустить — как ты не понимаешь?!

— Нельзя. Да. Для вас нельзя! И с этой больницей тоже.

— Ты сходила с ума! Год назад ты была тенью. Не ела… Да что там говорить — ты не жила. Только ваяла, лепила, общалась с какими-то проходимцами. Давно ушла от своего…

— Сбежала! Ни слова больше о нем!

— Тем более. Ты была совершенно одна!

— И что?

— Тебе не на что было жить. Ты даже не могла пойти на вернисажи, чтобы продавать свои работы. Потому что у тебя оставалось только рванье. Забыла? Тебе на улицу выйти было не в чем. А что ждало тебя дальше?

— Поэтому, когда не стало отца… Значит и ты считаешь, что мое место здесь?!

— Да, отца не стало, и мы приняли такое решение. Тяжелое решение. Поначалу я сомневался, но когда заглянул в твой сарай и увидел тебя, увидел осколки, в которые ты превратила свои работы — все понял.

— Понял, что опять нужно спасать! Спасибо тебе, братец! Помог! Пристроил в психушку. Надолго?… На всю оставшуюся жизнь!

— Ну, почему же?…

— А ты не знаешь?… Молчишь? Потому что нечего ответить. И сидишь теперь в своей кроватке, вспоминая о сестре. О детстве! О том, какими мы были дураками. Не стоит. Спи спокойно, мой маленький брат. Забудь, и не вспоминай. И уходи. Мне не нужно от тебя ничего.

Поль немного помолчал, потом с тоской посмотрел на Софи и пробормотал:

— Ко мне сегодня ночью приходил отец!

— Что он сказал?!

— Проклял… Из-за тебя. А ведь мы так любили его. И он нас любил… Как он читал мои стихи? Как радовался твоим работам?… А сегодня проклял…

— О, господи!… Поль!… Я поговорю с ним. Я очень скоро сделаю это.

— Что сделаешь?

— Ничего.

— Что ты сейчас сказала, Софи?

— Не бери в голову. Это просто был сон. Дурной сон. Мальчик мой, не расстраивайся. Отец понял бы тебя и простил. Он всего не знает. Это был просто сон.

— Нет, это не сон, Софи.

— А что?

— Думаю, это называется — совесть.

— Я люблю тебя, мой маленький брат.

— Я тоже тебя очень люблю!

— Ты все сделал правильно. И еще!… Что бы не случилось — знай, ты не виноват.

— Что должно случиться?

— Ничего. Просто запомни — ты не виноват. Ты всегда мне помогал. Поль, ты понял? Ты меня слышишь?

— Да, Софи. Конечно. А ты на меня больше не сердишься?

— Нет.

— А еще я хотел тебя спросить — зачем ты все разбила? Ну… Тогда… В мастерской. У тебя кроме этого больше ничего не было! Я не понимаю!

— Так было надо, Поль. Так получилось.

— Не хочешь говорить?

— Не могу этого объяснить.

— Как хочешь.

— А ты сейчас пишешь или только работа занимает тебя?

— Пишу… Так… Понемногу.

— Понемногу? Почему?… Не хочешь говорить? Или тоже не можешь объяснить?

— Могу. Я все могу объяснить. Себе на это вопрос я уже давно ответил. Знаешь, Софи, все это иллюзия. И не стоит на нее тратить целую жизнь. А мы с тобой попали в этот странный, кем-то придуманный, мир, словно в капкан! Почему? Ради чего? Ты пишешь стихи, мучаешься, не спишь ночами, ты творишь. Отдаешь себя без остатка… Знаешь, происходила странная штука… Иногда мне казалось невероятное! Такое бывало в редкие минуты или даже мгновения, но я не забуду их никогда! Казалось, что моей рукой кто-то водит. Словно, он стоит за моей спиной и нашептывает слова, рифмы. Это было невероятным… Но однажды я понял простую вещь. Простую и страшную. Наша иллюзия — это маленький плот, который выходит в безбрежный океан, а дальше неизвестность. Тебе предлагают расписать парус, который дырявым холстом болтается над головой, создать картину, творение, которое останется на века, а в награду тебя будет ждать прекрасный лайнер. Он понесет на крыльях славы к берегам, где поднимут тебя на Олимп, и будут аплодировать, преклоняться, боготворить, усыпать лаврами!… Так думаем мы. Но… это лишь мираж, Софи. А мы в него поверили. На самом деле нас ждет океан соленой воды, откуда не напиться, голод, безумие от одиночества и невозможности вернуться назад. А еще тоска. Отчаянная тоска, горечь и разочарование. И чем прекраснее сверкают краски нашего творения, тем страшнее печальный конец. Увы, сестра, лишь единицам удается доплыть до вожделенной мечты и отведать все радости, получив заслуженные аплодисменты. Да и то, на поверку, спустя немного времени окажется, что они обыкновенные бездарности и посредственности. Хотя, произойдет это позже, потом, а пока они будут жрать! А мы голодать! Только, зачем?!…

Он немного помолчал, потом встал.

— Ладно, Софи, мне пора. Скоро важная встреча. Нахожусь я на краю света, но, словно, навестил тебя. Поговорил, увидел, услышал. Держись, моя любимая сестра. Мысленно я с тобой, — и он исчез.

— Я вас не понимаю, мадмуазель Софи!

Ее ночной гость появился с балкона внезапно, и она вздрогнула от неожиданности.

— Что тебе не понять?

— Почему вы ему ничего не рассказали?

— А что рассказывать?

— Это же ваш брат. Если бы он знал, в каком положении вы находитесь, он непременно бы вам помог. Бросил бы все, примчался сюда, отвез бы вас на свой край света. Вынул бы из этих стен.

— Мне неловко просить его.

— Вы удивительная женщина! А ведь он прав. Вы действительно больны гордыней. Стоило лишь попросить…

— Я должна ему помочь.

— Кому?! Вашему брату?

— Отец не оставит его в покое, я должна с ним поговорить, все объяснить.

— Ваш брат — взрослый человек, он в силах разобраться со своими снами или видениями. Не пора ли, мадмуазель, подумать о себе?

— Мне нужно поговорить с отцом! Но как это сделать?

И она подбежала к маленькому столику, где стоял графин.

— Проклятая вода! Но, так даже лучше.

С этими словами налила полный стакан и мгновенно его опорожнила.

— Мне тоже, если позволите! — попросил незнакомец.

— Не боишься снова увидеть скелеты в моем шкафу?

— Эта вода удивительным образом помогает понять вас и почувствовать. Нет, не боюсь. И, если не жалко, мне тоже полный стакан.

Через мгновение он выпил его до дна, помолчал немного и повторил:

— Но, почему вы ему ничего не сказали? Он помог бы вам.

— Ты так думаешь?

— Конечно.

— Он уже ушел, — вздохнула Софи. — Помог. Конечно, помог бы… Мой любимый, мой ласковый брат. Он так любит меня. Но как мне снова увидеть отца? Я должна с ним поговорить. Он проклял Поля. Он нанес ему тяжелую рану — отец не должен был с ним так поступать.

— И снова вы о нем! Мадмуазель Софи, вы неисправимы! — засмеялся мужчина.

— Я приду всегда, стоит тебе только позвать, — раздался знакомый голос, и в комнате появился мужчина в черном костюме.

— Отец! Ты пришел? — обрадовалась она. — Ты должен меня услышать. Поль ни в чем не виноват.

— Так, пока вы тут по-семейному беседуете, позвольте мне откланяться, — и мужчина покинул комнату, исчезнув на балконе.

— Что он тут делает? — грозно спросил ее отец.

— Ничего. Это мой хороший знакомый, — ответила она.

— Хороший знакомый? — изумился он.

— Отец, ты слышишь меня? — повторила Софи. — Оставь Поля в покое! Оставь их всех. Они ни в чем не виноваты.

— Не виноваты? Говоришь, ни в чем не виноваты? — зарычал он. Спорить в такие минуты с ним было бесполезно — вспомнила Софи, и промолчала.

— Сейчас посмотрим. Эй, вы там! А ну-ка идите сюда! Быстро, я сказал!

— Господи, сколько можно? — первой появилась мать Софи. Вид ее был уставший, от бессонницы глаза ввалились, лицо прорезали глубокие старческие морщины.

— Может быть, хватит? — взмолилась она. Было видно, что эта ночь дается ей нелегко.

— Отец, я тебя просила, — воскликнула Софи.

— Так, дочка, а теперь помолчи. Говорить буду я. Быстро все сюда! — грозно воскликнул он, и рядом появились сестра Софи и ее брат.

— Папа, — воскликнула младшая сестра, — я хочу спать.

— Ничего, Розетта, потерпи девочка. Сядь и молчи. И ты Поль тоже садись.

— Вот и вся семейка в сборе, — прошептал Поль, усаживаясь на стуле неподалеку.

— Да уж, давненько мы не собирались, — ответил отец. — А теперь послушайте меня — нам нужно серьезно поговорить. Ты, мать твою…, — зарычал он, глядя на жену. — Что натворила, старая! Совсем с катушек слетела! Мозги совсем поотшибало! Как ты могла собственную дочь упрятать сюда?

— Это не так.

— Что «не так»?

— Это не совсем так! — оправдывалась жена. — Были некоторые обстоятельства. Ее нужно было подлечить.

— И пожизненно оставить здесь?

— Неправда!

— Зачем ты врешь при всех? Не хочешь, чтобы они всё знали о своей матери?

— Нечего знать. Я ждала, когда она выздоровеет, а потом собиралась забрать ее отсюда. Ждала ответ от ее доктора.

— Какая умница! Какая трогательная история! И что же написал тебе доктор?

— Он…

— Что?

— … не ответил. Пока не ответил. Но, я писала ему несколько раз.

— Все! Хватит!

И он достал из кармана пиджака две смятые бумажки.

— Это письмо главного врача, — и развернул первую, — где он пишет, что… Зачитываю дословно! «Пациентка не буйно-помешенная и ее можно забрать домой». Все слышали? Надеюсь, это понятно?! А теперь читаю твой ответ, — и посмотрел на второй лист бумаги. — Дословно! «Если нужно увеличить взнос на ее содержание, я охотно это сделаю, только прошу вас, оставьте ее у себя. Она — существо порочное. Я не хочу ее больше видеть. Она придерживается самых сумасбродных взглядов». А вот это был ответ матери! Настоящей, любящей матери. Что-то, не так? Молчишь? От меня не скроешь ничего. И вы все должны знать об этом.

— Да! Да — это так! — закричала мать Софи. — И я не откажусь ни от единого слова. Я не заберу ее из клиники, хоть ты трижды в гробу перевернешься. И оставь меня! Ты все понял? А еще я хочу сказать, дорогие мои, — нечего винить мать. Все знают, кто всему причиной. Вот с него и спрашивайте! А меня оставьте в покое!

После этих слов Софи вскочила и выбежала на балкон. Она тяжело дышала, ее трясло, и она молча стояла, отвернувшись от места, где решалась ее судьба. А оттуда приглушенно доносились родные голоса.

— Хорошо, — протянул отец. — С тобой все ясно. Тебя только могила исправит. Розетта, девочка моя. Поль сейчас далеко. Просьба к тебе. Отец тебя просит, понимаешь? Твоя сестра в заточении. Ее нужно забрать. Ты должна ей помочь. Понимаешь меня?… Это очень просто… Что ты молчишь? Ты согласна?

— Я не знаю, папа, — тихо прошептала она.

— Розетта, ты у нас самая младшенькая, вспомни, как мы тебя любили, как сестра тебя любила, мы исполняли все твои просьбы, все для тебя делали. Теперь пришла очередь твоя. Понимаешь?… Это наша семья. Это твоя сестра. Родная. Ты должна ей помочь… Ты заберешь ее отсюда? Ну?

— Я не знаю, папа, — повторила она.

— Черт возьми! — зарычал отец, — это же так просто. Увези ее отсюда, посели у себя, ей много не надо.

— Но у меня муж, маленькие дети.

— Твоим лбам уже пошел третий десяток. Трудно подвинуться? Найти маленькую комнату? У тебя большой дом!

— Папа, я ее уже брала к себе.

— И что?

— То есть, она как-то раз сама ко мне приезжала.

— Ну…

— Что — «ну»? Она путает день с ночью, шатается в темноте по комнатам. Утром ложится спать. Потом приносит какие-то камни, начинает по ним стучать. А ночью снова ходит и ходит. Я так не могу. А как она одевается? К нам часто приходят гости. Я не могу запереть ее в комнате. А появятся внуки — как мы это будем терпеть? Ведь у нее ничего нет. Ей некуда деться.

— Это мы с матерью дали тебе денег на дом. Забыла? Мы тебя обеспечили! А теперь ты сестре не можешь помочь? А как тебя все любили — забыла?

— Это ее ты любил! — закричала Розетта, — для нее ты делал все, старался, выполнял любые дурацкие прихоти, бегал, искал ей учителей! А меня замуж сбагрили и забыли. Что, не так? Я не права? Права! И не проси — я не смогу ее забрать. Это невозможно!

— Ну, ты и…

— Прости, отец, — спокойно и твердо закончила она. — Не смогу. И не я в этом виновата, все мы знаем — кто. Не нужно делать из меня крайнюю… И еще. Больше ко мне, папа, с этой просьбой не приходи. Я не люблю этот сон. Он не дает мне спать…

— Бедная девочка, — пробормотал отец семейства, — спи спокойно. Мир вращается вокруг тебя одной. Ты выполнила последнюю волю отца. Тебе стыдиться нечего…

А Софи уже не знала, куда ей бежать. Она все слышала, все понимала, и ей было жутко. Ее ночной гость стоял невозмутимо рядом и молчал. Заметив, как Софи дрожит, накинул ей на плечи свой плащ, но она этого не заметила. Тогда он весело прошептал:

— Не печальтесь, сейчас все ваши беды закончатся, и для вас снова наступит утро. Стоит только отцу сказать несколько слов вашему брату, и он все сделает. Собственно, вы сами могли его об этом попросить, мадмуазель Софи. Впрочем, это уже не важно.

Софи, услышав эти слова, с облегчением на него посмотрела. Видимо, этот совершенно посторонний человек был прав. Он по случайности проник в ее комнату, в ее жизнь, и теперь знал про нее все. Почти все…

Мой ласковый, мой любимый брат… Вдруг подумала — наступит утро, а что дальше?

— Теперь сама не знаю, хочу ли я этого, — прошептала она.

— Что вы сказали? — изумился незнакомец.

— Наступит утро… Только не будут петь соловьи.

— Перестаньте. Все будет хорошо, — ответил он.

И тут она услышала:

— Отец, ты же понимаешь, что сейчас это невозможно.

Это был голос Поля. Был он четким и уверенным — воплощением разума и здравого смысла. Сначала она его даже не узнала.

— Почему?

— Во-первых, я уже опаздываю на важные переговоры.

— Речь идет не о сейчас — речь идет о ближайшем времени, когда ты сможешь приехать и увести ее.

— В Китай?

— Почему бы нет?

— Но это смешно!

— Почему?

— «Почему» — это, во-вторых. У меня много работы. У меня постоянные поездки по стране, потом я возвращаюсь, снова уезжаю. Жизнь дипломата — сумасшествие. Это большая ответственность. Это… Я не могу всего объяснить. В конце концов, не имею права!

— Что же, ты не заберешь ее отсюда?!

— Я этого не говорил… Но, не сейчас.

— Когда?

— Ну,… через год… Или, скажем, через два. Может быть, через пять-семь лет. Пока не знаю, все зависит от политической ситуации. А еще я жду новую должность. Это большая ответственность. Я представляю нашу страну, понимаешь, отец? Твою страну. Ты же хотел, чтобы я стал дипломатом? Я сделал это!… И еще хочу добавить — мне кажется, не стоит искать виноватого. Думаю, что в данной сложившейся ситуации никто из нас не виноват. А кому нужно сказать спасибо — все мы знаем… Так! Все! Простите меня, любимые. Больше не могу. Это нарушение регламента. Я должен очистить голову от наших проблем — через десять минут важные переговоры. Целую вас всех, обнимаю. Пока… Пока… Пока…

Его последние слова были слышны откуда-то из отдаленного уголка темного парка или еще дальше. А скорее всего они доносились через тысячи километров из места на планете, где находилась загадочная страна Китай, и где была непростая политическая ситуация, поэтому они становились все тише и тише, пока не исчезли совсем…

— Так, кто же ее сможет отсюда забрать?! — взревел отец, — неужели только я?!

Но, некому было ему ответить. Его жена была где-то далеко, она, наконец, спала; младшая дочь тоже безмятежно ворочалась в постели, отгоняя дурной сон; а сын был занят — в эту минуту он работал, трудился на страну. И только его старшая дочь стояла рядом на балконе, держась за перила, напоминая птицу, которая готовилась совершить полет в неизвестность, которая ее больше не пугала…

— Куда?

Софи встала у балконной двери, ведущей в свою комнату, преграждая незнакомцу путь.

— Если позволите…

— Не позволю. Я уже говорила, без веревки не приходи.

— Но…

— Повторять не буду.

— Я подумал…

— Напрасно.

— В таком случае, вы забыли, мадемуазель Софи, спрыгнуть с крыши, — улыбнулся он. — Хотя, недавно у вас была такая замечательная возможность.

— Нет, не забыла. Просто там этого делать не хотела.

— Почему же?

— Там мне было хорошо.

— А здесь?

— Здесь ничего не изменилось… И уже не изменится. Я не могу жить на крыше вечно.

— Но…

— Покончим с этим. Ступай и принеси мне ее.

Мужчина снова улыбнулся и тихо медленно произнес:

— А на крыше вы не сделали этого потому, что не способны на такое. Верно?

— Иди ко всем чертям!

— Я-то пойду. Только, что вы будете делать без меня? Вас все бросили — остался я один…

— Хватит…

— Вы не даете мне сказать — я принес то, что обещал.

— Где она?

— В кармане плаща. Я не обманул.

— Принес, — с облегчением прошептала она, — хорошо! Принес!… Давай.

Софи сняла плащ и протянула ему.

— Вот, мадмуазель, — и незнакомец вынул из кармана скомканный пучок.

— Что это?… Ты издеваешься?

— Веревка… Вернее, бечевка. Моей знакомой не оказалось на месте, пришлось взять то, что нашел.

— Но она порвется, как нитка.

— Если ее распутать, а потом сложить в несколько раз, все получится.

— Это какой-то кошмар! Сколько времени? Скоро наступит утро. Я не хочу снова начинать бессмысленный день. Хватит надо мной издеваться!

— Нужно всего лишь распутать. Держите этот конец, потом постепенно вытягивайте. Все у вас получится.

— Когда же это закончится?!

— Вы сами теряете время!

— Иди сюда. Ну, быстро! — и она, взяв за рукав, втащила его в комнату. — Сиди здесь и жди! — скомандовала Софи, и лихорадочно начала терзать в руках запутанный клубок, бормоча:

— Веревка… Бечевка… Распутать… Сложить в несколько раз… И все… Тогда будет все… А потом…

Вдруг перевела взгляд на мужчину.

— Ты мне поможешь?

— Мадмуазель, я только и делаю это — неужели вы не видите? — воскликнул ночной гость.

— Нет, потом… Ты мне поможешь потом?

Он на мгновение замер, строго на нее посмотрев:

— Мы с вами так не договаривались, мадмуазель Софи.

— Но, ты должен мне помочь!

— Нет, не должен.

— Но!…

— И не просите!

— Мерзавец!

— Вот как?…

— Негодяй!

— Пожалуй, я пойду.

И он встал, сделав шаг по направлению к балкону.

— Постой, — взмолилась она. — Прости! Ты не можешь так просто уйти.

— Отчего же?

— Чего ты хочешь?

— Вам меня не понять, мадмуазель, но в вашем веселом приключении принимать участия я не буду.

— Ты хотел знать обо мне все?

— Хотел. Но, вы не желаете говорить, а я не могу вас принуждать.

— Ты хочешь знать, что было со мной дальше?

— Я хочу знать о вас все, мадмуазель Софи.

— Так слушай, но ты мне потом поможешь. Хорошо?

— Не знаю… Не уверен.

— Я знаю — ты не бросишь меня одну. Который час?

— Пять минут третьего.

— Ночи или утра?

— Пока ночи. Соловьи еще поют.

— Сядь. Держи эту веревку. Она постоянно путается!… Проклятье! А соловьи еще поют… Что я говорила? Спрашивай — что ты хочешь знать?

— Все. Если точнее — расскажите, как в вашей жизни появился Он.

— Хочешь знать все? — прошептала она. — Хорошо, я расскажу. Все расскажу. Только не уходи.

— Я не уйду, мадмуазель. Слушаю вас.

Софи немного помолчала, глядя в никуда. Ее глаза были сухими, в них больше не было видно слез, лишь пустота и усталость. Наконец она тихо заговорила, начиная свой рассказ:

— С малых лет я работала, как сумасшедшая. Лепила всех подряд. Детская комната была заставлена моими ранними скульптурами.

— Нравилось?

— Безумно.

— Красота?!

— Что?

— Ничего-ничего, продолжайте.

— Прошло несколько лет, и однажды отец пообещал привести к нам домой Альфреда Руже. Это признанный мэтр и знает толк в таких делах. Целую неделю я сходила с ума, бесилась, не находила себе места. И тогда загадала: если Руже не одобрит мои скульптуры, возьму молоток и разобью все вдребезги.

— Так вот когда у вас зародилось восхитительно чувство вандализма?! Браво, мадмуазель!

— Это не смешно! Это было делом моей жизни!

— Тогда еще вашей маленькой жизни!

— Какая разница?!… Но Руже мои работы понравились. В тот день я впервые услышала это имя. — Странно, — сказал он мне. — Совершенно в манере Гобера. — Гобер? Кто это? — не поняла я. — Самый скандальный современный скульптор, — объяснил Руже. — Чего о нем только не говорят! Кто-то называет его гением, а кто-то просто обманщиком. Рассказывают, что он делает статуи по слепкам с живого тела.

Софи немного помолчала, а руки продолжали распутывать проклятый клубок. Делала она это лихорадочно, исступленно и неумело. Но было видно, что в этот миг она находится далеко отсюда — в своем детстве.

— А спустя четыре года отец получает назначение в Рамбуйе, и наша семья переезжает в Париж. Мне семнадцать. Я посещаю академию, учусь, снимаю мастерскую вместе с тремя подругами, слушательницами академии. Руже не бросает меня, он часто наведывается, помогает, советует. И однажды представляет меня Полю Деко — директору школы изящных искусств. Тогда во второй раз я услышала о Нем. Едва взглянув на мои работы, Деко сразу же спросил: «Вы учитесь у господина Гобера?» Кто этот чертов Гобер, с которым меня все сравнивают? — подумала я. Любопытство меня разбирало. Слышала о нем лишь одно — учиться у такого мастера было бы мечтой для любого начинающего скульптора.

— Тогда вы и решили придти к нему прямо в логово, — мягко перебил незнакомец. — Как он вас встретил? Был восхищен красотой юной барышни? Говорил комплименты? Пал к вашим ногам?

— Комплименты? Он заставил меня слепить из гипса ступню, а потом буркнул: «Вы согласны убирать глину и гипс?» — Конечно! — не задумываясь, ответила я. Так с ним и познакомилась…

— Сколько вам было лет?

— Девятнадцать.

— Счастливый возраст!… Что же было потом?

— Потом… Который час?

— Десять минут третьего.

— Десять минут… А потом для меня начались тяжелые, но самые счастливые времена.

— Даже так?

— Да. Все, что я делала раньше, было лишь подготовкой к чему-то большому, сложному и одновременно прекрасному. Я встретила человека, который обладал странной, неповторимой техникой. Он работал крупными мазками, широко накладывая линии. Его скульптуры не говорили, не шептали, они кричали, горланили, хватая за горло и не отпуская. Все было так необычно…

— И вы мгновенно поддались обаянию этого человека.

— Никогда раньше ничего подобного я не испытывала. Невозможно было оторваться от этого зрелища. А как он их создавал?!

— Как?

— Этого не объяснить. Он сливался с материалом, словно разговаривал с ним, и глина или бронза, гипс,… не важно, с чем он работал,… становились в его руках податливыми, словно, отдавались всецело. А мастер сильными руками уверенно брал простую земную плоть и делал с ней все, что хотел. А потом рождалось великое.

— Красота?!

— В его мастерской я впервые узнала, что это такое. Конечно, раньше видела в музеях скульптуры великих мастеров, но чтобы такое являлось прямо на глазах… Это было невозможно. Когда он работал — напоминал демона. Был, словно, с другой планеты. И я, иногда подсматривая за ним, чувствовала, как кто-то стоит за его спиной, дает великую силу, помогает. Все напоминало чудовищный заговор, божественный и неповторимый. Ничто в этой жизни не сравнится с подобным зрелищем…

— Тогда и влюбились.

— Об этом я не помышляла. Даже в мыслях такого не было. Он был слишком от меня далек. От всех нас.

— У вас в мастерской работали другие ученики?

— Конечно.

— Были молодые парни?

— Я была одной девушкой, остальные были юношами.

— Что случилось дальше? Как произошло… то, что произошло?

Софи замешкалась и посмотрела на часы. Рассказывая, она ненадолго забыла о своем занятии, но теперь вспомнила и снова принялась распутывать пучок тонкой бечевки.

— Дальше, — пробормотала она. — Дальше все произошло очень просто…

И снова замолчала.

— Он начал ухаживать, дарить подарки, цветы, ходить с вами в театры?

— Долгое время он меня не замечал. А я и не думала ни о чем таком. Только училась. У меня начали получаться хорошие скульптуры. Очень хорошие! Моя техника была другой — я работала скрупулезно, четко вырисовывая детали — не знаю, почему меня сравнивали с ним? А он иногда подходил, объяснял. Научил работать с бронзой. Это было счастливое время. Теперь уже я знала точно, что это дело мое. Спустя немного времени он начал доверять мне небольшие фрагменты своих скульптур. Потом отвозил их в салоны или отдавал заказчикам, и ему платили деньги. А в них была частица моего труда. Значит, и меня тоже начинали признавать! Так постепенно я входила в мир, где рождалось то, что останется навеки, навсегда. Мои руки прикасались к великому! Меня принимали в маленький закрытый клуб. Было так здорово!

— А он вас не замечал. Значит, это вы его соблазнили?

— Нет. Он был для меня лишь учителем. Мне и в голову такое не приходило.

— Но однажды…

— Что?… Да. Случилось это однажды. Один месье, ученик Гобера, (был он моего возраста), пригласил меня вечером вместе погулять. Ну, или как это называют, на свидание. Я согласилась, хотя не любила терять время, и каждый день допоздна задерживалась в мастерской. Но на этот раз почему-то согласилась. Устала, захотелось развеяться, отдохнуть. Да и парень был симпатичным.

— Что же было дальше?

— Очень скоро к этому ученику подошел Гобер и дал поручение — отправил его отвезти по какому-то адресу несколько скульптур. И остальных учеников дал ему в помощь. Сказал им сегодня не возвращаться. Мы Гобером остались в мастерской одни. Потом… он подозвал меня и приказал раздеться.

— Вы сделали это?

— Конечно. Ему нужно было помочь, а все натурщицы в этот день уже ушли. Показал, какое мне нужно занять положение тела, и начал месить глину.

— Вы подчинились?

— Да.

— Вы и раньше ему позировали?

— Никогда. Но он попросил.

— Но, позвольте! Молодая девушка из приличной семьи… Насколько я знаю, натурщицами работают особы…

— Это было неважно. Он должен был сделать работу, поэтому попросил меня.

— Вы разделись донага?

— Он так сказал.

— Стыдно было?

— Это было так естественно.

— Естественно, когда тебя раздевают, а потом заставляют голой лежать перед мужчиной?

— Естественно, когда обнажаешься, чтобы помочь мастеру, учителю создать скульптуру. Тебе этого не понять.

— Нет, мне не понять.

— Он не на меня смотрел. Он видел во мне образ, который пришел к нему в эту минуту. А я была лишь ее отражением, формой, моделью. Главное — результат. Так он мне тогда сказал.

— И вы ему поверили?

— Конечно.

— Что было дальше?

— Он работал, творил. Как всегда он был прекрасен. Я любовалась им, а он мною.

— Нет, не вами. Вы же сами только что сказали…

— Не важно. Главное, что я ему помогала. Без меня сделать ту скульптуру он бы не смог.

— Получилось?

— Божественно. Сейчас она находится в музее, а тысячи людей приходят на нее посмотреть.

— Это все? День так и закончился?

— Нет, не все… Когда он закончил, наступил поздний вечер. Оставались небольшие штрихи, которые можно было сделать завтра. Он приблизился ко мне… Руки его были перепачканы глиной, он стоял, тряпкой их оттирал и на меня смотрел. Я спросила, можно ли одеться.

— И тогда ваш учитель сказал «нет»?!

— Ничего он не сказал. Молча провел рукой по моему плечу, потом по груди. В эту минуту он словно продолжал лепить свою скульптуру. Это было удивительное чувство. Почему-то я позволяла ему делась со мной абсолютно все. И тогда он взял меня. У нас с ним это было впервые. Раньше он меня не замечал…

— Вам было хорошо?

— Да…

— Простите за нескромный вопрос, мадмуазель, в тот момент вы еще были…

— Он был первым моим мужчиной. Я из приличной семьи.

— А что же тот юноша? После этого вы сходили с ним на свидание?

— Когда на следующий день он пришел в мастерскую и увидел последнюю скульптуру Гобера, больше ко мне не подходил. И остальные тоже не приближались.

— Ну, конечно! Так вы стали собственностью учителя! Еще одной его статуэткой или моделью — в зависимости от настроения мастера.

— Замолчи. Это не так!

— Конечно! — и мужчина засмеялся. — А отправил всех из мастерской он совершенно случайно?

— Ему нужно было продать скульптуры.

— Не смешите. Ему нужно было остаться с вами наедине.

— Какая ерунда! Он до этого не видел во мне женщину.

— Пока не услышал, как молодой человек — его ученик, приглашает вас на свидание! Тут и заиграла кровь!

— Чушь!

— Вы не знаете мужчин — все они хищники, собственники и своего не упустят. Он чужими глазами посмотрел на вас, понял, что вас хотят, словно увидел, как тот юнец будет вас раздевать, обладать вами, и тут же отобрал добычу! Вот и все.

— Добычу?! Он любил меня.

— Любил?… Хорошо, любил. А вы?

— Я тоже его любила.

— Простите, сколько вам тогда было лет?

— Я уже говорила — девятнадцать.

— А ему?

Она немного помолчала, потом резко ответила:

— Какая разница?

— Хочу знать, — коротко бросил мужчина, и она не смогла ему отказать, тихо пробормотав:

— Он старше меня на 24 года.

— И вы хотите сказать, что полюбили мужчину, которому шел уже пятый десяток?

— А что тут такого?

— Рядом находятся красивые, молодые юнцы. Они с удовольствием смотрят на вас, приглашают на свидание, предлагают развлечься. Потом, вполне возможно, один из них станет вашим спутником жизни. Вы создадите семью, родите детей. Это подсказывает инстинкт любой молодой женщине. А вы выбираете старика?

— Он не старик!

— Он в отцы вам годился! И только потому, что он приказал вам раздеться донога, вы подчинились и отдали ему себя, молодость, красоту, если хотите, девичью честь?! Как такое возможно?

— Тебе не понять!

— Нет! Мне не понять! Он просто вас совратил. Сделал это нагло и грубо.

— Ты тоже совратил девушку.

— Я не был так стар и не отбирал потом у нее годы жизни. А ваш кумир… Вы меня простите. Даже если говорить о простом и естественном — какую радость он мог вам подарить? Каким он был любовником? Смешно! Наверное, после него у вас были другие мужчины, и вы знаете, о чем я. Вы успели это понять и сравнить. Но отдавать свою невинность старику — это уже…

— Руки…

— Что?

— Никто из тех, других, не был лучше его. Все они ничтожества, животные. А Гобер… Когда он ко мне прикасался, я становилась мягкой, податливой, как глина. Он, словно, лепил меня. У него удивительные руки. Это было чудом. Дело не в сексе, хотя он был совсем не стар, как ты говоришь, был хорошим любовником, но я замечала только его руки. А когда он ко мне прикасался… Я знала, что это руки… бога, — прошептала она.

— Что? Опять бога!

— Да, дьявол тебя побери. Ты никогда не поймешь этого, потому что тебе не дано быть таким. Никто не поймет. И я счастлива была, что оказалась с ним. И никогда не забуду, как он любил меня… А я его. Да, я любила…

И она замолчала. Какое-то время мужчина тоже молчал, внимательно на нее глядя. Наконец произнес:

— А сейчас?

— Сейчас?… Сколько времени? — спохватилась она. — О, господи! Может, этого достаточно? — и посмотрела на кусочек бечевки, которую удалось распутать.

— Нет, не достаточно, — жестко ответил мужчина.

— А соловьи еще поют?

— Да, поют. Дальше! — приказал незнакомец, и она, как под гипнозом, неумело распутывая проклятый клубок, продолжила:

— Через какое-то время он снял помещение для другой мастерской, где мы работали только вдвоем. О ней больше не знал никто. Это было удивительное время. Сколько мы там провели с ним месяцев, лет не помню. Казалось, это была вечность. Он создал своими руками другую планету, куда взял меня с собой. Нас окружали скульптуры, я помогала ему, позировала. Он больше не пользовался услугами натурщиц — лепил только с меня. Это была наша маленькая тайна, в которую никто не был посвящен. Мои родители к этому времени расстались. У отца был вздорный характер, который выдерживать могли немногие. Поэтому, жила я у матери. Постоянно сбегала от нее в наше гнездо, возвращалась поздно или вообще не приходила домой, что-то врала. Не помню что. А позже совсем ушла, сняв квартирку около мастерской. С тех пор я к матери не возвращалась. Видеть их всех не могла. А они меня… Все это не важно. Главным для меня был Гобер! Главным было — наше дело. Он всему меня учил. И теперь к каждой его скульптуре прикасались мои руки. Он доверял заканчивать многие его работы. Потом относил их, продавал. У Гобера к этому времени было громкое имя, поэтому в деньгах мы не нуждались… Не в них дело. Казалось, он уже не может без меня, а я без него — это главное. Гармония! Так это называется. И что меня все больше поражало — мой Гобер впервые начал лепить женское тело. Раньше он никогда этого не делал. Он начал в искусстве свой новый период. Если бы я не позировала — не было бы тех работ. Тебе этого не понять. Я освоила его манеру, но ему этого было недостаточно, и он дьявольски бранился. Он хотел, чтобы я добавляла в его скульптуры что-то другое, новое, свое. Только свое. Тогда получался разговор на двоих. Так он говорил. Больше я за ним не повторяла, не копировала — он ждал, что я ему скажу. Это называется дуэт. Теперь работы говорили на два голоса — один был мужским — властным и грубым, другой женским — иногда слабым, нежным, иногда капризным или кокетливым, томным или взбалмошным. Все, как в любви. А когда они объединялись, рождалась музыка невиданной красоты и силы. Она поднимала нас, уносила от этого мира на другую планету. И там, вдали от всех, мы работали. До исступления! Самозабвенно! А в мгновения наивысшего подъема, восторга, неземного экстаза он отбрасывал инструмент и снова меня любил… Только меня… А я его. А утром просыпаясь в мастерской, мы смотрели на вчерашнюю работу и не верили, что сделали это своими руками. Боялись прикоснуться. Она выглядела чужой, какой-то незнакомой. Теперь у нее будет своя судьба, своя жизнь. И жизнь эту подарили ей мы… И кто-то еще. Теперь я часто слышала чей-то голос, чувствовала — кто-то еще находится в мастерской, он помогает, зовет за собой. Куда? Какая разница?! Это было неважно. Не видела его, но знала точно, что он рядом, он где-то здесь…

Она замолчала, продолжая упрямо терзать клубок бечевки. Больше ничего не замечала, говорить не хотела, думать тоже. А главное, вспоминать. Некоторое время в комнате стояла абсолютная тишина, и только из парка доносились соловьиные трели. Наконец, незнакомец задумчиво произнес:

— Но все когда-то кончается, и ваша история тоже. Понимаю… Дальше! — вдруг жестко приказал он.

— Нет! — отозвалась она.

— Продолжайте!

— Не могу.

— Я сказал, продолжайте!

— Не буду.

— Вы обещали! Иначе, зачем я здесь нахожусь?

— Это выше моих сил, — взмолилась она.

— Хорошо, я вам помогу… Сколько времени вы были с ним?

— Около десяти лет.

— Почему вы сейчас не вместе? Почему оказались здесь?

Она промолчала.

— Вы произнесли — «мой Гобер». У него был кто-то еще?

— Да.

— Он посмел завести любовницу, находясь с такой женщиной, как вы? Как это произошло? Когда? Она была моложе вас, красивее, сексуальнее?

— Старая тетка — его ровесница. Некрасивая, толстая. Она у него была всегда. Когда-то давно она родила ему ребенка, и он не мог ее бросить.

— Значит, ее бросить не мог, а вас постоянно оставлял, отправляясь к ней?!… И так вы жили около десяти лет?… И любили!

— Да! Любила! И он тоже меня любил! Только меня!

— А к ней уходил! Какая трогательная история. В итоге он вас бросил… Или вы одумались и больше так не смогли?

Софи промолчала.

— И это вы называете любовью? А теперь подумайте — представься такой счастливый случай вернуться в тот проклятый день и час в мастерскую, где он вас… Как поступили бы вы? Снова ему отдались?

— Не задумываясь.

— Это чудовищно! Но, зачем? Знать, что потом долгие годы проживете втроем! Будете делить одного мужчину на двоих! Какая-то гордость должна быть у женщины?! А вы снова разделись бы и отдались?!

— Хватит, я больше не могу… Я уже запуталась в этой проклятой веревке…, — прошептала она. И действительно, ноги ее были опутаны тонкой нитью, словно паутиной.

— Мне уйти? — строго произнес незнакомец.

— Уходи, — прошептала она, в бессилии опустив руки, а клубок соскользнул на пол. Мужчина прошелся по комнате, подошел к окну, перегнулся через перила, бросив взгляд на темный парк, и снова повернулся к Софи. Затем приблизился к ней, поднял клубок бечевки, положил его на стул и медленно заговорил:

— Думаю, мужчина, который занимается творчеством, вообще не способен любить. Женщина умеет делать это всегда, мужчина лишь эпизодами. А у вашего избранника даже это не получилось. Доказательством тому служит его жизнь на два дома, на две семьи. (Не поймешь, как это называть.) Он был на ней женат?

— Нет.

— Она отказывала ему в супружестве?

— Она мечтала выйти за него замуж.

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— Что у него в жизни было лишь одно — скульптуры. Та женщина была лишь тихим болотцем, гаванью, куда всегда можно было приползти, устав от вас. Вы были музой, любовницей, которая со всей страстью подбрасывала поленья в огонь, моделью, если хотите — материалом. Кем вы только не были — скребком в руках бога, глиной, забавой для Гобера, из которой он лепил все, что хотел. А женщиной? Просто женщиной вам стать удалось? Ответьте? Только не врите себе? Просто ответьте.

— Не знаю, — прошептала Софи. — Я уже ничего не знаю! — вдруг закричала она. — Я больше не могу!

— Странные вы какие-то… скульпторы, творцы, лицедеи! Обыкновенное человеческое чувство, которое простые люди отдают друг другу, вы превращаете в бронзу и глину.

— Необыкновенное.

— Хорошо, пусть так… Но, в глину. Вместо того чтобы просто любить! Но, зачем?

— Мы отдавали это другим.

— Кому?! Они этого все равно не поймут! Вы стирали себя, выворачивая наизнанку.

— Не было бы…

— Чего?

— Ничего этого не было бы…

— Вашей красоты? Дура! Какая же ты дура! Это то же, что вскрыть себе вены и рисовать кровью! А ты могла стать бабой,… просто бабой, это ты понимаешь?! И виноват в этом он! Только он. Человек, который отобрал у вас целую жизнь и по вине которого вы оказались здесь с петлей на шее.

— Я ненавижу его! — вдруг простонала она.

— Вот! Наконец я услышал от вас истину! Повторите еще раз, мадмуазель Софи. Давайте же! Смелее!

— Ненавижу!

— Это то, что я хотел от вас услышать. Вы учитесь не врать себе. Дальше все будет проще — дело за малым. А теперь скажите это ему. Сумеете?

Гобер появился неожиданно. Он стоял, грозно на нее смотрел и молчал. Софи в ужасе замерла. А незнакомец тактично отошел в дальний угол комнаты. Наконец, Гобер произнес:

— Сумеешь?

Но в ответ только тишина. Софи не могла вымолвить ни слова.

— По-моему, вы зашли слишком далеко, — произнес Гобер. — Это несправедливо… Что это такое? — и посмотрел на спутанный пучок бечевки.

— Бечевка, — прошептала она.

— Зачем?

Но она не ответила, тогда подсказал незнакомец:

— Возникла необходимость сделать из нее веревку. Вот мы и стараемся.

— Не получается? — усмехнулся Гобер.

— Нет, — прошептала Софи.

— Криворукие, ничего без меня не могут, — проворчал он.

Гобер взял в руки пучок, сел на стул и руки его быстро и ловко заработали. Они действовали как механизмы, которые бесстрастно выполняли точную работу.

— Ты что-то хотела мне сказать? — произнес Гобер.

По нему было видно, что человек этот немногословен, не любит впустую болтать языком, как не любит делать лишние движения. Он был властным, немного грубым, что придавало ему обаяния, несмотря на возраст. И Софи под взглядом, которым он иногда ее одаривал, растерялась.

— Смелее, мадмуазель, не люблю, когда делают это за моей спиной. Критиков хватает, — пробубнил Гобер.

Но она снова промолчала, глядя на его ловкие руки.

— Значит, ненавидишь?! — усмехнулся он. Наконец, она робко произнесла:

— Разве ты хоть раз сказал мне, что любишь?

— Я лепил тебя, — невозмутимо бросил он, продолжая работать. К этому времени он уже вытянул достаточное количество тонкой нити, и начал ее сплетать.

— Лепил? — ужаснулась она.

— Да, лепил. Как самую совершенную женщину.

— Или модель?

— Ты меня плохо слышишь? Я сказал — женщину.

— Но, с женщиной так не поступают. Кроме меня у тебя была…

— Ты — все, что у меня было.

— Ты никогда не покинул бы Розу.

— Тебе этого не понять.

— Жалость подчас сильнее любви?

— Она родила мне ребенка.

— Ребенка?! — с отчаянием воскликнула она, — говоришь, ребенка? А как же я?

— А ты меня бросила.

— Разве не я хотела родить тебе малышку? Ты не знал об этом?

Но он промолчал.

— Мне было уже тридцать, и бог, наконец, послал мне такой подарок. У нас должен был родиться ребенок. Что сделал ты?

— Ничего.

— Уехал к своей. Не помнишь?

— Так было нужно.

— А я осталась одна. Тебя все не было. Потом я одна отметила свой день рождения. Тебя и тогда не было. А потом приехал брат, узнал, что я ношу твоего ребенка. Все они узнали! Ты понимаешь, что потом началось?!

— Меня не было.

— Конечно. Тебя не было… Это твоя вина, что он не родился! Ты не должен был бросать меня в такую минуту.

— Это ты бросила меня.

— Конечно! После всего, что произошло…

— А потом! Что ты вытворяла?

— Ничего!

— Сняла мансарду в богемном районе.

— Я не могла вернуться домой — они меня изгнали. Из-за тебя!

— Водила мужиков.

— Это не твое дело!

— Назло мне делала это?

— Да! Назло! А ты вернулся к своей мадам!

— Я тебе делал выставки, присылал приглашения. Все было для тебя. Почему ты не выставлялась?

— Потому что там выставлялся ты!

— И что?

— А в газетах обо мне писали, ставя мое имя рядом с твоим!

— Я скульптор. Наш мир тесен.

— От тебя не было спасения.

— Детка, из-за тебя мне нужно было бросить свое дело?

— Я тебе не детка. Это какое-то проклятье!

— Я хотел помочь! Я твой учитель. Ты должна была держаться меня.

— Я видеть тебя не могла!

— Присылал к тебе покупателей! Ты их прогоняла.

— Хотела вырваться из-под твоей власти! Для них я была лишь твоей любовницей!

— Появлялась в салонах в дырявых ботинках, в рваном платье.

— А в это время на великого скульптора Гобера сыпаться золотой дождь. Когда-то я помогла тебе сделать целое состояние.

— Ну, знаешь ли…

— Знаю. А ты подписывал своим именем мои работы и потом их продавал. Не было такого?

— Нет.

— Врешь! А сколько я работала на тебя. Ты ничего мне не платил. Ты меня лишил всего. Преследовал, следил за мной! Однажды ночью меня пытались ограбить и убить. Я знаю, это все ты. Я узнала в одном из нападавших твоего натурщика, а утром они подсыпали наркотик в мой кофе!

— Так, все, хватит. Тебе действительно место в сумасшедшем доме — твой брат не ошибся.

— Ненавижу! Я тебя ненавижу! Видеть тебя не могу!

— Пожалуй, ты права. Пойду. Середина ночи — не даете спать!

Он растянул прочную толстую веревку, с любовью на нее посмотрев, подергал ее, попытался разорвать, но она выдержала. Было видно — Гобер остался доволен своей работой.

— Этого достаточно? — спросил он, повесив ее на спинке стула.

— Вполне, — ответил из дальнего угла незнакомец. Все это время он молчал, оставаясь в тени.

— А тебе, дорогая моя, — произнес Гобер, — я на прощанье хочу сказать одну вещь, — он немного помолчал. Потом произнес: — Я уверен: ты будешь несчастна, узнав жизнь, сожалея и плача, осознав, что стала жертвой собственной творческой гордыни. Всегда нужно быть справедливой. И еще… Надеюсь, ты понимаешь, что без меня не создашь больше ничего.

— Ты без меня тоже.

— Прощай, — откланялся Гобер.

— Спасибо тебе за все, — в исступлении прошептала она, и он ушел.

— Ненавижу! — повторила Софи.

Они снова остались вдвоем. В комнате стало свежо, Софи съежилась от холода. Ее уже лихорадило, ее трясло. Ветер свободно врывался через открытый проем балкона в темную комнату. А вдалеке, если присмотреться, над верхушками деревьев можно было увидеть легкое зарево. Солнце взойдет нескоро, но его лучи уже добрались до далекого горизонта и освящали край небосвода. А значит, скоро наступит утро…

Мужчина подошел к стулу, взял веревку, потом достал нож и отрезал лишнюю бечевку.

— У вашего Гобера действительно золотые руки, — произнес он, разглядывая последний шедевр мастера. — Сделано на совесть. Руки бога, говорите?

— Да, на совесть, — прошептала она.

— Вот только не хватило чуткости понять, зачем она вам нужна. Что же, на прощанье он вам помог. Сделал доброе дело.

— А теперь поможешь мне ты.

— Конечно, помогу, мадмуазель Софи, — весело воскликнул он, — для этого я здесь и нахожусь. Кстати о Гобере. Напоследок хотел сказать о нем кое-что еще. Когда он узнал, что вас поместили сюда, ваш учитель и любимый мужчина прислал в клинику на ваше содержание некоторую сумму. Хотите знать — сколько?

— Мне все равно.

— 500 франков! — и он засмеялся.

— Он всегда был скуп, — пробормотала она.

— М-да. А если учесть, сколько он на вас заработал…

— Я не хочу об этом говорить.

— Простите, мадмуазель Софи. Тогда покончим с этим.

Она медленно шагнула к стулу, взяла веревку, потом подошла к балконной двери, посмотрела вдаль. Долго стояла и смотрела. А соловьи уже были почти не слышны. Лишь изредка доносились их трели. Устали. За эту ночь они успели понравиться друг другу и теперь готовились к главному — продолжению соловьиного рода. Ведь должен кто-то в этом мире красиво петь. Наконец, Софи резко обернулась, словно вдохнув последний глоток свежего воздуха, и вопросительно посмотрела на ночного гостя. Больше ее здесь не удерживало ничего.

И тут произошло непонятное. Мужчина вдруг захохотал. Смеялся он долго. Иногда выкрикивал какие-то реплики, а она в изумлении на него смотрела.

— Хорошо смотритесь, мадмуазель!…

— Вы просто чудо!…

— Видели бы вы сейчас себя со стороны!…

— Вам эта веревка очень к лицу!…

— Вернее, к шее!…

Он смеялся, и остановиться не мог, а она ничего не понимала. Вдруг он замер и громко воскликнул:

— Не надоело заниматься ерундой?

— Я тебя не понимаю! — произнесла Софи.

— Что тут непонятного? Я не буду вашим убийцей. Это было бы слишком просто! Не буду! Понятно?

— Ты обещал помочь.

— Я не буду делать этого! А вы никогда на такое не пойдете. У вас рука не поднимется. Ну, давайте, попробуйте. Свяжите петлю — это же так просто. А потом прицепите ее вон к тому крюку. Эта палата просто создана для такого ритуала. Не палата, а эшафот. Вот только вы не сделаете этого. Не сможете! — и он снова захохотал.

— Ты обещал помочь, — бессильно прошептала она.

— Да, обещал! И я помогу. Только не так. Выбросьте это, — и показал на веревку.

— Почему?

— Потому что смешно смотреть… Да, оставьте вы ее в покое.

Он подбежал, вырвал ее из рук Софи, и выбросил в проем балкона.

— Что ты сделал? — с ужасом закричала она.

— А теперь к делу, — не обратил он внимания на ее последнюю реплику. — Сосредоточьтесь. Сначала успокойтесь. Черт возьми, вас всю колотит, трясет. От холода? Сейчас будет тепло. Я сказал — успокойтесь, расслабьтесь. Что вы на меня так смотрите? Хватит строить из себя самоубийцу — это не про вас! Забыли все, больше не думаем о ерунде!

— Но…

— С вами невозможно.

Он схватил графин, налил воды в стакан доверху и плеснул ей в лицо.

— Что ты делаешь?

— Так лучше?

Потом взял полотенце, которое висело неподалеку, и бросил ей.

— Вытирайтесь!

Она послушно выполнила эту просьбу.

— А теперь подумайте, помечтайте и потом отвечайте на мои вопросы. У вас все получится. Небольшой экскурс в будущее. Начали! Итак…

Он подбежал к ней и грубо усадил на стул.

— Так будет лучше, — воскликнул он. — Итак. Сосредоточьтесь… А теперь спрашиваю! Ты понимаешь, что с тобой будет дальше?

— Что?

— Ты знаешь, сколько еще времени здесь проведешь?

Он замолчал, а Софи задумалась. Она сидела мокрая. Ей удалось вытереть лишь лицо, но вода осталась на волосах, и теперь она капала на платье и руки. Сейчас женщина напоминала мокрого воробушка.

— Ты знаешь, сколько еще здесь проведешь времени? — громко повторил незнакомец.

Она мгновение помолчала и вдруг воскликнула:

— Постой… Я знаю… Но откуда?! Какой кошмар!

— Сколько? Произнеси вслух! — командовал мужчина.

— Тридцать!

— Все верно! Кошмар?! Именно кошмар! Тридцать лет! И все из-за него!

— Я ненавижу его! Я их всех ненавижу! Зачем ты выбросил веревку? Как теперь я ее достану? Ты все время издевался надо мной?!

А мужчина снова захохотал.

Дверь неожиданно распахнулась и на пороге появилась медсестра. Она повернула выключатель, и яркий свет больно резанул по глазам.

— Что за крики, мадам?

— Выключите свет! — воскликнула Софи.

— У вас все нормально?

— Да. Да, у меня все хорошо. Выключите немедленно свет!

— Но, с кем вы разговариваете? Здесь никого нет!

Медсестра оглядела комнату, посмотрела сквозь незнакомца, не заметила его и перевела взгляд на пациентку клиники.

— Не ваше дело! Немедленно потушите свет!

— Как вам будет угодно, мадам. Я подумала, что вам плохо. Вас слышно на всем этаже.

— Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо. И оставьте, пожалуйста, меня в покое!

— Хорошо, мадам Софи, я удаляюсь. Я должна была проверить, не потревожил ли кто-нибудь ваш покой.

И она ушла, выключив свет и прикрыв за собой дверь.

И тут Софи остолбенела. Она с ужасом смотрела на мужчину, не в силах произнести ни слова. Наконец прошептала:

— Кто ты такой?…

Тот стоял и молчал.

— Кто вы такой? — повторила Софи, — она вас не увидела.

Тот лишь усмехнулся.

— И откуда я знаю, что со мной произойдет дальше? Что со мной твориться? Снова дурацкая вода из графина?

— Не совсем так, — произнес незнакомец. — Никакие таблетки не в силах показать нам будущее. Просто я тебе немного помог. Заставил посмотреть правде в глаза. И это еще не все. Продолжим! Теперь трезво подумаем — стоило ли того? Из-за этого человека ты проведешь здесь три десятка земных лет до самой своей кончины. Твой брат не приедет ни через год, ни через два, ни через семь лет. Он явится сюда через двадцать девять лет, поцелует тебя в лобик, сделает фотографию на память потомкам, и исчезнет из твоей жизни навсегда! Похоронят тебя на кладбище, но пройдет всего несколько лет, и даже от могилы твоей ничего не останется — земля, на которой она находилась, будет передана на нужды муниципалитета. Тебя, милая, сотрут, уничтожат. Даже положить цветок на могилу будет некуда. После тебя не останется никакого наследства, имущества. Абсолютно ничего. Почти все свои работы ты расколотила. Все верно? Так зачем ты жила? Ради чего? И ради чего теперь ты не откажешься от той бессмыслицы?

— Кто вы такой? — закричала она.

— Я тот, который пришел тебе помочь. Помнишь, я говорил, что могу сделать простую вещь — нужно только захотеть кое-что изменить в своем прошлом, от чего-то отказаться. И тогда я подарю тебе молодость, верну в любое время, в которое пожелаешь. Ты проживешь жизнь снова, но уже по-другому, и не закончишь ее так. Ты хочешь этого?

— Да!

— Так, отвечай же! Вся твоя глиняная и каменная возня была ерундой?

— Да!

— Руки, которые ты называла руками бога, твой дар, который оказался никому не нужным — все это было иллюзией?

— Не знаю.

— Как?

— Да, черт возьми!

— Верно! А тот мужчина, который похитил твою жизнь…

— Я ненавижу его!

— Хорошо! Теперь скажи, что ты отказываешься от всего, что натворила, и хочешь переписать жизнь заново, прожить ее по-другому.

— Да! Да! Да!

— Это твое решение?!

— Да!

— Прекрасно! Осталось под этим немножко расписаться…

— Кровью? Я готова!

А мужчина уже хохотал.

— Детский лепет. Кому нужна твоя кровь? Кому нужна ваша плоть, вы, ничтожные создания. Все это тлен, материя, атомы, фантики, пустая обертка… Пойдем, — и он схватил ее за руку, увлекая за собой. — Теперь смотри…

— Господи, что это?

— Идем-идем, не останавливайся!

Стена исчезла, и яркий свет ослепил глаза. Через мгновение они оказались на просторной местности. В зените ярко светило солнце, под ногами скрипел желтый песок, а повсюду находились какие-то строения. Их было много. Все они были разными. Словно, их достали из глубины времен, столетий, тысячелетий и поместили здесь. Архитектурные стили были перемешаны. Здесь находились и древние постройки, и средневековые замки, видны были современные здания. Место это напоминало музей. Только почему-то под ногами был песок.

— Что это? — спросила Софи. Она не верила своим глазам. Такое было невозможно. Сон? Опять вода из графина? Она ничего не понимала.

— Дальше, еще дальше! — тащил ее за собой незнакомец.

Вдруг в стороне она увидела величественное здание Лувра и замерла.

— Не останавливаемся! — закричал тот, дернув ее за руку. И снова они куда-то неслись, а строения все не кончались. Некоторые из них были ей знакомы. Все они находились там, в ее жизни в разных странах и даже уголках земли, но здесь чьей-то волей они были собраны и расставлены в строгой последовательности. Иногда на пути попадались памятники и скульптуры. Вдруг она нечаянно оступилась и упала.

— Вставай! Быстрее! — и мужчина подал ей руку.

— Что это? Где мы находимся? — снова не выдержала она, не переставая удивляться.

— Так, ерунда, подсобка. Храним здесь всякий хлам. Давно пора прибраться и навести порядок.

Наконец они остановились. Перед ними был атриум, к которому примыкала галерея, где находились скульптуры. Их было великое множество. Они выстроились ровными рядами, и эти двое теперь медленно углублялись в гигантский лабиринт. Что удивляло, некоторые из этих творений ей были знакомы, но большую часть она видела впервые. Софи была потрясена. Такого собрания чудесных скульптур в одном месте она не видела никогда. И вдруг… У самой стены находились статуи, которые она хорошо знала! Это было невероятным! Все эти работы были сделаны ее руками.

— Узнаешь?

— Да!… Конечно! Но я почти все разбила! Откуда они здесь? Это копии? Кто их сделал?

— Откуда? Оттуда. Какая разница? Неважно. А теперь, милая моя, ты сделаешь одну простую вещь, и тогда я выполню свое обещание — отправлю тебя назад в любое время, куда только захочешь. Поняла?

— Что я должна сделать?

— То, что уже сделала однажды.

— Не поняла?

— Разбить их. Ко всем чертям! Ясно?

— Да.

— Давай.

— Хорошо, — и она робко подошла к одной из скульптур.

— Это мой брат. Я вылепила его двадцать лет назад. Похож?

— Да. Похож. С него и начнем. Вали его.

— Но, он тяжелый.

— Я не могу тебе помочь.

— Почему?

— Ты должна сделать это сама.

— Сама? Хорошо. Но мне нужен инструмент.

— Вон там, — произнес мужчина, кивнув на ящик, стоящий неподалеку, где находились знакомые ей вещи. С их помощью она работала много лет! Долото, молоток, напильник, ее любимый стек! Все это чьей-то заботливой рукой было собрано в большой сундук. Абсолютно все.

— Откуда? — изумилась Софи.

— Неважно. Какая разница? Работай. Давай, ломай!

Она в нерешительности стояла и смотрела.

— Ты слышишь меня?! — закричал мужчина.

— Да. Да, я слышу. Только…

— Что?

— Этими инструментами невозможно разбить такие большие скульптуры. Или я буду делать это очень долго. Здесь их несколько десятков.

— Долго не годится — нужно быстро и сейчас. Что тебе для этого нужно?

— А это Гобер. Я сделала его еще там, в мастерской. Это первая его статуя. Она тоже здесь! — воскликнула Софи.

— Ну и что?… Эй?! Что с тобой?… Ты меня слышишь?…

Но она молчала в оцепенении.

— Гобер?! Ты же говорила, что его…

— Ненавижу! — очнулась Софи.

— Верно! Так, чего же ты ждешь?

— А вы действительно сможете отправить меня назад?

— Конечно. Закончим здесь, и я все сделаю. Где ты хочешь оказаться? Откуда желаешь снова все начать?

— Я где-то слышала, что нельзя ме