Андрей Белый
Симфонии

Александр Лавров
У ИСТОКОВ ТВОРЧЕСТВА АНДРЕЯ БЕЛОГО
(«СИМФОНИИ»)

«Весною 1902 года вышло в свет произведение неизвестного автора под необычным заглавием Драматическая симфония. Впрочем, загадочным прозвучало и самое имя автора Андрей Белый, а издание книги в „декадентском“ Скорпионе довершило в глазах читающей публики характеристику этого странного явления на литературном небосклоне»; «…Симфония драматическая, как первый в литературе и притом сразу удавшийся опыт нового формального творчества, надолго сохранит свою свежесть, и год издания этой первой книги Андрея Белого должен быть отмечен не только как год появления на свет его музы, но и как момент рождения своеобразной поэтической формы». Так писал десять лет спустя после выхода в свет первой книги Андрея Белого в специальной заметке, посвященной этой далеко не для всех знаменательной дате («Маленький юбилей одной „странной“ книги (1902–1912)»), близкий друг ее автора, критик и музыковед Э. К. Метнер.[1]

Слово в печати, приуроченное к десятилетию (не пятидесятилетию, не столетию!) с момента появления пусть даже и весьма значительного художественного произведения, — прецедент не вполне обычный. Думается, что в данном случае такое указание на историко-культурное значение литературного дебюта Андрея Белого было вполне оправданным. И не только потому, что «Симфония (2-я, драматическая)» была первой книгой великого писателя, своим творчеством открывшего новые горизонты в сфере художественного освоения окружающей реальности и внутреннего мира человека; не только потому, что она явила собой принципиально новый, доселе никому не ведомый литературный жанр — эксперимент фронтального построения литературного текста в соответствии со структурными канонами музыкального произведения. «Симфонии» суждено было стать первой яркой манифестацией русского символизма «второй волны», наследовавшего символизму 1890-х годов в его «декадентском» изводе и в то же время ему противостоявшего, символизма «жизнестроительного», религиозно-философского, теургического. Вслед за «Симфонией» Белого увидели свет «Кормчие звезды» (1903) Вячеслава Иванова и «Стихи о Прекрасной Даме» (1904) Александра Блока. Внешне разительно несхожие между собою, эти три книги в равной мере возвестили о новом эстетическом мировидении, стали своего рода опознавательными знаками начала века, воспринимавшегося и как начало новой, неведомой жизни, новых чувствований и восприятий.

Романтические, неопределенно-мистические устремления и упования, пришедшие на смену «декадентским» настроениям, идея преображающего творчества как служения высшему, надмирному началу, стремление к постижению духовного единства мира — все эти новые тенденции, характеризующие второе поколение русских символистов, у Андрея Белого реализовались ранее всего и главным образом в форме «симфоний». Будучи сугубо индивидуальным изобретением Белого, поразившим и обескуражившим многих его современников, эта форма ни в малой мере не была личной причудой стремящегося к эффектному самоутверждению начинающего писателя. «Симфонии» — естественное и закономерное порождение культуры символизма, тяготевшего к синкретическому творчеству, стремившегося по-новому передать и прочувствовать идею мирового всеединства, воплощающегося во взаимопроникновении и взаимообогащении самых различных аспектов жизни и человеческой культуры — религии и философии, художественного и рационального познания, сиюминутной современности и исторического наследия, а также и в стирании привычных границ между отдельными видами искусств.[2] В этом отношении «симфонические» опыты Белого оказываются в одном ряду с «музыкальными» живописными полотнами Чюрлёниса, «световыми» симфониями Скрябина, малоизвестными стихами раннего Александра Добролюбова, ориентированными на «музыкальное» прочтение, великими музыкальными драмами Р. Вагнера, мелодическими стихами Поля Верлена, автора крылатой формулы «De la musique avant toute chose» («Музыки прежде всего»), ставшей одним из лозунгов символизма, другими проявлениями универсалистской тенденции к синтезу искусств — предзнаменованию чаемого всеобщего преобразующего жизнетворчества.

Огромное значение для выработки миросозерцания Белого на рубеже веков имело знакомство с религиозной философией и поэзией Владимира Соловьева и с философско-поэтическим творчеством Фридриха Ницше. Имена этих двух мыслителей, контрастно несхожих между собою, стали для него единым знаменем в борьбе с позитивизмом и рационалистическим мышлением, со слепотой отрывочного, дискретного «точного» знания, со всяческой духовной косностью.

Воспринимая откровения Соловьева и Ницше как прообраз искомого духовного идеала, Белый пытался сформулировать на заданном ими языке свои неопределенные предчувствия и предвестия преображения мира, грядущего мистического синтеза; начало нового столетия ощущалось как знамение новой эры, несущей с собой глобальное преобразование всего сущего. Мистико-апокалипсическое сознание Белого находит прочную опору в христианских идеях и образах, которые раскрываются для него прежде всего как символический язык, позволяющий истолковать то или иное событие внешней или внутренней жизни как священное предзнаменование. Однако новый, теургический взгляд на мир требовал и принципиально нового художественного отражения, новых эстетических форм, способных передать «апокалипсический ритм времени». «Симфонизм» призван был способствовать конкретному обнаружению метафизических начал в фактуре «музыкально» ориентированного словесного текста: апелляция к музыке — искусству эмоционально отчетливых и ярких, но иррациональных ассоциаций — оказывалась в художественной системе Белого коррелятом сферы потустороннего, сверхреального, переживаемой, однако, как главный, важнейший компонент видимой, чувствуемой и изображаемой реальности.

«Симфонии» Белого обнаруживают конкретные аналогии с музыкальными формами и даже поддаются исследованию с использованием терминологии, применительной, например, к музыкальной сонате.[3] Подобно своим музыкальным прототипам, три из четырех «симфоний» Белого состоят из четырех частей; каждая из частей «симфонии» обладает определенной образно-тематической самостоятельностью и завершенностью и в то же время входит неотчуждаемым элементом в единый общий замысел, сочетает множественность разнохарактерных мотивов с цельностью всей художественной композиции. Но, поскольку собственно текст «симфоний» воплощается как словесный, повествовательный ряд, а музыкальное начало присутствует в нем лишь в качестве подтекста, эмоционального ореола и некоего общего структурообразующего принципа, приходится все же «симфоническому» жанру Белого искать свое место в орбите литературных жанров. Рассмотренные в этом аспекте, «симфонии» скорее всего займут особое промежуточное положение между традиционной прозой и традиционной поэзией как своеобразный опыт синтеза не только разных видов искусств, но и различных форм литературного творчества. Синтетическая природа «симфоний» Белого, интегрирующих поэзию и прозу в новую художественную субстанцию, оказывается наглядным формальным преломлением тяготения Белого к передаче различных модусов бытия, временного и вечного, рационального и иррационального, явленного и тайного, мистического в их нераздельности, взаимообусловленности и окончательной несоединимости. В свое время Валерий Брюсов метко указывал, что Белый в «симфониях» «создал как бы новый род поэтического произведения, обладающего музыкальностью и строгостью стихотворного создания и вместительностью и непринужденностью романа #60;…> он постарался въявь показать нам всю „трансцендентальную субъективность“ внешнего мира, смешать различные „планы“ вселенной, пронизать всю мощную повседневность лучами иного, неземного света».[4]

«Симфония (2-я, драматическая)» вышла из печати, когда ее автору исполнился двадцать один год. Ей предшествовало несколько лет самых разнообразных попыток воплощения своих переживаний в литературную форму, которые юный Борис Бугаев предпринимал, еще будучи гимназистом. На этих попытках сказывались самые разнообразные воздействия: памятники восточной религиозно-философской мысли («Отрывки из Упанишад», сочинения Лао-цзы и др.) и книга Е. П. Блаватской «Из пещер и дебрей Индостана», пробудившая интерес к теософии, поэзия Фета и философия Шопенгауэра, ставшая для будущего писателя на первых порах своего рода учебником жизни и окрасившая его мироощущение в созерцательные, пессимистические, «буддистские» тона. Сказывалось на ранних творческих опытах и юношеское увлечение романтической поэзией и произведениями набиравшего силу символизма, новейшими явлениями западноевропейского искусства (живописью и эстетикой прерафаэлитов, драматургией Ибсена и Метерлинка и т. д.), с которыми познакомили начинающего автора М. С. Соловьев (брат поэта и философа) и его жена О. М. Соловьева, родители его ближайшего друга отроческих лет Сергея Соловьева, оказавшие на духовное формирование Белого исключительно сильное воздействие.

Диапазон его исканий во второй половине 1890-х годов весьма широк: Белый пробует писать стихи, драмы, сказки-легенды. С упорным постоянством он стремится выразить себя в форме лирической прозы. Работа над лирическими фрагментами (иногда Белый называл их стихотворениями в прозе) продолжалась на протяжении нескольких лет. Позднее Белый в письме к Иванову-Разумнику с иронией вспоминал об этих опытах, характеризуя их как «помесь Тургенева, Эдгара По со всем наилевейшим, наинепонятнейшим»: «В 98 году у меня было много подобных отрывков, один сног#60;с>шибательнее другого; среди них помню „В садах Магараджи“, ужасно нравившийся Сереже Соловьеву; и помню через каждый абзац рефрены: „В садах — блестит… В садах — сверкает…“ Или: „В садах Магараджи кто-то курит: курит до опьянения“. Был отрывок „Черный поп“! Был отрывок „Мать“! Была поэма на тему „Мать-вампир“. Лирика этих отрывков — невероятна; жаль, что исчезли, а то можно было бы похохотать. Так, рефрены одного отрывка: 1) „Сидишь ты — зеленая, раззеленая…“, 2) „У меня и так истерия: мне больше ничего не нужно“».[5]

Оценки, которые дает Белый в зрелые годы этим еще вполне детским произведениям, в значительной мере справедливы: многие из ранних прозаических отрывков сохранились в его рабочей тетради, включающей «Лирические отрывки (в прозе)», — в том числе и идентифицируемые с упоминаемыми в письме к Иванову-Разумнику — и в большей своей части не выдерживают критики со строго эстетической точки зрения.[6] Их образный строй, как правило, вторичен и маловыразителен, они сплошь и рядом грешат наивными стараниями закамуфлировать недостаток мастерства «странностью» тематики и «загадочностью» изображения; постоянно — злоупотребление «наинепонятнейшим», за которым для самого автора чаще всего скрывалась неясность, неоформленность его творческого задания. В то же время, при всей беспомощности письма, направление исканий и духовный пафос, которым исполнены лирические отрывки, приоткрывали черты будущего писательского облика Андрея Белого.

Сам Белый не принимал всерьез эти произведения только в позднейшие годы, но в первую свою книгу стихов «Золото в лазури» (1904) ввел особым разделом «Лирические отрывки в прозе»; в него вошли шесть фрагментов, представлявших собой переработку текстов из рабочей тетради, и более поздний рассказ «Аргонавты» (1904), примыкающий по своей тематике к стихотворениям первого раздела «Золота в лазури». Правда, для опубликования Белый отобрал в основном наиболее поздние по времени написания отрывки (1900), ранние же были напечатаны в кардинально измененном виде. О характере правки Белый писал в цитированном выше письме к Иванову-Разумнику: «…отрывки „Волосатик“, „Ревун“ #60;…> впоследствии причесанные и, так сказать, темперированные, поданные не в революционной косматости „98“ года, #60;а> в кадетской эстетически-культурной оправе, в стилистике (сквозь призму 1903 года)».

Примечательно, что в «Золото в лазури» Белый предпочел включить «сюжетные» отрывки преимущественно условного или фантастического содержания; вероятно, они казались ему более выигрышными в чтении и более поддающимися художественной отделке, чем сугубо «лирические» фрагменты, которые в его творческом багаже были представлены в большом выборе. Отрывок «Ссора» изображает доисторическое прошлое — столкновение первобытного человека с человекообразной обезьяной — и изобилует экзотическими образами; в сходной стилистике выдержан «Этюд», описывающий дикую, полузвериную жизнь старика Адама и его сына Каина. Тяготением к яркой, условно-метафорической образности и к живописанию неких сущностных явлений мира отмечены и отрывки «Волосатик» и «Ревун». Туманный и прихотливый аллегоризм этих произведений еще не претворяется в подлинную символику, но от него уже виден прямой путь к образной структуре «симфоний».

Отрывки, не подготовленные Белым к печати, были в большей своей части ближе к непосредственной фиксации его эмоциональных состояний и конкретного созерцательного опыта; лирическая стихия, овладевавшая Белым, предстает в них в своем первичном, как бы неуправляемом виде. Среди них встречаются бессюжетные меланхолические медитации, мимолетные импрессионистические зарисовки, например: «Помнишь вечер… камин… на дворе ураган… тени хмурые плачут, но сказки толпой окружают меня: это — сказки твои… Это светлые грезы слетелись толпой… О, мой друг, — это все…»[7] В подобных непритязательных миниатюрах, представляющих собой, по сути, не более чем спонтанную, дневниковую фиксацию настроений и впечатлений, — исходная форма всех прозаических жанров Андрея Белого: из лирических фрагментов разовьются и «симфонии», и повествовательные художественные опыты 1900-х годов (рассказы и прозаические этюды), и статьи отвлеченно-символического характера. Но и сами отрывки имели свой первоисточник в импровизационной творческой стихии «символических восприятий» Белого: «…я учился в природе видеть „Платоновы идеи“; я созерцал дома и простые предметы быта, учась „увидеть“ их вне воли, незаинтересованно»; «…стиль строки — от стиля восприятий; стиль же последних — из опытных упражнений, адекватных лабораторным; первая книга „Бореньки“, ставящая грань между ним и „Белым“, написана: своей формою, своим стилем.

Откуда он вынут?

Из опытных упражнений: с собой, а не со строкой; о форме не думал, а вышла „своя“».[8]

«Незаинтересованное», отвлеченно-созерцательное и в то же время внутренне активное отношение к действительности, сознательно культивировавшееся Андреем Белым в пору ранней юности, явилось основой для того философско-эстетического мироощущения, которое несколькими годами спустя будет определено им как «жизнетворчество»; оно же станет главной направляющей силой и в его художественных исканиях. Уже в ряде прозаических отрывков материалом творчества оказываются не сфантазированные экзотические картины, а собственные наблюдения и размышления во время прогулки по московским окраинам, при наблюдении заката и т. п. Эти опыты художественного творчества можно рассматривать как интимный дневник, как попытку разобраться в своих смутных, неоднозначных ощущениях и переживаниях, в потаенной сущности явлений действительности. Показательно, что основные книги «старших» русских символистов Белый откроет для себя только на рубеже веков; «символизм» его ранних, «долитературных» произведений — скорее интуитивный, чем заимствованный и подражательный (заимствования в них — из иных литературных образцов). Символизм Белого вырастал в гораздо большей степени из внутреннего уединенного опыта, чем благодаря активному усвоению начавшего заявлять о себе в России «нового» искусства (к «декадентству» у юноши Белого поначалу было весьма настороженное отношение), и в его формировании музыка играла на первых порах более значимую роль, чем словесное творчество. («Мне музыкальный звукоряд // Отображает мирозданье», — напишет впоследствии Белый в поэме «Первое свидание»,[9] вспоминая пору своего духовного становления). Впечатления от музыкальных произведений — только что открытых Грига и Вагнера и излюбленных с детства Бетховена, Шопена — и собственные импровизации на рояле были во многом исходным импульсом для упражнений с художественным словом, призванным воплотить в иной субстанции музыкальные ритмы и передать близкие эмоциональные ассоциации. «Первые произведения возникли как попытки иллюстрировать юношеские музыкальные композиции, — утверждал Белый в статье „О себе как писателе“ (1933). — Я мечтал о программной музыке; сюжеты первых четырех книг, мною вынутых из музыкальных лейтмотивов, названы мной не повестями или романами, а Симфониями. #60;…> Отсюда их интонационный, музыкальный смысл, отсюда и особенности их формы, и экспозиция сюжета, и язык».[10]

«Симфоническая» форма, развившаяся в особый, индивидуальный жанр Андрея Белого, выкристаллизовывается непосредственно из его лирических отрывков. Некоторым из них Белый указывает музыкальные аналогии (например, «на мотив романса Грига „Лебедь“»); некоторые в переработанном виде включаются в «симфонический» текст (так, отрывок, записанный в октябре 1900 года, преобразован во «Вступление» к «Северной симфонии»); и наоборот, «симфонический» фрагмент, остающийся за пределами основного текста, может превратиться в самостоятельный прозаический отрывок (в рабочих материалах Белого встречаются и такие случаи); сравнительно поздние отрывки (конец 1900 года) создаются под влиянием уже найденной «симфонической» формы, представляя собой, по существу, самостоятельные «симфонические» фрагменты.

Выход к «симфониям» для Белого — не столько результат осознанных, целеустремленных поисков нового жанра, сколько непреднамеренное обретение адекватного способа самовыражения. Уникальный жанр возник сам собою, путем разрастания лирических отрывков и сочетания отдельных настроений в более сложные и многотемные образования, переданные в развитии, повторении, столкновении и переплетении составляющих целое микрочастиц; он возник благодаря тому, что Белый в своих литературных экспериментах рискнул полностью покориться овладевавшей им музыкальной стихии. Почвой для этого были и интуитивный опыт, и художественные пристрастия Белого, и не в последнюю очередь в ту пору воздействие Шопенгауэра, восприятие мира сквозь призму его философии и эстетики, выделявшей музыку на особое место среди других искусств. Первая философско-эстетическая статья Белого «Формы искусства» (1902) теоретически обосновывает приоритет музыки как искусства, наименее связанного с внешними, случайными формами действительности и наиболее тесно соприкасающегося с ее потаенной, глубинной сущностью: «Приближаясь к музыке, художественное произведение становится и глубже, и шире»; «Глубина и интенсивность музыкальных произведений не намекает ли на то, что здесь снят обманчивый покров с видимости? В музыке нам открываются тайны движения, его сущность, управляющая миром. #60;…> В симфонической музыке, как наиболее совершенной форме, рельефнее кристаллизованы задачи искусства. Симфоническая музыка является знаменем, указывающим пути искусству в его целом, определяющим характер его эволюции»; «Глубина музыки и отсутствие в ней внешней действительности наводит на мысль о нуменальном характере музыки, объясняющей тайну движения, тайну бытия #60;…> близостью к музыке определяется достоинство формы искусства, стремящейся посредством образов передать без-образную непосредственность музыки. Каждый вид искусства стремится выразить в образах нечто типичное, вечное, независимое от места и времени. В музыке наиболее удачно выражаются эти волнения вечности».[11] Подобные утверждения, приобретающие характер эстетического манифеста, — уже результат творческой практики Белого, автора четырех «симфоний», а не априорные умозаключения. Принимая законы музыкальной композиции за основу словесного творчества, Белый видел в этом возможность освобождения от власти пространственных отношений и путь к овладению временем и его преодолению — опять же осуществление творческой (и «жизнетворческой») сверхзадачи.[12]

Очень емкую и точную характеристику жанра «симфоний» дал философ С. Аскольдов: «Симфонии — особый вид литературного изложения, можно сказать, созданный Белым и по преимуществу отвечающий своеобразию его жизненных восприятий и изображений. По форме это нечто среднее между стихами и прозой. Их отличие от стихов в отсутствии рифмы и размера. Впрочем, и то и другое, словно непроизвольно, вливается местами. От прозы — тоже существенное отличие в особой напевности строк. Эти строки имеют не только смысловую, но и звуковую, музыкальную подобранность друг к другу и по ритму слов, и по ритму образов и описаний. Этот ритм наиболее выражает переливчатость и связность всех душевностей и задушевностей окружающей действительности. Это именно музыка жизни — и музыка не мелодическая, т. е. состоящая не из обособленных отдельностей, а самая сложная симфоническая. В симфониях Белого обнаруживается то, чем Белый положительно выделяется из всех мировых писателей. Душевная созвучность окружающего мира, во всех его сторонах, частях и проявлениях, есть нечто никогда не входившее ни в чьи литературные замыслы и никем не уловленное. Но при этом необходимо сказать, что для Белого это даже и не замысел, а его естественный способ восприятия мира. #60;…> Из этой мировой музыки, которая для неопытного слуха есть неинтересный шум, Белый выбирает по преимуществу то, что наименее четко, рационально, наименее осознанно в деловом аспекте жизни. Секрет его своеобразных восприятий заключается не в схватывании четких тонов (определенных мыслей, чувств, действий), которые всякий слышит, а именно полусознательно воспринимаемых обертонов жизни».[13]

Своеобразную «музыкальную» композицию образов, объединяемых прежде всего тональностью настроения и ритмом, «напевностью», и лишь опосредованно согласующуюся с причинно-логическими предметными связями, можно обнаружить уже во многих лирических прозаических отрывках. Важным событием, вызвавшим в Белом волну сильных переживаний и потребность выразить себя в более концентрированной и просторной форме, явилась для него смерть любимого наставника Л. И. Поливанова — крупного педагога, директора известной московской гимназии, в которой учился Белый. Разрастание прозаического отрывка в прозаическую поэму, подчиненную определенному «музыкальному» заданию, привело начинающего автора к новому, неожиданному для него самого жанровому образованию. «Под влиянием кончины Поливанова, — вспоминал он о январе — феврале 1899 года, — я пишу нечто очень смутное, это впоследствии легло в основу формы „симфоний“, нечто космическое и одновременно симфоническое».[14] «…Я отдался странной, дикой, туманной, космической эпопее в прозе, — вспоминал Белый об этом же произведении в цитированном письме к Иванову-Разумнику (1927), — в небесах этой поэмы постоянно проносится „облачко крыл херувимов, несущих некий престол“, а под небесами от времени до времени открываются панорамы жизни некоего „вечного Жида“, бывшего ребенком в раю, потом ставшим царем мира и наконец палимым молниями небесной ярости и т. д. Над формой этой поэмы я работал в „поте лица“ с зимы до осени 1899 года; потом „поэма“ несколько лет лежала у меня; потом я ее уничтожил. Из этой формы родились „Симфонии“. Собственно говоря, первой Симфонией была не Северная, а эта, уничтоженная. „Симфонии“ родились во мне „космическими“ образами, без фабулы; и из этой „бесфабульности“ кристаллизовалась программа „сценок“». Белый упоминает это произведение и в «Списке пропавших или уничтоженных автором рукописей»: «…в 1903–1905 годах автор сжег рукопись как недоношенное, юношеское произведение (эпоха написания — лето 1899 года)».[15]

Такая участь постигла, однако, только беловую, окончательную редакцию «предсимфонии» (так называет Белый этот текст в мемуарах «На рубеже двух столетий»); черновая же ее редакция сохранилась, и по ней можно составить достаточно определенное представление об этом произведении. Неизвестно, как соотносился уцелевший текст с окончательным; во всяком случае, тема «вечного жида», которую Белый выделял в позднейших характеристиках этого сочинения, в черновом варианте зримо не прослеживается.

Космизм — действительно определяющая черта «предсимфонии»; остававшаяся в рукописи до недавнего времени, она могла бы послужить Н. А. Бердяеву одним из дополнительных подтверждений его мысли о том, что «мироощущение поэтов-символистов стояло под знаком космоса, а не Логоса».[16] Место действия в ней — вселенная, время — века, сменяющие друг друга, образы — чистые символы, взгляд автора направлен из надзвездных сфер. Цель Белого — постигнуть мир с точки зрения вечности, показать бытие управляющих им метафизических универсалий. Весь калейдоскоп образов, картин, настроений, свободно сопрягаемых, перетекающих друг в друга с полной свободой от общепринятой житейской прагматики, предстает целостным миром благодаря чувству вечности, которое гармонизирует запечатленный хаос. Передать содержание «предсимфонии» на языке рациональных представлений крайне трудно: можно говорить только об определенных темах (райского блаженства, искушения, наваждения, греха, искупления, томления по запредельному и т. д.), развивающихся, соединяющихся и чередующихся скорее по музыкальным, чем по литературным логико-семантическим законам. С такой же импровизационной свободой, иногда недосказанным намеком возникают в «предсимфонии» ветхозаветные и апокалипсические мотивы, ницшеанские идеи «вечного возвращения» и «сверхчеловека», переплетающиеся с «симфонически» поданной темой мистерии об антихристе, воскрешаются традиции и образная структура романтической поэзии. «Музыкальная» стихия подчиняет себе рудиментарно обозначенные жанровые образования, которые можно обнаружить в «предсимфонии», — поэму, притчу, фантасмагорию, сказку, проповедь, окрашивает их единой тональностью. Замечания об «организующемся хаосе», «материи одухотворяемой», «материи дематериализующейся» и «внутреннем единстве всего, связи, цельности», которые П. А. Флоренский высказывал, анализируя «Северную симфонию»,[17] с не меньшим, вероятно, правом могут быть отнесены и к «предсимфонии» Белого, где эти идеи вырисовываются, вне «сказочной» сюжетной оболочки, как опыт непосредственного наблюдения за ходом «мировой мистерии».

В «предсимфонии» гораздо явственнее, чем в последующих «симфониях» 1900–1902 годов, сказывается музыкальная первооснова. Только в ней каждый отрывок («параграф») имеет обозначение музыкального темпа, диктующее характер «музыкального» воспроизведения данного словесного потока. Впервые применен здесь Белым и самый принцип членения текста на отрывки и внутри них — на нумерованные «стихи» (своего рода музыкальные такты), которому Белый следует также в первой («Северной»), второй («Драматической» или, как он ее иногда называл, «Московской») и первоначальной редакции четвертой «симфонии» (цифровые обозначения «стихов», конечно, призваны были также придать тексту особый сакральный оттенок, вызывая ассоциации с внешним обликом библейских книг). «Предсимфония» построена по законам не столько литературной, сколько музыкальной композиции, в конечном счете это — своеобразная попытка словесно запротоколировать музыкальную импровизацию.

«Симфонизм» в этом произведении — пределен, в последующих «симфониях», от одной к другой, усиливается роль «литературного» начала, но и они имеют под собой музыкальную первооснову — по словам Белого (в письме к Иванову-Разумнику 1927 года), «импровизации на рояле (с 1898 года до 1902 года), выливающиеся в темы; и к музыкальным темам писались образы; „Северн#60;ая> Симфония“ и „Московская“ имели свои музыкальные темы (я их разбирал на рояле); „Возврат“ был уже отрывом от рояля. Он мое первое „литературное“ и только произведение».

Возрастающий приоритет «литературности» — не только в том, что в «Северной симфонии» (1900) будет достигнута большая ясность и отчетливость образов и можно будет без труда проследить в каждой из ее частей свою сюжетную канву, и не только в том, что в «Симфонии (2-й, драматической)» (1901) фоном изображения станет не условный сказочный мир, а «музыкально» преломленная московская повседневность. Усиление «литературного» начала связано у Белого со все более настойчивой разработкой темы двоемирия. Если «высокому», духовному плану бытия Белый находил аналогии и возможность воплощения главным образом в стихии музыки, то косная действительность в ее абсурдном несоответствии с «истинными» началами требовала для своего выражения иных, преимущественно «литературных» средств. «Литературное» закономерно отступало на второй план в «предсимфонии» с запечатленным в ней миром высших сущностей и вселенских катаклизмов, далеком от непосредственно наблюдаемой реальности. Характерно в ней и полное отсутствие иронии, которая окажется важнейшим средством интерпретации действительности в зрелых «симфониях» Белого. Родственная романтической, ирония у Белого — и способ зрения, при котором раскрывается двойственность бытия, и способ преодоления этой двойственности, возможность подняться над миром явлений. Она проступает, но еще довольно случайно, неосознанно, в «Северной симфонии», которую сам Белый считал ученическим произведением,[18] и становится основным художественным приемом во второй «симфонии».

Собственно «литературная» субстанция в «симфониях», впрочем, также многоразличными путями сочеталась с музыкальной стихией. О развитии музыкальных тем и лейтмотивов напоминали регулярно повторяющиеся фразы и образы-рефрены, организующие разрозненные эпизоды и сценки в единое «симфоническое» целое. Из литературных воздействий сильнее и определеннее всего сказывается в «симфониях» влияние ритмической прозы Ницше и главным образом его философской поэмы «Так говорил Заратустра» — в ритмической организации текста, в системе его сегментации, в выстраивании образных рядов и лейтмотивов (много позже Белый несколько уничижительно окрестит свои «симфонии» «детским еще перепевом прозы Ницше»[19]), — однако характерно, что сам Ницше соотносил свое знаменитое произведение с музыкальными творениями и даже не раз называл «Заратустру» «симфонией».[20] Атмосфера «музыкальности» поддерживалась и изобиловавшими в текстах «симфоний» недосказанностями, словами и синтаксическими конструкциями, призванными создать впечатление значимой неопределенности, сакральности описываемых явлений (в «Северной симфонии»: «Где-то пропели молитву», «И откуда-то издали приближался ропот» и т. п.).[21] Намеренно лаконичные, отрывистые, как бы усеченные свыше допустимого минимума фразы, являющиеся стилевой доминантой ранних «симфоний» Белого, также усиливали эффект скрытой суггестивности текста, уводили фантазию в область невоплощенных «музыкальных» ассоциаций. Наконец, особенно значимую роль (прежде всего в самых ранних «симфонических» опытах) играют «эквиваленты текста» — многоточия, указывающие на словесную невыразимость, неадекватность слова переживанию. Слово подбирается автором с тем, чтобы послужить намеком, эмоциональным сигналом; слова в «симфониях» аналогичны нотным знакам, которые сведущему дают представление о музыкальной фразе, но сами по себе еще ее не вызывают. Подобием музыкального инструмента при этом должна выступать читательская интуиция, способная осуществить коммуникативную связь между «видимым» и «невидимым», скрытым текстом, восстановить его целостность, претворить отрывочные словесные намеки, описания и указания в «симфонически» организованное художественное единство.

Закономерно, что обделенные этой интуицией и не подготовленные к восприятию экспериментальных произведений Белого критики в большинстве своем находили в «симфониях» лишь бред, бессмыслицу, невнятицу и т. п. «На человека непривычного к декадентской прозе „Симфония“ производит впечатление бреда сумасшедшего», — писал о «Северной симфонии» критик А. М. Ловягин,[22] ему вторил М. О. Меньшиков: «…как ни вчитывайся, как ни вникай, все равно до смысла не доберешься»;[23] в лучшем случае давалось указание на «странный» характер произведения: «…странные картинки природы, странные прорицания, струя туманного мистицизма…»[24] Даже «Возврат», из всех «симфоний» Белого наиболее приближающийся к привычным формам повествовательности, был расценен Л. Войтоловским как «целый поток бредовой лавы, целое море безудержных, некоординированных, бессвязных образов и представлений».[25] Попытки выделить из цельного «симфонического» построения Белого сюжет линейный, логически-дискурсивный (а иные критики в своих отзывах утруждали себя такой задачей) давали, как правило, благодарную пищу для насмешек над нелепыми усилиями автора и над бессмыслицей нового лада в старой сказке (в «Северной симфонии»). Понимание и признание «симфонии» обрели поначалу только у собратьев-символистов и в близкой символистам среде.

Первая, «северная» (или «героическая») «симфония», написанная в 1900 году, была опубликована после второй, в конце 1903 года, когда Белый уже не был новичком в литературе. Те, кто знали писателя по второй «симфонии», не могли не отметить в новой его книге, появившейся с опозданием, примет юношеского несовершенства и несамостоятельности письма, банальных и заимствованных поэтизмов. Действительно, «Северная симфония» несет на себе зримые следы различных художественных влияний — романтической музыки Грига, живописи Бёклина и прерафаэлитов, сказок Андерсена, немецких романтических баллад, драм Ибсена, символистской образности Метерлинка, новейшей русской поэзии (в частности, К. Бальмонта). И в то же время она являет собою подлинно художественное целое, первый законченный образец нового жанра и стиля, яркий плод творческой фантазии. «Музыкальная» стихия, пребывавшая в «предсимфонии» в неуправляемом, хаотическом состоянии, здесь конденсируется в архитектонически четкие образно-тематические ряды, которые выстраиваются в своеобразную сказочно-романтическую сюиту. «Трудно не поддаться очарованию этой юношески слабой и юношески смелой вещи, — писал в статье о Белом (1915) Иванов-Разумник, — многое в ней бледно, наивно, многое, наоборот, слишком кричаще и слишком „перемысленно“; но в общем „симфония“ эта действительно оставляет суровое, „северное“, „героическое“ впечатление».[26]

Изображенный в «симфонии» условно-фантастический, сказочный мир, проецированный в целом на западноевропейское «готическое» средневековье, но интегрирующий и образы античной мифологии, предстает как красочная декорация для развития основных «музыкальных» тем — борьбы света и мрака, текущего времени и «туманной вечности», освобождения от темного начала и радостных чаяний «Духа Утешителя». Центральные герои — красавица королевна, таящая воспоминания о запредельном, символ высшей, небесной любви, и молодой рыцарь, испытывающий натиск сатанинских сил;— даны в окружении великанов, кентавров, колдунов, гномов (этот причудливый сонм перейдет в раннюю лирику Белого — прежде всего в раздел «Образы» его книги «Золото в лазури»); все «тварное» исчезает затем, как марево, перед чередой картин, символизирующих трансцендентный мир и ожидание райского блаженства (мистическая утопия — осуществленная, ожидаемая или потенциально сказывающаяся, — выстраиваемая в четвертой части «Северной симфонии», станет обязательной и для финалов всех последующих «симфоний»). Образы и эпизоды сменяют друг друга вне жесткой зависимости от обычных сюжетно-прагматических связей, но подчиняются своим особым законам организации, продиктованным, по словам молодого П. Флоренского, «внутренним ритмом, ритмом образов, ритмом смысла»: «Этот ритм напоминает возвращаемость темы или отдельной фразы в музыке и заключается в том, что зараз развиваются несколько тем различной важности; внутренне они едины, но внешне различны». Достигнутое Белым в «Северной симфонии» Флоренский оценил чрезвычайно высоко — для него это подлинная «поэма мистического христианства», проникнутая настроением «радостной печали»: «Везде и во всем — законченность, законченная, „актуальная“ бесконечность. И все заполнено светом, ровным и мягким, и детскостью».[27]

Навеянная романтическими грезами, мистическими ожиданиями «рассвета», исполненная чистого, непосредственного лиризма, «Северная симфония» оставалась еще в известном смысле «однострунным» по своему эмоциональному тону произведением: высокий пафос в ней не уравновешивается снижающими, деструктивными началами, лишь местами сказочные картины окрашиваются мягким юмором или неожиданными «бытовыми» деталями, прорывающимися из иного стилевого регистра (например, король, штопающий дыры на своей красной мантии). Впервые сфера «быта», эмпирического, преходящего становится в творчестве Белого вровень со сферой высшего бытия[28] в «Симфонии (2-й, драматической)»; сочетание, взаимопроникновение этих сфер, при сохранении суверенности каждой из них, оказывается здесь основным принципом художественной организации.

Вторая «симфония» сложилась год спустя после первой и, вслед за ней, но более явственно, отразила существенные сдвиги в мироощущении Белого. К 1901 году в сознании писателя определился решительный поворот от шопенгауэрианского пессимизма и иллюзионизма к мистико-апокалипсическим, мессианским чаяниям, к неопределенным, но чрезвычайно ярким и всепоглощающим настроениям ожидания «всего нового», очистительного переворота основ жизнеустройства. Чувство «рубежа» окрашивает все восприятие действительности, и свои «симфонии» Белый осмысляет как наиболее адекватный для выражения этого чувства литературный жанр, как прообраз грядущей синкретической формы творчества, отвечающей задачам мистического преображения жизни. «„Симфонии“ не имеют будущности как таковые; но как промежуточная стадия на пути к образованию какой-то безусловно важной формы — они значительны, — писал он Э. К. Метнеру 7 августа 1902 года. — Это — начало конца поэзии в собственном смысле. #60;…> „Симфонизируясь“, жизнь не устремляется ли в будущее?».[29] Вторая «симфония» стала наиболее цельным и значительным литературным документом, в котором Андрей Белый передал свои эсхатологические переживания и наблюдения за «симфонизирующейся» действительностью.

В отличие от первой, вторая «симфония» непосредственно автобиографична: изображая московскую повседневность, разворачивающуюся у него на глазах и предстающую в калейдоскопе бытовых зарисовок, Белый передал в ней и своего рода стенограмму своей внутренней жизни в 1901 году, возвестившем начало «эпохи зорь» в его духовной эволюции и оказавшемся важнейшим для его личностного становления. «Этот год, — вспоминал Белый, — переживался мною как единственный год в своем роде #60;…> для меня этот год был годом максимального мистического напряжения и мистического откровения; все лето 901 года меня посещали благие откровения и экстазы; в этот год осознал я вполне веяние Невидимой Подруги, Софии Премудрости. Кроме того: весь этот год для меня окрашен первой глубокой, мистическою, единственной своего рода любовью к М. К. М., которую, однако, не смешивал я с Подругой Небесною; М. К. М. в иные минуты являлася для меня лишь иконою, символом лика Той, от Которой до меня долетали веянья». И далее Белый признается: «…вторая „Симфония“ — случайный обрывок, почти протокольная запись той подлинной, огромной симфонии, которая переживалась мною ряд месяцев в этом году».[30]

Автобиографический характер имеют в «симфонии» все переживания и духовные интуиции Мусатова (не случайно отмечается, что он — химик по профессии, знаток точных наук; Белый в 1901 году был студентом физико-математического факультета Московского университета); «М. К. М.», объект мистической влюбленности Белого, — Маргарита Кирилловна Морозова, с которой он тогда даже не был лично знаком, — прообраз «сказки»; мусатовская мистическая утопия — отражение вполне конкретных мифотворческих упований Белого и Сергея Соловьева — февраль 1901 года: «…наши ожидания какого-то преображения светом максимальны; мне начинает казаться, что уже мы на рубеже, где кончается история, где за историей начинается „восстание мертвых“; и тут-то по газетам на небе вспыхивает новая звезда (она вскоре погасла); печатается сенсационное известие, будто эта звезда — та самая, которая сопровождала рождение Иисуса младенца; Сережа прибегает ко мне возбужденный, со словами: „Уже началось“. Нам 3 дня кажется, что уже начались события огромной апокалиптической важности; мы формулируем нашу мистическую символику приблизительно в таких терминах: Дух Утешитель будет иметь в истории такое же воплощение, как Христос; он родится младенцем; его мать — женщина, которая будет символом Церкви (Жены, облеченной в Солнце), рождающей новое слово, третий Завет #60;…>. Воссияние звезды было знаком для нас с Сережей, что „младенец“ уже родился»; развенчание мусатовской утопии опять же имеет жизненный прообраз — март 1901 года: «…я продолжаю писать ей („М. К. М.“ — А. Л.) письма, я хожу мимо ее дома, и однажды в окне дома вижу изумительной красоты мальчика; соображаю: „Это ее сын“; С. М. Соловьев шутит со мною: „Это и есть младенец, которому надлежит пасти народы жезлом железным“. Между нами развивается стиль пародии над священнейшими нашими переживаниями; и этот стиль пародии внушает мне тему 2-ой „Симфонии“».[31]

В предисловии ко второй «симфонии» Белый утверждал, что она имеет три смысла — музыкальный, сатирический («здесь осмеиваются некоторые крайности мистицизма») и идейно-символический — преобладающий, но не уничтожающий первых двух. Второй из этих смыслов имеет в тексте более широкий тематический охват, чем тот, на который указывает Белый: «сатирический» угол зрения задан в «симфонии» при изображении фактически любых картин наблюдаемой действительности. Весь эмпирический мир, поскольку он подчинен законам времени и причинности, алогичен и нелеп, иллюзорен и бессмыслен, и предстает он у Белого в хаотическом сочетании одновременно сосуществующих явлений, ничем не связанных друг с другом, кроме своей одинаковой несостоятельности перед лицом «Вечности великой, Вечности царящей». Глазу мистического хроникера московский быт предстает как совокупность беспорядочных, взаимно отчужденных реалий, сопрягающихся друг с другом либо посредством иронических, нередко каламбурных, ассоциаций, либо просто случайным соположением («В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, а петух водил кур по мощеному дворику»). Содержательные (в общепринятом смысле) явления при таком угле зрения обессмысливаются, вздорные и случайные наделяются мнимой содержательностью, изображения самого обыденного, привычного сочетаются без каких-либо посредствующих звеньев с самым невозможным, фантастическим: «Мотивы спаивают в одно целое фантасмагорию и повседневность; пробуя разобраться во впечатлении, с удивлением замечаешь, что первая является не менее, а иногда и более реальной, нежели вторая».[32]

И в то же время такая всеобъемлющая, «мировая» сатира не влечет за собой уничтожающего приговора. Белый развенчивает эмпирическую стихию с мягкой, лукавой иронией, которая сродни романтической иронии; все изображаемое несет на себе умиротворяющий налет «туманной Вечности», которая просвечивает сквозь пелену времени и суету явлений. Описывая с одинаковым вниманием действия людей и события из жизни котов и дворовых петухов, Белый не задается особой целью скомпрометировать те или иные явления мирской повседневности нелестным сопоставлением; он стремится лишь охватить единым взором, как бы с высоты птичьего полета, все, что попадает в поле его отвлеченного наблюдения; по словам С. Аскольдова, «именно с такой точки зрения жизнь воспринимается более духовно», «только с такой все нивелирующей высоты чувствуется разлитие во всем одной общей, уже не человеческой, а космической душевности»: «Это, так сказать, приведение всей окружающей жизни к одному знаменателю „важности“ и серьезности с точки зрения какого-то более серьезного охвата взором всей действительности».[33] Ирония — основной способ видения мира во второй «симфонии», вскрывающий двойственность бытия и призывающий преодолеть эту двойственность, духовным импульсом превзойти роковую зависимость от мира и от навязываемых им мыслительных и поведенческих императивов. Все окрашивающая ирония характеризует позицию автора, который знает, что воссоздаваемая им бесконечная вереница уравненных в своем «горизонтальном» бытии реалий еще не исчерпывает всей реальности, — ему ведома реальность иная, подлинная и абсолютная, ему слышны «гаммы из невидимого мира». Поэтому в «симфонии» ирония постоянно оборачивается неподдельным пафосом, и на московских крышах, где «орали коты», появляется пророк — Владимир Соловьев, трубящий в рог и возвещающий о восходящем «солнце любви», а в экипаже, управляемом кучером «в цилиндре и с английским кнутом», разъезжает красавица сказка, «синеглазая нимфа», предстающая в ореоле «вечно женственного». Портрет Москвы «эпохи зорь» во второй «симфонии» целиком окрашен у Белого «шестым чувством» — «чувством Вечности», которое для него — «коэффициент, чудесно преломляющий все».[34]

При этом мистические экстазы, которыми насыщена «симфония», компрометируются на каждом шагу, иронический шарж доминирует и в изображении мистиков, заполонивших московские кварталы и медитирующих под бдительным наблюдением квартальных. Соприкасаясь с косной, враждебной действительностью, высокие помыслы искажаются, материальная среда претворяет вдохновенные грезы и мистические символы в самопародию. Однако такую «сатирическую», по аттестации самого Белого, установку не следует понимать однозначно. Например, явно «сатирически» окрашены рассуждения двух мистиков о потаенных значениях цветов: «пурпурный свет — ветхозаветный и священный, а красный — символ мученичества» и т. д.; «Оба сидели в теософской глубине. Один врал другому», — резюмирует Белый. И в то же время сам Белый с увлечением предавался исследованию мистической «семантики» цветов, развивал свои соображения об этом в письмах к близким людям (А. Блоку, Э. Метнеру) и в статьях («О религиозных переживаниях», «Священные цвета»[35]); в сущности, это те же самые рассуждения, которые в тезисной форме вложены в уста комических мистиков. В ироническом отсвете подаются самые близкие Белому идеи и пророчества. Справедливо отмечено, что «насмешка и вера — две стороны отношения поэта к любой влекущей его идее, к своему собственному Я».[36] Соблюдая это двуединство, Белый во многом следует примеру Вл. Соловьева, который (как сам Белый отметил в ноябре 1901 года) «молча всматривался и прислушивался, редко заикаясь о „слышанном“ и „виденном“, если и говорил, то прикрывал слова свои шуткой».[37] Так, поэма Соловьева «Три свидания» — это, согласно примечанию автора, попытка «воспроизвести в шутливых стихах самое значительное» из его жизненных событий и переживаний; свои истово пророческие стихи о схождении на землю «вечной женственности» Соловьев также облек в шутливую оболочку и сопроводил подзаголовком «Слово увещательное к морским чертям».[38] Стремление передать «высокое» через «низовые», заведомо неадекватные формы понятно: свет мистических озарений слишком ослепителен, безусловен и невоплотим в слове, его трудно отобразить во всей его силе и насыщенности прямым высказыванием. И Белый предпочитает передавать то, что считает за истину и откровение, не впрямую, не в виде привнесенного в художественную структуру манифеста, а в рамках ее зиждущегося на иронии единства, отраженным светом, сквозь призму мнимого (или полумнимого) развенчания, в обличье шутки и даже буффонады, с присовокуплением снижающих «бытовых» подробностей и аналогий.

Немаловажны также слова Белого о том, что он в своей «симфонии» старается осмеять именно «крайности мистицизма», а не мистицизм как таковой. «…Очевидно, не все в Мусатове осуждается автором, а лишь крайности», — подмечал в статье «Симфонии Андрея Белого» Э. Метнер,[39] а сам Белый указывал: «…конец „Симфонии“ — превращается в пародию на крайности наших же мистических переживаний весны 1901 года».[40] Дискредитируется не суть мистического познания, а лишь конкретный опыт овладения им, высмеиваются неумелые, поспешные, самонадеянные способы проникновения «за пределы предельного». Примечательно, что слова о неверном образе действий «московских мистиков» в «симфонии» произносит некто «пассивный и знающий»; истинное знание о мире — а не только о его эмпирической видимости — требует тишины, а не суеты. И в то же время, развенчивая самозванного пророка и вместе с ним собственные неумеренные увлечения, Белый не ниспровергает окончательно своего героя, чьи изначальные помыслы и глубинные устремления духа остаются вне критики. Не случайно в уста Владимира Соловьева вложена снисходительная оценка действий группы Мусатова («Первый блин всегда комом»), и столь же внимательно и сочувственно относится к ней мудрый отец Иоанн, знаменательный носитель имени евангелиста и автора Апокалипсиса, произносящий в финале «симфонии»: «Их неудача нас не сокрушит… Мы не маловерны, мы многое узнали и многого ждем…» Путь мистических соблазнов и разуверений Мусатова осмысляется как некий обряд инициации, подтверждающий подлинность исходного, духовного пафоса и открывающий новые горизонты, новые грани познания той потаенной и неуловимой сути мира, которую Белый охватывает удивительной «симфонической» формулой: «Невозможное, нежное, вечное, милое, старое и новое во все времена».

Подобно тому как 1901 год дал духовный импульс всей последующей жизни Белого, так и вторая «симфония», непосредственно запечатлевшая переживания этого года, стала зерном, из которого развилось все его зрелое творчество. Многообразные линии преемственности соединяют ее не только с последующими «симфониями», но и со стихами 1900-х годов, с романами «Петербург», «Котик Летаев», «Москва», с поэмой «Первое свидание» и т. д.[41] Замечательно, однако, что Белый предвосхитил в этой «симфонии» не только многие мотивы своих будущих произведений, но и конкретные приметы будущей, еще только предвидимой и предсказываемой реальности. Так, в 1901 году изображаемая им «мистическая общественность», заполонившая Москву, была еще в полной мере уделом авторского воображения, но она станет вполне приметным реальным явлением несколько лет спустя; Мережковский и Розанов («симфонические» Мережкович и Шиповников) попадут в орбиту широкого обсуждения уже после окончания «симфонии», когда в ноябре 1901 года в Петербурге начнутся публичные Религиозно-философские собрания; пропагандистская деятельность Мусатова в 1901 году также еще не имела автобиографических аналогий, но двумя годами спустя платформа теургического символизма, выдвинутая Белым, уже станет объектом внимания и полемики, а вокруг писателя сформируется мистико-апокалипсический кружок «аргонавтов», обозначенный в ироническом отсвете в «симфонии» еще до его фактического возникновения. В этом отношении чуткость Белого к духовным запросам и веяниям времени, его редкой проницательности интуиция проявились столь красноречивым образом, пожалуй, впервые. Этот факт тем более знаменателен, что к осени 1901 года, когда была закончена вторая «симфония», студент Борис Бугаев еще не имел практически никаких личных контактов с литературно-общественным миром и вообще вел достаточно замкнутый образ жизни; инициатором издания «симфонии» стал М. С. Соловьев, отец его ближайшего друга, познакомивший с поразившим его произведением Брюсова (который дал разрешение опубликовать «симфонию» под маркой символистского издательства «Скорпион») и придумавший автору псевдоним, навсегда за ним закрепившийся.

Во второй «симфонии» нетрудно обнаружить элементы сюжетных конструкций, а местами и вполне цельное повествование (например, вся ее третья часть), но в основном связь между сменяющими друг друга рядами образов и картин осуществляется ассоциативным путем. Следование этому принципу позволяет Белому выявить единство изображаемого калейдоскопического мира, показать связь «высокого» и «низкого» планов бытия. Третья «симфония» «Возврат», начатая в конце 1901 года вскоре после окончания второй «симфонии», построена уже по отчетливой и достаточно жесткой сюжетной схеме, столь же отчетливо в ней прослежены символические соответствия между «идеальным» и «реальным», но основное творческое задание Белого подчиняется здесь не изображению «музыкального» единства бытия, а контрастному сопоставлению подлинного мира вечных сущностей и фиктивного мира земного существования. Житейская повседневность, как утверждает Белый, лишь марево, мучительное прозябание, томительное наваждение, и преодолеть его можно, вспомнив и восстановив свою родовую связь с вневременным, космическим началом, разорвав замкнутый круг «вечного возвращения» («змеиные кольца» времени). С Ницше в «Возврате» ассоциируются не только художественно претворенные мотивы «вечного возвращения», но и идея высшего познания через психическое расстройство (именно как священное, провиденциальное безумие воспринимал Белый душевную болезнь Ницше в последние годы его жизни); в самой фамилии героя «симфонии», возможно, таится указание на Ницше (уже отмечалось ее анаграмматическое сходство с именем философа: Хандриков — Фридрих).[42] Впрочем, обрисовывая своего безумца, Белый сознательно опирался и на традиции русской литературы, об этом сигнализирует и имя Хандрикова — Евгений (имя обезумевшего героя пушкинского «Медного Всадника»), и определенная связь этого персонажа с Поприщиным из гоголевских «Записок сумасшедшего» и князем Мышкиным («Идиот» Достоевского).[43]

Первая часть «Возврата» представляет собой свободную фантазию на темы вневременного райского бытия, вторая изображает реальный (а по сути, ирреальный) мир, но в ней «мистический сюжет первой ясно просвечивает как бы через какой-то искусно подобранный и символически ей адекватный транспарант».[44] «Симфония» первой части слышится сквозь «какофонию» второй части; ребенок из мира первозданного блаженства предстает магистрантом Хандриковым, страдающим от тщеты и бессмысленности своего существования и постоянно ощущающим сигналы иного бытия. Образы из первой части («сон» Хандрикова) воскресают в новом обличье в «эмпирии» второй части, часто в сниженном, бытовом плане или в аспекте иронических уподоблений: «морской гражданин», учащий своих сыновей низвергаться со скалы в морскую пучину, оборачивается стариком в бане, который «учил сына низвергаться в бассейн»; змея с рогатой головкой, угрожающая ребенку, преображается в «черного змея» — железнодорожный поезд, который «приподнял хобот свой к небу»; созвездие Геркулеса напоминает о себе «синей коробкой, изображавшей Геркулеса»; кентаврам из первой части соответствуют два университетских профессора, похожие на кентавров, и т. д. Такой же неукоснительный параллелизм сохраняется и в обрисовке двух центральных образов-мифологем: «колпачник», символизирующий мировое зло в первой части, воплощается в «реальном» плане в приват-доцента Ценха, изливающего на Хандрикова «стародавнюю ненависть», а старик-демиург, наставник и защитник ребенка, предстает в обличье психиатра доктора Орлова (соответственно, орел — «пернатый муж с птичьей головой», — которого старик обещает послать к ребенку, уходящему в «пустыню страданий», является Хандрикову в виде мужчины среднего роста в сером пиджаке и с пернатой головой и, подобно египетскому птичьеголовому богу Тоту, «владыке времени», препровождавшему усопших в царство мертвых, отправляет его в Орловку «в санаторию для душевнобольных»).

Художественное целое «Возврата» основывается на принципе зеркальной симметричности миров, которые, при всем изоморфизме друг другу, характеризуются и целой системой противопоставлений: мир вечности един и целостен, мир времени хаотичен, дискретен, раздроблен; первый постигается иррационально, синтетически, второй — рассудочно, путем логических выкладок и словопрений, переданных в «симфонии» под знаком трансцендентной иронии; в первом преобладают указания на некие сущностные, глубинные, невыразимые словом явления, во втором — велеречивые высказывания на различные абстрактные темы, отчужденные от подлинной сути бытия или профанирующие ее.[45] Тема двоемирия и символической связи двух планов мирового единства нашла в «Возврате» чрезвычайно яркое и последовательное художественное отображение. Брюсов, рецензировавший «Возврат», расценил это произведение как наиболее совершенный и внутренне законченный опыт «симфонического» творчества Андрея Белого, покачнувшего «недвижную основу трехмерного пространства» и приоткрывшего «второй план вселенной»; Белый, по впечатлению Брюсова, «подобен человеку, который видит сон, но продолжает слышать все происходящее вокруг него. Житейское врывается в видение мечты, но и все повседневное озарено фантастическим светом грезы. Андрей Белый сумел обличить в образах всю призрачность, всю „трансцендентальную субъективность“ нашего отношения к вещам. Он вынул какие-то связи между событиями, выпавшие легко, как ненужные украшения, — и вдруг вся эта строгая последовательность нашей обыденной жизни обратилась в бессвязный и чудовищный хаос, в бесцельно метущийся водоворот, которому нет выхода. #60;…> Но в то же время А. Белый показал нам, как все мелочи этой обыденности проникнуты, пронизаны светом иного бытия, — как все они получают новый и глубокий смысл, если смотреть на них с иного плана. А еще дальше, в почти непроизнесенном, священном намеке, встают дали третьего плана вселенной, последней истины».[46]

Над четвертой «симфонией» Белый начал работать летом 1902 года; этим временем датируется ее первая редакция, отрывки из которой появились несколько месяцев спустя в символистском альманахе «Гриф». Судя по опубликованным фрагментам (полный текст этой редакции не сохранился), «симфония» тогда по своей тематико-стилевой фактуре еще существенно не отличалась от первых трех, выделяясь на их фоне, пожалуй, лишь более активным и всепроникающим теургическим импульсом. Сам Белый свидетельствует: «4-ая „Симфония“ должна была дать новую, мистически правильную, транскрипцию 2-ой: раскрыть подлинную ноту времени: второе пришествие уже происходит; оно не в громе апокалиптических событий истории, а в тишине сердец, откуда появляется Христос; я позднее 3 раза переправлял редакцию этой „Симфонии“; в „Кубке метелей“ ничего почти не осталось от этой версии, где еще не было ни Адама Петровича, ни Светловой, ни полковника Светозарова, ни золотобородого мистика, а действующими лицами были юноша Лавров, мистик Саврасов, переживающий тайну 2-го Пришествия, и Тугарина, которую платонически любит Лавров; но появляется „прыщавый бородач“, редактор журнала „Пафос“, который искажает в оргиазме и в культе Астарты христианские веяния журнала „Патмос“; я считаю эту первую редакцию 4-ой Симфонии наиболее удачной #60;…> в „Кубке метелей“ сохранились лишь куски от первой редакции во второй части (всё об обители и о видении Тугариной-Светловой Христа; то же в отрывках „Пена колосистая“, „Золотая осень“); эта редакция Симфонии не писалась, а записывалась фразами; фразы же я подслушивал; они мне как бы подавались из ветра».[47]

В предисловии к книге стихов «Пепел» (1908) Белый назвал «Кубок метелей» «единственной книгой», которой он «более или менее доволен и для понимания которой надо быть немного „эзотериком“».[48] Такая самооценка, вероятно, подразумевала и полемический ответ на почти единодушное неприятие современниками этого произведения. В отзывах о нем преобладали резко критические ноты; достаточно привести заглавия рецензий: «Мистическая алгебра», «Кубок бездарных претензий».[49] Сергей Городецкий, усмотревший в четвертой «симфонии» лишь «дикие упражнения», полагал, что неудача «Кубка метелей» — следствие принципиальной несостоятельности творческого метода автора: «…как только стремления провести музыкальные приемы в поэзию выразились с достаточной полнотой, сейчас же обнаружилась вся их нелепость».[50] Думается, однако, что в большей мере был прав сам Андрей Белый в позднейших, уже весьма самокритичных, характеристиках своей последней «симфонии», объясняя (в частности, в автобиографическом письме к Иванову-Разумнику) недостатки «многослойного, пере-пере-мудреного» «Кубка метелей» тем, что основная работа над ним велась уже в пору, когда настроения «симфонической» «эпохи зорь» отошли в прошлое, перестали быть живым, непосредственным стимулом для новых творческих построений; работа над «Кубком метелей» в 1906–1907 годах — это «работа из периода, разорвавшего все с эпохой „Симфоний“: над этою эпохою»: «В сущности, эпоха написания „Симфоний“ есть 1899–1902 года #60;…> путь исканий вылился в 1902 году четырьмя „Симфониями“, вышедшими в свет; последняя вышла гораздо позднее; и — в перекалеченном виде».[51] Попытка сочетать творческие завоевания ранних «симфоний» с новыми мотивами, характерными для трагического, дисгармоничного мироощущения Белого середины 1900-х годов, с душевным надрывом и исступленностью, порожденными в значительной мере мучительной любовью к Л. Д. Блок (отношения Адама Петровича и Светловой в «Кубке метелей» — отчасти проекция этих переживаний), привела к созданию многослойного и разностильного, искусственно усложненного произведения. При этом техническое мастерство Белого явно совершенствуется; «симфония» изобилует блистательными по метафорической насыщенности образными рядами, изощренными словесными узорами, она, по мнению Э. К. Метнера, «довела гениально созданные приемы до головокружительной виртуозности, до микроскопической выработки самых утонченных подробностей, до своего рода словесного хроматизма и энгармонизма».[52] И в то же время общий эстетический итог «Кубка метелей» — не слагающаяся из этих составляющих грандиозная и роскошная постройка, а скорее ослепительные осколки разбитого вдребезги «симфонического» мира.

В рецензии на «Кубок метелей» Сергея Соловьева дается общая характеристика его содержания и образной символики. Интерпретации Соловьева заслуживают особого внимания: ближайший друг и постоянный собеседник Белого в пору его работы над окончательной версией четвертой «симфонии», он, безусловно, отразил в своих толкованиях не только собственные, но и в какой-то степени авторские идеи и замыслы, облегчавшие путь постижения этого «эзотерического» текста. «Кубок метелей», согласно разъяснениям Соловьева, являет собой «преломление идеи мистической любви полов сквозь призму современной нам русской действительности»: «Тема эта распадается на две части: 1) извечная борьба начал божественного и демонического в сознании влюбленных и 2) соответствующие этому внутреннему процессу явления в сфере объективной действительности: господство эротизма в современной русской литературе и сектантские радения, извращение Эроса в интеллигентном обществе и народном расколе. В первом случае мы имеем сцены смешные, во втором — ужасные. В искусной схеме Андрей Белый раскрывает вечную трагедию любви. При этом изображение борьбы Логоса с хаосом за обладание женственным началом природы раскрывается то с субъективной, то с объективной стороны; то чрез изображение душевной жизни и поступков трех главных действующих лиц: Адама Петровича, Светозарова и Светловой, то чрез изображение явлений природы, откуда и название книги „Кубок метелей“. Метель — как нераскрытая возможность, зов любимой женщины. Душа мира одержима материальными силами (Светлов); ей предстоит разрешиться или в хаос, во мрак зимы, и встает образ полковника Светозарова, в ореоле серебряных листьев; или разрешиться в космос, в весенний свет, и встает образ странника, Адама Петровича, скуфейника с лазурными очами. Героиня Светлова из пустоты, небытия светской жизни углубляется в тайный скит мистической секты. Там происходит последнее сражение, и образ полковника Светозарова вновь встает символом небытия среди черных покровов, ароматного ладана и розового елея».[53]

Идейно-тематические постулаты, формулируемые Соловьевым, и сюжетные конструкции растворены у Белого в бесконечной череде «вихревых» образных построений, пренебрегающих обычными представлениями о границах художественной условности. Персонажи почти полностью утрачивают свою антропологическую определенность, превращаясь в чистые символы, заключая в себе даже целую иерархию символических представлений: Светлова — в высшем плане отблеск Жены, облеченной в солнце, полковник Светозаров — олицетворение Люцифера (Lucifer — «утренняя звезда», «свет зари»), а также дракон, символ «темного» времени, противостоящего вечности, преображенный Адам Петрович в финале «симфонии» соотносится с обликом Христа, он же в мифологической ипостаси являет тип героя-змееборца. При этом основная идейная коллизия «Кубка метелей» — противоборство «темного» времени и «светлой» вечности в душах людей и преодоление власти времени — не нова для Белого, она уже была с впечатляющей силой воссоздана в «Возврате», сказывалась и в более ранних «симфонических» опытах.

Распад целостной «симфонической» картины мира «эпохи зорь» Белый интуитивно пытается возместить в «Кубке метелей» рядом компенсаций: щедрой мистической риторикой, порождающей пышный «литургический» стиль взамен прежних скупых намеков и недосказанностей, изысканными метафорическими уподоблениями, нагнетанием символов — самоценных и самодостаточных, принципиальной установкой на «герметизм», — тенденцией к стиранию четких образных очертаний и перспектив, к взаимопроникновению поведения героев и явлений природы, «вещного» мира и метафизических начал вплоть до окончательной утраты каждой из этих сфер собственной аутентичности.[54] Стихия метели, как бы растворяющей в своем кружении духовное и материальное, закономерно становится глобальным, всеохватывающим символом, определяющим всю образную структуру «симфонии». Тенденция к взаимопроникновению духовного и материального, абстрактных и конкретных понятий зримо сказывается у Белого в выстраивании метафор, апеллирующих к различным одеждам и тканям (например, метель персонифицируется, поскольку она уподобляется игуменье «в черных шелках», изгибается «атласным станом», плещет «муаровой мантией», рассыпает «клубок парчовых ниток»); подсчитано, что в тексте четвертой «симфонии» встречается более 200 различных материй (бархат, кружево, шелк, парча, атлас, муар, кисея и т. д.), лишь 25 % этих словоупотреблений использовано в прямом значении, а 75 % — в переносном.[55] Изощренная образная орнаментика, рождающаяся в бесконечных и безудержных вариациях сравнительно небольшого количества непрестанно возобновляющихся тем и мотивов, растворяет в себе собственно сюжетные элементы и полностью их подчиняет: сам Белый в предисловии признает, что ему «часто приходилось удлинять „Симфонию“ исключительно ради структурного интереса». Преобладание этого «интереса» над другими творческими задачами само по себе примечательно: видимо, прежние спонтанные импульсы, как бы непроизвольно выливавшиеся в «симфонические» формы, уже перестали быть действенными, потребовались другие, внешние «энергетические» силы для того, чтобы заворожить, заклясть словом ускользающую из-под контроля жизненную и духовную реальность.

В 1907 году Белый написал рецензию на роман А. М. Ремизова «Пруд» (в его первоначальной редакции), в котором отозвался об этом произведении весьма критически: «…Ремизову не удался „Пруд“. И не то чтобы ярких страниц здесь не было #60;…> это — тончайшие переживания души (сны, размышления, молитвы) и тончайшие описания природы. Схвачена и жизнь быта. Но схватить целого нет возможности: прочтешь пять страниц — утомлен; читать дальше, ничего не поймешь. #60;…> Рисунка нет в романе Ремизова, и крупные штрихи, и детали расписаны акварельными полутонами. Я понимаю, когда передо мной небольшая акварель. Что вы скажете об акварели в сорок квадратных саженей? #60;…> А в целом — это море нежных бесформенных тонов #60;…> десятками страниц идет описание кошмара; случайный кошмар не отделен от фабулы, потому что фабула, распыленная в мелочах, переходит в кошмар, распыленный в мелочах».[56] На то, что эта характеристика «Пруда» могла бы послужить и автохарактеристикой «Кубка метелей», законченного как раз ко времени появления рецензии, уже обращал внимание Иванов-Разумник;[57] но не скрываются ли за упреками Белого, расточаемыми по адресу «Пруда», и его догадки о том, в каком свете может быть воспринято читателями его собственное творение? С опасений относительно литературной судьбы «симфонии» («Кто ее будет читать? Кому она нужна?») Белый начинает свое предисловие к «Кубку метелей», в котором формулирует основное задание произведения как «путь анализа #60;…> переживаний, разложения их на составные части»: изначальная установка уже совершенно иная, чем в первых «симфониях», тяготеющих к синтетизму на всех уровнях. Аналитизм «Кубка метелей», подчинявший себе «симфоническую» структуру, влек за собой возрастание эстетического суверенитета отдельных фрагментов и слабую их взаимную согласованность, в результате чего весь текст воспринимался скорее как циклическая совокупность, чем как цельное произведение. Парадоксальным образом Белый в виртуозном и переутонченном «Кубке метелей» вновь обнаруживает неизбывное подспудное тяготение к той спонтанной форме, в которую выливались его первые, еще наивные и беспомощные, творческие опыты, — к лирическому отрывку в прозе. И в плане идейно-тематическом последняя «симфония» Белого, вобравшая в себя наиболее богатый реестр «симфонических» приемов и одновременно обозначившая кризис и исчерпанность «симфонического» жанра, напоминает о его первых пробах пера: «довременному хаосу» «предсимфонии», положившему начало «симфонической» космогонии, соответствует в четвертой «симфонии» возвращение в хаос «вихревого» мира природных явлений и человеческих страстей, в котором, как в воображенном Белым «кубке метелей», различные субстанции переливаются друг в друга и смешиваются до полной неразличимости.

«Кубок метелей», завершенный в 1907 году, предстал достаточно красноречивым доказательством того, что «симфоническая» форма, найденная Белым на рубеже веков, не универсальна, что она способна к ценностному саморазвитию лишь до той поры, пока сохраняется незыблемой в своих основных чертах и ориентирах мифопоэтическая картина мира, вызвавшая ее к жизни. Новых духовных импульсов, более широкого образа действительности, осмысляемой уже не только в системе метафизических понятий и под знаком мистических предначертаний, но и в социально-историческом аспекте, в трагических отсветах современности — а именно к такому мировосприятию Белый стал все более последовательно склоняться, начиная с середины 1900-х годов, — «симфонии» уже вместить не могли. Оставшись сугубо индивидуальным жанровым образованием, они не породили сколько-нибудь значимой литературной школы: чужие опыты в «симфоническом» духе — такие, как поэма «Облака» (М., 1905) Жагадиса (А. И. Бачинского) или оставшаяся в рукописи «Эсхатологическая мозаика» (1904) П. А. Флоренского[58] — вариация на темы «Северной симфонии» — были единичными и всецело зависимыми от «оригинала».[59] Однако «симфониям» суждено было навсегда остаться самым ярким и законченным воплощением «эпохи зорь», послужившей истоком всего последующего творчества Андрея Белого, одним из наиболее выразительных и художественно совершенных памятников русского религиозно-философского, теургического символизма, одним из первых опытов в области экспериментальной прозы, получившей столь широкое развитие в XX веке, — а это не так уж мало.

От «симфоний», и главным образом от последней из них, прослеживается прямая линия преемственности к орнаментальной стилистике, обозначившей одно из основных направлений обновления русской прозы 1910—1920-х годов. Уже год спустя после выхода в свет «Кубка метелей» — учитывая неоднозначный по художественному результату опыт четвертой «симфонии» и в значительной мере опираясь на него, — Белый создает свой первый роман «Серебряный голубь», в котором налицо отличительные черты будущего орнаментализма: экспрессивность стилевого выражения, прихотливость интонационно-синтаксических рядов, последовательная ритмизация и метафоризация речи обилие образных лейтмотивов, — все те принципиальные конструктивные элементы, которые характеризуют прозу писателя в период pасцвета его творчества и в то же время обнаруживаются в произведениях немалого числа его младших современников и продолжателей, от Евгения Замятина до Бориса Пильняка и Всеволода Иванова. Прав был В. Шкловский, заметивший попутно, что без «симфоний» Андрея Белого «невозможна новая русская литература».[60]

А. В. Лавров

СЕВЕРНАЯ СИМФОНИЯ
(1-я, героическая)

ВСТУПЛЕНИЕ

1. Большая луна плыла вдоль разорванных облак.

2. То здесь, то там подымались возвышения, поросшие молодыми березками.

3. Виднелись лысые холмы, усеянные пнями.

4. Иногда попадались сосны, прижимавшиеся друг к другу в одинокой кучке.

5. Дул крепкий ветер, и дерева махали длинными ветками.

6. Я сидел у ручья и говорил дребезжащим голосом:

7. «Как?.. Еще живо?.. Еще не уснуло?

8. Усни, усни… О, разорванное сердце!»

9. И мне в ответ раздавался насмешливый хохот: «Усни… Ха, ха… Усни… Ха, ха, ха…»

10. Это был грохот великана. Над ручьем я увидел его огромную тень…

11. И когда я в испуге поднял глаза к шумящим, мятежным вершинам, из сосновых вершин глядел на меня глаз великана.

12. Я сидел у ручья и говорил дребезжащим голосом:

13. «Долго ли, долго ли колоть дрова?.. И косить траву?»

14. И мне в ответ раздался насмешливый хохот: «Ха, ха… Косить траву?.. Ха, ха, ха…»

15. Это был грохот великана. Над ручьем стояла его огромная тень…

16. И когда я в испуге поднял глаза к шумящим вершинам, меж сосновых вершин кривилось лицо великана…

17. Великан скалил белые зубы и хохотал, хохотал до упаду…

18. Тогда я весь согнулся и говорил дребезжащим голосом:

19. «О я, молодой глупец, сыч и разбитая шарманка…

20. Разве сломленная трость может быть годна для чего иного, кроме растопки печей?

21. О ты, туманное безвременье!»

22…Но тут выпрыгнул из чащи мой сосновый знакомец, великан. Подбоченясь, он глумился надо мной…

23. Свистал в кулак и щелкал пальцами перед моим глупым носом.

24. И я наскоро собрал свою убогую собственность. Пошел отсюда прочь…

25. Большая луна плыла вдоль разорванных облак…

26. Мне казалось, что эта ночь продолжается века и что впереди лежат тысячелетия…

27. Многое мне мерещилось. О многом я впервые узнал…

28. Впереди передо мной на туманном горизонте угрюмый гигант играл с синими тучами.

29. Он подымал синий комок тучи, мерцающий серебряными громами.

30. Он напрягал свои мускулы и рычал, точно зверь…

31. Его безумные очи слепила серебряная молния.

32. Бледнокаменное лицо полыхало и мерцало от внезапных вспышек и взрывов…

33. Так он подымал клочки синих туч, укрывшихся у его ног…

34. Так он рвал и разбрасывал вокруг себя тучи, и уста мои слагали грозовые песни…

35. И видя усилие титана, я бессмысленно ревел.

36. Но вот он поднял на могучие плечи всю синюю тучу и пошел с синей тучей вдоль широкого горизонта…

37. Но вот надорвался и рухнул угрюмый титан, и бледнокаменное лицо его, полыхающее в молниях, в последний раз показалось в разрыве туч…

38. Больше я ничего не узнал о рухнувшем гиганте… Его раздавили синие тучи…

39. И когда я плакал и рыдал о раздавленном гиганте, утирая кулаками слезы, мне шептали ветряной ночью: «Это сны… Только сны…»

… «Только сны»…

40. Сокрушенный, я чуял, как дух безвременья собирался запеть свои гнусные песни, хороня непокорного гиганта.

41. Собирался, но не собрался, а застыл в старческом бессилии…

42…И вот наконец я услышал словно лошадиный ход…

43. Кто-то мчался на меня с далекого холма, попирая копытами бедную землю.

44. С удивленьем я узнал, что летел на меня кентавр Буцентавр… держал над головой растопыренные руки… улыбался молниевой улыбкой… чуть-чуть страшной.

45. Его вороное тело попирало уставшую землю, обмахиваясь хвостом.

46. Глубоким лирным голосом кентавр кричал мне, что с холма увидел розовое небо…

47…Что оттуда виден рассвет…

48. Так кричал мне кентавр Буцентавр лирным голосом, промчавшись как вихрь мимо меня.

49…И понесся вдаль безумный кентавр, крича, что он с холма видел розовое небо…

50…Что оттуда виден рассвет…

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

1. Весеннею ночью умирал старый король. Молодой сын склонился над старым.

2. Нехорошим огнем блистала корона на старых кудрях.

3. Освещенный красным огнем очага, заговорил король беспросветною ночью: «Сын мой, отвори окно той, что стучится ко мне. Дай подышать мне весною!

4. Весною…»

5. Ветер ворвался в окно, и с ветром влетело что-то, крутя занавеской.

6. Одинокий прохожий услышал, как умирали в окне старого замка. И были такие слова из окна: «Еще порыв, и я улечу… Будешь ты славен и могуч, о сын мой!

7. Ты выстрой башню и призови к вершинам народ мой… Веди их к вершинам, но не покинь их… Лучше пади вместе с ними, о сын мой!»

8. Перестала колыхаться занавеска в готическом окне замка: вся поникла.

9. И не знал прохожий, что было, но понял, что — ночь.

10. Беспросветная ночь…

1. Стаи северных богатырей собирались к древнему трону, а у трона король молодой говорил новые речи, обнимая красавицу королеву, юную жену свою.

2. Зубцы его короны и красная мантия сверкали, когда он встряхивал вороными кудрями — весь исполненный песни.

3. Он говорил о вершинах, где вечное солнце, где орел отвечает громам.

4. Приглашал встать над пропастями.

5. Он говорил, что туманы должны скрыться, сожженные солнцем, и что ночь — заблуждение.

6. Огненным пятном горели одежды королевские пред троном, а кругом стояла гробовая тишина.

7. Хмурились воины, потому что он говорил о сумраке рыцарям сумрака, и только юная королева восторженно слушала эти песни.

1. Солнце село. В готические окна ворвался багрово-кровавый луч и пал на короля. И казался молодой король окровавленным.

2. В ужасе королева отшатнулась от супруга своего.

3. Усмехались седые фанатики, сверкающие латами по стенам, радуясь желанному наваждению.

4. Из открытых дверей потянулись вечерние тени, и стая северных богатырей окунулась в тень.

5. И сквозь тень выступали лишь пасмурные лица закованных в сталь фанатиков, искаженные насмешливой улыбкой.

6. А кругом была тишина.

7. Поник головою король. Черные кудри пали на мраморный лоб.

8. Слушал тишину.

9. Испугался. Забыл слова покойника. Убежал с королевой из этих стран.

1. Они бежали в северных полях. Их окачивало лунным светом.

2. Луна стояла над кучкой чахлых, северных берез. Они вздохнули в безысходных пустотах.

3. Королева плакала.

4. Слезы ее, как жемчуг, катились по бледным щекам.

5. Катились по бледным щекам.

1. И тоска окутала спящий город своим черным пологом. И небо одиноко стыло над спящим городом.

2. Туманная меланхолия неизменно накреняла дерева. Стояли дерева наклоненные.

3. А на улицах бродили одни тени, да и то лишь весною.

4. Лишь весною.

5. Иногда покажется на пороге дома утомленный долгим сном и печально слушает поступь ночи.

6. И дворы, и сады пустовали с наклоненными деревами и с зелеными озерами, где волны омывали мрамор лестниц.

7. Иногда кто-то, грустный, всплывал на поверхность воды. Мерно плавал, рассекая мокрой сединой водную сырость.

8. На мраморе террасы была скорбь в своих воздушно-черных ризах и с неизменно бледным лицом.

9. К ее ногам прижимался черный лебедь, лебедь печали, грустно покрикивая в тишину, ластясь.

10. Отовсюду падали ночные тени.

1. Почивший король приподнял мраморную крышку гробницы и вышел на лунный свет.

2. Сидел на гробнице в красной одежде, отороченной золотом и в зубчатой короне.

3. Увидел грусть, разлитую по городу, и лицо его потемнело от огорчения.

4. Он понял, что его сын бросил эту страну.

5. И он пригрозил убежавшему сыну мертвой рукой и долго сидел на гробнице, подперев усталой рукой старую голову.

1. А молодой король с королевой бежал в одиноких полях. Их окачивало лунным светом.

2. Луна стояла над кучкой чахлых, северных берез, и они вздохнули в безысходных пустотах.

3. Король плакал.

4. Слезы его, как жемчуг, катились по бледным щекам.

5. Катились по бледным щекам.

1. Наконец они углубились в леса и много дней бежали между деревьев. Стволистая даль темнела синевой. Между стволов ковылял козлоногий лесник, пропадая где-то сбоку.

2. Еще водились козлоногие в лесу.

3. Но они не смущались, и когда нашли лесную поляну с одинокой мраморной башней на ней, то начали взбираться на вершину великой мраморной башни.

1. Много веков в этих странах тянулись к вершинам, но король с королевой впервые всходили к вершине мраморной башни.

2. Утро смотрело на них хмурым взором, когда они поднимались по витой беломраморной лестнице, заглядывая в боковые окна.

3. Да леса качались, да леса шумели. Леса шумели.

4. Шумели.

1. Еще не было зари, но мерцал бледный, утренний свет. Что-то свежее звучало в реве дерев, чт̀о, прошумев, вздрагивали и застывали в печалях.

2. Король с королевой были уже над лесами: открывалась даль стонущих сосен и лесных, холмистых полян в тумане.

3. Вон там, на горбатой поляне, одинокая сосна, обуреваемая ветром, беззвучно кивала вдаль.

4. Свободная птица, пролетая сбоку, приветствовала их на высоте резким возгласом.

1. Встали туманы, пригретые лаской. Башня выходила из розовой мглы. На вершине ее была терраса с причудливыми, мраморными перилами.

2. На вершине король в красной мантии простирал руки востоку.

3. Королева улыбалась.

4. Алмазные слезы капали из пролетающей тучи. Низкое темное облако прошло на туманный запад.

5. А прямо была лазурь свободная и бледно-голубая.

1. В тот час родилась королевна.

2. Пала красная мантия на мрамор перил. Король, весь в белом шелку, весь в утренних, алмазных искрах, молился над ребенком своим.

3. И навстречу молитве сияла голубая бесконечность, голубая чистота восходящей жизни.

4. Король пел над ребенком своим. Он с каждым аккордом срывал со струн розу.

5. И день проходил. Стая лебедей потянула на далекий север. Звезды — гвозди золотые — вонзались в сапфировую синь.

1. С песней уснул король над ребенком своим. Уснула и мать над ребенком своим.

2. Они были одни, одни во всем мире.

3. Вечность строгою птицею летала во мраке ночном.

1. Королевна росла на вершине.

2. Бывало, мать, вся в шелку, говорит ей чудесные слова, отец молится на заре.

3. А вдали летят белые лебеди, окруженные синевой, и она следит, как исчезают они в мимолетном облачке, как кричат в белоснежном облачке.

4. И она склоняет голову на плечо к матери. Закрывая синие очи, слушает песни отца.

5. Отец срывает со струн розу за розой… Алые, белые — летят они вниз, освещенные легкой зарею.

6. Жемчужные слезы капают из пролетающей тучки, а деревья шумят в тумане на заре.

7. И маленькой королевне кажется, что она получает невозможное, и она подпевает королю-отцу.

8. В голосе ее — вздох прощенных после бури, а в изгибе рта — память о далеком горе: точно кто-то всю жизнь горевал, прося невозможного, и на заре получил невозможное и, успокоенный, плакал в последний раз.

1. Но раз вплелась печаль в песни отца, в песни короля. И только белые цветы, белые и смертельно бледные, слетали со струн.

2. И король поник и сидел без кровинки в лице.

3. Точно он, король, почуял лёт бесшумный темного лебедя из родимых стран. Звали темного лебедя лебедем печалей.

1. Так жили они на вершине башни, упиваясь высотой в своем одиноком царстве.

2. Серебро блеснуло в кудрях у короля. Морщины бороздили лицо матери.

1. За летом наступала осень. Темные тучи отражались в реке, блиставшей свинцовыми полосами.

2. Одинокая сосна плыла вдаль опущенной вершиной. Серый туман заволакивал вершины дерев.

3. Уходили жить под террасу в изразцовую комнату. Изредка прогуливались вдоль террасы.

4. Королевна выходила в теплом одеянии, отороченном горностаем. Почтенный король прятал свои руки в рукава от стужи.

5. Он любил топтаться на месте, согреваясь. Его нос становился красным. Оглядывая окрестность, он говаривал королевне: «Скоро выпадет снег».

6. Пролетали и каркали вороны.

1. Надвигалось ненастье. Мать сиживала у окна в изразцовой комнате. Не смела выйти на осенний холод — вся седая, вся строгая, вся покорная судьбе.

2. Отец поговорит о минувшем горе. Голову склонит. Стоит опечаленный.

3. Тогда прилетал лебедь темный и садился на перила террасы.

4. Королевна боялась лебедя темного. Звали лебедя лебедем печалей.

1. А потом проливались ливни. Стояла сырость. Приходила северная зима. Блистала по ночам у горизонта полярным сиянием.

2. Над лесными вершинами пролетал ветер, Ревун, сжимая сердце смутным предчувствием.

3. Было тепло и уютно в изразцовой комнатке. Была изразцовая комнатка с очагом, тихо пылавшим, с мехами по стенам, с парчовыми и бархатными лавками.

4. Здесь, прижавшись друг к другу, коротали зиму.

5. А над головою словно ходили… Раздавались шаги на террасе. Словно отдыхал один из холодных летунов замороженного полюса.

6. А потом вновь летун срывался, продолжая хаотическую бредню.

7. В изразцовой комнатке слушали вьюгу и не жаловались. Только в окошке стоял плач, потому что оттуда била тусклая мгла и там мелькали бледные вихри.

8. Молодая девушка дремала на коленях державной матери. Отец, сняв свою красную одежду и оставшись в белом шелку и в короне, безропотно штопал дыры на красной одежде и обшивал ее золотом.

1. Раз в год ночь зажигалась огнями: невидимые силы возжигали иллюминацию. Сквозь морозные узоры из окна рвался странный свет. Всюду ложились отсветы и огненные знаки.

2. Король подходил к королевне в своей заштопанной одежде, обшитой золотом. Трепал по плечу. Говорил, сдерживая улыбку: «Это рождественская ночь…»

1. Иногда в окнах пропадали морозные узоры. Чистая ночь смотрела в окно.

2. В глубине ночи — в небесах — горели и теплились иные, далекие миры.

3. Приникнув к окошку, все втроем любовались небом, вели речь о лучшем мире.

4. А потом начинались первые весенние приветы.

1. Так проходил год за годом.

1. А в далеких северных полях одиноко торчал сонный город, повитый грустью.

2. Почивший король все сидел на гробнице, поджидая убежавшего сына. Шли года, а сын не возвращался.

3. Тогда мертвец сжал в руке своей жезл и гордо пошел к одинокому дворцу, возвращался обратно, влача за собой пурпур мантии.

4. Вот уже он всходил по мраморной лестнице, над которой повисло странное облако. Вот он уже входил в тронную залу. На тяжелом троне восседал Мрак, повелитель этой страны.

5. И старик сел на трон и призвал черного лебедя. И говорил лебедю своим глухим, холодным голосом: «Лети к моему неверному сыну и зови его сюда… Здесь погибают в его отсутствии.

6. Скажи ему, что я сам встал из гроба и сел на трон в ожидании его…»

7. Лебедь вылетел в открытое окно. Взвился над царским садом. Задел наклоненное дерево… И дерево вздрогнуло и, вздрогнув, опять уснуло.

8. Светало. В готические окна пал красный луч. Со стен равнодушно взирали изображения пасмурных рыцарей.

9. На троне сидел мертвый владыка, поникший и столетний, заалевший с рассветом.

1. Весенней ночью король с королевой сидели на вершине башни в зубчатых коронах и красных, заштопанных мантиях.

2. Королевна стояла у перил, вдыхая весну. Она была красавица севера с синими глазами и с грустной улыбкой, таящей воспоминания.

3. Король запел свои песни старческим голосом, пытаясь проводить дрожащими пальцами по струнам лютни.

4. Со струн сорвался только один цветок, да и тот был бледен, как смерть.

5. И король поник.

1. На зубцы короны сыпался вечерний блеск. Они горели, будто вспыхнувший венок алых маков.

2. Запахнувшись в свой пурпур и увенчанный маками, чуял он бесшумный лёт птицы из родимых стран.

3. А в небесах летал черный лебедь и манил за собою короля. Он пел о покинутом народе и звал на далекую родину… От этого зова деревья, колыхаемые, уплывали вдаль сонными вершинами.

4. Король сидел со стиснутыми губами. Черная тень его распласталась на мраморе террасы. Уже месяц — белый меланхолик — печально зиял в вышине.

1. И вот он встал. Простирал руки окрестностям. Он прощался. Уходил на родину.

2. Говорил жене и дочери: «Возлюбленные мои: зовут из туманной дали…

3. Мой народ зовет… Мой народ в темноте, в убожестве… Зовет.

4. Скоро приду… Скоро увижусь с вами… Приведу народ из туманной дали…

5. Не горюйте, о возлюбленные мои!»

1. И король стал спускаться в низины по витой, беломраморной лестнице, и королевна простирала ему свои тонкие, белые руки, прощаясь с отцом, но ее удерживала мать; слезы текли из глаз державной матери, застывали в морщинах.

2. И сам король закрывал морщинистое лицо свое красным рукавом. Он не раз останавливался на витой лестнице.

3. Заглядывал в башенные оконца. Видел черного лебедя, распластанного в небе. И не смел вернуться.

4. Спускался все ниже. Закрывалась даль стонущих изогнутых сосен.

5. Что-то шумело кругом свежим ревом. Когда оно отходило вдаль, деревья будто прислушивались к уходящим порывам.

6. Скоро увидели короля внизу, внизу на лесной поляне. Он казался совсем маленьким.

7. Он махнул рукою и что-то кричал. Ветер отнес в сторону его слова. Он ушел в лесную глушь.

1. Восточная туча, всю ночь залегавшая на горизонте, вспыхнула утренним огонечком. Королевна утешилась.

2. Низкое темное облако прошло на туманный запад; оттуда перестали капать алмазные слезы.

3. Утешенная королевна напевала, хлопая в ладоши: «Еще придет… Еще увидимся с ним…»

1. Стволистая даль темнела синевой… В лесу заплутался усталый король. Его пурпур был весь изорван, и зубья короны поломаны.

2. Он не мог выбраться ни в далекие, северные поля, чтобы идти к родному городу, ни вернуться назад.

3. Он горевал о покинутых.

4. Стволистая даль темнела синевой.

1. У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс, одинокий в этом мире.

2. Ведь он был только сказкой.

3. Часы текли за часами. Холодная струйка ручейка прожурчала: «Без-вре-менье…»

4. Колосс встал. Забродил по окрестностям. Одинокий! Непонятый!..

1. Снега горбатых гор сверкали лиловым огнем.

2. Лебеди знакомой вереницей на заре тянулись к далекому северу.

3. Королевна вышла на террасу башни в легких розовых шелках. Старая мать шепталась и грезила в изразцовой комнатке.

4. И показалось молодой королевне, что она — одинокая.

5. Одинокая.

1. В девственном лесу плутал король — растоптанный венок ароматных роз.

2. Стволистая даль темнела синевой.

3. Меж стволов ковылял козлоногий лесник. Пропадал где-то сбоку.

4. Еще водились козлоногие в лесу.

5. Иногда земля дрожала от тяжелой поступи прохожего гиганта.

6. Протекал ручей. Журчал и сверкал. У ручья опустился усталый король.

7. Печаль образом темным встала над ним.

8. Старое лицо, изрытое морщинами, глядело из воды: это было отражение в ручье.

9. Понял он, что — старик, умирает. Не увидится с ними.

10. Кричал: «Возлюбленные мои…»

11. Мечтательные призраки всколыхнулись над ручьем. Роптали и смеялись над бесцельной старостью.

12. Томимый жаждою, пригнулся к ручью. Колыхалось отражение в ручье.

13. Старый лик дрожал на волнах…

1. Над лесными вершинами замирал голос прохожего гиганта.

2. Печаль, успокоенная, невидимо стояла над королем.

3. Король опустил венчанную голову. Закрыл глаза.

1. Столетний владыка сидел на троне, окровавленный рассветом. В дворцовое окошко влетел черный лебедь и заговорил:

2. «Не жди сына. Погиб от бессилия. Заплутался в лесных чащах, возвращаясь на родину…

3. Видел я башню. Там сидит твоя внучка, красавица королевна — одинокий, северный цветок…

4. Одинокий, северный цветок…»

5. И державный покойник сказал, вздохнув глубоко: «Буду ждать королевну, свою внучку — одинокий, северный цветок…

6. Одинокий, северный цветок…»

7. Улыбнулся мертвой улыбкой.

1. Деревья горевали. Облака, встревоженные и удивленные, тащились по вершинам сосен, словно клочки белой ваты.

2. Всю ночь горевали и шумели на заре…

3. Утром королевна вышла на вершину башни. Она узнала, что скончался отец.

4. Сидя на перилах, тихо плакала о родном покойнике, а лебеди тянулись знакомой вереницей из далеких стран.

5. Была юная весна.

1. Настал вечер. На закате еще оставалось много матового огня и еще больше золота. Там протянулась гряда туч, спокойных и застывших… и горела золотом.

2. Ветер понемногу сгонял и огонь, и золото: нагонял синий вечер.

3. Легкий пар встал над лугами и лесами. Потянул холодный ветерок. Она дрожала от проплывшей свежести. Закрывала ясные очи. Долго задумывалась.

4. Она уставала от грусти и отдыхала тихим вечером. Вечер становился туманным и грустно-синим.

1. Этой ночью старуха королева в изразцовой комнатке что-то вспомнила и открыла окно. Ветер участливо трогал седые пряди волос, и они струились и трепетали в грустном сумраке.

2. Старуха вдыхала впалой грудью запах фиалок и ландышей. Вышла на террасу подышать голубой свежестью.

3. Стояли и молчали.

4. Уже летучие мыши неверным полетом шныряли по воздуху здесь и там.

1. Потом старая королева, залитая атласной ночью, обратила взор свой к дочке. Она прощалась, собираясь в путь.

2. Ветерок шевелил белыми как снег кудрями. И кудри струились. Ветерок принес из далеких чащ запоздалый привет короля.

3. Старуха указывала рукой на далекие, лесные чащи, и обе плакали. Потом старая королева говорила дочке своей: «Я знаю, что ты скрыла от меня».

4. И обе плакали.

5. Потом старая королева говорила дочке своей: «Я уже давно приготовилась к этому: по ночам принимала тайные вести.

6. А теперь, когда это случилось в лесных чащах, мне больше нечего медлить. Но ты не плачь ни о мне, ни о короле…

7. Я поручаю тебя Вечности…

8. Уже не раз Она стояла меж нами в час печали. Отныне Она заменит тебе и отца и мать».

9. Старуха дрожала. Из глаз струились слезы, а вокруг головы — кудри… Она вся заструилась и растаяла облачком.

10. Над плачущей сиротой склонилась Ночь в виде бледной, строгой женщины в черном.

11. Бледная женщина в черном целовала и звала на служение себе.

1. Одинокая королевна долго горевала.

2. Долго горевала.

3. Не могла видеть без слез атласные, голубые ночи.

4. Иногда голубой, атласной ночью над лесными вершинами пролетал запоздалый привет короля.

5. Слишком поздний.

6. Иногда проплывало над башней знакомое туманное облачко.

7. И королевна простирала ему руки.

8. Но равнодушное облачко уходило вдаль.

1. Время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.

2. Это была бледная женщина в черном.

3. Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной. Нашептывала своим гудящим шепотом странные речи.

4. Это было выше счастья и горя. Печать Вечности отразилась в улыбке ее.

1. Прилетала серая птица. Садилась на перила. Смотрела родным взглядом. Извещала тревожным криком.

2. Королевне казалось, что она отходит в вечных снах.

3. Она молилась, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.

4. Успокоенная женщина смотрела в очи королевны безвременьем.

5. Задевала ее своими черными, воздушными ризами. Звала к надмирному.

6. Прижималась к щеке королевны своим бледно-мировым лицом.

7. Шептались о великом неизвестном и близко-дорогом.

1. Прошел год.

2. И еще год… Время изгладило горечь утраты.

3. Лишь в изгибе рта оставался след одинокого горя.

4. Она посвятила себя Вечности.

1. А была весна. У ручья цвели голубые фиалки.

2. Прозрачный ручей все жаловался о чем-то, катя струи.

3. Иногда из стволистой дали неслись звуки волынки…

4. Это была игра козлоногого фавна…

5. Цвели фиалки. Роняли слезы.

1. Так проходил год за годом.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

1. Лес был огромный и непрорубленный. Зелень странно шумела в роскошной дичи. Было бездорожие. Чуть знали о дорогах.

2. Хотя не была чаща пустыней: здесь обитали лесные жители всякого рода.

3. У костра справлялись чудеса новолуния и красного колдовства.

4. Не раз можно было видеть среди темноты рубиновые глазки старого гнома; не был он лесником, но выползал из норы покурить трубку с киркою в руке: он боролся под землей с притяжениями.

5. Жаркими, августовскими ночами бегали лесные собаки, чернобородые и безумные; они были как люди, но громко лаяли.

6. Приходил и горбун лаврентьевской ночью.

1. В час туманного рассвета вдалеке разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами. Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

2. Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

3. Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.

4. Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.

5. В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

6. Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи… Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру…

7. Исчезал, пронизанный солнцем.

1. Были темные времена кулачного права и гигантов.

2. Среди необъятных лесов ютились рыцарские замки. Рыцари выезжали грабить проезжающих.

3. Отнимали и убивали.

1. В те времена можно было встретить мрачного всадника, горбоносого и с козлиной бородой.

2. Всадник ездил по чаще и призывал козлоногого брата.

3. И в ответ на зов смотрел из чащи козел тупыми глазами ужаса: недаром ходили козлы вместе с людьми на шабаш ведьм.

4. Прижимал рыцарь руки к груди, поглядывал на козла и пел грубым басом: «О козлоногий брат мой!..»

5. Сам был козлобородый рыцарь. Сам обладал козлиными свойствами: водил проклятый хоровод и плясал с козлом в ночных чащах.

6. И этот танец был козловак, и колдовство это — козлование.

1. Был холм, поросший ельником. С холма открывалась туманная даль. Вечерело.

2. На черноэмалевый горизонт выползал огромный, красный шар. Проезжий рыцарь в грусти затянул разбойничью песню.

3. Вдали, на горе, высились силуэты башен: это был замок. Сзади высоко взметнулись тяжелые, синие купола, излучающие молньи.

1. Рыцарский замок был стар и мрачен. Окна его были из разноцветных стекол.

2. Низки были своды темных коридоров.

3. Там жил мальчик. Он был робок и бледен. Уже сияли глаза его, темные, как могила. Это был сын рыцаря.

4. Скучная темнота окутала младенчество робкого мальчика.

5. Ранее из темноты звучал серебристый голос. Милое, худое лицо выступало из сумрака.

6. А потом совсем утонуло материнское лицо в сонную темноту. Не звучал серебристый голос.

1. Помнил он сквозь туман горбоносого рыцаря с черной козлиной бородой и острым взглядом.

2. Даже звери косились на темного отца, а собаки выли и скалили ему зубы.

3. Вспоминал наезды темного рыцаря в замок.

4. Выносили образа. Пугались. В коридорах топтались и шумели неизвестные.

5. Сам бледный мальчик в озаренных коридорах встретил странного незнакомца.

6. Однажды осенью молнья убила темного рыцаря.

1. Был у тихого мальчика чудный наставник в огненной мантии, окутанный сказочным сумраком.

2. Водил мальчика на террасу замка и указывал на мутные тени. Красный и вдохновенный, учил видеть бредни.

3. И бредни посещали мальчика: он свел знакомство с самим великаном Ризой… По ночам к замку приходил сам Риза, открывал окно в комнате у бледного маленького мечтателя и рассказывал ему своим рокочущим, бархатным голосом о житье великанов.

4. Однажды в солнечный день постучал гигант пальцем в окно к ребенку.

5. Однажды проходил вечером старый Риза и бросил на замок свою длинную тень.

1. Но прошло детство. Улетели с детством туманные сказки.

1. Он стал красавцем и юношей. Носил густые кудри и латы. У него было бледное лицо с памятными чертами, большой нос и курчавая бородка.

2. Он казался отдаленным свойственником козла.

3. Стал он рыцарем этих мест. Часто задумывался на берегу великой реки.

4. На реке ходили волны.

1. Прежний рыцарь носил железные латы и вороново крыло на железном шлеме. Был горбоносый и одержимый.

2. Однажды осенью привезли его в замок с черно-синим лицом, спаленным лиловою молньей.

3. После смерти заговорили о днях лаврентьевских безумств. О том, как близ замка падал кровавый метеор, а дворецкий всю ночь ходил в коридорах замка.

4. Как он носил красный шарик на серебряном блюде. Подавал горячий шарик старому рыцарю.

5. Обуянный ужасом волшебств, рыцарь подбрасывал горячий шарик и пел грубым басом: «Шарик, мой шарик».

6. И это был обряд шарового ужаса.

7. Молодой рыцарь знал, что от старых мест подымаются старые испарения шарового бреда и ужасных козлований: он бросил дедовский замок и построил новый замок на берегу великой реки.

8. И когда подъезжал к новой обители, вдалеке шумел сердитый лес, посылая угрозы.

1. Молодой рыцарь жаждал заоблачных сновидений, но в душе поднимались темные наследственные силы.

2. Иногда он подходил к окну замка, чтобы любоваться звездными огнями, а у окна подстерегали…

3. Вытягивались в знакомое очертание… Кивали. Улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали знакомые, невозможные слова…

4. Понимал молодой рыцарь, что не Бог зовет его к себе… Испуганный приходом Неведомого, зовущего в тишину ночную, тщетно падал перед озаренным Распятием.

5. Потому что от старых мест тянулись старые испарения шарового ужаса и ужасных козлований… И все кивали — все улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали невозможно-бредовые слова.

6. И рыцарь садился на коня. Как угорелый мчался вдоль лесов и равнин, чтоб заглушить слова Неведомого, Зовущего в тишину ночную…

1. Бывало, на лесной поляне качаются золотые звездочки и пунцовые крестики, а уже страх пропадает, становится туманным и грустно-задумчивым.

2. Бывало, разливается рассвет, а в вышине совершается белая буря над застывше-перистыми тучками, и они разметываются по бледно-голубому.

3. А ужас убегает, полыхая зарницами с далекого запада.

4. Тогда останавливает молодой рыцарь коня, отдыхает от страха на рассвете.

5. А у ног его качаются золотые звездочки и пунцовые крестики на длинных стебельках…

1. Когда заезжал рыцарь далеко в лесную глушь, бывало, из лесной глуши проносилось легкое дуновение.

2. Словно звук лесной арфы замирал в стволистой дали. Словно была печаль о солнечных потоках.

3. Словно просили, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.

4. Уже вечер становился грустно-синим, а рыцарь все прислушивался к пролетающему дуновению.

5. Уже стволистая даль подергивалась синей, туманной мрачностью. Уже в мрачной стволистой синеве горели багровые огни.

6. Где-то вдали проезжала лесная бабатура верхом на свинье. Раздавалось гиканье и топот козлоногих.

7. И задумчивый рыцарь возвращался домой.

1. Однажды был закат. В лесу ехал рыцарь на задумчивые звуки. Все ближе раздавалась горняя молитва, как бы вихрь огня.

2. Протекал зеленый ручеек. Был огонь на водах изумрудных.

3. На лесном холме стояли два мечтательных гнома. Они глядели вслед проезжавшему рыцарю и подпирали короткой ручкой скуластые лица свои.

4. Слушали песню зари.

1. Перед рыцарем была лесная поляна, на поляне башня.

2. И там высоко… как бы в огненном небе… неведомая молодая королевна простирала заходящему солнцу свои тонкие, белые руки.

3. Белая лилия на красном атласе. У нее синие глаза и печальная улыбка.

4. Она просила, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.

5. Оцепеневший рыцарь с восторгом внимал этой песне, песне сверкающих созвездий и огнистого Сатурнова кольца.

6. Невозможное казалось близко.

1. Был вечер. И к горизонту пришли гиганты лесные. Раздвигали тучевые синие глыбы. Выставляли неподвижные лица.

2. И до них долетели молитвы королевны, как звук серебряного рога…

3. И гиганты сидели на тучах, склонив безбородые лица. Вспоминали… о счастье…

1. Еще далекие вершины лесные шевелились от ее закатившейся песни, а уж королевна, с грустной улыбкой, сидела на перилах.

2. И уж не пела она, королевна, — белая лилия на красном атласе!..

3. Белая лилия!..

4. Скользила ласковым взглядом по незнакомцу в ясных латах и в оливковой мантии. Он вышел на лесную поляну отвешивать поклоны королевне, прижимал к сердцу белый цветок.

5. Гас восток. Уж ложилась мгла. Он был красив и приятен, но казался свойственником козла.

6. Хотя и был знатен.

1. С той поры, лишь кончались вечерние звоны и гас красный свет закатный, отвешивать поклоны приходил незнакомец приятный.

2. Он был приятен, но все же казался свойственником козла.

3. Хотя и был знатен.

4. Каждый вечер после жары он приходил с той поры.

1. Далекие снеговые конусы сгорели аметистовым огнем. Лебеди пролетали над северными полями.

2. Туманным вечером они сидели на вершине башни. Над ними мигала спокойная полярная звезда.

3. У него были серые одежды. На них были нашиты серебристо-белые цветы лилии. У нее на груди сверкал голубой крест.

4. Над ним она склонялась, как нежная сестра, как милый, вечерний друг.

5. Указывала на созвездие Медведиц. Улыбалась тающей улыбкой, чуть-чуть грустной.

6. Напевала бирюзовые сказки.

7. И молодой рыцарь забывал припадки ада. Любовался налетавшим облачком и вечерней сестрой.

8. Бледным утром возвращался с вершины башни, успокоенный в грусти своей.

1. Пропели молитву. Сосны, обвеваемые сном, шумели о высших целях.

2. В сосновых чащах была жуткая дремота. У ручья, на лесной одинокой поляне росли голубые цветы.

3. Козлоподобный пастух, Павлуша, сторожил лесное стадо.

4. Он выслушал длинными ушами призыв к бриллиантовым звездам. Надменно фыркнул и забренчал на струне песню негодяев.

5. Не мог заглушить голоса правды Павлуша и погнал свое стадо в дебри козлованья.

6. Сосны, обвеваемые сном, шумели о высших целях.

7. Где-то пропели молитву.

1. Они говорили: «Где твое царство — ты, неведомая королевна?» — «У меня было царство земное, а теперь я не знаю, где оно… Мое царство — утро воскресения и сапфировые небеса. Это царство сапфировых грез не отымется у меня».

2. «Где венец твой — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет никакого венца. Есть один венец — это венец небесный, и он доступен каждому».

3. «Где твоя пламенная мантия — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет пламенной мантии. И без мантии Господь видит пламень сердца моего…

4. Он сверкает в ночи красным яхонтом…»

5. Молодой рыцарь грустил и оскорблялся непонятным величием королевны. Тайные сомнения волновали его душу.

6. На черном небосклоне вставал одинокий, кровавый серп.

1. В рыцарском замке жил горбатый дворецкий. Днем и ночью его стучащая поступь раздавалась в каменных коридорах.

2. Ухмылялся в потемках старым стриженым лицом.

3. У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старых замашек.

4. Не раз его видели темной, осеннею ночью, когда он, как паук, заглядывал к молодому рыцарю. Рассыпал зеленые порошки. Приводил из лесу знатоков козлованья. Не раз к молодому рыцарю заглядывали козлы.

5. Таков был старый дворецкий.

1. Молодой рыцарь склонялся у Распятия, озаренного лампадой, вспоминая юную сестру. Красный лампадный свет ложился на серые стены. Была в том сила молитвы.

1. Побежденный мрак рвался из углов, отступал в неопределенное.

2. И хотелось обнять весь мир, за всех в мире помолиться.

3. В узкое окно просилась ночь молитв со спокойной, полярной звездою.

4. Но… где-то за стеной… раздавалась стучащая поступь гнусного старика. Улетали чистые молитвы. В темных коридорах старый горбун припадал к замочной скважине.

5. Воровским взглядом следил за сомнениями молодого рыцаря. Приглашал мыслью своей совершить обряды тайных ужасов. Нашептывал бредовые слова.

6. И потом… продолжал свою одинокую прогулку, освещая огнем потайного фонарика черное пространство. Ухмылялся в потемках желтым, стриженым лицом.

7. Таков был старый дворецкий.

1. Замирали глухие шаги на каменных плитах, а уже рыцарь, пропитанный ядовитым бредом, хохотал, измышляя ужас королевне, сестре своей.

2. В замочную скважину текла едкая струйка шарового ужаса и ужасных козлований, пущенная богомерзким дворецким.

1. Молодой рыцарь был единственный брат королевны. Она любила его от чистого сердца.

2. Но он уже редко приходил на вершину. Хмурый, задумчивый, что-то таил от нее… Не было легкой дружбы. Была трудная игра.

3. Едва она заговаривала о Вечности, как вдоль лба у рыцаря ложились морщины и он говорил: «Молчи, я не так тебя люблю».

4. Когда она спрашивала: «Как же ты любишь меня?» — он уходил от нее, стиснув зубы.

5. Стояли июльские ночи. Кругом безмолвно разрывались гранаты и бомбы. Наполняли мрак мгновенной белизной…

6. Это были зарницы.

1. В ту пору стоял жар. Надвигались дни лесных безумств… Много ночей по небесам ходили сине-белые громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры. Строили дворцы.

2. Кузнец Антон работал мехами и раздувал огонь в сине-белых твердынях, и небо было в объятиях антонова огня…

3. Шел бредовый бой и грозовые столкновения…

4. Королевна, бледная и страдающая, молилась за друга, с которым начались странности. Небо сверкало и освещало лесную дорогу, откуда приходил друг.

5. На знакомом пути ковылял незнакомый хромец.

1. В эту ночь молодой рыцарь сидел запершись с горбатым дворецким. Он говорил жгучие слова и размахивал руками.

2. Дворецкий молчал, устремляя на безумца воровские очи.

3. Еще вчера к горбуну приходил незнакомец, окутанный черным плащом и с куриными лапами вместо ног. А уж сегодня они тут сидели, облокотившись локтями о стол, наклонив друг к другу свои бледные лица, говорили об ужасах и строили замки.

4. Потом коренастый дворецкий оседлал коня и поскакал в чащу, извещать кого-то об удаче. Раздался звук сигнальной трубы. Опустился подъемный мост.

5. Вот черный конь пронес дворецкого над глубоким рвом. Застучал железными подковами.

6. Ему вслед трубил дежурный карла. Подъемный мост взвился над глубоким рвом.

7. Таков был старый дворецкий.

1. А королевна все молилась за своего друга, возводя очи к небесам.

2. Но в небе стоял белый ком, а у горизонта лежала дымовая, кабанья голова. Из кабаньей головы раздавались короткие громы.

3. Глухо отругивались от молитв и глумились над печалью.

1. Солнечным днем прошла лесная буря. Она срывала зеленые ветви и обсыпала ими двух всадников. Это был рыцарь и его гнусный дворецкий.

2. Солнечным днем прошел ливень и стучал гром.

3. Где-то недалеко прошли великаны ускоренным шагом и утонули в глубине горизонта.

4. Рыцарь ехал хмурый и бледный, а старый дворецкий следил вороньим взором за сомнением молодого господина своего…

5…Снова воскрес образ отца, спаленного лиловою молньей, а старый дворецкий указывал на лесную чащу, где сквозь тонкие березовые ветви была видна одинокая часовенка: тут восхищались сатаною.

1. Проходил день. Лучи заходящего солнца обливали луга и леса сгущенной желтизной. От опушки леса тянулись вечерние тени.

2. По освещенному лугу вдоль лесной опушки двигались всадники. Их было двое. Их черные кони в красных попонах с золотыми вензелями бодро ржали, а тени всадников казались непомерно длинными.

3. Всадники проехали рысью. Старший в чем-то убеждал молодого.

4. Подул ветерок. Вдоль всей страны протянулась тень неизвестного колосса. Гордо и одиноко стоял колосс, заслоняя солнце. Высилась венчанная голова его, озаренная розовым блеском.

5. Колосс смотрел на Божий мир, расстилавшийся перед ним. Он был одинок в этом мире.

6. Он хотел забыться, уснуть. Уходил из мира непонятым.

7. И вот стоял одинокий колосс вдали, окутанный вечереющим сумраком.

1. Вечером небо очистилось. Меж стволов показались блуждающие огоньки среди мрачной сырости. На темно-голубом небе был тонкий серебряный полумесяц.

2. На поляне у обрыва, где зеленели папоротники, сидели — пригорюнившись.

3. Пылал красный костер.

4. Над костром вытягивался старый лесной чародей, воздевая длинные руки… Красный от огня и вдохновенный, он учил видеть бредни.

5. А потом они все заплясали танцы любви, топча лиловые колокольчики.

1. Меж лесной зелени показались вороные кони в красных попонах. Двое всадников соскочили с коней. Один был горбун; он остался при конях.

2. Изящные очертания другого охватывала кровяная мантия, а под мантией везде было черное железо. Пучок страусовых перьев развевался над головой.

3. Правой рукой он сжимал тяжелый дедовский меч, а левой подбирал край мантии.

4. Он пошел к башне, путаясь в высокой траве цепкими шпорами, а на вершине башни, едва касаясь мраморных перил нежными пальцами, она стояла в белых одеждах, как бы в некой воздушной мантии.

5. Ее милый профиль ярко вырисовывался на фоне ясно-голубой, звездной ночи.

6. В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений.

7. Иногда она низко склонялась, покорная и вся белая, и вновь подымался ее силуэт над голубым, вечерним миром.

8. Так она молилась. Над ней сиял серебряный полумесяц.

1. И рыцарь остановился, но в ближних кустах закашлял горбун, и рыцарь, звеня шпорами, стал взбираться по мраморной лестнице.

2. И когда он был уже на вершине, она все устремляла синие очи в далекую безбрежность. Там понахмурилась тучка, бывшая заревой.

3. Но он дважды стукнул мечом. Она улыбнулась в испуге. Не узнала милого брата. Узнав, улыбнулась ему.

4. Так они стояли и молчали.

1. Он говорил: «Уже ты меня наставляла, а теперь я пришел сказать тебе новое слово. Оно, как пожар, сжигает мою душу.

2. Ты заблуждаешься, воспевая надмирность… Я сын рыцаря. Во мне железная сила.

3. Пойдем ко мне в замок, потому что я хочу тебя любить. Хочу жениться на тебе, королевна неведомого царства».

4. Его глаза метали искры.

1. Лес был суров.

2. Между стволов в дни безумий все звучал, все звучал звонкий голос волхва, призывая серебряно-тонких колдуний для колдовства.

3. В дни безумий:

4. «С жаждой дня у огня среди мглы фавны, колдуньи, козлы, возликуем.

5. В пляске, равны, танец славный протанцуем среди мглы!.. Козлы!..

6. Фавны!»

1. Молодая королевна стояла бледная от луны, опустив тонкий, увенчанный профиль. Серебряные слезы скатились из-под опущенных ресниц.

2. Не видно было ее глубокой тоски. Она говорила медленно и спокойно. Ее голос был тихий, чуть грустный.

3. «Возлюбленный, ведь и я тебя люблю. И моя любовь — невиданная на земле. Это вздох бирюзовых ветерков.

4. Этого ты не понял. Разрушил нашу дружбу, чистую, как лилия…

5. Белую…

6. Мне горько и тяжело…»

1. У обрыва, где росли папоротники, плясал старый чародей, поднимая край лиловой одежды.

2. Он потрясал бородой… И седые пряди струились вокруг его вдохновенного лица.

3. Перед ним потрескивало пламя, и казалось, он был объят сквозным, красным шелком.

4. Иногда он перелетал через костер; тогда над сквозным шелком красного пламени его надувшаяся одежда протягивалась лиловым парусом.

5. А кругом веселились колдуньи и утешали друг друга: «Посмотрите: старик ликует!

6. Он ликует, ликует!..»

1. Слушая песни лесного чародея, рыцарь приблизился к королевне и говорил: «Я осыплю тебя рубинами и карбункулами… Я достану тебе пурпур мантии моим железным мечом.

2. Ты ведь королевна безвенечная, бесцарственная…»

3. «Я уже говорила, не здесь мое царство. Будет время, и ты увидишь его.

4. Есть у меня и пурпур: это пурпур утренней зари, что загорится скоро над миром.

5. Будут дни, и ты увидишь меня в этом пурпуре…

6. Но прощай!.. Нам должно расстаться…»

7. Тут обезумевший рыцарь придвинулся к королевне и с криком: «Я совлеку тебя с вершин» — обхватил ее стан и уже собирался спуститься в низину со своею добычею…

8. Но над головою склоненной королевны встал гневный образ призрачного старика в королевской мантии и золотой короне.

9. Его бескровные губы шевелились. Он грозил рыцарю туманной рукой.

10. И молодой рыцарь понял, что нет у него ни трона, ни пурпура, что упал он в трясины прежних лет.

11. И он стал опускаться в низины, запахнувшись в свой плащ. Он дрожал всем телом. Над его головой колебался пучок черных, страусовых перьев.

1. Пляски и песни любимые продолжал чародей: «О цветы мои, чистые, как кристалл! Серебристые!

2. Вы — утро дней…

3. Золотые, благовонные, не простые — червонно-сонные, лучистые, как кристалл, чистые.

4. Вы — утро дней».

5. И кричал, ликуя: «Все нежней вас люблю я».

1. Голубою ночью она стояла, одинокая, на вершине башни. Она была чистая красавица севера.

2. Одинокая.

3. Утром еще стояла она в венке из незабудок на фоне зари.

4. На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.

1. На рассвете он сидел вместе с горбатым дворецким в лесной чаще и горько плакал.

2. А коренастый дворецкий разводил руками и шептал рыцарю: «Не горюй, могучий господин, уж я знаю, как утешить тебя…»

3. Рассвет был золотой, а у самого горизонта полыхал красный огонек.

4. На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.

1. Они сидели у потухающего костра, отдыхая после танцев. Прислушивались к утреннему безмолвию.

2. Вдали раздался словно лошадиный ход.

3. Скоро с удивлением узнали, что мчался на них кентавр Буцентавр… Он держал над головой растопыренные руки. Еще издали улыбался молниевой улыбкой, крича о золотом рассвете.

4. Промчался как вихрь мимо них и понесся вдаль безумный кентавр… чуть-чуть страшный…

5. И они взошли на холм, чтоб приветствовать золотое утреннее пиршество, сверкающее над лесом, — все в венках из папоротника…

6. Чародей протягивал руки винно-золотому горизонту, где расползался последний комок облачной башни, тая, и пел заре: «Ты смеешься, вся беспечность, вся, как Вечность, золотая, над старинным этим миром…

7. Не смущайся нашим пиром запоздалым… Разгорайся над лесочком огонечком, ярко-алым…»

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

1. В те времена все было объято туманом сатанизма. Тысячи несчастных открывали сношения с царством ужаса. Над этими странами повис грех шабаша и козла.

2. Даже невинные дети открывали туманные сношения.

3. В ту пору еще странствовал здесь пасмурный католик на куриных лапах.

4. Иногда туманным, осенним вечером он проходил вдоль опушки леса, шурша омертвевшими листьями, подобрав длинную черную рясу; от него запирались бедные жители.

5. Творили заклинания и крестили окна.

6. Призывно и вкрадчиво стучался в двери домов пасмурный католик; предлагал обитателям воровские сделки.

7. Иногда отмыкались двери, и глупцы впускали к себе незнакомца на куриных лапах.

8. Как часто среди камней и вереска насмешливый католик совершал черную мессу и ему прислуживали диаволы Астарот и Богемот.

9. Предлагал собравшимся богомольцам багровую свеклу: это была пародия на обедню.

1. В городах благочестивцы сражались с пасмурной силой. Они варили на площадях дубовые щепки на страх колдунам и колдуньям.

2. Благочестивцы подсматривали в окна друг к другу. Обвиняли друг друга в позорном колдовстве.

3. Благочестивцы ходили дозором… Среди пустырей старых развалин не раз накрывали почтенных отцов семейства, совершавших сатанинские скачки и полеты на помеле.

4. Богомольно пели монахи «Pereat, Satan»[61], знакомя виновных с испанскими сапогами; узнавали подноготную.

5. Подобрав свои длинные рясы, забивали несчастным в окровавленные ноги железные клинья, заставляли их глотать стекло и плясать на огне.

6. Разводили горючие костры и утешали ад мракобесия дымом и жгучестью.

7. В те времена все было объято туманом сатанизма.

1. К вечеру небо нахмурилось. Клочки холодной синевы летели над осенней страной.

2. Рыцарь сидел на террасе замка, испуганный и бледный. На нем был черный траурный плащ, окаймленный серебром.

3. Перед ним шумела река. Она наливалась чернотой и ночным мраком. Только гребни волн отливали белым металлическим блеском.

4. Все было полно мистического страха… Вдалеке проплывала чья-то лодка, оставляя за собой стальную полосу…

5. Рыцарь знал, что это было предвестием несчастья и что в лодке сидел не рыбак… Совершенно стемнело.

6. Виделись мутные силуэты, и слышался ропот волны.

7. Призывный рог дежурного карлы возвестил о приходе неведомых.

8. Подавали знаки и переговаривались.

1. Старый дворецкий пришел на террасу доложить о появлении незнакомого хромца.

2. Тут они стояли причудливыми силуэтами во мраке ночи!..

3. Старый дворецкий склонил седую голову на горбатую грудь и стал поодаль, а хромец подошел к молодому рыцарю и завел воровские речи о знакомых ужасах.

4. Рыцарь смотрел на пришедшего, что-то мучительно вспоминая.

5. Наконец, в минуту прозрения, перед ним вырисовался взгляд козла, и он вскричал в волшебном забытье: «О козлоногий брат мой!»

6. Тут поднялась в нем вся бездна угасших козлований, а где-то недалеко сквозь тучи вспыхнул багрянец и погас.

7. Это была лаврентьевская ночь. Упал кровавый метеор. Дворецкий выразительно блеснул круглыми глазами и вновь склонил воровскую голову на горбатую грудь.

8. Потом всем троим были поданы черные кони. Их приняла в свои объятия ночь.

9. Ночью был дождь, и в оконные стекла ударяли тусклые слезы. И далекий лес бунтовал. И в том бунтующем шуме слышались вопли метели.

10. И казалось, смерть надвигалась тихими, но верными шагами.

1. В лесных чащах у серебряного ручейка стояла часовенка. Днем сюда приходили многие молиться, хотя часовенка стояла в недобром месте: вдоль серебряного ручейка водились козлоногие фавны.

2. Здесь можно было слышать стук козлиных копыт.

3. А молодые козлята встречались и в солнечный день; они уморительно корчились, осененные крестным знамением.

4. Ночью в часовню заходил совершать багровые ужасы старый негодник — священник этих мест: это была воровская часовня.

5. Это была подделка лесных жителей, и здесь плясали танец козловак.

6. Прошлою ночью здесь совершилась гнусная месса над козлиною кровью. Старый негодник причастил молодого рыцаря волшебством.

7. Поздравляли молодого рыцаря с совершенным ужасом старый дворецкий и пришлый хромец.

1. Сегодня было бледное утро. Начиналась осень. Вдоль дорог и полей летели сухие, сморщенные листья; уже давно не бывало небо голубым, но осенне-серым.

2. Раз даже был заморозок, и грязь засохла бледными комьями с полосками льдинок.

3. В этих местах завелась пророчица. Она ходила по замкам и селам босая, столетняя. Она подымала пророческий палец к осенне-серым небесам.

4. Говорила глухим рыдающим голосом о мере терпений Господа и о том, что ужас недолго продолжится, что Господь пошлет им святую.

5. И от ее слов протащилась темно-серая пелена куда-то вдаль, а над пеленой засверкала осенняя, голубая от луны, холодная ночь.

6. В небе раздавалась песнь о кольце Сатурна и вечно радостной Веге…

1. Вечнозеленые сосны, обуреваемые ветром, глухо стонали холодно-голубой, осеннею ночью.

2. Над лесными гигантами была едва озаренная терраса и на ней стоящая, чьи нежные руки были протянуты к небесам.

3. Так она стояла с волосами, распущенными по плечам, и молилась Вечности. Ее милый профиль тонул на фоне звездно-голубой ночи.

4. В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений. На ресницах дрожало по серебристо-молитвенной слезе.

5. Она молилась за брата и вот то склонялась, то вновь простиралась к Вечности с все теми же словами: «Нельзя ли его спасти: он — несчастный».

6. Утром еще стояла она на фоне зари. Слышались прощальные крики журавлей: там… они летели… вечным треугольником.

1. А время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.

2. Это была бледная женщина в черном.

3. Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной и нашептывала странные речи: «Он устал… Не погибнет… Его ужаснули ужасы… Он несчастный…

4. Ему суждено туманное безвременье…»

5. И лес роптал.

6. И росло это роптанье, словно сдержанный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев.

1. Успокоенная женщина смотрела в очи королевне безвременьем, задевала ее воздушно-черными ризами, прижималась к щеке королевны своим бледно-мировым лицом.

2. Обжигала поцелуем, поцелуем Вечности.

3. Это было выше счастья и горя, и улыбка королевны была особенная…

1. Холодным, осенним утром на кристальных небесах замечалось бледно-зеленое просветление.

2. Скорбный рыцарь в траурном плаще задумывался у песчаного оврага. Он стоял на холме, поросшем вереском, вспоминая шабаш, ужасаясь ужасом, вечно ревущим в его ушах.

3. Вблизи, у края оврага, юные березы облетали, шумя и тоскуя о весне.

4. А под березами сидел некто громадный и безумный скорченным изваянием, вперив в молодого рыцаря стеклянные очи.

5. И когда он повернул к нему свое бледное лицо, улыбнулся сидящий невозможной улыбкой. Поманил гигантским перстом.

6. Но рыцарь не пошел на страшный призыв.

7. Это уже не была новость. Уже не раз белым утром мерещились остатки ночи. И рыцарь накрыл воспаленную голову черным плащом.

8. И громада вскочила. И кричала, что не сказка она, что и она великан, но рыцарь заткнул уши.

9. И непризнанный гигант пошел прочь в иные страны. И еще долго сетовал вдали.

1. Дворецкий отдавал приказания. В замке возились. Готовились к вечернему приему.

2. Вечером ждали самого́ пасмурного католика и готовились к ужасу.

3. Выносили старинные иконы.

4. И стало тошно молодому рыцарю от надвигавшейся бездны мерзостей. Он пошел в приют уединения.

5. Он тяготился страшным знакомством, а молиться Господу об избавлении не смел после совершенных богомерзких деяний на шабаше.

6. Он шептал: «Кто бы помолился за меня?»

7. А уж солнце стояло высоко… И уже ночь была не за горами… И возились слуги.

8. Выносили старинные иконы.

1. Вечером дул холодный ветер. Летели низкие клочки туч над серыми башнями замка. Часовой, весь закутанный в плащ, блистал алебардой.

2. Но подъемный мост был спущен, и замок горел в потешных огнях.

3. А вдоль дорог и лесов к замку тянулись пешие и конные, неизвестно откуда. Были тут и хромцы, и козлы, и горбуны, и черные рыцари, и колдуньи.

4. И лесная кабаниха, бабатура, верхом на свинье.

5. Ежеминутно выходил на бастион старый карла и трубил, извещая.

1. Выходил проклятый дворецкий, гостей встречая.

2. Горбатый, весь сгибаясь, разводил он руками и говорил, улыбаясь…

3. И такие слова раздавались: «Здравствуйте, господа!.. Ведь вы собирались сюда для козловачка, примерного, для козловачка?

4. В сети изловим легковерного, как пауки… Хи, хи, хи… в сети!.. Не так ли, дети?

5. Дети ужаса серного…»

6. И с этими словами он шел за гостями…

1. И когда часы хрипло пробили десять, возвестили о начале ужаса.

2. Уже сидели за столами.

3. Тогда плачевно завыл ветер и пошел скучный осенний дождь.

4. Звенели чаши в палате, озаренной тусклыми факелами. Пировали. Прислушивались, не постучит ли в дверь запоздалый гость.

5. Еще место против хозяина оставалось незанятым. Роковой час близился.

6. Слуги принесли котел, а горбатый дворецкий снял крышку с дымящегося котла и провозгласил прибаутку.

1. Подавали козлятину. Грохотали пьяные рожи. Свиноподобные и овцеобразные. Щелкали зубами волковые люди.

2. За столом совершалось полуночное безобразие, озаренное чадными факелами.

3. Какой-то забавный толстяк взгромоздился на стол, топча парчовую скатерть грубыми сапожищами, подбитыми гвоздями.

4. Он держал золотой кубок, наполненный до краев горячею кровью.

5. В порыве веселья затянул толстяк гнусную песню.

6. А хор подхватывал.

1. Уже там, далеко, на опушке соснового бора сидел на камне пасмурный католик, смотря на далекие, потешные огни замка.

2. Собирался католик на приветственное пиршество, но предстала туманная Вечность.

3. Она свистала и шумела непогодой, и сквозь буйные вздохи раздавался рыдающий голос.

4. Она смотрела на католика мутными очами. Говорила: «О ты, поющий, вопиющий, взывающий мрак!.. Оставь, уходи… Он более не жаждет ужасов… Он несчастный…

5. Он полюбил туманное безвременье…»

6. Испугался пасмурный католик и ушел в сосновую рощу.

1. Пробила полночь. В залу вошел старый дворецкий.

2. Он приглашал знаками к молчанию и распахнул наружную дверь.

3. Потом он стал у отворенной двери, склонив седую голову на горбатую грудь.

4. В отворенную дверь стала бить туманная непогода. Сидящие задрожали от осеннего дуновения.

5. Зачадили факелы. Поникло кровавое пламя, развеваясь по ветру… угасая.

6. И бледный, нахмуренный хозяин поднялся с сиденья, опустив глаза. Стоя, ждал страшного гостя.

7. Все присмирели и творили призывные заклинания.

1. Но проходили часы, и бледнела ночь, и никто не приходил. Только пред рассветом мимо открытых дверей прошло очертание строгой женщины в черном.

2. Это была туманная Вечность, и больше никто.

3. И тогда поняли, что хозяин не удостоен посещения. Уезжали с пира несолоно хлебавши.

4. Уничтожали хозяина взорами презрения.

1. И рыцарь был спасен. Ужасы миновали. Осталась только глубокая грусть.

2. Серым утром он стоял на высоком бастионе, слушая вопли ветра — северного Ревуна.

3. Где-то пролетал одинокий Ревун, сжимая сердце смутным предчувствием.

4. А внизу к воротам замка пришла неведомая пророчица и, потрясая рукой, говорила о мере терпения Господа.

5. Она призывала к покаянию. Говорила, что Господь сжалился над северными странами. Пошлет им святую.

6. Она говорила: «Мы все устали… Нас ужаснули ужасы… Мы несчастны…

7. О, если б нам хоть туманное безвременье…»

8. Лес шумел и шептал. И росло это шептанье, словно яростный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев, умирающих в грусти своей.

1. Утром бегал растерянный дворецкий в лес с оправданиями. Слезно плакал и бил себя в грудь.

2. Но его погнали от себя козлоногие лесники.

3. И весь день бегал горбун по сосновому бору, и за ним с гиком и свистом гналась стая лесников.

4. Притоптывали козлиными ногами. Пускали гнилые сучья в горбатую спину обманщика.

1. Шли года. Наступил день. Королевна спускалась с вершины башни, исполняя небесное приказание. Она шла изгонять мрак.

2. Она взяла длинную палку и к концу ее укрепила свое сверкающее Распятие. Она пошла вдоль лесов, водрузив над головою Распятие.

3. Иной раз можно было видеть, как из-за кочки поднимался красный колпачок спрятавшегося гнома и два рубиновых глаза зорко провожали королевну.

4. Черные рыцари дрожали при ее приближении в своих замках, а недобрые часовни, распадаясь, проваливались сквозь землю, поглощаемые пламенем.

5. Бес покидал одержимого, и он славил Бога.

1. Шли года. Мертвый король сидел на троне, ожидая неверного сына. Однажды ворвался в залу ветерок и зашептал поникшему королю о неожиданном счастье.

2. И улыбка скользнула на потемневшем лице. И он сошел с трона. Снял рог, висевший на стене, и вышел на террасу.

3. Призывно затрубил в свой длинный рог почивший старый король в красном и золотом.

4. Это он встречал свою внучку. Она шла к нему по мраморным ступеням, опираясь о палку с Распятием наверху.

5. И король-дед повел ее на трон.

6. После он тихо простился с вернувшейся и покорно ушел в свою гробницу.

1. Днем и ночью спасенный рыцарь вспоминал милый образ сестры своей, королевны, убиваясь о прошлом. Прошлое нельзя было вернуть.

2. И он одевал свои доспехи и с копьем в руке мчался в даль лесов и равнин, вонзая шпоры в черного коня своего.

3. Как часто он вызывал с горя на бой лесного дикаря — бородатого кентавра и пронзал его копьем в пылу охоты… И не один бородатый кентавр, падая, судорожно сжимал кулаки и обливался кровью.

4. Как часто он стоял над трупом лесного бородача с лошадиным туловищем, не будучи в силах позабыть ее.

5. Еще с конца копья сочилась алая кровь, а он кричал в лесных чащах над ручьем: «О, если б мне увидеть ее и загладить прошлое…»

6. И откуда-то издали приближался ропот. Ропот Вечности… Где-то трогались лесные вершины и можно было слышать: «Ты увидишь ее, но прошлого не загладишь, пока не придет смерть и не покроет тебя хитоном своим…»

7. Холодная струйка ручья, наскочив на подводный камень, журчала: «Безвременье…»

1. Скоро призывный рог возвестил о новообъявленной повелительнице этих стран, и вдоль дорог потянулись рыцари на поклон к далекому северному городу.

1. А у трона юная повелительница говорила новые речи: «Ныне я принесла свет с вершин…

2. Пусть все просветятся, и никто не останется во тьме…

3. Прежде вас звали на вершины за счастьем, а теперь я его даром даю вам!

4. Идите и берите…»

5. Так она говорила в снежно-сверкающих ризах и в алмазной короне, улыбалась особенной улыбкой… чуть-чуть грустной…

6. В голосе ее был вздох прощенья после бури, а в изгибе рта — память об угасшем горе…

1. Подходили рыцари, закованные в броню, преклоняли колени на ступеньках трона, держа в руках свои пернатые головные уборы.

2. И всякому она протягивала руку, белую, как лилия, ароматную, и он прикладывал ее к устам.

3. Всякому улыбалась.

4. Но вот преклонил колени молодой красавец, смотревший на королевну глазами, темными, как могила.

5. Он испуганно помертвел.

6. И все заметили, что и она чуть-чуть бледнела и улыбка сбежала с малиновых уст.

7. Потом она холодно протянула ему руку.

8. Мимолетное облачко грусти и невыразимой нежности затуманило ее взор, когда он склонил пред ней буйную голову.

9. А когда он взглянул на нее, ее взор снова покрылся налетом равнодушия.

10. И рыцарь вышел из тронной залы, пошатываясь, и никогда не возвращался обратно.

11. А прием продолжался… Рыцари, закованные в броню, преклоняли колени пред троном, держа в руках пернатые уборы.

12. И заря, падая сквозь высокие готические окна, горела алым блеском на их панцирях.

1. Молодой рыцарь вернулся из далекого, северного города. Он проводил дни и ночи в приюте уединений.

2. Тут бил фонтан. Холодные струи разбивались о гладкий мрамор.

3. Казалось, шумели бледным, фонтанным утром. Разражались задушевным смехом.

4. Это были только холодные струи.

5. Из колодезной глубины кивал ему грустный лик — пережитое отражение.

6. Он шептал: «Милая, я знаю — мы еще увидимся, но только не здесь.

7. Я знаю — мы увидимся… Время нас не забудет!

8. Где же это будет?»

9. Так он предавался мечтам, а струи в печали шептали: «Это будет не здесь, а там…»

1. Однажды рыцарь услышал за спиной шорох одежд; это стояла задумчивая женщина в черном: в ее глубоких очах отражалась бездна безвременья.

2. И он понял, что это — смерть.

3. Она склонилась над сидящим, накрывала черным плащом. Повела в последний приют.

4. Шли они вдоль берега реки. У ног их катились свинцовые волны.

5. Как паруса, надувались их черные, ночные плащи под напором северного ветра.

6. Так шли они вдоль речного берега на фоне золотого рассвета.

1. С этого дня рыцарь пропал. Потом говорили про памятное утро.

2. Этим утром видели скелета.

3. Он тащился к замку на заре, шурша омертвевшими листьями.

4. Он прижимал к ребрам скрипку, и визгливый танец смерти, слетая со смычка, уносился в осеннюю даль.

1. Пролетали холодные облака. Облетала лесная заросль.

2. У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс. Он сидел, подперев рукой громадную голову. Горевал о годах… минувших…

3. Он был одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.

4. Глубоко вздыхал сутулый гигант, подперев рукой громадную голову…

5…Холодная струйка ручья прожурчала: «Безвременье…» Над водой показалась беспечная головка речной жительницы…

6…Она плескала и плавала… Удивленно улыбалась. И смеялась звонко, звонко… Уплывала вдоль по течению…

7. И сутулый гигант горько покачал старинной головой. И долго сидел в задумчивости…

8. Потом он стал бродить над лесными вершинами, одинокий, непонятый…

9. Было тихо…

10…Холодная струйка… прожурчала: «Безвременье…»

1. Вечно юная, она сидела на троне. Кругом стояли седые рыцари, испытанные слуги.

2. Вдруг заходящее солнце ворвалось золотою струей. И грудь повелительницы, усыпанная каменьями, вспыхнула огоньками.

3. С открытой террасы влетела странная птица. Белая, белая. И с мечтательным криком прижалась к ее сверкающей груди.

4. И все вздрогнули от неожиданности: в ясном взоре птицы белой трепетали зарницы откровений. И королевна сказала: «Она зовет меня за собой… Я оставлю вас для Вечности!»

5. Так сказав, она тихо протянула руку к самому старому рыцарю, закованному в броню, и слезы, как жемчуг, катились по старым щекам его.

6. Опираясь на эту руку, она сошла с трона и, сходя, послала воздушный поцелуй опечаленным рыцарям.

7. Она вышла на террасу. Смотрела на белую птицу, указывающую ей путь. Медленно скользила вперед, поддерживаемая ветерком.

8. Она смеялась и шептала: «Я знаю».

1. Опечаленные рыцари стояли в зале, опершись на мечи, склонив пернатые головы… И говорили: «Неужели должны повториться дни былых ужасов!..»

2. Но тут вспыхнул пустой трон белым сиянием, и они с восторгом глядели на сияющий трон, улыбаясь сквозь слезы заревыми лицами, а самый старый воскликнул: «Это память о ней!

3. Вечно она будет с нами!..»

1………………..

…………………

2. Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тронах — северные короли в пурпуровых мантиях и золотых коронах.

3. Неподвижно сидели на тронах — седые, длиннобородые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.

4. Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

5. Перед каждым горел светильник.

6. И была весенняя ночь. И луна глядела в окно………

……………………

7. И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с пьяным вином. Подносили пьяное вино северным королям.

8. И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»

9. Выпивал кровавое вино.

10. И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех белей.

11. Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна между сосен. Разливался бледный рассвет.

12. Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…

13. Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.

14. О, рассвет!

15. Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!

16. О, рассвет!.. Тает мгла!..

17. Вот была и нет ее… Но знают все о ней.

18. Над ней нежно-звездный свет святых!»

19. И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутро-…

20. -вых…»

21. Так шумел хор северных королей.

22. И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.

23. Это были почившие короли, угасавшие с ночью.

24. Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

25………………….

…………………..

1. Бледным утром на горизонте разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами.

2. Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

3. Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

1. Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.

2. Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.

3. В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

4. Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.

5. Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру.

6. Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

1. Справа и слева были синие, озерные пространства, подернутые белым туманом.

2. И среди этих пространств подымались сонные волны, и на сонных волнах качались белоснежные цветы забвения.

1. Знакомые лотосы качались над водой, и над озерной глубью неслись странные, планетные крики.

2. То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.

3. На островках и близ островков отдыхали в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.

4. А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подъяв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.

5. Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.

6. Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной влаге.

1. И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

2. Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.

3. Ронял розу в озерную глубину, утешая затонувшего брата.

4. Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…

5. И снова шел вдоль горизонта. И все знали; кто бродит по стране своей.

1. Тянулись и стояли облачка. Адам с Евой шли по колено в воде вдоль отмели. На них раздувались ветхозаветные вретища.

2. Адам вел за руку тысячелетнюю морщинистую Еву. Ее волосы, белые, как смерть, падали на сухие плечи.

3. Шли в знакомые, утраченные страны. Озирались с восторгом и смеялись блаженным старческим смехом. Вспоминали забытые места.

4. На отмелях ходили красные фламинго, и на горизонте еще можно было различить его далекий силуэт.

1. Здесь обитало счастье, юное, как первый снег, легкое, как сон волны.

2. Белое.

3. В голубых небесах пропадали ужасы.

4. Иногда на горизонте теплилось стыдливое порозовение, как благая весть о лучших днях.

5. Здесь и там на своих длинных, тонких ногах дремали птицы — мечтали. Иногда мечтатели расправляли легкие крылья и, сорвавшись, возносились.

6. Резкими, сонными криками оглашали окрестность.

7. И там… в вышине… сложив свои длинные крылья, неслись обратно в холодную бездну забвения.

8. И от этих сонных взлетов и сонных падений стояли еле слышные вздохи…

9. Ах!.. Здесь позабыли о труде и неволе! Ни о чем не говорили. Позабыли всё и всё знали!

10. Веселились. Не танцевали, а взлетывали в изящных, междупланетных аккордах. Смеялись блаженным, водяным смехом.

11. А когда уставали — застывали.

12. Застывали в целомудренном экстазе, уходя в сонное счастье холодно-синих волн.

1. По колено в воде шла новоприобщенная святая.

2. Она шла вдоль отмелей, по колено в воде, туда… в неизведанную озерную ширь.

3. Из озерной глубины, где-то сбоку, вытягивалось застывшее от грусти лицо друга и смотрело на нее удивленными очами.

4. Это была голова рыцаря, утонувшего в бездне безвременья… Но еще час встречи не наступил.

5. И спасенный друг чуть грустил, бледным лицом своим опрокидываясь в волны, и его спокойный профиль утопал среди белых цветов забвения.

1. Кругом и везде было синее, озерное плесканье.

2. Был только один маленький островок, блаженный и поросший росистой осокой.

3. На востоке была свободная чистота и стыдливое порозовение. Там мигала звезда. Отражалась в волнах и трепетала от робости.

4. Это была Вечерница.

5. С севера несся свежий ветерок.

6. А вдоль западного горизонта пропадали пятна мути. Тянулись и стояли кудрявые облачка. Это были сонные тайны.

7. И плыла тайна за тайной вдоль туманного запада.

1. Она сидела на островке в белом, белом и смотрела вдаль.

2. Она пришла сюда из земных стран… И ей еще предстояли радости.

3. И вот сидела она, усталая и спокойная, после дня скитаний.

4. Над ней кружились две птицы.

5. Две птицы — два мечтателя.

1. И день проходил. Сонная, она опустила голову в осоку; и окапала осока ее голову слезами. Спала.

2. Сквозь сон она следила за двумя странными птицами.

3. Они ходили близ островка по отмели. Вели речь о белых тайнах.

4. А потом уже началось первое чудо этих стран.

5. Сквозь сон она подсмотрела, как ходил вдоль песчаной отмели старичок, колотя в небесную колотушку.

6. Это был ночной сторож.

7. Он ходил близ границ сонного царства. Перекликался с ночными сторожами — старичками.

1. Утром она проснулась. На востоке теплилось стыдливое порозовение.

2. Там блистала Денница-Утренница.

3. А вдоль отмели брел ветхий старичок в белой мантии.

4. В одной руке он держал большой ключ, а другой добродушно грозил молодой праведнице.

5. Согбенный и счастливый, он пожимал ее холодные руки. Задушевным голосом выкрикивал сонные диковинки.

6. Шутливо кричал, что у них все — дети, братья и сестры.

7. Говорил, что еще не здесь последняя обитель. Советовал сестрице держать путь на северо-восток.

8. Поздравлял старый ключарь сестру свою со святостью. Перечислял по пальцам дни благодати.

9. Объявлял, что у них нет именинников, а только благодатники.

10. Глазами указывал на забытые места.

11. Еще многое открыл бы ей старый шутник, но он оборвал свою ласковую речь. Побрел торопливыми шагами вдоль отмели, торопясь исполнить поручение.

12. А она пошла на северо-восток.

1. И там, где прежде стояла она, уже никого не было. Был только маленький, блаженный островок, поросший осокой.

2. А кругом и везде было синее, озерное плесканье.

3. Волны набегали на блаженный островок. Уходили обратно в синее пространство.

4. Сидели две белые птицы и наперерыв высвистывали случившееся. Это были мечтатели.

5. Вот они полетели на туманный запад.

1. В этой стране были блаженные, камышовые заросли; их разрезывали каналы, изумрудно-зеркальные.

2. Иногда волна с пенным гребнем забегала сюда из необъятных водных пространств.

3. В камышовых зарослях жили камышовые блаженные, не заботясь о горе, ожидая еще лучшей жизни.

4. Иногда они преображались и светились светом серебристым. Но они мечтали о вознесении.

5. Тут она бродила, раздвигая стебли зыбких камышей, а по ту сторону канала над камышами бывал матово-желтый закат.

6. Закат над камышами!

1. Иногда ей попадался молодой отшельник, сонный, грустно-камышовый, в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

2. Его глаза были сини, а борода и длинные кудри — русы.

3. Иногда он смотрел ей в глаза, и ей казалось, что за грустной думой его пряталась улыбка.

4. Смотря на нее, он веселился знанием, а его мантия казалась матово-желтой от зари…

5. Тогда бездомный туман блуждал по окрестностям.

1. Иногда в глубине канала выходил из вод кто-то белый, белый, словно утопленник из бездны безвременья.

2. И она привыкла видеть утопленника, выходящего посидеть на вечерней заре.

3. Однажды сказал ей камышовый отшельник: «Видишь сидящего на вечерней заре, выходящего из бездны безвременья, потопленного до времени?

4. Вышел срок его потопления… И для него не станет прежнего, если ты подойдешь к нему…»

5. И она пошла к сидящему в сонном забытье и узнала в нем своего друга.

6. Их глубокие взоры встретились. Они тихо рассмеялись нежданной встрече.

1. Улыбались друг другу, белые дети, грустно-задумчивые.

2. К ним пришел камышовый отшельник в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз. Сказал о великой тайне, что несется на них.

3. Он оборвал свою речь глубоким вздохом, сказав про себя: «Белые дети».

4. И долго стоял в задумчивости.

5. Из кустов взвилась птица-мечтатель. С пронзительным криком улетела в розовую даль.

1. И день проходил. Легкая вода, нежно пенясь, разбивалась о зеленый берег.

2. Здесь они сидели и смотрели на зарю. Снежно-розовая пена омывала их ноги.

3. На той стороне залива росли высокие камыши. Они смотрели на солнце, еще видное сквозь стебли зыбких камышей.

4. Оттуда неслась старческая песенка.

5. Среди камышей сидел, заседал святой простачок Ава с блаженным морщинистым лицом.

6. Добрый Авушка закидывал длинные удочки, ловя водяную благодать.

7. Хилым голоском славил камышовую страну.

8. Засмеялись они громко. Их увидел простачок. Захихикал, пригрозив им тонким старым пальцем.

1. И уже вечерняя зорька погасила свои огоньки, и бездомный туман стал блуждать по окрестностям.

2. Сложил свои удочки добрый Авушка. Собрался на покой. Положил на плечи тонкие удочки. В руки взял деревянное ведерце и побрел к себе.

3. Уже не слышалось его пение, и большой красный месяц выплывал из-за тумана.

4. Они молчали.

5. Бездомный туман блуждал по окрестностям.

1. Камышовые обитатели ходили в сад на берегу озера. Здесь росла осока, лилии и нарциссы.

2. Слышались междупланетные вздохи о кольце Сатурна и о вечно сияющем Сириусе.

3. А вдали были заросли касатиков. На вечерней заре Сам Господь Бог, весь окутанный туманом, бродил вдоль зарослей и качал синим касатиком.

4. Тогда бывал туман… Словно кто стлал душистые испарения. Казалось, над самым ухом пели междупланетную песнь о кольце Сатурна и вечно радостном Сириусе.

1. Как часто они сидели на берегу, впиваясь взором в глубь сапфирной сини.

2. Налетал ветерок. Зажмуривались от проплывающей свежести. Утешались белым вздохом тростника. Восхищались.

3. Тростниковая страна пела и склонялась под напором сильного ветра…

4…Кто-то махал им синим касатиком…

1. В камышовых зарослях окончилась служба. Дымное облако вознеслось оттуда в небеса.

2. В ту пору из-за деревьев вышла наставница этих мест, Ия. Она подошла к гулявшим, наставляла по-здешнему, по-сонному.

3. И когда сообщили они ей о своем белом счастье, она сказала: «Это ли счастье?»

4. Замолчала и смотрела вдаль.

5. В тот час кончался день и еще ближе раздавалась песнь любви и соединенных созвездий.

1. Вдоль матово-желтого горизонта пошли дымно-синие громады.

2. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры и строили дворцы.

3. Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

1. И тогда они увидели в просветах туч кучку исполинов.

2. Безмолвно, величественно исполины шагали, туманные, дымно-синие, в заревых, сверкающих венцах.

3. Безмолвно воздевали огромные руки. Молили покоя и снисхождения.

4. Бездомные шатуны — одиноко блуждали они тысячелетия вдоль бедной, вдоль северной земли.

5. Наконец они ушли из мира непонятыми. Ведь они были только сказкой!

6. И вот безмолвно и величественно шагали бездомные шатуны — туманные, дымно-синие, в заревых, сверкающих венцах.

1. Было тихо. Кое-где помигивала звездочка.

2. Наконец Ия сказала: «Это всё старики великаны.

3. Они смирились. Идут к Богу просить покоя и снисхождения.

4. Еще давно великан поднял перед Господом свое гордое, бледнокаменное лицо, увенчанное зарей.

5. Еще давно они все поднимали тучи и воздвигали громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры и строили дворцы.

6. Но все пали под тяжестью громад, а туманные башни тихо таяли на вечернем небе.

7. И суждено им было шагать долгие годы среди синих туч — обломков былого величия…

8. Это всё старики великаны… Они смирились и вот идут к Богу просить покоя и снисхождения…»

9. Так она говорила, и они смотрели на синие купола, а между синими куполами мелькали безбородые, бледнокаменные лица, увенчанные зарей.

10. Это всё старики великаны безмолвной толпой шли к Богу молить покоя и снисхождения.

11. И то заволакивали их низкие, грозовые тучи.

12. То снова появлялись их дымно-синие силуэты, озаренные вспышками зарниц.

1. Так она говорила. Растаяли тучи. Прошли великаны. Было тихо.

2. Подул ветерок. Вдоль всей страны протянулась тень неизвестного колосса.

3. Гордо и свободно стоял неведомый колосс в заревом, сверкающем венце.

4. Это был самый грозный, самый великий колосс.

5. Еще в стародавние времена он подымал комки синих туч, мерцающих серебряными громами.

6. Он напрягал свои мускулы и пускал гремучие комки синих туч в вечернее небо. Он метал тучами в небо, как камнями.

7. Но надорвался и пал, раздавленный тучами.

8. С тех пор он ушел от людей. Они забыли его, и он стал для них сказкой.

9. Это он хотел забыться и уснуть вечным сном. Уходил из мира непонятым.

10. Он шел прямо к Богу, но задумался на пути.

11. И его ноги занес туман, и высилась лишь венчанная голова его, озаренная розовым блеском.

12. Так стоял одинокий колосс вдали, окутанный вечереющим сумраком.

13. Погас закат.

14. Бездомный туман блуждал по окрестностям.

1. Тогда Ия шепнула: «Это ли счастье!

2. Оно придет с зарею после ночи. Оно будет нежданно.

3. Уже прошли старики великаны к своему Богу.

4. Уже среди нас бродит Он, как блуждающий огонек…

5. Настанет день нашего вознесения…

6. И меркнет счастье сумерек пред новым, третьим счастьем, счастьем Духа-Утешителя…»

7. На белых гребнях показался багрец. Над озером вставал месяц.

1. Длилась ночь. Все втроем они стояли на берегу, защищаясь руками от лунного света.

2. Впереди было много воды, а над водой луны; им казалось, что умерли страхи.

3. Птица-мечтатель тонула в озерных далях, погружаясь в сон.

4. И еще раз сказала Ия: «Это ли счастье!..» И бездомный туман стал редеть.

1. В полночь все стало ясно и отчетливо. Они слышали — что-то совершилось в касатиковых зарослях. Отводили глаза в сторону.

2. Блистал далекий Сатурн. Смотрели на небо. Ожидали новой звезды.

3. По отмели шел старичок в белой мантии и с ключом в руке. Луна озаряла его лысину. С ним был незнакомец.

4. Оба были в длинных ризах, повитые бледным блеском. Оживленно болтали. Кивали на восток.

5. Крикнула Ия им: «Лунная ночь!» А старичок захохотал, потрясая ключом своим…

6. «Это что, — кричал он в восторге, — а вот что будет утром!..

7. Все ваши звезды с Сириусом и Луной не стоят одной Утреннички…»

8. Так сказав, он оборвал свою ласковую речь и побежал вдаль, торопясь исполнить поручение.

1. С ними остался незнакомец. Святым голосом он закричал, что близится время.

2. Что это — их последняя ночка; что на заре он разбудит их, чтобы указать на Явленного.

3. Что вот — будет, будет — и объявится, и все полетят…

4. Это был мощный старец с орлиным взглядом, а Ия шептала: «Слушайте его. Он первый в этих тайнах. Много диковинок он знает. Еще он удивит нас».

5. Глубоко потрясенные, они следили взглядом, как удалялся странный старец, повитый бледным блеском.

1. Утром все посерело. Тонул красный месяц. И осталась Ия одна на берегу.

2. Обернулась белой чайкой Ия, наставница, и, крича, унеслась в сапфировую синь.

3. Тонул красный месяц.

1. Они пришли в свое камышовое жилище. Замечтались в сонной сказке. Это была последняя ночь.

2. Они видели сон… Кто-то белый, в мантии из снежного тумана, гулял вдоль озерных пространств, роняя в озерную глубину свои тающие улыбки, чуть-чуть грустные.

3. Над его головой сверкал зеленоватый нимб. Они узнали в Нем своего камышового отшельника.

4. И он говорил им невыразимым голосом: «Белые дети!

5. Белые дети, вознесемся в свободной радости с утренним ветерком!..»

6. И сквозь сон слышали они птичий свист: то на отмелях сидели птицы-мечтатели и наперерыв высвистывали случившееся.

1. Он им шептал: «Белые дети!..» И его голос грустно дрожал.

2. «Белые дети… Мы не умрем, но изменимся вскоре, во мгновение ока, лишь только взойдет солнце.

3. Уже заря…

4. Белые дети!..»

5. И они очнулись… И увидели, что сон их не сон, потому что Он стоял, раздвигая стебли камышей, и шептал им все то, что они видели во сне…

6. А уж вдали слышался голос странного старца, призывающего всех к белой радости…

7. Ударил серебряный колокол.

1. На озере, там, где косматый утес оброс соснами, жил старик.

2. Он пробудился на заре. Сонный взошел на вершину. Ударил в серебряный колокол.

3. Это был знак того, что с востока уже блеснула звезда Утренница.

4. Денница…

1. Ударил серебряный колокол.

Декабрь 1900 г.

СИМФОНИЯ
(2-я, драматическая)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Исключительность формы настоящего произведения обязывает меня сказать несколько пояснительных слов.

Произведение это имеет три смысла: музыкальный, сатирический и, кроме того, идейно-символический. Во-первых, это — симфония, задача которой состоит в выражении ряда настроений, связанных друг с другом основным настроением (настроенностью, ладом); отсюда вытекает необходимость разделения ее на части, частей на отрывки и отрывков на стихи (музыкальные фразы); неоднократное повторение некоторых музыкальных фраз подчеркивает это разделение.

Второй смысл — сатирический: здесь осмеиваются некоторые крайности мистицизма. Является вопрос, мотивировано ли сатирическое отношение к людям и событиям, существование которых для весьма многих сомнительно. Вместо ответа я могу посоветовать внимательнее приглядеться к окружающей действительности.

Наконец, за музыкальным и сатирическим смыслом для внимательного читателя, может быть, станет ясен и идейный смысл, который, являясь преобладающим, не уничтожает ни музыкального, ни сатирического смысла. Совмещение в одном отрывке или стихе всех трех сторон ведет к символизму…

Москва,

26 сентября 1901 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Стояла душная страда. Мостовая ослепительно сверкала.

2. Трещали извозчики, подставляя жаркому солнцу истертые, синие спины.

3. Дворники поднимали прах столбом, не смущаясь гримасами прохожих, гогоча коричнево-пыльными лицами.

4. На тротуарах бежали истощенные жаром разночинцы и подозрительные мещане.

5. Все были бледны, и надо всеми нависал свод голубой, серо-синий, то серый, то черный, полный музыкальной скуки, вечной скуки, с солнцем-глазом посреди.

6. Оттуда лились потоки металлической раскаленности.

7. Всякий бежал неизвестно куда и зачем, боясь смотреть в глаза правде.

1. Поэт писал стихотворение о любви, но затруднялся в выборе рифм, но посадил чернильную кляксу, но, обратив очи к окну, испугался небесной скуки.

2. Ему улыбался свод серо-синий с солнцем-глазом посреди.

1. Двое спорили за чашкой чаю о людях больших и малых. Их надтреснутые голоса охрипли от спора.

2. Один сидел, облокотившись на стол. Он поднял глаза к окну. Увидел. Оборвал все нити разговора. Поймал улыбку вечной скуки.

3. Другой наклонил к нему свое подслеповатое лицо, изрытое оспой, и, обрызгивая слюной противника, докрикивал свое возражение.

4. Но тот не пожелал обтереть лицо свое платком; он удалился в глубокое, окунулся в бездонное.

5. А торжествующий противник откинулся на спинку стула, глядя на молчащего из-под золотых очков добрыми, глупыми глазами.

6. Он ничего не знал о разоблачении последних покровов.

7. А на улицах, где было душно и ослепительно бело, проехали поливальщики в синих куртках.

8. Они сидели на бочках, а из-под бочек лилась вода.

1. Дома гора горой топорщились и чванились, словно откормленные свиньи.

2. Робкому пешеходу они то подмигивали бесчисленными окнами, то подставляли ему в знак презрения свою глухую стену, то насмехались над заветными мыслями его, выпуская столбы дыма.

3. В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, а петух водил кур по мощеному дворику.

4. Были на дворике и две серые цесарки.

5. Талантливый художник на большом полотне изобразил «чудо», а в мясной лавке висело двадцать ободранных туш.

6. И все это знали, и все это скрывали, боясь обратить глаза свои к скуке.

7. А она стояла у каждого за плечами невидимым, туманным очертанием.

8. Хотя поливальщики утешали всех и каждого, разводя грязь, а на бульваре дети катали обручи.

9. Хотя смеялся всем в глаза свод голубой, свод серо-синий, свод небесный и страшный с солнцем-глазом посреди.

10. Оттуда неслись унылые и суровые песни Вечности великой, Вечности царящей.

11. И эти песни были как гаммы. Гаммы из невидимого мира. Вечно те же и те же. Едва оканчивались, как уже начинались.

12. Едва успокаивали — и уж раздражали.

13. Вечно те же и те же, без начала и конца.

1. День кончался. На Пречистенском бульваре играла военная музыка, неизвестно зачем, и на бульвар пришли многие обитатели домов и подвалов, неизвестно откуда. Ходили взад и вперед по бульвару. Стояли перед музыкой, тесня и толкая друг друга.

2. Отпускали шуточки, наступали медвежьими лапами на платье дам; а человек с палочкой все махал и махал ею. Трубачи, насупив брови, выводили: «Смейся, паяц, над любовью разбитой, смейся, что жизнь отравлена навсегда».

3. Зелено-бледный горбач с подвязанной щекой гулял на музыке, сопровождаемый малокровной супругой и колченогим сынишкой.

4. На нем было желтое платье, огненные перчатки и громадный цилиндр. Это был врач городской больницы.

5. Еще вчера он отправил в сумасшедший дом одного чахоточного, который в больнице внезапно открыл перед всеми бездну.

6. Сумасшедший тихо шептал при этом: «Я знаю тебя, Вечность!»

7. Все ужаснулись, услышав о скрываемом, призвали горбатого врача и отправили смельчака куда не следовало.

8. Это было вчера, а сегодня горбатый врач гулял на музыке с малокровной супругой и колченогим сынишкой…

1. В модном магазине работал лифт. Человек, управлявший занятной машиной, с остервенением летал вверх и вниз вдоль четырех этажей.

2. Везде стояли толпы дам и мужчин, врывавшиеся в вагончик, давя и ругая друг друга.

3. Хотя тут же были устроены лестницы.

4. И над этой толкотней величаво и таинственно от времени до времени возглашалось деревянным голосом: «Счет».

1. У окон книжного магазина стоял красивый юноша в поношенной тужурке, с непомерно грязной шеей и черными ногтями.

2. Он сантиментально смотрел на экземпляр немецкого перевода сочинений Максима Горького, пощипывая подбородок.

3. Перед книжным магазином стояла пара рысаков. На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями.

4. Это был как бы второй Ницше.

5. Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто.

6. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж.

7. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу.

8. Студент постоял перед окном книжного магазина и пошел своей дорогой, стараясь держать себя независимо.

1. Много еще ужасов бывало…

1. Темнело. На востоке была синяя дымка, грустно туманная и вечно-скучная, а с бульвара неслись звуки оркестра.

2. Каждый точно сбросил с плеч свою скуку, а мальчишки и девчонки бегали по улицам с букетиками незабудок.

3. В тот час по всем направлениям можно было встретить угрюмых самокатчиков. В поте лица они работали ногами и сгибали спины; они угрожали звонками и таращили глаза, перегоняя друг друга.

4. В тот час философ возвращался домой своей деланной походкой, неся под мышкой Критику чистого разума.

5. Ему встретился на извозчике господин в котелке с рыжими отпрысками бороды.

6. Он сосал набалдашник своей трости, напевая веселую шансонетку.

7. Обменялись поклонами. Философ с деланной небрежностью приложил руку к фуражке, а сидящий на извозчике раздвинул рот, чтобы обнаружить свои гнилые зубы, и приветственно повращал кистью руки.

8. Не был он умником, но отец его отличался умом…

9. И то место, где они взаимно почтили себя приветствиями, опорожнилось… Справа виднелась спина философа и корешок Критики чистого разума, а слева — согбенный извозчик погонял свою клячу, увозя седока.

10. А над пустым местом из открытого окна раздавались плачевные звуки: «Аууу, аууу».

11. Это консерваторка пробовала голос.

1. Философ позвонил. И когда ему отворили, он швырнул на стол Критику чистого разума, а сам в беспредметной скуке упал на постель.

2. Последняя его мысль была такова: «Кант без Платона — туловище без головы». Он заснул и в мыслях своих был как бы без головы.

3. А бюст Иммануила Канта укоризненно качал головой и показывал язык спящему философу, стоя на письменном столе.

4. Философ спал. А над ним сгущались тени, вечно те же и те же, суровые и нежные, безжалостно мечтательные.

5. Сама Вечность разгуливала в одинокой квартире; постукивала и посмеивалась в соседней комнате.

6. Садилась на пустые кресла, поправляла портреты в чехлах.

7. Уже книжные шкафы бросали суровые тени, и тени встречались и, встречаясь, сгущались… Точно прятались в тени.

8. Но там никого не было, кроме Иммануила Канта и Платона, стоявших в виде поясных бюстов на столе.

9. Кант жаловался Платону на тугоумие молодого философа, а философ спал в час вечерних сумерек с бледным, ироническим лицом и сжатыми губами… И малый ребенок мог придушить его.

10. Его обдувал свежий ветерок после жаркого дня, ворвавшийся из открытого окна.

11. Из открытого окна неслись удары по мягкому: это жители подвального этажа выбивали пыль из мебели, вытащив ее на двор.

12. И он проснулся; и первою мыслью его была мысль о невозможности соединения учений Канта и Платона; и он поднял усталую голову со скомканных подушек; и он содрогнулся от вечернего холода.

13. И прямо в глаза ему смотрел резко очерченный месяц на темной, эмалевой сини… красный месяц.

14. Он вскочил в ужасе и схватил себя за голову; как безумно влюбленный, впился в бледнеющий круг.

15. Если бы снаружи заглянуть к нему в окно, страшно было бы увидеть лицо его, бледное, затененное, усталое.

16. Вечно так же и так же он глядел в дни весенних полнолуний.

17. Его нервы шалили, и он обратился к валерьяновым каплям.

1. А в соседней комнате висело огромное зеркало, отражавшее в себе вечно то же и то же.

2. Там был ужас отсутствия и небытия.

3. Там лежала на столе Критика чистого разума.

1. Была полночь. Улицы опустели.

2. Была одна улица вдоль сонной реки. К реке сбегали четыре переулочка.

3. Это был Первый Зачатьевский, Второй Зачатьевский, Третий Зачатьевский и, наконец, Четвертый Зачатьевский.

4. В небе словно играли вечные упражнения. Кто-то брал пальцем ту и другую ноту.

5. Сначала ту, а потом другую.

6. На опустелом тротуаре, озаренный фонарными огнями, семенил человечек в пенсне на вытянутом носе.

7. Ноги его были в калошах. Под мышкой он нес зонтик, хотя было тепло и сухо.

8. В руках он держал фолиант. Это было житие святого.

9. Он шагал неслышно, проплывая, как тень.

10. Он шел неизвестно откуда, и никто не мог сказать, куда он придет.

11. С противоположной стороны улицы открыли окно и подошли некие к окну.

12. То были две женщины с равнодушными, бледными лицами; они были худощавы и в черных чепцах.

13. Они были в черном. Старшая равнодушно указала на прохожего, заметив: «Поповский».

14. А уже Поповский проходил. Никакая сила не могла сказать, куда он придет.

15. Была отчаянная скука. В небе играли вечные упражнения; словно кто брал пальцем ту и другую ноту.

16. Сначала ту, а потом другую.

17. Едва кончал, как уже начинал.

1. Улица выходила на площадь. Поповский уже брел вдоль площади.

2. На площади коптил керосиновый фонарь.

3. Став против луны, можно было усмотреть над фонарем огромный, черный столб копоти.

1. Ночью ограбили квартиру. Два хитровца выломали замки, но, не найдя лучшего, унесли старые калоши.

2. Утром еще солнце не взошло, а уже камни белели. Извозчики не выезжали. Пешеходы не мешали тишине.

3. Было светлое безлюдие.

1. В подвалах спали. Спали на чердаках. Спали в палатах. Бедные и богатые, умные и глупые — все спали.

2. Иные спали, безобразно скорчившись, иные — разинув рты. Иные храпели. Иные казались мертвыми.

3. Все спали.

4. В палате для душевнобольных спали на одинаковых правах со здоровыми; лишь один душевнобольной меланхолик, мучимый коликами, ходил вдоль больничных постелей.

5. С ироническим, бледным лицом он пожимал плечами, наклоняясь к животно-глупым лицам спящих. Вдруг он закрыл лицо руками и закатился беззвучным хохотом.

6. Он кричал надтреснутым голосом: «Они не могут не спать и не есть! Они раздеваются для того, чтобы, накрывшись одеялом, омертветь! Они не могут не класть себе в рот посторонних предметов!

7. Что они делают?»

8. Но тут сильная боль в желудке прервала его размышления. Он насупил брови.

9. Розовый, солнечный луч ударил в оконную раму и озарил своим алым блеском сухое, безумное лицо.

10. И словно обуянный вещим предчувствием, он погрозил своим длинным, худым пальцем в окно, откуда рвался блеск розового утра.

11. Где и здоровые спали на одинаковых правах с больными.

1. Поповский был консерватор. Его ненавидели свободомыслящие за свободное отношение к их воззрениям.

2. Светлые головы супили свои безбровые лбы перед тщедушной фигуркой.

3. Он имел дерзость не бояться холостых зарядов, а настоящие пролетали над его головой, потому что очень мал ростом был Поповский.

4. Поповский был церковник. Он чурался диавола и прогресса. Он полагал, что мы доживаем последние дни и что все, что блещет талантом, от диавола.

5. На знакомых он подмечал налет бесовщины, а по вечерам читал Евангелие.

6. Поповский был насмешник. Его тонкие губы всегда кривились от чуть видной усмешки. Во всяком мнении он отыскивал смешное и все браковал.

7. Таков был Поповский, и никакая сила не могла его сделать иным.

1. Еще с утра Поповский ходил по своим знакомым рассказывать о своей начитанности.

2. Он был в калошах и держал под мышкой ненужный ему зонтик.

3. По разным направлениям тащились конки, а в небесах сиял свод серо-синий, свод страшный и скучный с солнцем-глазом посреди.

4. Над туманным городом играли вечные упражнения. И скука, как знакомый, милый образ, танцевала на семи холмах.

5. И там… наверху… кто-то пассивный и знающий изо дня в день повторял: «Сви-нар-ня».

6. Все то же и то же повторял изо дня в день.

1. В тот час зелено-бледный горбач, отправляясь в больницу, завязал свою щеку: у него болели зубы.

2. Он плохо завязался. Над головой его торчали два ушка.

3. И еще раз кто-то знающий сказал равнодушно: «Свинарня», а петух на мощеном дворике схватил за гребень своего противника.

4. Тут все съехало с места, все сорвалось, и осталось… бездонное.

1. А минуты текли. Пешеходы сменялись, как минуты… И каждый прохожий имел свою минуту прохождения по каждому месту.

2. Каждый все делал в известное время: не находилось ни одного, кто бы сумел обойтись без времени.

3. А время текло без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.

1. Среди дня Поповский обошел пять мест и в пяти местах говорил о пяти предметах.

2. В одном месте он развивал мысль о вреде анализа и преимуществе синтеза.

3. В другом месте он высказал свой взгляд на Апокалипсис.

4. В третьем месте он ничего не сказал, потому что все было сказано; здесь он сыграл партию в шахматы.

5. В четвертом месте он говорил о суете земной, а в пятом месте его не приняли.

6. Повесил голову маленький Поповский и пошел в шестое место.

1. На большой улице Поповский встретил своего врага, демократа.

2. Тот был изящно одет; его обтянутая перчаткой рука сжимала алую розу.

3. Поповский шел, куда хотел, говорить о церковно-приходских школах, а демократ прогуливался с тростью в руке.

4. Обменялись взаимным презрением. Поклонились. Еще вчера демократ осыпал бранью Поповского в конторе либеральной газеты.

5. А солидный его превосходительство, редактор-либерал, багровый и почтенный, прибавил к резкостям демократа еще свои резкости.

6. Это у них называлось идти в уровень с веком.

7. Это было вчера… А сегодня демократ гулял по улицам с алой розой в руке, устремив к небу свои робкие, мечтательные глаза.

8. Уже он забывал Поповского; ему в глаза глядел свод голубой, одинаковый для либералов и консерваторов.

1. Тогда проехали поливальщики, ведущие борьбу с пылью.

2. Это были равнодушные люди, сидящие на бочках.

3. Из-под бочек обильно лилась вода, уснащая улицы, ненужной жидкостью и разводя грязь.

4. А минуты текли. Пешеходы сменялись, как минуты… И каждый прохожий имел свою минуту прохождения по каждому месту.

5. И каждая бочка в известную минуту опорожнялась. Поливальщик ехал наполнять ее.

1. И тогда демократ увидел свою сказку, сказку демократа.

2. По улице ехал экипаж, а на козлах сидел окаменелый кучер в цилиндре и с английским кнутом.

3. В экипаже сидела сказка, сказка демократа.

4. У нее были коралловые губы и синие, синие глаза, глаза сказки.

5. Она была жена доброго морского кентавра, получившего права гражданства со времен Бёклина.

6. Прежде он фыркал и нырял среди волн, но затем вознамерился обменить морской образ жизни на сухопутный.

7. Четыре копыта на две ноги; потом он облекся во фрак и стал человеком.

8. Ее муж был кентавр, а сама она была сказка и морская нимфа.

9. Так проехала сказка, сказка демократа, чуть-чуть улыбнувшись своему мечтателю, пронзив его синим взором.

10. Обрызгав грязью почтенного старичка в старом пальто.

11. Закричал почтенный старик, пригрозив улетавшей сказке. Обтер свое окаченное грязью лицо и шипел: «Чтоб черт побрал богатых…»

12. А потом продолжал свой путь в редакцию «Московских ведомостей», относя передовую статью.

13. Над ее консерватизмом поглумился вдоволь демократ, изящный и с иголочки одетый.

14. Но это было на другой день… А теперь он замечтался с алой розой в руке.

15. И не видел, и не слышал. Вспоминая свою сказку, улыбаясь образу синеглазой нимфы.

1. В огромном магазине всего модного усердно работал лифт, и человек, управлявший занятной машиной, с остервенением носился вдоль четырех этажей.

2. Едва он причаливал ко второму этажу, как уже на третьем его ожидали с глупыми, нетерпеливыми лицами; едва он причаливал к третьему, как в первом поднимался ропот негодования.

3. И среди этого содома то тут, то там раздавались таинственные голоса: «Счет».

1. В подвальном этаже чирикала канарейка. Здесь работал сапожник, созерцая мелькавшие ноги пешеходов.

2. Проходили сапоги со скрипом, желтые туфли, проходило отсутствие всяких сапог.

3. Все это видел лукавый сапожник и весело вертел шилом, протыкая свежую кожу.

4. А по Рязанской железной дороге катился товарный поезд с черкасскими быками; быки выставляли свои сонные морды, а паровоз, как безумный, кричал.

5. Он был злорадный и торжествовал, подвозя поезд с быками к городским бойням.

6. И все это знали. И каждый боялся взглянуть в глаза правде. И у каждого за плечами стояла скука, среди мелочей открывая бездонное.

7. И обернувшийся смельчак внезапно смирялся ее грозящим пальцем.

8. Она была всего ужасней белым, солнечным днем…

1. Прокатил морской кентавр, получивший права гражданства со времен Бёклина.

2. От его доброго, полного силуэта несло изящной простотой. Его увозили вороные рысаки.

3. Он думал…

1. Молодой философ читал Критику чистого разума, сидя в качалке, раскачиваясь ногами.

2. Он то углублялся в чтение, то ронял книгу на колени и бился головой о спинку качалки, обдумывая прочитанное, импровизируя философские фокусы и психологические штучки.

3. Так, прочтя о времени и пространстве как априорных формах познания, он стал придумывать, нельзя ли заставить себя ширмами, спрятавшись и от времени, и от пространства, уйти от них в бездонную даль.

4. В ту минуту все было сорвано, все струны, все нити разорвались, а ему в глаза улыбался свод голубой, свод серо-синий, полный музыкальной скуки, с солнцем-глазом посреди.

5. И он бросил чтение. Подошел к огромному зеркалу, висевшему в соседней комнате. Взглянул на себя.

6. Перед ним стоял бледный молодой человек, недурной собою, с шевелюрой, всклокоченной над челом.

7. И он показал язык бледному молодому человеку, дабы сказать себе: «Я безумный». И молодой человек ему ответил тем же.

8. Так они стояли друг перед другом с разинутыми ртами, полагая один про другого, что тот, другой, и есть поддельный.

9. Но кто мог сказать это наверняка?

1. Чтоб рассеяться, он подошел к разбитому пианино. Сел на табурет и открыл крышку.

2. И стало пианино выставлять свою нижнюю челюсть, чтобы сидящий на табурете бил его по зубам.

3. И философ ударил по зубам старого друга.

4. И пошли удары за ударом. И прислуга философа затыкала уши ватой, хотя была она в кухне и все двери были затворены.

5. И этот ужас был зуд пальцев, и назывался он импровизацией.

6. В соседнюю комнату была дверь отворена. Там было зеркало. В зеркале отражалась спина сидящего на табурете перед разбитым пианино.

7. Другой сидящий играл на пианино, как и первый сидящий. Оба сидели друг к другу спиной.

8. И так продолжалось до бесконечности…

1. Но позвонили. И философ, закрыв крышку пианино, ушел в соседнюю комнату.

2. Комната осталась пуста: только Критика чистого разума лежала на столе.

3. Вошедшая женщина в черном равнодушно глядела на Критику чистого разума, подперев рукой в перчатке свое худое, морщинистое лицо.

4. В руке она держала ридикюль… Уже солнце склонялось; из огненно-белого становилось золотистым…

5. В нижнем этаже кому-то выдернули зуб.

1. Но вошел причесанный философ и любезно попросил свою гостью в гостиную.

2. Гостиная мебель была в чехлах. Черная гостья села боком к огромному зеркалу. Она была родственницей и завела речь о печальных обстоятельствах.

3. У нее умер сын. Сегодня она схоронила его. Теперь она осталась одна во всем мире.

4. Никого у нее не было. Никому она не была нужна.

5. Получала она пенсию. Уже десять лет ходила в черном.

6. Так она говорила. Слезы не капали из глаз.

7. И голос ее был такой же, как всегда. Постороннему казалось бы, что на губах ее мелькала улыбка.

8. Но это было горе.

9. Она рассказывала о смерти сына таким же тоном, каким вчера заказывала обед, а два дня тому назад она так же жаловалась на дороговизну съестных припасов.

10. Уже она привыкла к печали; мелочи и важные события вызывали в ней одинаковое чувство.

11. Она была тиха в своей скорби.

12. Уже она кончила и сидела, опустив голову, перебирая пальцами в перчатках свой ридикюль.

13. А он стоял перед ней в деланной позе, чистил ногти и говорил: «Нужно смотреть на мир с философской точки зрения».

14. Но тут позвонили. Он попросил по-родственному обождать, а сам поспешил выйти навстречу гостю…

1. В соседней комнате стоял Поповский, держа под мышкой житие святых Козьмы и Дамиана.

2. Пожали руки. Заговорили так, как будто оба они были ангелами.

3. С невинной улыбкой обсуждали состояние погоды… Потом молчали… Потом философ ударил рукой по Критике чистого разума и сказал: «Тут есть одно место…»

4. И все пошло как по писаному.

5. Скоро Поповский скривил свои тонкие губы: это означало, что он — насмешник; скоро он стал оглядываться, нет ли здесь черта; это означало, что он — церковник.

6. А его противник с красиво-деланными жестами расхаживал по комнате, выводя из Канта Шопенгауэра.

7. Скоро все смешалось: были слышны лишь отрывочные восклицания: «Постулат… Категорический императив… Синтез…»

8…А… в соседней комнате сидела черная гостья, подставив свой профиль огромному зеркалу.

9. Она ждала хозяина по-родственному и часто моргала своими крохотными карими глазками.

10. Ничего она не понимала. Долетали до нее отрывки фраз.

11. А рядом с ней в зеркале сидела другая, такая же черная, как и она.

12. Так она и не дождалась философа, так и ушла по-родственному, не простившись.

13. Надевая калоши, сказала прислуге: «А у меня скончался Петюша».

14. Мыслей у нее не было… В ушах еще звенел голосище приходского дьякона: «Во блаженном успении вечный покой…»

15. Такой был голосистый дьякон.

1. Философ говорил долго. Говорил яро. Говорил до изнеможения, пока не ушел Поповский.

2. Усталый и бледный, пришел к себе в комнату и упал на постель.

3. Последняя мысль его была такова: «Не то, не то… Опять все не то… Ах, кабы спрятаться! Ах, кабы отдохнуть!»

4. Он спал… А над ним сгущались тени. Вечно те же и те же, суровые и нежные, безжалостно мечтательные.

5. Сама Вечность в образе черной гостьи разгуливала вдоль одиноких комнат, садилась на пустые кресла, поправляла портреты в чехлах, по-вечному, по-родственному.

6. Уже хмурились книжные шкафы; и тени встречались и, встречаясь, сгущались.

7. Так он спал в час весенних сумерек с бледным, ироническим лицом и без всякой деланности…

8. И малый ребенок мог придушить его.

9. Его окно было открыто. Оттуда дул прохладный ветерок.

10. С противоположной стороны к нему в окно из окна смотрел толстый Дормидонт Иванович, возвратившись со службы.

11. Дормидонт Иванович пил чай с блюдечка и, глядя в окно к нему, думал: «Интересно бы знать, сколько платят за эту квартиру».

1. Снова показались угрюмые самокатчики; снова продавали незабудки; и музыка на другом бульваре играла: «Смейся, паяц».

2. На перекрестке двух улиц стоял как бы почтенный отец семейства с седыми усами, одетый с достоинством.

3. Ничего в его наружности не было кричащего; все соответствовало, все было подчинено общей идее.

4. Он курил дорогую сигару, обсуждая коммерческое предприятие; его громадный нос намекал на армянское происхождение.

5. Это был заезжий жулик из южных провинций.

6. А к нему навстречу жуликом бежал профессор Московского университета с экзаменов.

7. Оба не знали, зачем существуют и к чему придут. Оба были в положении учеников, написавших «extemporalia», но не знающих, какую получат отметку.

1. Вставала луна. Опять, как вчера, она вставала.

2. Так же она встанет и завтра, и послезавтра.

3. А уж затем не миновать ей невольного ущемления.

1. Философ проснулся… Поднял голову со скомканных подушек… И прямо в глаза ему смотрел резко очерченный месяц на темно-эмалевой сини…

2. Красный месяц!..

3. Философ вскочил в ужасе; схватил себя за голову; как безумно влюбленный, смотрел на страшный диск.

1. Тогда демократ писал критическую статью в своем номере. Увидел луну. Горестно улыбнулся.

2. Бросил перо и свои мысли, скакавшие и вертевшиеся, как беспокойные собачки.

3. Потер свой лоб и шептал: «Не то, совсем не то».

4. Вспомнил сказку.

1…Поднялась шелковая занавеска. Кто-то открыл окно на том конце города.

2. Дом был самый модный и декадентский, а в окне стояла сказка.

3. Она оправляла свои рыжие волосы; улыбалась, глядя на луну. Она говорила: «Да… знаю».

4. Она смотрела синими печальными очами, вспоминая своего мечтателя.

5. У подъезда стояли вороные кони и ждали ее, потому что был час катаний.

1. Тогда зелено-бледный горбач, возвратившись из больницы, отобедал.

2. К нему пришел двоюродный брат и пожаловался на страдания свои: говорил, как по вечерам ему кажется, что предметы сходят с мест своих.

3. Горбач потрепал по плечу нервного братца и заметил добродушно, что этим нечего смущаться, что это «псевдогаллюцинации д-ра Кандинского».[62]

4. Так сказав, он открыл рояль и заиграл Патетическую сонату Бетховена.

5. Но этого не мог вынести нервный родственник; нервному родственнику казалось, что предметы сходят с мест своих.

6. Это были псевдогаллюцинации д-ра Кандинского.

7. Но горбач продолжал играть Патетическую сонату. Глаза его были строги. Над головой торчало два ушка.

8. Он был большой сентиментал.

9. И звуки лились… Колченогий сынишка перестал готовиться к экзамену… Прослезился втихомолку.

10. Уже прислуга спала. Огни в людской были потушены, хотя час для спанья еще не был узаконен; теща зелено-бледного горбача стояла на пороге кухни.

11. Ее огромный живот и свиноподобное лицо сияли в игре месячных лучей.

12. Она ругалась, как кухарка, поднимая заснувшую кухарку.

1. Ночью по Остоженке проходил Поповский.

2. Он шел неизвестно откуда, и никакая сила не могла изменить его пути.

3. С противоположной стороны улицы открыли окно две бледные женщины в черном.

4. Старшая равнодушно указала на проходящего и сказала бесцветно: «Поповский».

5. Обе были грустны, точно потеряли по сыну. Обе были похожи друг на друга.

6. Одна походила на зеркальное отражение другой.

1. Окно декадентского дома было открыто, и в окне мелькало очертание бёклиновской сказки.

2. Сказка бесцельно шагала по комнате, и, казалось, темное горе заволакивало ее лицо.

3. Наконец она сказала: «Скука!» Села в кресло.

4. И вдали, вдали, как бы в насмешку над миром, заорали: «Караул!» Раздались тревожные свистки.

5. Это один разбил нос другому, потому что оба были пьяны.

1. Ночью все спали. Утром шел косой солнечный дождь.

2. Солнце весело посмеивалось сквозь льющиеся струи. На целых полдня были упразднены поливальщики.

3. Утром хоронили тифозного больного в церкви «Никола на курьих ножках». Оттуда несли его линючий, лиловый гроб, обитый мишурным золотом.

4. Впереди шел поп с рыжей бородой и красным носом.

5. Сзади ехали три линейки; все они были вытерты; бесцельно грохотали они по невозможной мостовой.

6. Первая линейка были обита линючим синим, вторая — линючим красным, а цвет третьей нельзя было разобрать.

7. Было очень грустно: недоставало шарманки и паяца.

8. В первой линейке сидели и плакали.

9. Во второй у сидящих были только печальные лица.

10. В третьей сидели две старухи с довольными, полными лицами; одна держала тарелку, завязанную платком.

11. Здесь была кутья.

12. Обе старухи оживленно болтали, ожидая поминального обеда.

13. Тут же в процессии был уже зараженный тифом, которому надлежало завтра слечь в постель.

14. Так подвигалась печальная процессия к далекому кладбищу.

1. Улицы были исковыряны. Люди со скотскими лицами одни укладывали камни, другие посыпали их песком, третьи прибивали их трамбовками.

2. В стороне лежало рванье в куче: здесь были и бараньи полушубки, и шапки, и краюхи хлеба, и неизменно спящий желтый пес.

3. А там, где вчера сидел зловонный нищий и показывал равнодушным прохожим свою искусственную язву, — варили асфальт.

4. Шел чад. Асфальтовщики по целым минутам висели на железных стержнях, перемешивая черную кашу в чанах.

5. Потом выливали черную кашу на тротуар, посыпали песком и оставляли на произвол, подвергая естественному охлаждению.

6. Усталые прохожие обегали это смрадное место, спеша неизвестно куда.

1. Читающий Критику чистого разума был сегодня в ударе.

2. Он нашел ошибки у Канта и построил на их основании оригинальную систему.

3. Он рылся в шкафах между философскими сочинениями, поднимая невыразимую пыль.

4. А с противоположной стороны окно Дормидонта Ивановича было закрыто, потому что сам Дормидонт Иванович сидел в Казенной Палате.

5. Он был столоначальник; его любили писаря.

1. Мечтательный демократ решительно не мог работать; вчера он написал письмо сказочной нимфе, а сегодня она должна была его получить.

2. Ему была заказана критика консервативного сочинения. Демократ по заказу осыпал колкостями консервативного автора.

3. Но собственные мысли казались скучны, как собаки. Перо валилось из рук.

4. А прямо в лицо ему голубая чистота смеялась и шутила. Он мечтательно глядел в окно.

5. Что это он делал?

1. Синеглазая нимфа получила письмо от мечтателя. Она была в смутном волнении.

2. Весь день глядела презрительно на доброго кентавра, доставляя ему неприятности.

3. Оправлял кентавр свои воротнички и покрикивал на лакеев.

4. Это был добрый кентавр. Его угнетали неприятности.

5. Прежде он фыркал и нырял среди волн, а теперь было совсем, совсем не то.

1. Аристократический старичок давал вечер. По пятницам у его подъезда стояли экипажи.

2. У него появлялись и ученые, и дипломаты, и люди самого высшего общества.

3. Это был добрый старичок и не чуждался направлений.

4. Консерваторы, либералы и марксисты одинаково любили аристократического старичка.

5. Сюда приходил даже великий писатель, пахарь и граф без всякой неприязни.

6. Всех трепал по плечу добрый старичок со звездою на груди и одинаково говорил: «Да, да, конечно…»

1. В изящной гостиной толстая супруга важного старичка уснащала гостей любезностями.

2. Были гости во фраках и белых галстуках; все они были мило развязны и невинно изящны; все они испускали из себя лучи света и, сияя, не подозревали об этом.

3. Все они, пройдя три стадии превращений, стали детьми: ни злых львов, ни косолапых верблюдов здесь нельзя было встретить. Это происходило не оттого, что их не любил всеблагий старичок.

4. Это происходило оттого, что грозные слуги не впускали всех без исключения.

5. Две молодые дочери старичка предлагали гостям, передергивая плечами: «Хотите чаю?»

6. Многие пили, а иные и отказывались. Этим предлагалось идти в залу.

7. В зале молодые люди во фраках, выхоленные и женственные, мило врали.

8. Молодые девушки, красивые и некрасивые, подхватывали вранье и доводили его до абсурда.

9. Все были веселы. Никто ни о чем не заботился.

10. Казалось, Царствие Небесное сошло на землю.

1. Сам аристократический старичок, чистый и выбритый, со звездой на груди, брал то того, то другого под руки и уводил к себе в кабинет.

2. Это не был банальный кабинет, но комната, уставленная дорогими копиями с великих мастеров.

3. Всех одинаково сажал старичок против себя, всем говорил приятное.

4. Со всеми заводил умный разговор, и все разрешалось в этом разговоре просто и легко.

5. Дипломат соглашался с соображениями старичка; карьеристу показывал старичок портреты лиц, власть имеющих, с собственными подписями.

6. Ученому хвалил науку и однажды плакал у студента на груди, жалея современную молодежь.

7. Цинику показывал нецензурные парижские издания, предварительно затворив дверь.

8. Всех любил добрый старичок, стараясь сделать каждому приятное.

1. Вставала луна. Опять, как вчера, она вставала. Так же встанет и завтра.

2. А затем уж не миновать ей невольного ущемления.

1. У Поповского болели зубы.

1. Попирая мягкие ковры парадной лестницы, поднимался изящный демократ во фраке.

2. При входе в гостиную его чуть не сбили с ног два безусых фрачника; у одного в руках была гитара.

3. Они стремились в зал, откуда раздавались звуки музыки и где молодые, а также и старые люди наивничали под аккомпанемент рояли.

4. Сказали безусые фрачники «pardon» и пробежали, как сумасшедшие, мимо демократа.

5. При входе в гостиную демократ небрежно склонил свою надушенную голову, выражая всем свое изящное почтение.

6. Он больше слушал, чем говорил: этого от него требовало приличие.

7. Ведь он был критик, и к нему шло молчание.

1. В числе гостей был молодой человек с длинным носом и потными руками: это был модный музыкант.

2. Был тут и талантливый художник, изобразивший на большом полотне «чудо».

3. Был тут и знакомый философ, потому что он был талантлив.

4. Была и важная особа из консерваторов, имеющая отношение к делам печати.

5. Важная особа любезничала с блестящим демократом; она сделала приятный жест руками и, мило смеясь, заметила бархатным голосом: «Разность убеждений не мешает нам ценить друг друга».

6. И блестящий демократ склонил свою надушенную голову, выражая собою полную беспристрастность.

1. Самого́ аристократического старичка здесь не было; он сидел в своей комнате со старым князем-благотворителем.

2. Наклоняли старички друг к другу свои бритые, старые лица и говорили о том, какая теперь дребедень в силе.

3. Князь-благотворитель жалел об отмене крепостного права, а угодливый хозяин участливо жевал беззубым ртом и вставлял между слов князя: «Да, да, конечно».

1. В гостиную вошла сказка мягкими, неслышными шагами.

2. У нее было светло-серое платье, и на нем были нашиты серебряно-бледные листья. В рыжих волосах горела бриллиантовая звезда.

3. Она ступала тихо и мягко, как бы пряча свое изящество в простоте.

4. Это был верх аристократической естественности.

5. И молодой демократ запнулся на полуслове, и почва ушла у него из-под ног.

6. А за сказочной нимфой уже вырастало очертание ее кентавра, которого голова уплывала в шее, шея в сорочке, а сорочка во фраке.

7. Сказала хозяйка: «Кажется, здесь все знакомы» — и, вспомнив, представила сказку демократу.

1. Они подали друг другу руки, и демократ почувствовал на себе пронзивший его взгляд синих очей.

2. Взгляд был ласковый. Демократ понял, что на него не сердились за письмо.

3. Из залы доносились звуки рояля; там изящная молодежь предавалась изысканным удовольствиям.

4. А они уже говорили друг с другом в натянуто-милых и светски-приторных выражениях, как ни в чем не бывало.

5. Хотя каждое слово демократа сопровождалось особым аккомпанементом; этот аккомпанемент означал: «Не то, не то».

6. Бёклинская сказка слушала речь о пустяках шаловливо и участливо, говоря «неужели» или «скажите, как это интересно».

7. Но за этим «скажите» прятался ответ на «не то»: «Да, да… знаю…»

8. Это была изящная и шаловливая игра не без лукавости.

1. «Любите ли вы музыку?» — сказала демократу его сказка, а он в ответ: «Нет, не люблю» — и сопровождал свои слова как бы тремя звездочками.

2. А под тремя звездочками значилось: читай так: «Я люблю музыку больше всего на свете после вас».

3. И сказка отвечала: «Впрочем, такому серьезному человеку не до музыки». И при этом стояли как бы три звездочки.

4. А под тремя звездочками значилось: читай так: «А ты очень неглуп».

5. Потом обратилась сказка с ласковой непринужденностью к толстой хозяйке, сказав: «Вы будете, конечно, на празднике цветов?»

6. Но тут появившаяся в дверях старшая дочь лучезарного старичка пригласила демократа присоединиться к их веселому обществу, направив на него свой черепаховый лорнет.

7. Скрепя сердце он склонил голову и последовал за тонкой барышней, понимая, что это понравится синеглазой нимфе.

8. В зале молодые люди и молодые девицы мило врали.

9. Среди них был мрачен философ, увидевший в окне луну, повитую дымкой, удалившийся в бездонно-грозящее.

10. Он нашел в своей новой системе отчаянные промахи; досадливым пятном выступала перед его духовным взором непогрешимость Критики чистого разума.

11. Его нервы шалили.

1. Толстый кентавр, весь — простота и утонченность, подсел к талантливому художнику, изобразившему «чудо».

2. Он хотел купить «чудо», а пока терпеливо выслушивал речь о неудобствах масляной живописи.

1. В зале пели. Безусый фрачник играл на рояли.

2. Он плясал на кончике табурета, поднимая руки над клавишами, налегая всем корпусом на собственные локти.

3. Так было принято.

4. Добрый военный генерального штаба с серебряными эксельбантами играл на гитаре, отбивая такт мягкими лакированными сапогами, качая вправо и влево седеющей головой.

5. Так мило они веселились. Казалось, Царствие Небесное спустилось на землю.

1. Молодой демократ сидел убаюканный цыганским мотивом и разговором со сказкой.

2. Как очарованный слушал пение.

3. Пел военный генерального штаба с черными усами и милым, но недалеким лицом: «Под чагующей лаской твоею оживаю я снова опять… Ггезы пгежние снова лелею, вновь хочу любить и стгадать…»

4. Он пел грудным, страстным голосом и срывал концы слов, как истый цыган.

5. И хор молодых фрачников и девиц подхватывал: «Поцелуем дай забвенье, муки сердца исцели!! Пусть умчится прочь сомненье! Поцелуем оживи!!!»

6. Фрачники и молодые девицы раскачивали головами вправо и влево, аккомпаниатор плясал на конце табурета, а худая, как палка, дочь хозяина закатывала в пении глаза, ударяя черепаховой лорнеткой ловкого аккомпаниатора.

7. Молодой демократ, глядя на поющих, думал: «Это не люди, а идеи моего счастья», а дочь старичка кивала ему, как бы говоря: «Мы идеи, но не люди»; а сам лучезарный старичок, бритый и чистый, со звездою на груди, стоял в дверях и умильно улыбался поющей молодежи, шепча еле слышно: «Да, да, конечно…»

1. Философ нахмурился, туча в окне закрыла луну; он нашел в своих построениях еще ошибку.

2. Некто из фрачников наклонился к дочери старичка, сказав про философа: «Qui est ce drôle?»[63]

3. Военный генерального штаба, с черными, тараканьими усами и милым, добрым лицом, пел: «Пусть гассудок твегдит мне суговый, что газлюбишь, изменишь мне ты-и-и! Чаг твоих мне не стгашны оковы: я во власти твоей кгасоты!!»

4. Он пел грудным, страстным голосом и срывал концы слов, как истый цыган.

5. Хор подхватывал. Фрачники и молодые девицы раскачивали головами вправо и влево, аккомпаниатор плясал на конце табурета; молодой демократ думал: «Это не люди, а идеи моего счастья». Старичок, бритый и чистый, со звездою на груди, стоял в дверях и умильно улыбался, глядя на поющую молодежь, шепча еле слышно: «Да, да, конечно».

1. В это время демократ увидел, как вдали прошла сказка с кентавром, направляясь к выходной лестнице.

2. Она бросила в зал свой странный, блуждающий взгляд, ничего не доказывающий, и грустно улыбнулась коралловыми губами.

3. Дальше мелькнул огонь ее волос. Дальше понял демократ, что едва ли они увидятся так близко.

4. И вновь все провалилось с оборванными струнами. А из хаоса кивала скука, вечная, как мир, темная, как ночь.

5. Скука глядела из окна, из глаз ужаснувшегося философа.

6. Казалось, что-то изменилось. Кто-то вошел, кого не было. Кто-то знакомый и невидимый стоял в чересчур ярко освещенной зале.

7. А военный генерального штаба, ничего не замечая, доканчивал свое пение: «Если б даже за миг тот пгекгасный мне могила была б суждена…»

8. «Могила», — подумал демократ. Хор подхватывал. Фрачники и девицы раскачивали головами вправо и влево. Аккомпаниатор плясал на конце табурета.

9. И увидел демократ, что это все ложные идеи, а к нему ласково подошел бритый старичок со звездой на груди. Взял под руку и шептал: «Я иду в уровень с веком, я люблю современную молодежь».

1. Демократ и философ темней ночи вместе вышли на улицу.

2. Надвигалась гроза.

3. Их путь был общий, но шли они молча, прислушиваясь к вечным упражнениям.

4. Минуты текли за минутами, искони все те же. Два ряда фонарей мигали газовыми языками.

5. Молодой демократ, томный и несчастный, видел перед собой насмешливо кивающего старичка. Нервы философа окончательно расшатались. Безумие подкрадывалось к нему медленными, но верными шагами.

6. Уже оно стояло за плечами. Страшно было, обернувшись невзначай, увидеть это грозящее лицо.

7. Так шли они, обреченные на гибель, темною ночью.

8. Уже пыль, крутясь, неслась вдоль сонных улиц.

1. На перекрестке они сухо простились. Несмотря на все, они помнили, что принадлежат к разным партиям.

2. Философ пошел своей деланной походкой вдоль одинокого переулка, ужасаясь и не оборачиваясь.

3. Ему казалось, что за ним идет грозящий ужас, и он вспомнил, что в его одинокой квартире есть огромное зеркало и что сейчас в зеркале отражается его комната.

4. Его заботил вопрос, правильно ли она отражается.

5. Вот он подошел к подъезду. За ним захлопнулась гулкая дверь.

1. С лестницы сходил незнакомец в обтертом картузе. Задрожал неврастеник, как осиновый лист; погас в лице своем, как светильник без масла, видя на лице незнакомца печать страшного предначертания.

2. Незнакомец спускался по лестнице, опустив глаза. И, проходя мимо него, неврастенический философ думал: «Вот, вот поглядит он на меня!..»

3. Ему казалось, что тогда «все будет кончено».

4. Но картузник не поднял глаз. Слабо усмехнулся и сбежал с лестницы. Вот за ним захлопнулась гулкая дверь.

5. А еще не мог оправиться неврастеник от минувшего ужаса. Все казалось ему, что вот-вот он вернется.

6. И вновь отворилась дверь. Кто-то бежал вверх по лестнице.

7. И когда философ звонил к себе, вошедший всходил уже на высшую площадку.

8. Это был почтальон. Он позвонил в соседнюю дверь.

1. И когда отворили безумцу, тот, не смотря на прислугу, прошел к себе в комнату и заперся на ключ, боясь впустить грозящий ужас.

2. Был мрак. Ослепительная молния разрезала тьму. Оглушительный удар сотряс стены.

3. Между шкафами с философскими книгами прятался бледный незнакомец с печатью диких предначертаний.

4. Это и был грозящий ужас.

5. Тихо ахнул чтец Канта и присел на корточки.

6. Уже больше он не вставал с пола, но забился под кровать. Ему хотелось убежать от времени и пространства, спрятаться от мира.

7. Братья мои, ведь уже все кончено для человека, севшего на пол!

8. Где-то часы пробили два. Вспыхнула молния. Она не осветила безумца. Он сидел под кроватью и лукаво смеялся своей выдумке.

9. Тогда грозящий ужас вышел из-за шкафов с философскими книгами, открыл окно и спустился вниз по желобу.

1. А с противоположной стороны все было тихо и мирно. Окно в комнате Дормидонта Ивановича было закрыто.

2. Сам Дормидонт Иванович тихо похрапывал на спине. Ему грезилось, что уже на дворе Рождество и что он получил награду.

1. В тот час застрелился молодой демократ, не окончивший заказанной ему критической статьи.

2. Прикладывая револьвер к виску, он улыбался, вспоминая свою сказку, сказку демократа.

1. А сказка, грустная и мечтательная, стояла в окне декадентского дома, озаренная вспышками молний.

2. Она держала письмо демократа. Она плакала. Коралловые губы складывались в улыбку.

3. С улыбкой вспоминала своего мечтателя.

4. И… там… вдали… как бы в насмешку… проезжали по улицам вечерние бочки.

5. Это были ложные идеи…

1. У Поповского болели зубы: он был по ту сторону добра и зла, равно забыв Бога и черта.

1. Над рекой стоял седовласый старец. Он облокотился на перилы. Скорбное лицо его выражало мучительный ужас.

2. Внизу под горой летел развеселый кучер, погоняя что есть мочи кровную пару. В коляске сидели развеселые конюха.

3. Вдали мерцали фабрики сотнями огней.

4. Тогда воздел свои руки скорбный старец и тихо сказал: «Боже мой, Боже мой!»

5. Его жалоба осталась без ответа.

1. Ночью все спали. Спали в подвалах. Спали на чердаках. Спали в доме аристократического старичка.

2. Иные спали, безобразно скорчившись. Иные — разинув рты. Иные храпели. Иные казались мертвыми.

3. Все спали.

4. В палате для душевнобольных тоже спали. Спали на одинаковых правах со здоровыми.

5. Уже светало. Было невеселое мерцанье. Бледный и пасмурный день зловеще смотрел в окна.

6. Моросил холодный, сырой дождь.

7. А день разгорался, как ни был он мрачен, и казалось — это было обращение к переутомленным, приглашение к новому ломанью.

8. Только один душевнобольной меланхолик уже сидел на постели и равнодушно поглядывал на спящих.

9. По его спине пробегала дрожь. Его тошнило: он чувствовал себя мерзко под опекой времени.

10. Он хотел бы удалиться за черту времени, да не знал, как это сделать.

11. А время текло без остановки. В течении времени отражалась туманная Вечность.

12. Грустно сказал меланхолик: «Я знаю тебя, Вечность, я боюсь, боюсь, боюсь!»

13. И снова улегся спать.

1. По железной дороге мчался курьерский поезд и влек в Москву спящего Макса Нордау.

2. Макс Нордау храпел в купе первого класса, несясь в Москву на всех парусах.

3. Он спешил на съезд естествоиспытателей и врачей.

4. Всю жизнь боролся усердный Нордау с вырождением. Вот и теперь приготовил он речь.

5. А дождь моросил и бил в стекла вагона. Поезд мчался и влек спящего Нордау вдоль печальных российских низменностей.

1. Утром вышли книжки трех журналов. Демократу не удалось пробежать их глазами.

2. Говорили в редакции либеральной газеты багровый редактор и голодный поэт.

3. Редактор сообщил поэту, что демократ застрелился от гражданской скорби, а голодный поэт обещал написать «теплую» статейку и там «продернуть» кого следует.

4. На улицах развевались флаги.

1. К полудню дождь окончился. Глянуло солнце. Поповский ходил разговаривать о своей учености.

2. Он обошел пять мест и в пяти местах говорил о пяти предметах.

3. В одном месте говорил о пользе синтеза, в другом — о передвижной выставке.

4. В третьем сыграл партию в шахматы, а в четвертом измерял значение гностиков.

5. В пятом месте Поповского не приняли, потому что хозяина пятого места свезли еще утром в сумасшедший дом.

6. Это был философ, зачитавшийся Кантом.

7. На окнах его квартиры были наклеены бумажки, долженствующие означать, что квартира сдается.

8. Повесил нос маленький Поповский и пошел в шестое место.

1. Было шесть часов вечера. Прояснилось. Шел со службы Дормидонт Иванович.

2. Он шел мимо чайного и колониального магазина. В стеклах окон лопались довольные колбасы.

3. Зашел Дормидонт Иванович в чайный и колониальный магазин, захотел купить себе бутылочку сидру, чтобы узнать, каков любимый напиток французов.

4. Был нарочито любопытен Дормидонт Иванович.

1. Проходя мимо бывшей квартиры философа, увидел Дормидонт Иванович наклеенные бумажки.

2. Сказал Дормидонт Иванович: «Аа! Переезжают! Вот бы интересно узнать, сколько платят за эту квартиру!»

3. Потом он гулял на бульваре, опираясь на палку, благодушный и толстый.

4. Звали его писаря в шутку Мастодонтом Ивановичем, но то были враки, потому что он не был Мастодонтом, но Дормидонтом.

1. Сказка покупала себе безделушки. Толпы барынь, барышень и мужчин спешили из отделения в отделение.

2. Лифт работал вовсю; человек в вагончике с остервенением летал вдоль четырех этажей.

3. То тут, то там раздавался металлический возглас: «Счет».

1. Вечером в благородном зале должен был состояться концерт, благородный и экстренный. Приехал знаменитый дирижер. Вся Москва взяла себе билеты.

2. Еще за час до концерта толстый человек раскладывал ноты по пюпитрам, а за десять минут до начала собралась публика первых рядов.

3. Уже пришел нахальный человек с неприличными бакенбардами и сел в четвертый ряд.

4. Это был Небаринов, непременный член общественных собраний.

5. Уже пришла и графиня, и княгиня, и жена знаменитого писателя.

6. И профессор консерватории с большой бородой, но короткими волосами, и профессор консерватории с небольшой бородой, но длинными волосами, и профессор университета.

7. И аристократический старичок с толстой супругой, и господин, любящий Мендельсона, с бородой, но без усов.

8. И адвокат Ухо, и молодой человек Кондижогло, и многие иные, каким следовало быть.

9. Уже кентавр с женой были в концерте. Сказка разговаривала с мило глупившим городским обер-полицмейстером.

10. Городской обер-полицмейстер был из высшего общества. Он шутил и говорил небрежности.

11. И на глупости отвечала сказка глупостями, обводя залу блуждающим взором.

12. И уже в ложу вошла важная особа. Тогда показался знаменитый дирижер.

13. Два человека, прибежав, поднесли ему венок.

14. И вот началось… углубилось… возникло…

15. Едва кончалось, как уже вновь начиналось. Вечно то же и то же поднималось в истомленной душе.

16. В то время Небаринов оглядывал присутствующих и припоминал отсутствующих.

17. Был внимателен кентавр. Спал старичок. Супруга толкала его локтем, а он, просыпаясь, бормотал: «Да, да, конечно».

18. И качали головами в такт умиленные графиня, и княгиня, и жена знаменитого писателя.

19. Суровым очертанием сидела сказка.

20. Она грустила.

1. И вот началось… углубилось… возникло… точно это были гаммы из неведомого мира, неизвестно, откуда возникавшие, замиравшие.

2. Точно это было само по себе, а трубившие и водившие смычками сами по себе…

3. Точно огни померкли. Благородная зала стала мала и тесна. Что-то с чего-то сорвалось… Стало само по себе…

4. И зала казалась странным, унылым помещением, а мерцанье огней невеселым.

5. И многочисленные лица слушающих казались рядом бледных пятен на черном, бездонном фоне.

6. Эти лица были серьезны и суровы, точно боялись люди уличить себя в постыдной слабости.

7. А это было сильней их всех.

1. Звуки бежали вместе с минутами. Ряд минут составлял время. Время текло без остановки. В течении времени отражалась туманная Вечность.

2. Это была как бы строгая женщина в черном, спокойная… успокоенная.

3. Она стояла среди присутствующих. Каждый ощущал за спиной ее ледяное дыхание.

4. Она обнимала каждого своими темными очертаниями, она клала на сердце каждому свое бледное, безмирное лицо.

1. Это была как бы большая птица… в печали. И печаль не имела конца.

2. Эта печаль прокатилась тысячелетия. Тысячелетия лежали впереди.

3. Она облетела планетные системы. И планетные системы меняли свое направление.

4. А она была все та же и та же, спокойная, величавая, безжалостно-мечтательная.

5. Это была как бы большая птица. И имя ей было птица печали.

6. Это была сама печаль.

1. А уже среди резко очерченных туч стоял ущемленный, блестящий месяц. Он не оправдал ожиданий и ущемился ранее срока. Он все делал не по ожиданию, а по календарю.

2. Вот теперь он обманывал Москву, говоря, что летит среди неподвижных туч.

3. Но было обратно.

4. Между месяцем и бедной землей неслись тучи, неизвестно откуда, неизвестно куда.

5. Шумел северный ветер и сгибал молодые, нежные деревца.

6. В окне ресторана пьяный голос орал: «Плаачь, плаачь! Не тааааи ррррыданья… плаааачь, плачь, плачь! Не таи рррыдаааанья!»…

1. В тот час прикатил курьерский поезд. Из купе первого класса выскочил Макс Нордау.

2. Грозный Нордау оглядывал дебаркадер, бормоча еле слышно: «Die alte Moskau!»[64]

3. Кругом бежали люди с чемоданами, а паровоз, как безумный, свистел.

4. А уже откуда-то издали неслось дикое гамканье московских извозчиков: «Со мной, барин, со мной! Вот извозчик!..»

5. И Нордау недоумевал.

1. В тот час по бульвару шел седовласый старец в шапке с наушниками и распущенным зонтом.

2. Фонари тускло подмигивали. Порой встречались подозрительные личности.

3. Дождь шел как из ведра.

4. Остановился седовласый старец и горестно закричал, потрясая распущенным зонтом: «Боже мой, Боже мой!»

5. Одинокий прохожий изумленно обернулся, услышав этот крик… А дерева шумели, склоняясь, зовя в неизведанную даль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. Лунные ночи сменились безлунными. Со дня на день ожидали новой луны.

2. А пока было безлуние.

3. В вечерний и грустный час остывали крыши домов, остывали пыльные тротуары.

4. Между домами были свободные вырезы неба. Идя с правой стороны малолюдного переулка, можно было заметить нежно-желтое погасание дня, окаймленное дымными глыбами туч.

5. Над Москвой висела дымка.

6. В малолюдном переулке карлица-богаделка, старая, сине-бледная, шла в богадельню с мешочком в руках.

7. За ней бежал человек в сером пальто и с черными усами.

8. Его рука была опущена в карман, а в кармане он сжимал сапожное шило.

9. Впереди переулок упирался в другой, перпендикулярный первому; там на фоне белой стены мотала головой черная лошадь скрючившегося во сне извозчика.

10. И старушка, и молодой человек с черными усиками проходили мимо освещенных окон; заглянув в окно, можно было усмотреть, как любитель-механик, сидя за столом, разбирал стенные часы.

11. Все, как следует, разобрал механик, а собрать он не сумел; сидел, почесываясь.

1. У подъезда стояла фура с надписью: «Работник». Около фуры человек в форменной фуражке пояснял прибежавшему дворнику, что он их новый жилец.

2. Минуту спустя перевозчик в союзе с дворником таскал из фуры на спине стопудовые громады на третий этаж.

3. А человек в форменной фуражке строго наблюдал за целостью таскаемых громад; он снял квартиру рехнувшегося философа.

1. Еще более стемнело; бесконечное пространство крыш стыло.

2. Были крыши многих домов в связи между собой; одни подходили к другим и оканчивались там, где другие начинались.

3. У печной трубы дрались два кота, черный и белый; оба прыгали, гремя по железу, усердно били друг друга по щекам и визжали что есть мочи.

4. Человечество, затаив дыхание, следило за поединком.

5. Труба дымила; стоя у трубы, можно было видеть в отдалении окно Дормидонта Ивановича.

1. Дормидонт Иванович очень любил детей; он всегда угощал их мятными пряниками, хотя жалованье Дормидонта Ивановича не было значительно и Дормидонт Иванович сам любил кушать мятные пряники.

2. Но он скрывал свою страсть.

3. Сегодня к нему пришел племянник Гриша. Дормидонт Иванович напоил Гришу чаем с мятными пряниками.

4. Гриша уничтожил все пряники, не оставив ни одного толстому дяде; Гриша не уважал толстого дядю, но бросал в него резиновым мячиком.

5. А Дормидонт Иванович одним глазом поглядывал на летающий мячик, а другим следил за огнями, мерцающими в бывшей квартире философа.

6. Он сказал неожиданно: «Ну вот! И переезжают!» — и вздохнул облегченно.

1. В ту пору к декадентскому дому подкатил экипаж; из него вышла сказка с сестрой, полусказкой.

2. Обе были в весенних парижских туалетах, и на их шляпах колыхались громадные черные перья.

3. Сказка не знала о смерти демократа. Обе болтали в передней, обсуждая платье графини Каевой.

4. В ту пору в Новодевичьем монастыре усердная монашка зажигала лампадки над иными могилками, а над иными не зажигала.

5. Была свежая могила демократа украшена цветами, и металлический венок колыхался на кресте.

6. Нагнувшись, можно было разобрать многозначительную надпись на кресте: «Павел Яковлевич Крючков, родился 1875 г., скончался 1901 г.»

7. Но сказка ничего не знала о кончине мечтателя и продолжала болтать с полусказкой о туалете графини Каевой.

8. А кругом стояли бритые люди, и лица их не выражали удивления, потому что всё они знали и обо всем могли дать ответ.

9. Это были… хамы…

1. В тот час молодой человек вонзил сапожное шило в спину старушки богаделки, ускользнув в соседний переулок.

2. Это был сумасшедший, и его тщетно отыскивала полиция.

3. В тот час Храм Спасителя высился над пыльной Москвой святым великаном.

4. Под его златоглавым силуэтом текли воды Москвы-реки в Каспийское море.

1. В тот самый момент, когда полусказка простилась со сказкой и когда серый кот побил черного и белого;

2. когда неосторожный Гриша разбил мячиком стакан Дормидонта Ивановича, а старушка шамкала в одиноком переулке: «Караул»,

3. давали обед в честь Макса Нордау московские естествоиспытатели и врачи; сегодня прогремел Макс Нордау, бичуя вырождение; а теперь он сидел в «Эрмитаже», весь красный от волнения и выпитого шампанского.

4. Он братался с московскими учеными.

5. Мимо «Эрмитажа» рабочий вез пустую бочку; она грохотала, подпрыгивая на мостовой.

6. Это Москва не нуждалась в Нордау; она жила своей жизнью; съезд естествоиспытателей и врачей не касался ее сердечных струн.

7. Вот сегодня Нордау громил вырождение, а завтра должна была выйти книжка Валерия Брюсова и Константина Бальмонта.

1. В своей одинокой квартире на третьем этаже сидел за самоваром человек средних лет; спокойно и тихо смотрели его ясные очи в дверь открытого балкона.

2. С балкона рвался свежий ветерок и бросал самоварный пар в лицо сидящему.

3. Это был ни старый, ни молодой, но пассивный и знающий.

4. Он допивал вторую чашку чаю, а уж на синее небо выпали бриллианты звезд.

5. Казалось, он застыл и сидел без желания, отуманенный беспредметной нежностью.

6. Мистик Сириус сгорал от любви.

7. В черном, бездонном пространстве он выбрасывал из себя столбы огня и бреда; и не один Сириус, но все звезды извергали потоки огня в черный холод.

8. Это был звездный ужас.

1. Этого не боялся спокойный и знающий, но допивал вторую чашку чаю.

2. Казалось, он застыл и сидел без желания, отуманенный беспредметной нежностью.

3. Казалось, он говорил: «Так, так, Господи! Я знаю тебя!»

4. Уже допил вторую чашку и наливал себе третью.

5. И когда в соседней квартире било двенадцать, он сидел, спокойный и задумчивый, вперив ласковый взор в безлунное небо созвездий.

6. Было тихо. Иногда гремел извозчик. Коты орали на крышах.

7. Если у кого был тонкий слух, то он мог бы услышать вдалеке призывный звук рога.

8. Словно кто-то стоял на дымовой трубе в серой крылатке и трубил в рожок.

9. Но это только казалось.

1. Тяжелый междупланетный шар принесся неизвестно откуда.

2. Со свистом он врезался в земную атмосферу и, раскалясь, посылал от себя снопы искр.

3. Внизу казалось, что большая сверкающая звезда скатилась с синего неба.

4. На небе осталась белая полоса, быстро растаяв в холоде.

5. Видел, видел звезду сидящий за самоваром и принял это к сведению.

1. Теперь происходили ночи над Москвой, полные священного значения.

2. Ходили синие, дымные громады, застилая от времени до времени горизонт.

3. Это было неспроста: шел вопрос о священном значении России.

4. Проезжали вечерние бочки и решали вопрос отрицательно; на козлах сидели наглые люди и спорили с городовым.

5. Проходил Поповский и решал отрицательно.

6. А сидящий за чаем решил положительно, и Поповский был устранен с улиц города Москвы: за ним захлопнулась дверь.

1. Макс Нордау весьма интересовался городскими увеселениями; это был живой и общительный человек.

2. Вот он мчался на русских тройках в веселую «Мавританию», везомый русскими учеными.

3. Он икал после сытного обеда, мурлыча веселую шансонетку.

1. На всю Россию кричал тогда циничный мистик из города Санкт-Петербурга, а товарищи озаряли крикуна бенгальскими огнями.

2. Даже марксисты ударились в философию, а философы в теологию.

3. Но никто из них не знал о значении таинственного миганья, которое росло и росло в России.

4. Это миганье отразилось на знакомых Поповского, у которых происходили майские, жаровые собрания.

5. Каждый из них перелистывал Евангелие, читал мистика и знал наизусть Достоевского.

6. Иные доходили до того, что обращались с покойным писателем запанибрата.

7. Иной раз можно было видеть чудака, похлопывающего по Братьям Карамазовым, разражающегося такими словами: «Федор Михайлович загадал нам загадку, и мы теперь ее разгадываем».

8. Такие всё были шутники, право, что и не приведи Бог с ними встретиться.

1. Весна была небывалая и странная. Потом уже, когда лето миновало, вспоминали весну все без исключения: либералы, консерваторы, мистики и реалисты.

2. В тот год был небывалый наплыв богомольцев в Киеве. В мае месяце горели уфимские леса.

3. Передавали поморы, что неоднократно подплывал кит к самому берегу на Мурмане и подмигивал своими рыбьими, крохотными глазками.

4. Однажды спросил любопытный кит глухого старика помора: «Эй, любезный, как здоровье Рюрика?»

5. И на недоумение глухого старика добавил: «Лет с тысячу тому назад я подплывал к этому берегу; у вас царствовал Рюрик в ту пору».

1. Ночью особенно явственно раздавался звук рога над спящей Москвой.

2. Тогда же чины сыскной полиции поймали ловкого протыкателя старух.

3. Он задорно щелкал пальцами перед чинами сыскной полиции и ораторствовал: «Нас много на Руси».

4. И тут как бы в подтверждение безумных слов выяснилось, что подвальные помещения дома Расторгуевых на Солянке начали заливаться нечистотами.

5. Уже на месте происшествия стоял городской инженер; размахивая руками, он пояснял присутствующим, что засорились трубы.

6. На другой день в газетах появилась заметка: «Канализационное безобразие».[65]

1. Шестьсот старушек были в волнении. В палатах и коридорах раздавалось недовольное старческое бормотанье.

2. Одну из старушек подвергли поранению недобрые люди, всадившие ей в спину сапожное шило.

3. Старушка сидела забинтованная и заваривала себе ромашку.

4. Толковали о последних временах; видели в появлении протыкателя как бы знамение Антихриста.

5. А уже в старушечье отделение входил старичок: богадельня была общая и для старичков, и для старушек, и шестьсот старичков постановили одному из своих прочесть соболезнование пораненной товарке.

6. Вот он стоял с адресом в руках и пытался читать: никто ничего не понял; слышалось беззубое бормотанье.

1. Отец протоиерей сидел за самоваром в коричневой рясе; он обтирал пот, выступивший на воспаленном лбу, беседуя с гостем.

2. Его гость был ученый филолог; он был приват-доцент Московского университета.

3. Он был сух и поджар; непрестанно обтирал руки платком, осыпал отца протоиерея цитатами из евангелиста Иоанна.

4. Он смаковал каждый текст, раскрывая его священное значение.

5. И на его фонтан красноречия терпеливо отмалчивался отец протоиерей, откусывая сахар и чмокая губами.

6. Наконец он допил стакан, опрокинул его в знак окончания пития своего и сказал собеседнику: «Ай да ловкач! Хо, хо! Ай да ловкач!»

7. Обратил мясисто-багровое лицо свое к ученому, развел руками и, похлопывая себя по животу, присовокупил назидательно: «Старайся, брат доцент!»

1. Знакомый Поповского собирал у себя литературные вечеринки, где бывал весь умственный цветник подмигивающих.

2. Сюда приходили только те, кто мог сказать что-нибудь новое и оригинальное.

3. Теперь была мода на мистицизм, и вот тут стало появляться православное духовенство.

4. Хотя устроитель литературных вечеринок предпочитал сектантов, находя их более интересными.

5. Все собирающиеся в этом доме, помимо Канта, Платона и Шопенгауэра, прочитали Соловьева, заигрывали с Ницше и придавали великое значение индусской философии.

6. Все они окончили по крайней мере на двух факультетах и уж ничему на свете не удивлялись.

7. Удивление считали они самой постыдной слабостью, и чем невероятнее было сообщение, тем более доверия ему оказывалось этим обществом.

8. Все это были люди высшей «многострунной» культуры.

1. Вот туда-то шел Поповский ясным, весенним вечером.

2. Он проходил под забором; над забором спускались гроздья белой сирени, помахивая маленькому Поповскому, но Поповский ничего не видел, а улыбался шутливому стечению мыслей.

1. Когда Поповский скрылся в соседнем переулке, проходил тут Дрожжиковский.

2. Увидал белые гроздья ароматной сирени и нежно-голубую лазурь.

3. Увидал и звездочку, мерцавшую из-под белой ветки сирени, увидал и облачко, подернутое пурпуровым таинством.

4. Все это видел Дрожжиковский, спеша на Остоженку.

1. Довольный хозяин потирал свои белые руки, осведомляясь, все ли исправно и нет ли обстоятельств, препятствующих полноте литературного удовольствия.

2. Дело в том, что сегодня обещал сделать сообщение сам Дрожжиковский; это был модный, восходящий талант.

3. Так думал заботливый хозяин, а уже к нему текли гости из разных переулков города Москвы.

4. Вдоль одного и того же переулка семенил Поповский, а за ним поспешал сам Дрожжиковский, вспоминая белую сирень.

5. Закат был напоен грустью. Розовые персты горели на бирюзовой эмали; словно кто-то, весь седой, весь в пурпуровых ризах, протягивал над городом благословляющие руки.

6. Словно кто накадил. Теперь кадильный дым таял синевато-огненным облачком.

7. Благовестили.

1. В булочной Савостьянова всходили белые хлебы.

2. Один толстый булочник осведомился, много ли имелось дрожжей, и, узнав, что достаточно, засветил лампадку.

3. Шагая по улицам, можно было видеть в иных окнах то красненький, то зелененький огонек.

4. Это теплилась лампадка.

5. Завтра был Троицын день, и православные наливали в лампадки деревянное масло.

6. Вот теперь святые язычки робко пламенели перед Господом.

7. Не один атеист жаловался на боль желудка.

1. Уже гости собирались. Довольный хозяин приказал подавать чай.

2. В освещенной передней лежали шляпы, шапки и фуражки.

3. Но позвонили. Вошел Поповский.

4. Он снял калоши и направился в залу.

5. Едва пришел Поповский, как уже звонил сам Дрожжиковский; поглядывая на часы и протирая пенсне, он вошел, встреченный приветствиями.

6. Всем он подал свою милостивую руку. Вокруг него уже образовалась группа почитателей; сюда подошли поклонники Ницше, мистики и оргиасты.

7. Только один не подошел, а стоял у окна, закуривая папироску.

8. Он был высокий и белокурый, с черными глазами; у него было лицо аскета.

9. Его короткая, золотая борода была тщательно подстрижена, а на ввалившихся щеках играл румянец.

1. Был тут и хилый священник в серой рясе и с золотым крестом.

2. Его атласные волосы, белые как снег, были расчесаны; он разглаживал седую бороду.

3. Он больше слушал, чем говорил, но умные синие глаза обводили присутствующих… И всякий почтил про себя это старое молчание.

1. Еще не начинали общей беседы, но уже улицы пустели и фонари зажигались один за другим.

2. Заря пробивала тяжелое облако, которое сверкало в пробитых местах. Заря стояла всю ночь эти дни над Москвой, словно благая весть о лучших днях.

3. Завтра был Троицын день, и его прославляла красивая зорька, прожигая дымное облачко, посылая правым и виновным свое розовое благословение.

1. В открытое окно рвался ветерок, донося запах белой сирени.

2. Вспоминал Дрожжиковский белую сирень, как забвение болезней и печалей.

3. Он начинал свою речь среди гробового внимания присутствующих.

4. Он заговорил прерывистым голосом, часто останавливаясь, чтобы закруглять фразы.

5. Потом он уже редко останавливался, и фразы вылетали из уст его словно выточенные из слоновой кости.

6. Молчал старый священник в серой рясе, склонив белую как лунь голову, прикрыв чело и глаза рукой.

7. На него падал красноватый свет лампы. Черная тень от руки затенила бледное чело.

8. Развалились на стульях, а хозяин на цыпочках подходил то к одному, то к другому, предлагая чаю.

9. Тут же сидел поклонник петербургского мистика, колупая угреватое лицо свое.

10. Поповский приютился у печки и еще до начала сообщения заблаговременно скривил свой рот.

11. В открытое окно рвался ветерок, донося запах сиреней.

12. Вспоминал Дрожжиковский белую сирень. Говорил о забвении болезней и печалей.

1. Огромный синий купол закрыл собою закат; его края рдели и сверкали; его тень пала на Москву.

2. А Дрожжиковский упомянул о потоке времени, и, казалось, глаза его видели туманную Вечность.

3. Он воскрешал угасших великанов; он связывал их мысли; он видел движение этой мысли, указывая на повороты ее.

4. И всем казалось, что они сидят на утлом суденышке среди рева свинцовых волн, а Дрожжиковский их опытный кормчий.

5. Он говорил о залпах ракет и фейерверке мыслей и грез; он спрашивал только: «Где теперь эти ракеты?»

6. Он сравнивал мысли философов и поэтов с растаявшей пеной изумрудного моря; он спрашивал у присутствующих: «Где она?»

7. И молчал священник в серой рясе, склонив белую голову, прикрыв бледное чело и ясные очи дрожащей рукой.

1. Зарница мигнула из синего купола, закрывшего закат. На лица слушающих падали тени, преображая лица, выдвигая складки грусти и меланхолии.

2. Но это только казалось от падающих теней; а на самом деле лица их ничего не выражали; все они были довольны собой и Дрожжиковским.

3. Хотя сам Дрожжиковский не был доволен ни собой, ни умственным движением XIX столетия.

4. Он сравнивал его с мерцанием болотных огоньков: он спрашивал, стуча по столу: «Где они?»

5. А ему кивали белые сирени из окна знакомыми сердцу взмахами; это было цветочное забвение.

6. Синий купол сползал с зорьки. Из-под купола смеялась зорька задушевным, ребяческим смехом.

7. Дрожжиковский стучал по столу, а в глазах Дрожжиковского отражалась розовая зорька… И казался Дрожжиковский большим, добрым ребенком.

1. Нашла полоса грусти. Он стоял среди присутствующих, теребя черный ус, насмешливо кивая головой.

2. Это он погребал философию, а над могильным курганом ее плакал и рыдал, как ветхозаветный Иеремия.

3. Нашла полоса гнева. Он стоял среди присутствующих в гробовом молчании. Он молча грозил позитивистам.

4. Он кричал, что они вытравили небесные краски.

5. Потом он демонически захохотал, говоря о демократах, народниках и марксистах.

6. Но, должно быть, пахнул ветерок с могилы почившего демократа, потому что кто-то шепнул Дрожжиковскому: «Не смущай моего покоя», — и фразы из слоновой кости перестали слетать с пламенных уст его.

7. Молчал и священник в серой рясе, склонив свою белую голову, прикрывая бледное чело и синие очи дрожащей рукой.

8. На полу лежала его черная тень.

1. И долго, так долго молчал Дрожжиковский, и казался большим, добрым ребенком; ветер шевелил его черными волосами, а серые глаза его были устремлены в окно.

2. И невольное умиление смягчило черты Дрожжиковского, как будто он готовился сказать новую истину.

3. В ту пору в Успенском соборе пели «Свете тихий», и блистали митры архиереев.

4. Кадильный дым вознесся под купол собора.

1. И тогда все почувствовали резкое журчанье тающих ледников, и Дрожжиковский начал речь свою вещим словом: сверх-человек.

2. Поклонники Ницше задвигали стульями, а старый священник поднял свои ясные очи на Дрожжиковского,

3. которого слова вспыхивали дрожащим пламенем, и в комнате начался вихрь огня и света.

4. Словно почувствовали близость талого снега, словно горячечному дали прохладное питье.

5. Словно тонул жаровой ужас в туманном, сыром болоте, а Дрожжиковский указывал на священное значение сверх-человека.

6. Он вставлял в свою речь яшмы Священного Писания, углублялся в теологическую глубину.

7. Приводил минувшие верования, сопоставлял их с самыми жгучими вопросами современности.

8. Ждал духовного обновления, ждал возможного синтеза между теологией, мистикой и церковью, указывал на три превращения духа.

9. Пел гимны дитяте из колена Иудина.

10. Его слова вспыхивали дрожащим пламенем и огненные знаки — уносились в открытые окна.

11. Иногда он останавливался, чтобы слушать вальс «снежных хлопьев», который разыгрывали где-то вдали.

12. И тогда все видели, что над Дрожжиковским повесили цветок лотоса — милое забвение болезней и печалей.

13. Это было цветочное забвение, а из-под опаловой тучки смеялась ясная зоренька задушевным, ребяческим смехом.

14. Дрожжиковский стучал по столу, и в глазах Дрожжиковского отражалась розовая зорька… И казался Дрожжиковский большим невинным ребенком.

15. В его глазах отражалась слишком сильная нежность; чувствовалось, что струна слишком натянута, что порвется она вместе с грезой.

16. Где-то играли вальс «снежных хлопьев». Душа у каждого убелялась до снега. Замерзала в блаженном оцепенении.

17. Невозможное, нежное, вечное, милое, старое и новое во все времена.

18. Так он говорил; приветно и ласково смотрел ему в очи старый священник, схватившись за ручку кресла.

19. Все были взволнованы и удивлены.

1. Довольный хозяин протягивал смущенному автору сообщения свои белые руки; шел оживленный говор…

2. Случайно попавший сюда марксист вскочил со стула и басом прогремел: «Позвольте вам возразить».

3. Но тут его перебил золотобородый блондин с лицом строгим и задумчивым; это был как бы аскет с впалыми щеками и лихорадочным румянцем.

4. Во время речи Дрожжиковского он вскидывал на него свои добрые глаза и, казалось, говорил: «Знаю, ах знаю…»

5. Теперь он стоял словно властный диктатор. Скоро его деревянный голос заставил присмиреть чрезвычайно образованных.

1. Он говорил: «Ныне наступает Третье Царство, Царство Духа… Ныне вода с бледноликим туманом ближе жертвенной крови.

2. Хотя Царствие Небесное не водою только, но и кровию, и Духом.

3. Ныне мы должны претерпеть ужасную, последнюю борьбу.

4. Среди нас будут такие, которые падут, и такие, которые не разрешат, и такие, которые проникнут, и увидят, и возвестят.

5. Наступают времена четырех всадников: белого, рыжего, черного и мертвенного.

6. Сначала белого, потом рыжего, потом черного и, наконец, мертвенного.

7. Разве вы не видите, что на нас нисходит нечто, или, вернее, Некто.

8. Это будет самый нежный цветок среди садов земных, новая ступень лествицы Иакова.

9. Этот будет горным ручьем, скачущим в жизнь бесконечную.

10. Вот тайная мысль Достоевского, вот крик тоскующего Ницше.

11. И дух, и невеста говорят: прииди».

1. И все молчал старый священник, склонив свою многодумную голову, заслоняя лицо дрожащей рукой.

2. От руки падала тень, а из тени смотрели синие глаза священника.

3. Уже в соборах пропели «Вечернее славословие», раздавалось бряцание кадил да вздохи старичков архиереев, увенчанных бриллиантовыми шапками.

1. Пророк говорил: «И дух, и невеста говорят: прииди.

2. Я слышу топот конских копыт: это первый всадник.

3. Его конь белый. Сам он белый: на нем золотой венец. Вышел он, чтоб победить.

4. Он мужеского пола. Ему надлежит пасти народы жезлом железным. Сокрушать ослушников, как глиняные сосуды.

5. Это наш Иван-Царевич. Наш белый знаменосец.

6. Его мать — жена, облеченная в солнце. И даны ей крылья, чтобы она спасалась в пустыне от Змия.

7. Там взрастет белое дитя, чтоб воссиять на солнечном восходе.

8. И дух, и невеста говорят: прииди».

1. Потом он стоял весь строгий и задумчивый.

2. То был белокурый, высокий мужчина с черными глазами. На ввалившихся щеках его играл румянец.

3. Задумчиво молчал он, и марксист, позабыв свои возражения, сбежал украдкой из сумасшедшего дома.

4. Но в открытое окно рвался белый ветерок; он нес пророку сладкие, сиреневые поцелуи. И хохотала ясная зоренька, шепча: «Милые мои».

5. Дрожжиковский с жаром пожимал руки белокурого пророка, а старый священник молча обвел присутствующих синими очами и потом склонил свою седую голову на старческую грудь.

6. Потом он заслонился рукой от света. Ветерок закачал его атласные, седые кудри.

7. На полу лежала его черная тень.

1. В тот час в аравийской пустыне усердно рыкал лев; он был из колена Иудина.

2. Но и здесь, на Москве, на крышах орали коты.

3. Крыши подходили друг к другу: то были зеленые пустыни над спящим городом.

4. На крышах можно было заметить пророка.

5. Он совершал ночной обход над спящим городом, усмиряя страхи, изгоняя ужасы.

6. Серые глаза метали искры из-под черных, точно углем обведенных, ресниц. Седеющая борода развевалась по ветру.

7. Это был покойный Владимир Соловьев.

8. На нем была надета серая крылатка и большая, широкополая шляпа.

9. Иногда он вынимал из кармана крылатки рожок и трубил над спящим городом.

10. Многие слышали звук рога, но не знали, что это означало.

11. Храбро шагал Соловьев по крышам. Над ним высыпали бриллианты звезд.

12. Млечный Путь казался ближе, чем следует. Мистик Сириус сгорал от любви.

13. Соловьев то взывал к спящей Москве зычным рогом, то выкрикивал свое стихотворение:

Зло позабытое
Тонет в крови!..
Всходит омытое
Солнце любви!..

14. Хохотала красавица зорька, красная и безумная, прожигая яшмовую тучку.

1. В комнате горела красненькая лампадка. Проснулся ребенок.

2. Он кричал звонким голосом: «Нянька».

3. Просыпалась ворчащая нянька и укрощала ребенка.

4. А он протягивал к ней ручки и улыбался, говоря: «Где-то трубит рог!»

5. Нянька осеняла его крестным знамением, говоря: «Христос с тобой, мой родной! Это тебе померещилось!»

6. И ребенок засыпал, улыбаясь. И нянька шла спать.

7. Оба они слышали во сне призывный рог… Это Соловьев шествовал по крышам домов, усмиряя страхи, изгоняя ужасы.

1. Уже заря разгоралась с новой силой, когда хилый священник приподнялся с кресла.

2. Он говорил о вселенской любви с опущенными долу глазами.

3. Тихий ветерок качал его атласные кудри, а губы старичка священника расплывались в грустную улыбку.

4. Ничего он не принимал и не отвергал из сказанного, но говорил о любви.

5. И был ветерок… И не знали, был ли он от вздыхающих, сладких сиреней или от белых слов отца Иоанна.

6. А безумная зорька растопила яшмовую тучку и теперь хохотала, разгораясь, украсившись серебряной утренницей.

1. He много сказал отец Иоанн. Потом он сидел у окна заревой, майскою ночью, склонив седую голову на грудь…

1. Утром возвращался Дрожжиковский с Остоженки, усталый и сонный.

2. Он часто зевал, потому что стоял белый день.

3. Ароматные гроздья сиреневого забвения висели на фоне бирюзового неба.

4. Над снежно-белой тучкой совершалось пурпуровое таинство.

5. Все это видел Дрожжиковский, спеша на Остоженку.

1. Шел странник с котомкой за плечами; его узенькая, седенькая бороденка задорно выставилась вперед, излучая радость всепрощения.

2. Уже позади него оставался сосновый лес. Над зелеными соснами стояло благословляющее солнце.

3. Желтовато-белые тучки, словно вылепленные из воска, рельефно выделялись на фоне небесного поголубения.

4. А перед ним протянулась равнина. Над равниной горели золотые и серебряные главы святынь.

5. Это была Москва, озаренная майскими лучами. Это была Москва в Троицын день.

6. Любопытно высматривал седенький странник над святынями московские тайны и радовался втихомолку.

7. Он был себе на уме, и ничто его не удивляло. Удивление считал он человеческим, слишком человеческим.

8. По небу плыли желтовато-белые тучки, словно вылепленные из воску, а странник в уме ставил свечки московским угодникам.

1. Отец Иоанн служил в своем приходе.

2. Его беленькая, чистенькая церковка с серебряными главами приветно гудела во славу Св. Троицы.

3. Пели «Иже херувимы». Все потели. Таинственный диакон в сияющей ризе периодически склонялся, совершая каждение.

4. Лучи золота врывались сквозь узкие окна и почивали на сияющих ризах; мелкий дымок фимиама мягко стлался в солнечных лучах.

5. Царские двери не закрывали тайн: отец Иоанн воздевал свои благословляющие руки, и атласные белые волосы были откинуты от бледного чела.

6. Потом низко склонялся отец Иоанн перед св. Престолом, и из его сжатых губ вырывались потоки таинственных слов.

7. Так замирал он неведомым символом, прерывал молитвы мечтательным вздохом.

1. Потом был великий выход; два ребенка, сверкая ризами, несли восковые свечи; за ними шествовал золотой диакон.

2. После всех тихо шел с чашей в руках отец Иоанн. Его очи блестели. Ризы сияли. Волосы сбегали снежной волной.

3. И склонялись церковные прихожане в лучах майского солнца.

1. И пока служил отец Иоанн, в соседней церкви то же делал отец Дамиан.

2. Служили во всех церквах; произносили те же святые слова, но разными голосами.

3. Священники все без исключения были в золотой парче; одни были седы, другие толсты, третьи благообразны, многие безобразны.

4. В Храме Спасителя служил неведомый архиерей в золотой митре.

5. Его посох держал церковный служка, а сам он благословлял из царских врат, перекрещивая дикирий с трикирием.

1. Дормидонт Иванович отстоял службу; он порядком-таки пропотел и, выходя, обтирался платком.

2. Его толстые пальцы сжимали пятикопеечную просфору, вынутую о здравии раба Божия Дормидонта.

3. У выхода его почтительно поздравил с праздником писарь Опенкин, а дома Матрена подала ему самовар.

4. Набожно перекрестился Дормидонт Иванович и скушал натощак просфору о здравии раба Дормидонта.

5. Заваривая чай, говорил кухарке: «Ну, Матрена, Бог милости прислал!»

6. В церкви порядком пропотел толстый столоначальник и теперь с жадностью тянул китайскую влагу.

1. Переулок был облит солнцем. Мостовая белела. Вместо неба была огромная бирюза.

2. Дом в ложногреческом вкусе имел шесть колонн, а на шести колоннах стояло шесть белых каменных дев.

3. Каменные девы имели на голове шесть каменных подушек, а на подушки опускался карниз дома.

4. На асфальтовом дворике была куча сырого красного песку.

5. На куче песку играли дети в матросских курточках с красными якорями и белокурыми кудрями.

6. Они опускали маленькие ручки в холодный песок и разбрасывали горстями песок по сухому асфальту.

7. На куче песку стоял маленький мальчик; его лицо было строго и задумчиво. Синие глаза сгущали цвет неба. Мягкие, как лен, волосы вились и падали на плечи мечтательными волнами.

8. Важно и строго держал малютка в руках своих железный стержень, подобранный неизвестно где; побивал малютка сестренок своих жезлом железным, сокрушая их, как глиняные сосуды.

9. Сестренки визжали и закидывали самоуправца горсточками песку.

10. Строго и важно стирал малютка с лица своего красный песок, задумчиво смотрел на небесную бирюзу, опираясь о жезл.

11. Потом он вдруг бросил железный стержень и, соскочив с песочной кучи, побежал вдоль асфальтового дворика, радостно взвизгивая.

12. Извозчик провез Дрожжиковского. Дрожжиковский ехал к белокурому пророку говорить об общих тайнах.

1. Шел монах по модной улице; его клобук высоко поднимался над худым лицом.

2. На нем был серебряный крест, и он быстро шагал среди праздничного люда.

3. Его черная борода была до пояса; она начиналась тотчас под глазами.

4. Глаза были грустные и горестные, несмотря на Троицын день.

5. Вдруг остановился монах и сплюнул: злобная усмешка исказила суровые черты.

6. Это случилось оттого, что цинический мистик высказал еще новое соображение и напечатал его в Полярных узорах.

1. На Кузнецком мосту в окне художественного магазина выставили пророков и святителей.

2. И казалось, пророки кричали из-за стеклянных окон, протягивая к улице свои голые руки, тряся горестными головами.

3. Святители же были ясны и тихонько улыбались, пряча в усах лукавую улыбку.

4. У окон толпились люди с разинутыми ртами.

1. В окна декадентского дома рвались золотые струи света.

2. Они падали на зеркало. Зеркало отражало соседнюю комнату. Оттуда неслись сдержанные рыдания.

3. Среди цветов и шелка стояла побледневшая сказка; ее красноватые волосы сверкали в золоте солнца, и бледно-фиолетовый туалет ее был в белых ирисах.

4. На цветочном празднике она узнала о смерти мечтателя — и вот ломала свои тонкие, белые руки осиротевшая сказка.

5. Дрожали коралловые губы, а по бледно-мраморным щекам катились серебряные жемчужины, застывая в ирисах, приколотых к груди.

6. Она стояла растерянная и рыдала, смотря в окно.

7. А из окна на ее слезы хохотала безумная зорька, прожигая яшмовую тучку.

8. Тщетны были сказкины слезы, потому что проходила пора демократов.

9. Волна времени смыла мечтателя, унесла его в вечный покой.

10. Это ей рассказала безумная заря, хохоча до упаду, и сказка рыдала над разбросанными ирисами.

11. А… в соседней… комнате стоял потрясенный кентавр. Он вошел в эту комнату… увидел свою нимфу в отражении.

12. Он стоял ошеломленный, не веря зеркальному отражению, не смея проверить коварное зеркало.

13. Две скорбные морщины легли на лбу доброго кентавра, и он задумчиво теребил свою изящную бородку.

14. Потом он тихо вышел из этой комнаты.

1. Сказка велела запрячь экипаж. Она хотела свезти алую розу на могилу мечтателя.

2. А золотой, Троицын день проходил, и его сменил Троицын вечер.

3. Память о мечтателе, сидя в маленькой лодочке, уплывала в даль изумрудного моря.

4. Проходили иные годины, приносили иные вести: что-то отжило свой век и покоилось на кладбище; что-то грустило в доме умалишенных; что-то сжимало сердце милой сказки.

5. И она, охваченная зарей, простерла к закатному свету свои тонкие, белые руки.

6. Казалось, она шептала: «Пусть летит моя вечная тоска в междупланетное пространство.

7. И там откликнется, чтобы снова засиять».

8. Так долго стояла сказка, разговаривая с зарей, и казалась священным видением.

9. Память о мечтателе, сидя в челне, уплывала в даль изумрудного моря: это была девушка в ожерелье из слез.

10. А над изумрудным морем повисло облачко с опаловыми краями.

11. Словно мечтательный великан, оно таяло на бирюзовой эмали.

12. Это было заревое прощание нимфы с памятью мечтателя.

13. Память грустно улыбалась и гребла в неизведанную даль, потому что надвигались иные годины и несли иные вести.

1. Бледный аскет с золотой бородой и легким румянцем поил чаем Дрожжиковского.

2. Дрожжиковский в волнении плескал чаем и, хватая аскета за руки, говорил, захлебываясь: «Так вы знаете жену, облеченную в солнце?»

3. Но бледный аскет говорил равнодушно: «Ничего я не знаю: все это еще очень неопределенно… Пишутся только материалы… До лета нельзя делать никаких выводов…»

4. А из открытого окна просился в комнату золотой Троицын вечер.

5. Продувающий ветер бросал самоварный пар в лицо Дрожжиковскому. На него, как на доброго ребенка, смотрел золотобородый аскет.

1. Золотым, Троицыным вечером умирал чахоточный. Букет белой сирени стоял у него на столе.

2. Шторы были опущены. А сквозь них украдкой прорывались струи солнца.

3. А уж к дому подходил отец Иоанн. Его белые, атласные волосы ясно вырисовывались на пыльной мостовой.

4. Вот уж скрипнула дверь, за которой прятались красные ужасы, и на пороге перед чахоточным стоял Иоанн.

5. Его синие очи были устремлены на больного, и он крестил его дрожащей рукой.

1. Тогда больной почувствовал отлив ужаса; он приподнялся на жаровом ложе; горько улыбнулся священному другу.

2. Жаловался Иоанну на гнетущие ужасы, а старый священник поднес к его лицу ветку белой сирени.

3. Жаловался на грехи, но Иоанн снял серебряный крест свой, и холодный металл обжег горячечные губы умирающего.

4. В испуге больной прижался к священному другу, крича, что боится смерти.

5. И перед жаровым ложем встал на молитву Иоанн. Атласные волосы были как снег, и бледное чело светилось безмирной кротостью.

6. Потом радостно склонился белый священник над умирающим и сказал с улыбкой, что Господь зовет его к себе.

1. Открыл окно священник. Золотой вечер пал на больного.

2. И больной умер золотым, Троицыным вечером. В последний раз поцеловал его священный друг, украсив ложе белой сиренью.

3. Скоро слуги всполошились вокруг умершего барина, но отец Иоанн шел обратно по пыльным улицам.

4. Серебряная церковка звала его мягким звоном своим совершать всенощное бдение.

1. Бдение еще не начиналось, но уже горели пунцовые лампадки.

2. Царские врата были закрыты, а изнутри занавешены красным шелком.

3. Но вот прошел кроткий Иоанн, отвесив низкий поклон богомольцам.

4. Сейчас он отправил на тот свет своего богатого прихожанина; тот боялся отправиться в столь далекое путешествие. Иоанн старательно снаряжал его.

5. А в небе клубился облаковый великан, дымный, с опаловыми краями.

6. Великан сгорал нежностью в холоде чистой бирюзы.

7. В этом сгорании была и любовь старого Иоанна, и любовь сказки к памяти мечтателя.

8. А память уплывала в даль изумрудного моря; это была юная девушка в ожерелье из слез.

1. Внутри обители высился розовый собор с золотыми и белыми главами; кругом него возвышались мраморные памятники и железные часовни.

2. Шумели деревья над одинокими покойниками.

3. Это было царство застывших слез.

4. Близ красного домика сидела монашенка под яблоней, осыпанной белыми цветами.

5. Ее безмирные очи утонули в закатной зорьке, и розовый румянец играл на юных щеках.

6. Ее черный клобук возвышался над мраморным лбом. И она судорожно сжала четки.

7. Она влюбилась в красавицу зорьку. Та хохотала ей в лицо, освещая и монашку, и красный домик.

8. А из домика высунулась строгая мать-наставница и подозрительно смотрела на монашку.

9. Раздавался жгучий визг стрижей, и монашка бесцельно сгорала в закатном блеске.

10. Ее нежные руки сжимали черные четки. Высоко она подняла плечи и замирала под снежной яблоней.

11. Огоньки попыхивали кое-где на могилках.

12. Черная монашка зажигала лампадки над иными могилками, а над другими не зажигала.

13. Ветер шумел металлическими венками, да часы отбивали время.

14. Роса пала на часовню серого камня, где были высечены слова: «Мир тебе, Анна, супруга моя».

1. Вдруг монашка услышала шорох шелкового платья и очнулась от беспредметной нежности.

2. Перед ней тихо проходила молодая красавица с грустными синими очами в бледно-фиолетовом парижском туалете.

3. Ее рыжие волосы горели в закатном блеске, а ее кони храпели, поджидая у ворот обители госпожу свою…

4. Посмотрели они друг другу в ясные очи; у обеих были синие, синие глаза…

5. Обе были как нимфы: одна в черном, а другая в бледно-фиолетовом; одна прикладывала надушенный платочек к лицу своему, другая судорожно сжимала четки, и черный клобук колыхался над мраморным личиком.

6. Обе поняли друг друга; у них было одинаковое горе.

7. И сквозь шумящие деревья взвизгивали черные касатки, да выглядывала на них шалунья зорька.

8. Она засмеялась задушевным смехом, послала ветерок на снежную яблоньку. И обсыпала яблонька черную монашку белыми, душистыми цветами.

1. И уже была ночь. Монашки, потупив взоры, расходились по своим кельям. В маленьких оконцах тухли огоньки.

2. Вставало то же, вечно-милое и грустно-задумчивое.

3. Колыхались венки. Словно разгуливали усопшие и поправляли светильни в лампадках; целовали бескровными губами свежепринесенные цветы.

4. Но этого не было.

5. И только серебряный ангел продолжал стоять над часовенкой в застывшем молении да часы монотонно отбивали время.

6. Время пролетало над тихой обителью легким дуновением, наклоняя юные березы. И с ним вела речь безмирная женщина в черном.

7. Ее бледное лицо окаменело в вечной скорби и лишении, а в серых глазах отражалась туманная Вечность.

8. Так она стояла среди росистых могил, кое-где помигивающих огоньками, шепча еле слышно: «Вот оно, Господи, одно, вечно одно!..»

9. Ветер, шелестя металлическими венками, далеко разносил ее безмирную, святую скорбь.

10. Старинная часовня из серого камня вырисовывалась среди могил темным очертанием, и уже роса покрывала каменные слова: «Мир тебе, Анна, супруга моя!»…

1. Была святая ночь. Последнее облачко истаяло в эмалевом небе.

2. Эмалевое небо горело в золотых звездах; улицы были пусты, чисты и белы.

3. Выйдя на балкон трехэтажного дома, можно было заметить два ряда золотых фонарных огоньков вдоль сонных улиц.

4. Вдали огоньки сливались в одну общую золотую нить.

1. Всю ночь горизонт не засыпал, но светился. Точно горела за горизонтом святая свечечка.

2. Точно молился за горизонтом всю ночь Иоанн Богослов, совершая пурпуровое таинство.

3. На горизонте стояла длинная, узкая, янтарная тучка.

4. Грустя, села сказка на высокий подоконник. Смотрела на янтарную тучку.

5. Ее красноватые волосы рассыпались по плечам, а в лицо ей светили золотые звезды.

6. Завтра она уезжала из Москвы и прощалась с грезами.

7…Точно горела за горизонтом святая свечечка.

8. Точно молился за горизонтом всю ночь Иоанн Богослов, совершая пурпуровое таинство.

1. Уже стоял белый Духов день. Все почивали в ясных грезах.

2. Только на балкон трехэтажного дома вышел человек, ни молодой, ни старый.

3. Он держал в руке свечу. Свеча горела белым Духовым днем.

4. Тут поднялся вихрь, хотя небо было безбрежно и ясно.

5. Серая пыль, крутясь, вставала длинными столбами.

6. Трубы пели и стонали, а свечка погасла в руках у стоящего на балконе.

7. Звук рога явственно пронесся над Москвой, а сверху неслись световые вихри, световые потоки белым Духовым днем.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. Ветер дышал холодком. Изумрудные нивы склонялись, молясь лазурному утру.

2. Вдали чернела распашка.

3. То тут, то там попадалась лошадка, а за ней мужичок тащил плуг, переворачивая землю глубокими взрезами.

4. Мужички и лошадки были разные, но действие одно.

5. Обычному глазу здесь ничего не представилось бы, но внимательный наблюдатель рассудил бы иначе.

1. По пыльной дороге среди бледно-зеленой нивы ехала тройка. Ямщик в бархатной безрукавке понукал усталых лошадей.

2. В тройке сидел господин с белокурыми волосами в городском пальто. Он был обложен чемоданами.

3. Холодок замутил стекла его пенсне; и вот он снял протирать его, поглядывая по сторонам черными, подслеповатыми очами, напевая:

«Золотые, изумрудные, черноземные поля… Не скупа ты, многотрудная, терпеливая земля…»

4. Это было стихотворение Владимира Соловьева, а сидящий в тройке состоял поклонником почившего философа.

5. Вот ехал, ехал аскет золотобородый к брату своему в имение отдыхать после зимней сумятицы.

6. Вот он поглядывал вокруг себя и на нивы подслеповатыми черными очами, шепча: «Изумрудные поля… Прекрасно выразился Владимир Сергеевич…

Ну ведь совсем изумрудные!..»

7. Но его удивление не разделял кучер в бархатной безрукавке; он чмокал губами и понукал лошадей.

1. От времени до времени проезжали вдоль запашек. То тут, то там показывалась лошадка, а за ней мужичок тащил плуг, переворачивая землю глубокими взрезами.

2. Мужички и лошадки были разные, но действие одно.

3. Вот огромный дед — сутулый богатырь — топтал лаптями свежевзрезанную землю, поспешая за плугом.

4. Вот то же проделывал хилый мужичонко, потрясая намеками бороды.

5. Мужички и лошадки были разные, но действие одно.

1. Иногда равнина прорезывалась глубокими оврагами, представляя из себя высокое плоскогорье.

2. Было что-то буддийское в этом чередовании равнин и оврагов.

3. Вспоминалось больше прошлое, чем настоящее. Это прошлое было монгольское прошлое.

4. Так по крайней мере полагал аскет золотобородый, восседавший среди чемоданов.

5. Он шептал про себя: «Вот она русская грусть и русская беспредметность…»

6. А сверху солнце уже напекало ему затылок за дерзостную мысль.

1. Он видел величественные обломки прошлого, а из прошлого воздвигалось будущее, повитое дымными пеленами.

2. Он полагал, что завершение синтетического периода той или иной культуры требует личности; только рука великого учителя может завязать последние узлы, соединить цветные ленты событий.

3. Он думал — отсиял свет на западе и темнокрылая ночь надвигалась из-за туманного океана.

4. Европейская культура сказала свое слово… И это слово встало зловещим символом… И этот символ был пляшущим скелетом…

5. И стали бегать скелеты вдоль дряхлеющей Европы, мерцая мраком глазных впадин.

6. Это он думал, но получил толчок: дорога представляла из себя ухаб за ухабом, а золотобородый аскет сказал себе: «Терпение».

7. «Терпение», потому что на востоке в золотых чашах еще волновалась горячая кровь, а кругом чаш стояли гиерофанты, и синее благовоние возлетало к небу под звук бряцающих кадил.

8. Он мечтал соединить западный остов с восточной кровью. Он хотел облечь плотью этот остов.

9. Сидя среди чемоданов, он угадывал роль России в этом великом соединении, а кучер, поворачивая пыльное лицо свое, говорил, улыбаясь: «Не привыкли, барин, к нашим дорогам».

10. Но золотобородый аскет силился улыбнуться, озирая безнадежность равнин.

11. Он спросил, много ли осталось до Грязищ, и, узнав, что до Грязищ далеко, сорвался с чемоданов и полетел на крыльях фантазии.

1. Солнце становилось строгим, проникаясь раскаленной жестокостью. Вдалеке сиял крест белой церкви.

2. Там, где горбатая равнина закрывала горизонт, можно было видеть одинокую кучку, держащую путь к востоку.

3. Несли две красные с золотом хоругви, и они развевались на высоких древках.

4. Крестьянки были в красных повязках, а на синих юбках сверкало золото тесьмы; они несли изображения византийских угодников.

5. Шли с иконами и хоругвями в соседнее поместье молить о дожде.

6. Шли в одинокой кучке с развернутыми знаменами.

7. Это было обращение к Илии пророку. Священный призыв ливня и огненных стрел.

8. Это была перчатка полуденному неверию.

9. Скоро пропала кучка хоругвеносцев в беспредельной равнине, а вдалеке сиял крест белой церкви.

1. Уже аскет подъезжал к заветным Грязищам, перечисляя по пальцам последователей своих.

2. Он усердно вдувал в их сердца печаль об огненных вихрях, чтобы зажглись они печалью и сгорели от любви.

3. Приходили священные дни и взывали призывно к пророкам… И пророки спали в сердцах людских.

4. Он хотел разбудить этот сон, призывая к золотому утру.

5. Он видел человечество, остановившееся как бы в сонном раздумье.

6. Пасомые овцы разбрелись искать себе новой истины, еще не найденной. Это был сон полудневный среди летней засухи.

7. И все лучшее, что еще не спало, становилось безумием секты и бредом горячки.

8. Ох, знал, знал кое-что аскет золотобородый! Вот он ехал в деревню отдыхать от зимней сумятицы.

9. Ему нужно было покрыть куполом выведенные стены — сделать выводы из накопившихся материалов.

10. Он пожелал загореться проповедью перед московскими учениками; это был народ бедовый, постигший мудрость науки и философии; здесь мерцали утренницы, подобные Дрожжиковскому.

11. Это было дрожжевое тесто, поставленное на печь искусным булочником.

12. Многие из них уже протирали глаза от действительности, чтобы с чистым сердцем утонуть в снах.

13. Скоро каскад бриллиантов должен был засыпать оскудевшую страну. Скоро звезды пророчеств должны были снизойти с небес.

14. Небесный свод казался расписанным по фарфору.

15. На горизонте вставали вихревые столбы черной пыли.

16. Поднималась чернопыльная воронка и потом, разорвавшись, возносила пыль к равнодушным небесам.

1. Видел, видел аскет золотобородый и знал кое-что!..

2. Как погребали Европу осенним, пасмурным днем титаны разрушения, обросшие мыслями, словно пушные звери шерстью!

3. Моросил дождь, и уныло стонал ветер, заглушая слезы бедных матерей.

4. Они шли за черным гробом ее в одеждах, ночи подобных, с изображением черепа на мрачных капюшонах, с факелами ужаса в руках.

5. Они несли подушки с серебряными кистями, а на подушках лежали страшные регалии.

6. За гробом шли самые большие могильщики, самые страшные.

7. Тут был и норвежский лев, чье рыкание раздражало покойницу, и толстокожий Емельян Однодум: он держал в одной руке щепку, а в другой топор; строгал щепку, приговаривая: «По-мужицки, по-дурацки! Тяп да ляп, и вышел карапь!»

8. И Заратустра — черная, голодная пантера, доконавшая Европу.

9. Был и. бельгийский затворник, и французский монах в костюме нетопыря и. с волшебной кадильницей в руках.

10. У него на плече сидел черный кот и лизал лапу, зазывая гостей на похороны.

11. Тут был и певец лжи, прозябающий в темнице, и парижский маг.

12. И миланец, и Макс — курчавый пудель, тявкающий на вырождение, и сэр Джон Рескин, перепутавший понятия добра, истины и красоты, заваривший сладкую кашицу современности.

13. И неуместная пародия на христианского сверхчеловека, кому имя сверх-бессилие, несомая ватиканской гвардией на гнилых носилках и в бумажном колпаке.

14. Это была заводная игрушка, долженствующая пародировать христианство.

15. Чертополох бесплодный! Наследник камня придорожного! Римская приживальщица! Святейшество, сияющее электричеством!

16. За большими могильщиками плелись толпы малых. Они брали не качеством, но количеством.

17. Это были гномы, впавшие в детство; сюсюкающие старички шестнадцати вершков.

18. Они несли зеленые фонарики, повитые крепом, а на траурных лентах можно было прочесть: «неврастения», «разврат», «равнодушие», «слабоумие», «мания».

19. Но самая опасная мания была мания ложной учености: она заключалась в том, что человек вырывал глаза и дерзкими перстами совал в свои кровавые впадины двояковыпуклые стекла.

20. Мир преломлялся; получалось обратное, уменьшенное изображение его.

21. Это был ужас и назывался точным знанием.

22. Были тут и грядущие разрушители, неописуемые в ужасе своем.

23. Глаза всех были устремлены в черное покрывало ночи, бесшумно распластавшееся над Северным, Немецким морем.

24. Казалось, это была огромная летучая мышь, заслонившая солнце.

25. Набежали свинцовые волны на песчаный берег и выбросили зверя с семью головами и десятью рогами.

26. И воскликнули великие и малые учителя мерзости: «Кто подобен зверю сему?»

27. Озаренный газовыми рожками, он подошел к умершей Европе, и она открыла мертвые очи свои и зашамкала беззубым ртом.

28. И нарумянилась, и жеманилась пред зверем, и слова ее были более чем зловещи, и она открыла мертвые очи свои и зашамкала беззубым ртом.

29. И тогда каждый из великих могильщиков и великих мерзавцев (так звали учителей мерзости) украсил ночную корону ее своей ложной драгоценностью.

30. Тут поместился красный рубин Заратустры с черным бриллиантом Гюисманса.

31. Каррарский мрамор сэра Рескина с булыжником русского Однодума.

32. Но все это были ложные драгоценности; они странно мерцали над париком великой блудницы.

33. Тогда над шумящим океаном тонул багровый месяц, и все почувствовали прилив безотчетного страха.

34. И сказали горам: «Падите на нас!» Но горы не пали. И нельзя было спрятать от ужаса лицо свое.

35. И ужаснулись все до единого.

1. И пока он так думал, в соседнем поместье совершалось молебствие о дожде.

2. Среди изумрудно-желтеющей нивы развевались красные с золотом хоругви, как священные, призывные знамена.

3. Поп опускал в сосуд с водой березовые прутья, окроплял нивы, молясь о благорастворении воздухов.

4. Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив.

5. И только тоскующий голос его разносился над полями.

1. Аскет продолжал свои фантазии. В пику темнокрылой ночи он утраивал освещение на северо-востоке.

2. Уже выходила на небо воскресная светильня, и святой огонь прогонял с востока ужас заразы.

3. На востоке не ужасались; тут издавна наблюдалось счастливое волнение; будто серафимы произвели невидимое возмущение.

4. И когда зверь воссел на троне с блудницей великой, появились огни пророков над святою Русью.

5. Ее апостол был Иоанн, чей взор проник в глубину последних веков.

6. Тогда явилось знамение пред лицом ожидающих: жена, облеченная в солнце, неслась на двух крыльях орлиных к Соловецкой обители,

7. чтобы родить младенца мужеского пола, кому надлежит пасти народы жезлом железным.

8. Свершилось древнее пророчество о белом всаднике, который выйдет победить.

9. И была борьба великая между ратниками зверя и жены. И когда борьба достигла крайнего напряжения, можно было видеть ангела, восходящего на востоке.

10. Он стоял между Тигром и Евфратом; он вылил сосуд ярости Божией на запад, вопия: «Пал, пал Вавилон, город великий!»

11. Умертвил блудницу и зверя, связав беса на тысячу лет.

12. Это было первое воскресение, прообраз второго воскресения, и была смерть первая — подобие второй.

13. Это был знак, разгадываемый пророками.

14. Видел, видел аскет золотобородый и знал кое-что!

1. Он шептал с молитвой: «Жена, облеченная в солнце, откройся знаменосцу твоему! Услышь пророка твоего!»

2. И вдруг грозное лицо его выразило крайнее смущение.

3. Ему припомнился знакомый образ: два синих глаза, обрамленных рыжеватыми волосами, серебристый голос и печаль безмирных уст.

4. Одной рукой она обмахивалась веером, отвечая глупостями на глупость.

5. Такой он видел ее на предводительском балу.

6. Он прошептал смущенно: «Жена, облеченная в солнце», а уж тройка подъезжала к подъезду.

7. На крыльце, обвитом хмелем, стоял брат золотобородого аскета, помещик Павел Мусатов, с богатырскими плечами и большой бородой.

8. Его лупоглазый лик смеялся и лоснился, обрамленный мягкой, как лен, белокурой бородой… В левой руке дымилась сигара.

9. Белую, чесучовую поддевку раздувал ветер, и он махал брату носовым платком.

1. В прохладной передней стояла племянница Варя, гостившая у дяди с чахоточной матерью.

2. Это была бледнолицая блондинка с мечтательными глазами, маленьким носом и веснушками.

3. Обнимались и лобызались братья Мусатовы.

1. Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив.

2. И только тоскующий голос его разносился над широкими степями.

1. В столовой был накрыт завтрак. Здесь Павел Мусатов на радостях выпил разом шесть рюмок вишневки.

2. Потом он схватил хохотавшую племянницу и прошелся с ней мазурку.

3. Он молодцевато выступал перед изумленным братом, вытопатывая глянцовитыми сапогами.

4. Это был отставной гвардеец.

5. Девушка хохотала, и он тоже, причем его живот трясся, а на животе брелоки, и пот градом выступал на багровеющем лице.

6. Удивился аскет золотобородый, приехавший в деревню выводить судьбы мира из накопившихся материалов.

7. Но все радовались…

8. Вот уже брат Павел расстегнул чесучовую поддевку и вытирал носовым платком свой лупоглазый лик.

1. За завтраком золотобородый аскет уяснял присутствующим свое появление, очищая свежую редиску.

2. Он говорил, что устал от городской сумятицы и вознамерился отдохнуть на лоне природы.

3. Племянница Варя благоговейно внимала речам ученого дяди, а Павел Мусатов, наливая восьмую рюмку вишневки, громыхал: «И хорррошее дело!»

4. Был он громадный и багровый, проникший в тайны землеведения, а его брат был худой и бледный, напиханный сведениями.

1. Помещик Мусатов вел жизнь, наполненную сельским трудом и сельскими увеселениями.

2. Попивал и покучивал, но присматривал за хозяйством.

3. Он имел романические тайны, о чем свидетельствовал шрам на лбу, появившийся после удара палкой.

4. Он говаривал зачастую, громыхая: «Раз, прокутившись в Саратове, с неделю таскал я кули, нагружая пароходы».

5. При этом он засучивал рукава, обнажая волосатые руки.

6. Таков был Павел Мусатов, веселый владелец приветных Грязищ.

1. Жарким июньским днем в тенистой аллее расхаживал бледнолицый аскет с книгой в руке.

2. Он перелистывал статью Мережковича о соединении язычества с христианством.

3. Он присел на лавочку; чистя ногти, сказал себе: «Тут Мережкович сделал ряд промахов. Я напишу возражение Мережковичу!»

4. А уж к нему незаметно подсел Павел Мусатов, закрыв широкой ладонью неподобную статью.

5. Он говорил сквозь зубы, сжимавшие сигару: «Это после, а теперь — купаться».

1. У ракитового куста аскет погружался в холодные воды, предаваясь утешению.

2. Он купался с достоинством, помня святость обряда, а его толстый брат остывал на берегу, похлопывая себя по голой груди.

3. Наконец он кинулся в воду и исчез.

4. Недолго нырял. Скоро его смоченная голова вынырнула на поверхность, и он, фыркая, сказал: «Благодать».

1. В бесконечных равнинах шумел ветер, свистя по оврагам.

2. Он налетал на усадьбу Мусатова и грустил вместе с березами.

3. Они порывались вдаль, но не могли улететь… и горько кивали.

4. Это проносилось время, улетая в прошедшее на туманных крыльях своих.

5. А вдали склонялось великое солнце, повитое парчовыми ризами.

1. Золотобородый аскет быстро шагал в тенистой аллее.

2. Он делал выводы из накопившихся материалов, и его черные глаза впивались в пространство.

3. На белокурых кудрях была надета соломенная шляпа, и он помахивал тростью с тяжелым набалдашником.

4. Уже многое он разрешил и теперь подходил к главному.

5. Вечность шептала своему баловнику: «Все возвращается… Все возвращается… Одно… одно… во всех измерениях…

6. Пойдешь на запад, а придешь на восток… Вся сущность в видимости. Действительность в снах.

7. Великий мудрец… Великий глупец… Все одно…»

8. И дерева подхватывали эту затаенную грезу: опять возвращается… И новый порыв пролетающих времен уносился в прошлое…

9. Так шутила Вечность с баловником своим, обнимала темными очертаниями друга, клала ему на сердце свое бледное, безмирное лицо.

10. Закрывала тонкими пальцами очи аскета, и он был уже не Мусатов, а так что-то…

11. Что, где и когда — было одинаково не нужно, потому что на всем они наклеили ярлычок потусторонности.

1. Уже аскет знал, что великая, роковая тайна несется на них из неисследованных созвездий, как огнехвостая комета.

2. Уже в оркестре заиграли увертюру. Занавес должен был взлететь с минуты на минуту.

3. Но конец драмы убегал вдаль, потому что еще верное тысячелетие они не развяжут гордиева узла между временем и пространством. События потекут по временному руслу, подчиняясь закону основания.

4. Дерева взревели о новых временах, и он подумал: «Опять возвращается».

5. Ему было жутко и сладко, потому что он играл в жмурки с Возлюбленной.

6. Она шептала: «Все одно… Нет целого и частей… Нет родового и видового… Нет ни действительности, ни символа.

7. Общие судьбы мира может разыгрывать каждый… Может быть общий и частный Апокалипсис.

8. Может быть общий и частный Утешитель.

9. Жизнь состоит из прообразов… Один намекает на другой, но все они равны.

10. Когда не будет времен, будет то, что заменит времена.

11. Будет и то, что заменит пространства.

12. Это будут новые времена и новые пространства.

13. Всё одно… И все возвращаются… Великий мудрец, и великий глупец».

14. И он подхватил: «Опять, опять возвращается…» И слезы радости брызнули из глаз.

1. Он вышел в поле. На горизонте румянилась туча: точно чубатый запорожец застыл в пляске с задранной к небу ногой.

2. Но он расползался. Горизонт был в кусках туч… На желто-красном фоне были темно-серые пятна.

3. Точно леопардовая шкура протянулась на западе.

1. Он улыбался, увидав дорогую Знакомицу после дней разлуки и тоски.

2. А вдали на беговых дрожках уже катил Павел Мусатов с сигарой в зубах, молодцевато держа поводья.

3. Вдали чей-то грудной голос пел: «Ты-и пра-асти-иии, пра-асти-иии, мой ми-и-и-и-лааай, маа-а-ю-у-уу лю-боовь».

4. Павел Мусатов укатил в беспредметную даль; только пыль вставала на дороге.

5. Голос пел: «Ва краа-а-ююю чужоом далее-о-о-кааам вспа-ми-на-ю я ти-бяяя».

6. Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив…

7. Голос пел: «Уж ты-ии доооля маа-я гооорь-каа-ая, доо-о-ляя гоо-оо-орь-каа-яяя…»

8. Леопардовая шкура протянулась на западе.

1. Одинокий крестьянин, босой и чумазый, терялся где-то среди нив…

1. Помещик Мусатов сидел на вечернем холодке.

2. Он отдыхал после жаркого дня, расправлял белокурую бороду.

3. Вот сейчас он ударял кулаком по столу, крича на старосту Прохора: «Шорт и мерзавец!»

4. А Прохор сгибал шею, морщил брови, тряс огромной бородой.

5. И на грозное восклицание выпаливал: «Не могим знать!..»

6. Но это было недавно, а теперь толстый Павел отдыхал на вечернем холодке.

1. В освещенной столовой племянница Варя кушала алую землянику; она накалывала ягодки на шпильку и смеялась, говоря: «Вы, дядя, точно жрец… Вам бы ходить в мантии…»

2. Он казался странно весел и беспричинно хохотал.

3. Он и теперь смеялся: «Погоди, дай нам выстроить храмы… Одежды — это пустяки… Разве моя палка не жезл? Разве солома моей шляпы не золотая?»

4. И подняв руки над племянницей, он шутливо задекламировал:

С головою седою верховный я жрец
На тебя возложу свой душистый венец!
И нетленною солью горящих речей
Я осыплю невинную роскошь кудрей!

5. Так шутил Сергей Мусатов золотобородый аскет и пророк.

6. Потом он развернул газету и прочел о посольстве далай-ламы тибетского.

7. После он осведомился у Вариной матери о возможности получения лимона.

8. Потом Павел Мусатов читал ему лекцию о сельском хозяйстве и недородах.

9. Они мирно покуривали на открытой террасе. Им светила луна.

1. Голубой ночью племянница Варя стояла у открытого окна; она блистала очами и декламировала с Фетом в руках:

С головою седою верховный я жрец —
На тебя возложу свой душистый венец!..
И нетленною солью горящих речей
Я осыплю невинную роскошь кудрей!..

2. Но закатился ясный месяц, и небо стало исчерна-синим.

3. Только к востоку оно было бледно-хризолитовое.

4. Тени встречались и, встречаясь, сгущались; где-то вдали храпел Павел Мусатов.

5. В темной гостиной на мягком кресле сидела знакомая женщина.

6. Ее мертвенное лицо неподвижно белело в темноте.

1. Над уснувшим домом дерева ревмя ревели о новых временах.

2. Пролетал порыв за порывом; проходили новые времена.

3. Новые времена не приносили новостей. Бог весть, зачем они волновались.

4. И уже свет жизни брызнул на далеком небосклоне. В гостиной уже не было знакомой женщины в черном с белым лицом.

5. Только на спинке кресла лежал чей-то забытый кружевной платочек…

6. Кричащие времена возглашали: «Опять возвращается!» И уже полнеба становилось бледно-хризолитовым.

7. У самого края горизонта был развернут кусок желтого китайского шелку.

1. Это были дни полевых работ, дни выводов из накопившихся материалов; дни лесных пожаров, наполнявших чадом окрестность.

2. Дни, когда решались судьбы мира и России, дни возражений Мережковичу.

3. И все ясней, все определенней вставал знакомый образ с синими глазами и печалью уст.

4. Это было снежно-серебряное знамя, выкинутое на крепости в час суеверных ожиданий.

1. Утром напивался чаем аскет золотобородый, рассуждал с братом, шутил с племянницей.

2. Потом делал выводы из накопившихся материалов.

3. Потом предавались они с братом водному утешению и ныряли между волн. Потом составлялись соборные послания московским и иным ученикам.

4. В них раскрывались догматы христианства и делались намеки на возможность мистических ожиданий.

1. Круг московских учеников разросся, и сеть мистиков покрыла Москву.

2. В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному.

3. Все они считались с авторитетом золотобородого аскета, готовящегося в деревне сказать свое слово.

4. Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя.

5. Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром.

6. Третий ехал летом на кумыс; он старался поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву.

7. Четвертый ездил по монастырям интервьюировать старцев.

8. Иной боролся в печати с санкт-петербургским мистиком, иной раздувал искорки благодати.

9. Дрожжиковский ездил по России и читал лекции, в которых он моргал и подмигивал что есть мочи.

10. Получалось впечатление, что он знает, а он возлагал знание на золотобородого пророка.

11. Для других, неведающих, его лекции уподоблялись комоду с запертыми драгоценностями.

12. Он прочел уже шесть лекций и теперь вчерне приготовил седьмую.

1. Подъехала франтовская тройка, подвозя Павла Мусатова к соседям по имению.

2. На подъезде встречало Мусатова знакомое семейство, осведомляясь о причине столь долгого забвения Павлом Мусатовым их гостеприимного очага.

3. На что приятно раскланивался Павел Мусатов, прищелкивая лакированными сапогами; он поднял хозяйскую ручку к пунцовым устам своим и заметил: «У меня гостит мой ученый брат!.. Мы, знаете, беседуем о том, о сем… И время летит незаметно».

4. На вопрос же, отчего он не привез к ним ученого брата, Мусатов отрезал лаконически: «Сидит сиднем… занят обширным исследованием…»

5. Все это было принято к сведению любопытным семейством.

1. В ягодном саду племянница Варя гуляла с подругой своей, Лидой Верблюдовой.

2. Вдруг она поцеловала длинную шею Верблюдовой и сказала: «Дуся, приезжай поскорее к нам в Грязищи… я тебе покажу ученого дядю…»

3. Осведомилась Верблюдова о наружности ее ученого дяди, а подруга ее, прищурясь, теребила в руках кончик косы, лукаво смеялась…

4. И ничего не ответила.

1. Горели деревни. Агент земского страхования разъезжал по уезду.

2. Заезжая в усадьбы, он неизменно говорил, жуя ветчину или намазывая ее горчицей: «А Павел Павлович возится с братом, с ученым…»

3. И на вопрос, что это за птица, отвечал выразительным взглядом рачьих глазок: «Сидит сиднем в Грязищах… занят обширным исследованием!»

1. В уездном городе пировали два обывателя.

2. На столе бутылки были пусты, а глаза сидящих пьяны.

3. Один из сидящих хватил другого по колену и сказал: «Опрокинем, брат, еще по одной… хе, хе… где уж… хе, хе… нам до учености Сергея Мусатова…»

4. На что его товарищ мрачно заметил: «Идет».

1. Дом был темно-серый и старинный. Над открытой террасой была повешена каменная маска.

2. Неподвижно бледнело строгое лицо, казавшееся от вечерней зари нежно-розовым.

3. На открытой террасе восседал Павел Мусатов, осыпанный алым блеском.

4. Под поддевкой вздувался толстый живот его, и правая рука была опущена в бороду.

5. Левой рукой он теребил брелоки; перед ним на столе лежала пепельница и спички.

6. Два юных тополька склонялись, словно зачарованные, трепеща и тая от вечных сказок.

7. У реки раздавались крики тоскующих чибисов.

8. Грустно задумался лупоглазый Павел на вечерней заре.

9. Наконец он чихнул и сошел со ступенек террасы, завидев гостя.

10. Ему вслед смеялась маска застывшим, каменным смехом.

1. Приближалась буря. Над усадьбой стоял шум и рев.

2. Коренастые деревья, обуреваемые ветром, рвались прочь отсюда.

3. Приближались полосы ливня и уже висели над пашней.

4. Серые цапли пронеслись над свинцовой рекой.

5. Учитель сельской школы был поджар и сутул. Его землистое лицо было темнее лысинки, но светлее бородки, а расплюснутый нос задорно торчал из-под синих очков.

6. Это был молодой человек, тяготевший к народу.

7. Они шли с Павлом Мусатовым вдоль желтеющей аллеи; тявкающий голос учителя спорил с шумом дерев.

8. Землистое лицо, казалось, гримасничало, а длинные руки совершали нелепые движения под свинцовым сводом небес.

9. Коренастые деревья, обуреваемые ветром, рвались прочь отсюда.

1. На крашеной лавочке сидел золотобородый аскет и делал выводы из накопившихся материалов.

2. А учитель брезгливо думал: «Вот сидит гнилой мистик!

3. Весь он пропитан лампадным вислом, и квасной патриотизм его мне претит».

4. Им навстречу поднялся мистик, который не был гнил и совсем не пил квасу.

5. Он был химик по профессии, и перед ним молодой учитель неоднократно срамился незнанием точных наук.

1. Шли ужинать. Сельский учитель из читающих развертывал фронт умственного войска своего и делал наскоки на гнилого мистика.

2. Еще была только редкая канонада. Еще не дошло дело до картечи.

3. Еще оставался впереди запас личных оскорблений.

4. На оконных стеклах угас розовый отблеск; за стеклом глядело на идущих мертвенно-бледное лицо.

5. Точно великая Вечность приникла к окну.

6. Но это был букет белой ковыли и больше ничего.

7. Павел Мусатов не участвовал в споре. Он напевал, вылупив глаза: «Ночь пронесется на крыльях тумана, грозная туча застелет восход!»

8. Туча была страшная и высоко размазанная, а под ней два низких, зловеще-белых завитка неслись куда-то вбок.

9. На лужайке перед домом два молодых тополька шептались с бурей, точно зачарованные.

10. На оконных стеклах угас отблеск заката. Букет белой ковыли стоял на окне.

11. Учитель сельской школы разгорался пред молчавшим аскетом, а Павел Мусатов тихонько напевал: «Светлая радость померкнет, как зорька; горе, как туча, нежданно придет…»

12. Уже вошли в комнату и захлопнули дверь, когда завыла тощая психа, поджимая хвост; ее узкая морда была обращена к небу.

13. Она ужасалась и, казалось, вопила: «Возвращается, опять возвращается», а два зловеще-белых завитка уже висели над домом.

14. За рекой раздавались крики тоскующих чибисов.

1. Аскет молчал пред шумевшим учителем, потому что он был по ту сторону жизни.

2. Это был сплошной сон наяву.

3. Это были откровения: Вечность шутила с баловником и любимцем своим; эти вечные шутки — точно сладкая музыка раздавалась в тоскующей душе пророка.

4. Пророк знал, что он вырвался из тенет трех измерений. Люди называли его безумцем: это был добрый знак.

5. Пророк уже знал, что он глашатай Вечности.

6. Он слишком учился для того, слишком тосковал, слишком много снял покровов, слишком полюбил Вечность.

7. Слишком ярки были грезы: это был сон, подымавшийся над Россией, как милое безумие.

8. Это были шутки Вечности с баловником и любимцем своим.

9. Каменная маска над террасой хохотала и в хохоте онемела.

10. За рекой раздавались крики тоскующих чибисов.

1. Этот сон сжег действительность. Она рассеялась черным пеплом.

2. «Пусть, пусть это только грезы, — думал пророк, — но пусть хоть раз мир поиграет в эти сны, замечтается в фантазиях.

3. Что тогда помешает реальности этих грез?»

4. Так он думал, а уже сердце его замирало от сладкой печали, а уже ему в очи смотрели иные очи, синие… А уже тополя ныли густым басом под напором пролетающей Вечности.

5. Это неслись сны наяву ревущим потоком, и старики тополя, воздымая костлявые руки свои, ликовали и кричали нараспев: «Се же-нии-ии-иих гряя-дет в поо-луу-у-уу-ноо-щии».

1. За окнами был рев и крик; ругались, и визжали, и молились неизвестные голоса.

2. Он видел Москву, а над Москвой громады туч с льдистыми верхами, а на туче жена, облеченная в солнце, держала в объятиях своих священного младенца.

3. А у ног ее распластался сам верховный пророк и глашатай Вечности.

4. Бриллианты сверкали на митре и на кресте, а золотая бородка утопала в куполе туч.

5. Из-под тучи, как молния, лезвие Божьего меча разило негодников.

6. А вдали Антихрист бежал обратно на север Франции.

7. Сквозь общий крик старики тополя, как державные архиереи, воздымая костлявые руки свои, ликовали и кричали нараспев: «Чее-ее-ртооо-оо-оог Твоой вии-ждуу, Спааа-аа-се мой».

1. И опять, как всегда, два синих, печальных глаза, обрамленных рыжеватыми волосами, глядели на аскета.

2. Была улыбка и печаль. Был вопрос: «Неужели это правда?..»

3. С любопытством стояли у окна и смотрели на бурю.

4. Бил град. Летели обломленные ветви. Где-то в доме треснуло стекло.

5. То тут, то там высовывалось на мгновенье окровавленное лезвие меча, и зычный, архидиаконский голос возглашал: «Прррроклятие!»

6. То еще не был Разящий, а лезвие меча среди туч.

1. Вечером шипел самовар. Безмолвно сидели вокруг стола.

2. Безмолвно зияла ночь, прильнув к окнам, и смотрела на сидящих.

3. Старинные часы плавными взмахами отбивали время.

4. Сестра разливала чай. Золотобородый аскет помешивал ложечкой в стакане.

5. Варя теребила кончик косы. Павел Мусатов взял в руки гитару.

6. Вдруг сутулый учитель заговорил тявкающим голосом; разинув рот, выпускал заряд за зарядом.

7. Его расплюснутый нос задорно сверкал на противника, а щеки Вари вспыхнули ярким румянцем.

8. Но ревнивый учитель не смотрел на Варю. Смотрел Павел Мусатов, натягивая новые струны на старую гитару.

9. Потом он кашлянул, вздохнул и покачал головой.

10. Но этого не заметил его брат.

1. Самовар шипел.

2. Кто-то прильнул к окнам, зияя впадинами глаз.

3. Но там никого не было.

1. Учитель кричал: «Это безумие!» Варя блестела негодованием на учителя.

2. Павел Мусатов толстым пальцем пробовал струну.

3. Взоры аскета сверкнули грозой, потому что он припомнил долгие годы изучения наук и философии.

4. Он отрезал своим деревянным голосом: «Если я и безумен, то это только потому, что прошел все ступени здравости!»

5. Встал и, зевая, подошел к окну.

6. Вдруг Павел Мусатов забренчал на гитаре персидский марш.

1. Принесли почту. Золотобородый аскет прочитал письмо. Он сказал брату: «Завтра я еду в Москву».

2. Толстый Павел стоял за спиной Вари. Он сказал брату: «И хоррошее дело».

3. Он глазами указывал на поникшую племянницу.

4. Варя быстро вышла из комнаты.

5. Бледные губы учителя кривились, хотя он равнодушно закуривал папиросу.

6. Но аскет, погруженный в мысли, ничего не заметил.

7. Он вышел в сад.

1. Тянулась ночь. Звенели бутылки. Павел Мусатов спаивал учителя.

2. Голова учителя лежала на столе. Он кричал: «Любовь к ближним!»

3. Весело грохотал багровеющий Павел. Его лицо лоснилось и потело.

4. Одной рукой он ударял по столу; другой поднимал над головою осколок рюмки.

5. На скатерти были винные пятна. Над ними кружились мухи.

6. Гитара с оборванными струнами валялась на полу.

1. В соседней комнате было темно. Здесь была Варя.

2. Из ее глаз катились слезы. Она кусала маленький платочек.

3. Она уронила платочек на спинку кресла, а сама вышла в сад.

4. И платочек белел на спинке кресла, как будто это было чье-то лицо, зловещее и мертвенно-бледное.

5. Но здесь никого не было.

1. Всю ночь гулял аскет в саду, объятый мраком.

2. Жаркая грудь его вздымалась от вечных сказок.

3. Ему писали, что семейство грядущего зверя найдено и что зверь еще не вышел из пеленок.

4. Это был пока хорошенький мальчик, голубоглазый, обитающий на севере Франции.

5. И аскет кричал в ночных аллеях: «Вот мы воздвигнем на зверя жену, облеченную в солнце, как священную, снежно-серебряную хоругвь!»

6. Ночной сторож бил в железную доску.

1. Над тоскующими деревами летело время ревущим потоком.

2. Разорванные облака уходили на туманный запад.

3. Словно кто-то, нечистый, бежал обратно на север Франции.

4. И стоял аскет на коленях, в грязи, с поднятыми к небу руками.

5. Он кричал в исступлении: «Тат твам аси!»[66] — и бил себя в грудь…

6. Светало.

1. И когда он входил в дом, уже на дворе было светло.

2. В столовой совершалось утреннее пьянство, озаренное висячей лампой.

3. Черные мухи облепили уста учителя, а Павел Мусатов, шатаясь, подошел к брату.

4. Обдавал его пьяным дыханием, бия себя в грудь.

5. Бормотал: «Шорт Прошка… Поперек дороги… Ревнив, как диавол…»

6. И, грохнувшись на колени перед аскетом, закричал: «Сергей, я безумно влюблен, но она — пейзанка… И ее ревнует ко мне староста Прохор…»

7. Он был красен, как баклажан. Аскет говорил ему: «Не пейте больше, а то вы сгорите от пьянства…»

1. Аскет смотрел на брата и на хилого учителя. Учителя облепили черные мухи.

2. Висячая лампа боролась с дневным светом. Гитара валялась на полу.

3. Аскет думал в священном ужасе: «Вот она — апокалиптическая мертвенность!»

4. Светало. Заглянув в окно, можно было видеть старика, ночного сторожа, тащившегося спать в кусты.

5. Можно было видеть на востоке кусок желтого китайского шелка.

6. А над ним небо было бледно-хризолитовое.

7. Светало.

1. Дело было к вечеру. Моросил дождь. Над ветлами кричали грачи.

2. На крыльцо вышел Павел Мусатов провожать брата Сергея.

3. Тройка рванула, гремя бубенцами. Павел Мусатов остался один на крыльце.

4. Он стоял в синей суконной поддевке и махал брату носовым платком.

5. Лицо его было красней обыкновенного. Под глазами были мешки.

6. Он пошел на гумно.

1. Бабы мели гумно. Одна из них, увидав Павла, покраснела.

2. Павел не глядел на баб.

3. Он отвернулся и от старосты Прохора, стоявшего перед ним с обнаженной головою.

4. Было холодно.

1. Вечером он стоял на террасе с Варей и молча курил сигару. Не заговаривал.

2. Варя поняла его молчаливое сочувствие.

3. За рекой пели: «Ты-и-и пра-а-сти-и-и, пра-а-а-сти-и-и, мой ми-ии-ии-ии-лааай, маа-аа-юу-уу лю-бо-оовь…»

4. Из стены высунулась голова Вечности и печально повисла над стоящими.

5. Это была только маска.

1. Гробовая фата развевалась над полями.

2. В полях ехал Сергей Мусатов, повитый осенним туманом.

3. Он думал: «Это ничего… Это только отблески страха…

4. Это с запада наплывает туманная мертвенность… Но еще мы поборемся…

5. Еще не все кончено…»

6. На западе тучи разорвались. Багряно-огненный перст вознесся над туманными полями.

7. Озаренное лицо аскета улыбалось, хотя было холодно.

8. Но тучи закрыли горизонт.

9. День потухал, как печальная свеча.