автордың кітабын онлайн тегін оқу Юноша и Зверь.
Любовь Паршина

Кітап туралы Қазір оқып жатыр1 Тегін фрагмент

Любовь {Leo} Паршина

Юноша и Зверь

[история чёрного серебра]

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Санкт-Петербург, 1909 год. Гимназист Александр Кононов волею случая знакомится с англичанином Филиппом Лорелом. Филипп богат, красив и молод. На первый взгляд…

А еще он любит рассказывать страшные, порочные истории, и главные герои этих историй удивительно похожи на него и на его друзей. Не будет ли последняя рассказанная история о самом Александре?

12+

Юноша и Зверь
Глава первая. Гимназист
Глава вторая. Зверь
Глава третья. Пасха
Глава четвертая. Ренефер
Глава пятая. Жаннет
Глава шестая. Ужасы
Глава седьмая. Ложь, ложь и правда
Глава восьмая. Такие разные покойники
Глава девятая. Филипп
Глава десятая. Вечер
Глава одиннадцатая. Сюрпризы
Глава двенадцатая. Саймон
Глава тринадцатая. Семейство
Глава четырнадцатая. Последний рассказ
Глава пятнадцатая. Слом четвертой стены
Глава шестнадцатая. Время истекло
Глава семнадцатая. Старый друг
Глава восемнадцатая. Знакомство
Глава девятнадцатая. Холод
Глава двадцатая. Дома
Глава двадцать первая. Болезнь
Глава двадцать вторая. Александр
Эпилог. Многоточие накануне бури…
Дорогие читатели!

«…Раскупорив сундук,

приплывший к нам с Востока,

С замком, под пальцами скрежещущим жестоко,

Иль в доме брошенном и пыльном разыскав

Весь полный запахов годов минувших шкаф,

Случалось ли тебе найти флакон забытый, —

И в миг овеян ты душой, в стекле сокрытой.

Там в забытьи дремал, с тяжелым мраком слит,

Рой мыслей, словно горсть печальных хризалид

…

Душа низринута во тьму седых веков,

Где Лазарь, весь смердя, встает среди гробов,

Как привидение, и саван разрывает;

Восторг былых страстей в нем сердце надрывает.

Так погружусь и я в забвенье и во мглу,

Заброшен в пыльный шкаф, забыт в его углу;

Флакон надтреснутый, нечистый, липкий, пыльный —

Я сохраню тебя, чума, как склеп могильный.

О жизнь моей души, о сердца страшный яд!

Я всем поведаю, что твой всесилен взгляд,

Что сами ангелы мне в грудь отраву влили

И что напиток тот мои уста хвалили!

Шарль Бодлер, XLVIII. Флакон. «Цветы зла» (Перевод с французского Эллиса)

Глава первая. Гимназист

Санкт–Петербург, март 1909 года

Погожим весенним днем по Петербургским улицам очень спешным шагом шел молодой человек. Был он среднего роста, темноволосый, кареглазый и бледный, шестнадцати полных лет, ученик седьмого класса классической гимназии. Звали его Александр Кононов, он имел привычку смеяться громко и не к месту и смотреть на мир с любопытством и опаской хищного зверька…

Впервые в этом году день стоял совсем весенний. Солнце ласково грело грубую шкурку гимназической шинели, тужурку и даже кожу под ними.

Саша подумал было — не снять ли шинель, но затем решил, что тогда станет слишком холодно. Так он и мчался по петербургским улицам, перепрыгивая лужи.

Он знал, что Антон Ижевский, старый его приятель, ворчать не станет, но как раз таки от этого и совестно было опаздывать.

Встретиться заранее условились возле Гостиного Двора. Саша отчего-то решил, что удобнее будет пройти от гимназии дворами и закоулками, чем выходить на Невский и ехать на трамвае. Теперь же, еле поспевая к назначенному часу, он горько жалел о своем решении.

Наконец, между домами показалась желтая аркада, окружавшая Гостиный. Саша даже увидел Антона, стоящего под ее сенью. Только стоял Антон как-то странно — замерев, смотря в одну точку. Стремясь попасть в поле его зрения, Саша завернул за одну из многочисленных арочных опор… и со всего маху налетел на так некстати вставшего в тени господина. Господ, правда, тут стояло двое, но второй — с медными волосами, в темно-сером пальто — находился чуть в отдалении, ближе ко входу в лавку. Тот, с которым Саша столкнулся, был, в противоположность своему спутнику, весь золотисто-светлого тона — от волос до костюма и пальто.

— Простите, сударь, — пробормотал Саша. — Pardon, monsieur…

Господин посмотрел на гимназиста с легким удивлением и едва заметной, не слишком приятной ухмылкой.

Саша поспешил подойти к ожидавшему его Антону. Тот, привычно и по-дружески хлопнул его по плечу, и оба, развернувшись, поспешно зашагали прочь.

И все же, не дойдя до поворота, Антон обернулся и увидел, что господа стоят и смотрят им вслед…

Странно, наверное, выглядели со стороны эти двое приятелей — Антон и Александр — оттого хотя бы, что разница в возрасте составляла лет пятнадцать. Но, вместе с тем, что-то роднило их меж собой, возможно, близость самих натур, характеров.

Да и наставническое отношение Антона составляло дружбе верную основу. Советы старшего товарища Саша, не скрывая того, ценил выше отцовских и именно к Антону обращался за добрым словом и поддержкой, когда в них была особая надобность. Не говоря уже об авантюрных романах в потрепанных переплетах, а порой — и карманных деньгах.

Откровенно говоря, Саша порой удивлялся терпению и благодушию старшего друга.

Вот и теперь, расположившись в шумном зале среднего по цене, но уютного кафе, он поглощал дармовые постные пироги с капустой, испытывая при этом глубокую, искреннюю признательность.

— Значит, учитель математики сжалился над тобой, бездарем? — вздохнул Антон, поглаживая лежащие на коленях перчатки.

Саша поспешил подтвердить.

— Сжалился. Все-таки он наш классный наставник, да и самый молодой учитель в гимназии. Любит он меня за что-то. Только никак не пойму — за что…

— Да просто он знает, что ты не такой уж бездарь и надеется, что одумаешься.

— Я бы одумался! Если бы это к одной только математике относилось. Как ни крути — уж лучше бездарем…

И Саша принялся за чай и пироги с лимоном.

Антон скользнул взглядом за окно. Там была холодная, усталая городская весна…

— Зима кончилась… Так скоро… — обронил он вдруг.

— А ты не знаком с тем господином?

— С каким?

— Ну с которым я сегодня столкнулся!

Антон отчего-то помедлил с ответом.

— Честно сказать, не знаю. Да нет! Уж очень похож он на одного моего дальнего знакомого, только и всего.

— Что же ты у него не спросил?

— Пустое! Того человека и в Петербурге-то быть не может. Да и неловко было просто так подходить.

Саша закивал:

— И взгляд у него какой-то странный.

— Да мало ли странного народу ходит по Невскому. Да еще в пятницу.

— Ага… — легко согласился Саша и вдруг побледнел.

— Что с тобой? — нахмурился Ижевский.

— Антон, миленький, сегодня ведь пятница?..

— Александр Дмитриевич, как же вы вовремя! Они только сели.

Страшнее этих слов горничная Лизонька не придумала бы, даже если б захотела. Саша ведь начисто позабыл, что нынче вечером на ужин были приглашены Барятовы. На его взгляд — препротивнейшие люди, но Алексей Иванович Барятов приходился Дмитрию Петровичу, Сашиному отцу, давним, закадычным другом.

— Папенька сильно серчал? — шепотом спросил Саша, торопливо скидывая шинель.

— Не больше обычного, — пожала Лизонька плечами, но взгляд все же отвела в сторону.

«Значит, после ухода Барятовых, будет мне на пряники», — подумал гимназист.

Как ни спешил он в гостиную, а возле зеркала приостановился. Взъерошил волосы пуще прежнего, из-под ворота гимназической куртки выдернул край белой сорочки, пару раз ущипнул себя за и без того вспыхнувшие румянцем щеки и пробормотал как бы для пробы:

— Ох, и спешил я, папенька! Ох, и спешил…

За столом у Кононовых в тот вечер собралось шесть человек. Первым был, разумеется, хозяин дома, Дмитрий Петрович, сухопарый мужчина средних лет, с аккуратной бородкой. Так же жена его, Елена Андреевна, моложавая, темноволосая дама тридцати трех лет, и старший сын, от первого брака отца, Денис, студент двадцати одного года…

Алексей Иванович Барятов, в противоположность Дмитрию Петровичу, был полного, почти тучного сложения. Супруга его, Вера Прокофьевна, дама говорливая и улыбчивая, тоже была весьма дородна. А вот сын их, гимназист Геночка, был совсем худ, видимо от того, что отличник — тихий, примерный, будто со страниц книг Чарской…

И, едва все шестеро, и хозяева, и гости, успели сесть за стол, как на пороге явился седьмой.

— Здравствуйте, — тут же обратился Саша к гостям, а затем поглядел на отца. — Прости, папенька.

— Опять оставляли после уроков? — осведомился Дмитрий Петрович.

— Да, — вздохнул гимназист, потупив блаженный взор.

Супруги Барятовы едва заметно переглянулись.

— Садись, — сурово велел Дмитрий Петрович.

Саша покорно проследовал на оставленное ему свободное место, оказавшись рядом с матерью, которая поприветствовала его коротким, сдержанным кивком.

Неспешно потекла застольная беседа.

Говорили о духовном, о финансах, о расстройстве желудка и о конце света. Говорили очень увлеченно, то дружно, то споря, и все были весьма довольны собой. Ведь известно, что умело ведя разговор о финансах и о конце света, люди чувствуют себя много мудрее, чем обычно.

Дамы большую часть разговора молчали, но когда спор заходил о духовном, не могли удержаться. Мужья их снисходительно выслушивали, благосклонно улыбаясь.

Елена чрезвычайно любила разговоры о вечности, Боге и красоте. Только вела она их обыкновенно не с мужем, а с подругами, для которых, как и для нее, вера была скорее своеобразным влечением к культу.

Геночка внимал своему батюшке.

А Саша просто сидел и ел. С перепугу он и вправду снова проголодался.

Когда с едой и даже с чаем и беседами оказалось покончено, Барятовы засобирались домой.

Дмитрий Петрович выразил непременное желание их проводить, а заметив, что час еще не поздний, все решили, что недурно будет после ужина и прогуляться.

Дома остались только Саша и горничная Лиза. Она — по прямым своим обязанностям; он же был наказан за опоздание. Лиза принялась челноком сновать из гостиной на кухню и обратно. А Саша, взяв с кухни кислое, едва румяное яблоко, отправился к себе.

У себя открыл учебник, вздохнул, и решил, что притомился на сегодня.

Он улегся на кровать, пощекотал хвост гобеленовой русалке, взирающей на него со стены. Остальное убранство комнаты составляли стол, кровать, тумбочка, заваленная Бог знает чем, узкий платяной шкаф и несколько книжных полок сразу по левую руку от двери.

Окно выходило во двор, и потому его комната была чуть темнее прочих, зато в сумерках становились видны окошки прочих жильцов. Саша любил их иногда разглядывать — примечать цвета, устройство комнат, неясные силуэты хозяев, занятых обыденными делами.

Немного подумав, Саша выключил верхний свет и зажег свечу. Поставил он ее на край стола, к самому подоконнику, чтобы из других окон непременно стало видно, как в его темной комнате горит толстая, оплавленная свеча.

Несколько раз он поднимался с кровати, чтобы слить в подставленное блюдечко воск, накопившийся вокруг фитиля. Но, в конце концов, махнул на это рукой — фитиль зашипел и погас, только вспорхнул от свечи дымный, сизый призрак. А Саша скинул домашние туфли, устроился поудобнее и уснул.

Тревожное и задумчивое настроение Антона Ижевского за вечер не улучшилось. До темноты пробродил он по городу и вернулся домой, не имея ни малейшего желания есть или спать. Уже открывая замок, он услышал, как часы бьют шесть.

Первое, что он увидел, было лицо кухарки Глаши. Старушка была бледна и напугана.

Антон тут же почувствовал, как волоски на коже вдоль позвоночника медленно становятся дыбом.

— В чем дело, Глаша?

— Батюшка Антон Савельевич, тут к вам пожаловали…

— Кто? Кубасов?

— Нет. Они не изволили…

— Это я, мой друг! — послышалось из гостиной, и в прихожую выглянул тот самый светловолосый господин, который столкнулся с Сашей возле Гостиного.

Взгляд Ижевского мгновенно похолодел, а челюсти сжались, как в мертвой хватке. Секунду-другую они, не говоря ни слова, смотрели друг другу в глаза.

— Глаша, иди на кухню. Оставь нас, — велел Антон.

Едва за старушкой закрылась дверь, он вихрем пронесся в комнату, едва не сбив незваного гостя. Тот лишь весело рассмеялся.

Антон, напротив, не знал, куда ему деться. Он сбросил пальто прямо посреди гостиной, взял в руки, а затем бросил какую-то книгу, отдернул гардины, выглянул в окно, шарахнулся от него прочь.

— Как же я надеялся, что обознался! Зачем? — спросил он, наконец. — Зачем вы здесь?

— А вы не пробовали мятный отвар, мой друг? Говорят, он успокаивает, — протянул господин. В его словах был едва различим английский акцент.

— Столько лет… Боже!

— А кто такой Кубасов?

— Купец. У нас с ним общее дело.

— У вас с ним? О, поздравляю, мой друг! Сумели-таки распорядиться деньгами и жизнью.

— Замолчите! Нет, это, право, невыносимо. Зачем вы здесь?

— А что ж с того, что мне полюбился Петербург, а вы — единственный мой здешний знакомый? — растерянно произнес англичанин, но затем хитро прищурился. — Ладно, не стану лукавить. Я действительно приехал сюда по воле случая, но теперь меня интересует тот очаровательный юноша, который имел неосторожность чуть не сбить меня с ног сегодня у Гостиного Двора. Кто он?

— Это мой племянник, — пробормотал Антон.

— Помнится, ты рассказывал, что был в семье первым и последним.

— А он не родной. Двоюродный.

— Вот как! А знаешь, жаль, если подобное начало знакомства стало бы и его концом. Ежели хочешь, заходи вместе с ним ко мне. Адрес ты знаешь — я не меняю старых привычек. Посидели бы вечерок за стаканом глинтвейна, как настоящие, старые друзья.

— Нет.

— Какой непреклонный! Жаль, жаль… Хотя, чему я расстраиваюсь? У него на фуражке ведь был номер его гимназии! Так и хочется познакомиться поближе с твоим племянником.

— Стой! Довольно…

— Да, мой друг?

Антон, потупив взор, подошел к англичанину. Тот уже не сдерживал улыбки в предвкушении его согласия.

— Хорошо, будь по-твоему, — вымолвил Антон. — Я приведу его. Скажи, когда.

— У меня самого свободно все время, так что не смею вас стеснять и неволить. Когда вам будет угодно.

— Мы с ним видимся в среду…

— В среду? Прекрасно. В среду я ничем не занят, ровно как во вторник и в четверг. Договорились! Ну что, друг мой, поцелуешь меня на прощание по русскому обычаю?

— Обойдешься, — процедил Антон.

— Ну и шут с тобой, mon méchant! До скорого свидания. Хотя, подожди минуту. Как зовут нашего мальчика?

— Александр.

— Чудное имя. Итак, до среды!

— Да, да… У меня только одна просьба.

— Слушаю.

— Я приведу его к тебе. Ты удовлетворишь свое любопытство и не ищи потом с ним встречи.

— Здесь будь по-твоему! — быстро согласился англичанин. — Ну, не унывай, мой друг. Я ведь его не съем. До встречи, — он хлопнул Антона по плечу и, распахнув так и не запертую входную дверь, поспешил прочь, будто времени у него вовсе не было.

На следующий день, в субботу, Елена Андреевна собралась в гости к подруге, Ольге Михайловне Аловской.

Да и не просто в гости — намечался чуть ли не поэтический вечер. Дело в том, что госпожи Аловская и Кононова и прочие дамы их дружеского круга были настроены на весьма мистический лад и со дня на день ожидали если не конца света, то хотя бы нового Мессию. А в последние месяцы еще и усиленно сочиняли гимны и элегии в честь предстоящих событий.

Как-то раз Саша спросил мать, вправду ли та верит во все, о чем говорит. Она лишь сказала, что он еще слишком мал, чтобы обсуждать с ним такие сложные вопросы.

Впрочем, это не мешало брать его в этот раз с собой. «Оленька и Софи захотели на тебя взглянуть», — пояснила она.

Что ж, слово большеглазой Софи было непререкаемо в этом кружке. Да Саша был и не против еще разок взглянуть на сие «благородное собрание». Свидетелем таких встреч он был лишь дважды, когда дамы собирались на квартире у Кононовых.

И вот, поутру Дмитрий Петрович удалился на работу (он владел и заправлял небольшой, но довольно прибыльной типографией), а Денис — к институтским товарищам, у которых он бывал чаще, чем в родном доме.

Елена все крутилась перед зеркалом. Не могла же она ударить в грязь лицом перед подругами! У Оленьки наверняка будет какая-нибудь обновка, а о Софи и говорить нечего.

Наконец она решилась и оделась во все черное. Главным доводом стало то, что с черным гардеробом прекрасно будет смотреться ее бессменное и любимое кольцо с огромным куском белого янтаря.

Затем она бросила в сумочку свою маленькую тетрадь со стихами и кликнула Сашу, который уже битый час маялся у себя, готовый к выходу.

На трамвае они проехали до Знаменской, а оттуда уже до квартиры Аловских было рукой подать. По пути Саша еще раз отметил, что ехать в трамвае по субботнему Невскому — особое удовольствие. За стеклом ведь открывается целая экспозиция самого разнообразного народу: и невероятно важных господ, и развеселых гуляк и студентов, и суетливых лавочников, для которых выходной день самый что ни на есть рабочий, и такой городской бедноты, для которой и разницы-то нет — выходной день или будний.

А возле Знаменской церкви нашелся и вовсе замечательный экземпляр: бородатый человечек, стареющий, но не дряхлый, несмотря на погоду — в ветхом тулупчике и ушанке, и, несмотря на время суток, — пьяный насмерть. Стоял он на самой паперти, рядом с убогими старушонками, одной рукой украдкой, стыдливо покуривая папиросу, а другою — прося подаяния. И ведь подавали!

Саша с матерью прошли через сквер, окружающий церковь, и свернули на Лиговский.

Они не то что не опоздали — они, оказывается, пришли раньше всех. То ли им так случилось выйти раньше, то ли остальные дамы были озабочены гардеробом еще больше, чем Елена Андреевна. Саша вдаваться в подробности и размышления попросту опасался.

Ольга Михайловна так и ахнула, взглянув на Сашу.

— Бог ты мой! Какой кавалер вырос. Когда бы не форма, так и не скажешь, что гимназист. Красавец, Леночка, весь в тебя!

— Вот уж неправда, — возразила Елена. — От меня у него волосы и только…

— Ну а в кого же? На Диму твоего и вовсе не похож. Кстати, как он поживает?

— Хорошо! В марте, правда, захворал ненадолго, но теперь уж все хорошо. Только все на работе пропадает. И сегодня вот, с самого утра…

— В субботу? Ох, совсем себя не щадит.

Тут в прихожей появился светловолосый молодой человек, веснушчатый и слегка растерянный.

— Добрый день, Елена Андреевна. Саша, здравствуй, — поприветствовал он гостей.

— Ваня, гости уж давно пришли! Где ж ты бродишь? — пристыдила Ольга Михайловна сына. — Ой, да что ж мы в прихожей стоим? Проходите, дорогие.

И она радостно погнала гостей в гостиную.

— Мальчики, вам, верно, скучно будет с нами. Идите, по соседству в цветах поболтайте.

Оба гимназиста поплелись в соседнюю комнату, в которой было устроено некое подобие зимнего сада. Во всяком случае, кадушек и горшков с цветами там стояло много, а среди них — ажурная, кованая лавочка, словно для настоящего садика или парка.

Гимназисты расселись по разным концам лавочки, Ваня взялся за оставленную им книжицу. Время потекло дальше…

Разговор двух дам в гостиной журчал, не замирая, в то время как в этом городском садике стояла тишина. Меж двух юношей всегда было обычное, дачное знакомство — уже несколько лет кряду их семьи снимали на лето дачи по соседству друг с другом. В городе же продолжали общаться лишь матери.

Четверть часа спустя прибыли еще две дамы: Вера Игоревна и Ариночка, самая юная в их обществе особа. Впрочем, недостаток лет она восполняла избытком ипохондрии.

Софи, они знали, вовремя не явится даже на Страшный суд, но никогда бы не осмелились попрекнуть ее этим. Она ведь была знакома с самой Зинаидой Гиппиус (да и не только с ней!) и исправно сообщала верной пастве вести и откровения о грядущей судьбе русской словесности и мира в целом.

Так что дамы ждали только Софи, а пока обсуждали последний выпуск «Весов»[1]. Разумеется, вскоре разговор их стремительно перетек в тему «о вечном». Первую скрипку тут заиграла Ариночка. «Да, я верю! — доносился из гостиной ее голосок. — Нет, я знаю! Я знаю, что грядет нечто великое. Мироздание остыло, человек засерел, обмельчал. Но у кого сердце не прогоркло, тот чувствует, как нагнетается в воздухе обновление мира. Люди творческие ведь все чаще обращаются к религии, к вечным образам, а значит — и к самому Господу! Это ли не знамение человечеству?»

— Как она верно все говорит, — прошептал вдруг Ваня, внимательно слушавший звон голоса молодой поэтессы.

— Тоже мне теолог. В розовых кружевах, любитель античности, — усмехнулся Саша.

— А ты у нас по Закону Божьему, наверное, отличник?

— Нет. Я ни по какому не отличник.

— Учеба не дается?

— Это я ей не даюсь.

Ваня открыл было рот, чтобы ответить, но тут же его закрыл, увидев стоящую на пороге мать.

— Сашенька, кому ты там не даешься? — с улыбкой подхватила Ольга Михайловна. — Да не бойся — не стану ничего выпытывать. Софи, наконец, пришла — хочет на тебя взглянуть.

И, взяв Сашу за руку, она торжественно вывела его в гостиную.

Если бы столик, за которым сидели дамы, не был круглым, то Софи непременно усадили бы во главе. Хотя, она и без того выделялась среди прочих. Она была высока ростом, коротко пострижена, а бледно-голубые ее глаза всегда были щедро накрашены.

— Хорош, — вынесла она вердикт, оглядев юношу с ног до головы. Говорила она тоже по-особенному, тщательно выверяя слова и придыхания. — Леночка, весь в тебя!

Елена пожала плечами, но с Софи спорить не стала. Та еще раз оглядела Сашу, уже более пытливо, подслеповато щурясь, и вновь обернулась к подругам.

Поняв, что больше тут не нужен, Саша собрался уйти, но Ольга Михайловна успела сунуть ему в руки котенка.

— Пусть у вас побудет, а то у Софи аллергия, — прошептала она.

Саша послушно взял кота под пушистое брюхо и поплелся обратно. На сей раз, освободив от горшка с фиалками видавшую виды табуретку, он уселся к окну, настойчиво начесывая холку котенка, который уже пригрелся у него на коленях.

В гостиной тем временем начались чтения.

Сначала Ариночка в неизвестном размере и сбивчивом ритме поведала, что чувствует себя «хрустальнокрылой стрекозой», отчего-то безвременно гибнущей среди «маковой зари», затем она стала саламандрой, затем змейкой и затем, наконец, упокоилась.

Маман тосковала по лермонтовскому Демону, сокрушаясь о его незавидной судьбе.

Феерический финал принадлежал, разумеется, Софи. Она зачитывала очередную часть своей гениальной поэмы на сюжет Евангелия. Новая песнь называлась «Иродиада» — то ли буквально в честь развратной царицы, то ли столь патетично в честь самого Ирода Антипы. В любом случае, вещь получилась очень мрачная, тяжелая и вовсе непонятная. И не столько избранный авторессой тяжелый слог, сколько ее собственная манера декламации заставляла вздрагивать при каждой рифме.

Далее последовали восхищения и поздравления подруг и скромное сообщение Софи, что переговоры с издателями уже ведутся.

Все это длилось часа два, после чего, утомленные беседой и вдохновением, дамы принялись пить чай. Подали его и в зимний садик. Вдобавок, к чаю прилагались пироги с капустой и пудинг с имбирем и цукатами.

Оголодавшие гимназисты так и рванули с насиженных мест к столику и подносу с едой.

— Ой… А на даче пироги с луком были, — мечтательно протянул Ваня, уплетая за обе щеки.

— Угу, — подтвердил Саша, забывшись на секунду.

Разошлись дамы уже часу в восьмом. На обратном пути Елена Андреевна решила пройтись пешком. Саша спорить не стал, а был только рад…

Уже начинало темнеть, Невский весь вспыхнул огнями. Двери Знаменской церкви уже закрывали, а по всему проспекту и на примыкающих улицах открывались и готовились к ночи ресторации, кафешантаны, питейные самого разного пошиба. Отовсюду долетали обрывки мелодий…

Дома Лиза накрывала ужин. За столом сидели Дмитрий Петрович и Денис. Папенька был отчего-то мрачен и неразговорчив, но у супруги спросил, как прошел день. Елена заверила, что Оленька Аловская чудесно выглядит и встреча прошла изумительно.

Поужинали быстро, молча и привычно.

[1] Журнал русских символистов, выходил до 1909 года

Глава вторая. Зверь

В среду Антон ждал Сашу неподалеку от гимназии, за первым же поворотом. Пришел он туда днем, но слишком рано, когда занятия еще не окончились, так что слонялся по мостовой, считая собственные шаги, и то и дело поглядывал на часы.

Наконец, завидев гимназистов, шагающих с занятий, он зашел чуть за угол и стал всматриваться в толпу мальчиков.

Сашу он завидел издалека: тот, распрощавшись с тремя товарищами, зашагавшими в другую сторону, пошел привычной походкой, чуть ссутулившись от тяжелого ранца.

Гимназист, похоже, так глубоко задумался, что ничего кругом не замечал, и остановился лишь после того, как Антон дважды его окликнул.

— Антон! Здравствуй. Отчего ты здесь?

— У меня к тебе дело, — сообщил Антон.

— Что-то случилось?..

— Разве бы я не сказал тебе тогда? Нет! Тут дело в другом. Как бы сразу сказать?.. Ты не против сегодня заглянуть к одному знакомому?

— Нет. А что за знакомый? Я его знаю?

— Так все не разъяснить. Пойдем быстрее — сам все увидишь.

Саше неловко было признаться, но такое приглашение немного огорошило его. Да и вел себя Антон странно, особенно, говорил — как будто веселым, но на деле — звенящим от напряжения голосом. И особенно — взглядом.

«Так смотрит, будто ему больно», — отчего-то подумалось гимназисту.

— Темнишь. Ну да что делать — пошли!

Шли они пешком, дворами, будто бы в сторону набережной Фонтанки, и вроде не слишком спешили. По дороге Антон уточнил, действительно ли Дмитрий Петрович занят до самого вечера и Саша может быть абсолютно свободен.

— Да он каждую среду раньше половины десятого не приходит! Антон, что с тобой? Может, не пойдем к этому знакомому?

— Глупости какие! Нет, душа моя, все прекрасно. Даже не думай тревожиться. О, вот мы и пришли.

Они поднялись на третий этаж. Мельком, словно уже привычно, Антон оглядел две двери и нажал на кнопку электрического звонка.

Открыли быстро. На пороге стояла и учтиво им улыбалась мулатка в строгом платье горничной.

— Проходите, господа, — пригласила она их, отступая чуть в сторону. — Мистер Лорел ждет вас.

Антон слегка подтолкнул Сашу внутрь. Тот принялся во все глаза рассматривать декор прихожей. Стены были обиты такими обоями, что казалось, будто они в золотистых шелках, под высоким потолком, в центре небольшой аккуратной лепнины, висела миниатюрная люстра, в которой каждый хрусталик сверкал каждой своей гранью. Почти всю стену напротив двери занимало гладкое, новехонькое зеркало, а прямо перед ним на специально отведенном столике, в виде дорической колонны, стоял миниатюрный Дионис.

Осматривая все это, Саша не заметил ни как ему помогли снять шинель, ни какими взглядами обменялись служанка и Антон… Она глядела, улыбаясь, а тот смотрел в высшей степени недовольно и даже хмуро.

Девушка поспешила отворить следующую дверь, и они прошли в гостиную. Несмотря на ранний час, гардины на окнах были задернуты, но от этого становилось еще уютней.

Здесь, как и в прихожей, все было красиво, ново и дорого. В высоких напольных вазах стояли кремовые лилейники.

На одном из двух больших, обитых светлой тканью диванов сидели двое мужчин. Первый, блондин в белоснежной сорочке с расстегнутым воротом, темных брюках и жилете и в просторном, цветастом персидском халате. Другой, рыжеволосый, был одет в темно-зеленый, в крупную клетку, костюм, на носу его поблескивали очки в тонкой позолоченной оправе.

Едва вошли гости, они прервали свою беседу и первый поднялся, и только тут Саша понял, что перед ними тот самый англичанин, с которым он давеча столкнулся у Гостиного.

— Добрый день, мой дорогой юный друг. И добро пожаловать, — молвил хозяин, улыбаясь совершенно искренне, даже радостно. Едва заметный акцент делал его речь даже приятной на слух. — Антон — наш с вами общий друг. К сожалению, он отчего-то не сразу узнал меня тогда, у Гостиного Двора. Зато теперь я очень рад приветствовать вас обоих. — Он с улыбкой посмотрел на хмурого Антона, на удивленного Сашу. — Позвольте представиться. Филипп Лорел, к вашим услугам.

— Александр Кононов, — отвечал Саша, пожимая протянутую руку.

— Доктор Саймон Мейерс, — представил Филипп своего компаньона, в котором Саша теперь точно узнал второго господина, бывшего тогда с мистером Лорелом.

Тот уже стоял рядом и с радостью подал руку каждому из гостей.

— Чрезвычайно рад встрече, — заверил он.

Филипп оглядел всех троих с довольной, прямо-таки кошачьей улыбкой, как бы говоря: «Наконец-то мы в сборе!»

— Кэт, можешь быть свободна, — отослал он служанку и тут же вновь обратился к гостям: — Прошу, садитесь…

Филипп и Саймон сели на прежние места, Антон с Сашей — на второй диван, напротив них.

И вот что странно — хотя Саше была неясна причина такой безоблачной радости англичанина, тот не вызывал в нем ни раздражения, ни неприязни. Тот скорее был мил и даже забавен — словно мальчишка, разворачивающий коробку с новенькими солдатиками.

Чтобы избежать неловкой паузы, Филипп поспешил начать разговор.

— Не перестаю удивляться петербургской погоде!

— Тогда несомненно, что вам для отдыха больше подойдет Италия, — проговорил Антон. — Зачем же мучить себя нашим скверным климатом.

— Я разве сказал, что здешний климат доставляет мне хоть какие-то неудобства? Он просто немало меня удивляет — и только. Особенно, как я понимаю, погода своенравна по весне. Жаль, что соответствующих исследований не проводилось, но, руку даю на отсечение, что именно весною самоубийства расцветают пуще подснежников.

— Почему? — изумился Саша. — Весна — это ведь не что иное, как пробуждение жизни.

— С какой-то точки зрения — да, — чуть склонив голову набок, принялся пояснять Филипп. — Но, согласитесь, Александр, что весной может пробудиться лишь то, что пережило зиму. Все-таки весна это не только возрождение нового, но и конец старого. Все силы — и людей, и природы — остались там, в борьбе за жизнь…

— Вы так говорите, мистер Лорел, будто не о смене времен года, а о Французской революции, ей-богу!

— Миром, мой мальчик, правят законы более древние, нежели Заповеди Моисея. И действуют они на все одинаковым образом, равно сильно и непреложно: и на перемещение небесных тел во Вселенной, и на жизнь кошки. Это, ежели хотите, и есть проявление высшего разума, именуемого Богом… Зима, Революция, война, личная хандра человека — за всем этим следует вначале опустошение и бессилие, но лишь затем возрождение, новый виток, новый росток жизни.

В разговор вступил и Саймон:

— Зимой было за что бороться, о чем мечтать. Пришла весна — сил не осталось вовсе, мечты не сбылись. Вот и все.

— Браво, мой друг, — Филипп даже хлопнул в ладоши. — Резоннее и я бы не объяснил! Да, Александр, я хотел кое-что оговорить по поводу ваших слов о неестественности войн и болезней. Но это через минуту другую…

Он поднялся со своего места и потянул на шнурок вызова прислуги. Вновь вошла темнокожая Кэт. На подносе у нее стоял пузатый глиняный котелок и четыре блестящих серебряных бокала на коротких ножках, похожие на миниатюрные кубки.

Водрузив поднос на стол меж хозяев и гостей, Кэт сняла крышку с котелка и стала разливать по бокалам дымящееся красное варево.

Не сдержавшись, Саша вытянул шею и заглянул внутрь котелка. В ровной, горячей, темной массе виднелись зерна и звездочки специй и золотистые дольки апельсина.

Видя его любопытство, Кэт украдкой улыбнулась.

— Надеюсь, вы любите глинтвейн? — обратился Филипп к гостям, задержав взгляд на Саше.

— Не знаю, — вдруг нерешительно пробормотал тот. — Ведь пост все-таки.

— Ах, бросьте! Вы в данный момент находитесь с иноверцами. Так любите?

— Откровенно говоря, никогда его не пробовал.

— Вот теперь и отведаете!

— Ему еще рано пить! — вдруг вскинулся Антон, чем насмешил англичан.

— Помилуйте! Неужто юноше в шестнадцать лет нельзя отведать легкого вина, да еще под присмотром старших? — искренне удивился Филипп.

Взяв полный бокал в руки, Саша задумался, вдыхая острый, пряный аромат.

— Осторожнее, Александр! Бокал серебряный и становится горячим в мановение ока. Не отопьете хотя бы один глоток — не сможете его более ни держать, ни взять в руки…

Сгорая от любопытства, Саша прикоснулся губами к краю бокала и отпил полный глоток.

Тем временем Антон опрокинул в себя бокал целиком. Впрочем, внимание на это обратил лишь доктор Мейерс, окинувший его почти сочувственным взором.

Пропустив в свое нутро жгучий поток, Саша вновь взглянул на стол и обнаружил прямо перед собой раскрытую коробку шоколада, отделанную розовым шелком.

«Ух-ты! От „Жоржа Бормана“, наверное!» — пискнула единственная мысль в разомлевающем мозгу. Все-таки единственный глоток глинтвейна пришелся на совершенно пустой желудок.

— Угощайтесь, мой друг! — Филипп чуток пододвинул коробку к юноше.

Пролепетав «Благодарю!», Саша протянул уже слегка нетвердую руку и взял крупную, гладкую конфету. На вкус она оказалась и сладкой, и самую малость солоноватой, маслянистой и, после горячего напитка, почти прохладной.

Филипп выждал минуту-другую, пока взор юноши чуть прояснился, и продолжил разговор:

— Итак, о неестественности войн и болезней… Лично мое мнение — да и не только мое, но и многих прогрессивных философов, — что в подобных явлениях человечество нуждается не меньше, чем в благополучии и размножении. Не беспокойтесь, мой юный друг, я поясню. Понимаю, мои слова могут показаться жестокой крамолой, но задумайтесь… Если бы по Европе в свое время не прошла череда войн и эпидемий, насколько перенаселена она была бы сейчас.

— Так дело, по-вашему, в «лишних людях»?

— Не беспокойтесь так, мой друг! Разумеется, с субъективной позиции это может показаться жестоким. Но взгляните на дело с исторической точки зрения.

— Да ведь эпидемии уничтожали целые города? Это хорошо для истории?

— Это плохо. Любая чрезмерность есть зло. Но периодические и умеренные войны и болезни как ограничитель человечества — есть благо.

— Умеренные? — опешил Саша. — То есть — когда не весь город вымер?

— Да, — спокойно и ровно отвечал Филипп.

— Простите, но тут не могу я с вами согласиться! Этой осенью у моего одноклассника сестра умерла от холеры. Такое в Петербурге не редкость, и эпидемии случались. Легко говорить, когда неизвестно кто «с возу». А я эту девицу видел, говорил с нею. Пусть бы природа нас меньше до размножения охочими сделала, чем так вот ограничивать!

— Ах, Александр! Вам еще стоит научиться глядеть на многие события иным взором — беспристрастным.

— Зачем?

— Чтобы лучше понимать устроение мироздания. Я глубоко убежден, что мир в своей первооснове двуедин — добро и зло существуют в нем на равных и одинаково необходимы и полезны для существования Вселенной. Сила созидания и разрушения. Одна не может существовать без другой… Из небытия явилась сила абсолютного созидания и что она породила? Сатанаила с его воинством — силу разрушения.

— Любой богослов скорее повесится, как Искариот, чем согласится с вами.

— И правильно сделает. Библию, особенно Ветхий Завет, не стоит понимать буквально. Все древние тексты, легенды, мифы построены на символике и метафоре. Они лишь скрывают смысл…

Слушая, Саша выпил еще один глоток и отправил в рот следующую конфету.

— Ей-богу, мистер Лорел! Вас бы к нам в гимназию. Вас так занятно слушать!..

Филипп усмехнулся и, пряча улыбку, на мгновенье опустил взор на свой бокал. Все это время он держал его, не выпуская. Саша даже удивился — как он не обжигается.

— Право, Александр, вы преувеличиваете мои риторские способности. Впрочем, я люблю рассказывать и рассуждать.

— А вы верите?

— В то, о чем говорю? Разумеется. Просто я не могу поверить в то, что истинное блаженство доступно лишь малому кругу избранных, которые хорошо вызубрили правила и исправно соблюдают их. Какой громадный мир — сколько народов, эпох, великих идей — лежит за пределами Христианства! И лишь поэтому сей мир должен погибнуть? Вот эта мысль мне противна…

Переводя дыхание, Филипп задержал взор на котелке — в центре стола, в центре гостиной — тот стоял между собеседниками, словно общий котел с темным варевом.

— Александр, хотите ли услышать одну историю о древнем, нехристианском зле? — спросил Филипп через несколько мгновений, вскинув хитрый взор на Антона.

Почему-то именно от этого его тона Сашу пробрала легкая, будоражащая жуть.

— Очень, — признался он.

— Знаете, есть множество — о, превеликое множество! — всевозможных мифов и сказаний, повествующих о том, как сложились основы нашего нынешнего бытия. Как и откуда появились всевозможные «темные» силы… Лично мне нравится одна, мало известная широкой публике. Может быть, наш друг Антон и слышал ее прежде, но легенды и предания для того и существуют, чтобы, слушая их, мы лучше узнавали самих себя. Так, Антон?

Антон подлил себе еще горячего вина.

Вдруг стали слышны отзвуки внешнего мира, доносящиеся из приоткрытого окна: звонки трамваев, мерный рокот колес, цокот лошадиных копыт, единый говор толпы и чьи-то резкие выкрики.

Затем Филипп заговорил, отчетливо вспоминая каждое услышанное когда-то слово и пробуя впечатления юного гостя на вкус, как тот пробовал конфеты…

***

На заре мира юные боги пришли на Землю. Новый мир был подобен саду, населен зверьми, птицами и рыбами, и все покорялось богам, потому что лишь у них был разум.

Боги забавлялись, играя с Землей, поднимая со дна морей острова или погружая их в пучину, протягивая по долинам ленты рек или сталкивая друг с другом пласты земли и вздымая к небесам горы. И всякая тварь бежала и ползла прочь, а после покорно стремилась к новым пастбищам и водопоям.

Тоскливо стало богам в молодом мире, и от тоски они решились играть с тем живым, что уже было на Земле.

Боги разбрелись по миру, и каждый взял что-то земное, что любил более всего и что-то от себя, от самого своего сердца. И из этих двух элементов боги создали людей.

Так и вышло, что люди оказались разного сорта и масти: кто-то был создан из размолотого зерна, кто-то из дерева, кто-то из глины — много материалов взяли от Земли боги.

А одно божество решилось воплотить свои помыслы, вложив разум в диких зверей. И случилось небывалое — твари пробудились и увидели мир вокруг себя и самих себя внутри этого мира.

Люди, лишь недавно бывшие стадами и стаями животных, теперь жили в хижинах на развалинах древнего города. Когда-то в этих чертогах жили боги, и там служили им бестелесные духи.

Теперь, оставшись без собратьев, разбредшихся по свету, божество ушло в глубину подземных пещер.

Пищу и подношения ему подавала юная дева. Ее выбирали среди дев племени, а когда она расцветала и становилась готовой к рождению сыновей, ее отдавали в жены мужчине из семьи вождя.

Эта же дева поддерживала жизнь Огня в светильнике над входом в храмовые пещеры. Когда-то на свет именно этого Огня и пришли первые звери, ставшие людьми, от него были зажжены все очаги и лампады в селении. Люди чтили Огонь и с трепетом берегли его, ибо божество сказало им, что Огонь — суть разум. Стоит ему погаснуть, и душа погрузится во тьму.

Люди возделывали поля и сады, разводили скот, и радовалось божество, видя, как долгие лета уходят в прошлое, как сменяются поколения и его народ процветает.

Однажды дева, служившая божеству, навеки покинула пещеры, чтобы стать женою брата вождя. Вместо нее жрецы выбрали иную деву, едва вступившую в пору своей юности. Она была подобна бутону, но никто тогда не мог помыслить о том, какая чернота, какой тлен скрываются в его сердцевине и лишь ждут своего часа.

Неизвестно, что за имя дали деве при рождении, но столетия спустя у нее появилось множество имен, и одно из них было «Мара[1]». Волосы ее были, как кровь или как темный огонь, а глаза — как две черные ониксовые капли.

Вождь выбрал ее в будущие жены своему сыну Аспиру. Хотя он и не был старшим сыном, зато был храбр и силен, и именно его вождь называл своим наследником.

Старший сын вождя, Нер, не был ни воином, ни охотником. С детства любил он бродить по руинам города, всматриваясь в узоры, в рисунки, в письмена богов. И божество благословило его, вложив в его разум знание древнего языка. Нер смог не только читать письмена, но и создавать их сам

...