Натан ДЕВЕР

ИСКУССТВЕННЫЕ СВЯЗИ

Перевод с французского Тимофея Петухова

Москва, 2026

18+

Nathan Devers

Les Liens Artificiels

 

© Éditions Albin Michel, 2022

Published by arrangement with Éditions Albin Michel and SAS Lester Literary Agency & Associates

 

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2025

 

Перевод с французского Тимофея Петухова

 

Девер Н.

Искусственные связи / Натан Девер ; пер. с фр. Т. Петухова. — М. : Синдбад, 2026.

ISBN 978-5-00131-731-9

Разочарованный в жизни молодой музыкант Жюльен Либера открывает для себя в Интернете видеоигру, которая воссоздает реальность с абсолютной точностью и колоссальным размахом, является зеркальным отражением планеты Земля. Это мир, в котором возможно все. Это второй шанс для Жюльена стать тем, кем он хотел стать. Нужно лишь создать учетную запись — и можно начинать жизнь с нуля.

Добро пожаловать в Антимир!

 

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

 

 

 

Посвящается Хайдеггеру, Генсбуру, а также Анаэль. И всем душам, чувствительным к обаянию небытия

Ищу другую жизнь и грезы наяву,

Мира́жи во плоти, подобия без фикций,

Хочу, чтоб тени мне открыли вдруг глаза

И новый мир затмил наш старый мир собой.

Там мы — враги? друзья? — не встретившись ни разу,

Все будем сплетены, но на другой манер.

 

Нам предстоит стереть наличье всех вещей,

Вселенную создать, воздушней наслажденья,

Где поплывем мы сквозь изображений сеть.

И сублимируем людские две пучины,

Два тягостных бича — молчанье и хандру, –

Погонщики надежд, две половины бездны.

 

Мир потому гнетет, что не умеет быть.

Все в нем — как черновик ненужного страданья.

Кругом чего-то нет, и это не восполнить.

Здесь нечего желать: нам нужно то, что вне.

Тогда поднимемся навстречу той заре,

Прекрасной от грядущих вознесений.

 

Я жду, что человек гармонию найдет,

Что выберемся мы из-под ярма рожденья.

Нас в небо унесет поток бесплотных волн,

И там, между времен, мы, плавая в эфире,

В слепящих отблесках исчезнувших вещей,

Простимся с телом — и задышим наконец.

 

Возвысим в уголок забившуюся душу.

В саду грядущего уж зреет высший плод:

Век, что исполнит все вчерашние мечты,

Рай, зародившийся в тени небытия.

И я вам не клянусь, я прямо утверждаю:

Мы выстроим его, тот новый мир людей.

 

Есть кредо, есть девиз, которого ждет мир,

Простая мысль, на свет готовая пробиться,

Так чист этот посыл, что может и обжечь.

Оставлю его тут, угасший, безголосый:

«Мы вместе можем жить, но лишь когда мы порознь.

Лишь порознь вместе мы; а вместе — только врозь».

Пользовательское соглашение «Антимира»

 

 

7 ноября 2022 года в Сети появился новый профиль под именем «Жюльен Либера – 2». Как нетрудно догадаться, это событие было встречено полным и всеобщим безразличием. Но Жюльен Либера не терял времени. Первая запись на стене явила миру снимок экрана: черный прямоугольник с текстом. Скупые фразы, фиолетовые буквы. Завтра, гласил текст, автор в прямом эфире совершит «символический жест». Сомневаясь, что такое заявление способно кого-то привлечь, он дописал, что каждый, кто подключится к трансляции, «запомнит это на всю жизнь». Затем нужно было разослать ссылку знакомым, а когда список друзей кончился — случайным аккаунтам. Вдобавок платная услуга предлагала быстро увеличить охват страницы, что было первейшей необходимостью, а потому Жюльен пустил на это остатки своих средств.

Сарафанное радио и платное продвижение дали плоды. К полуночи под его объявлением уже стояли сотни лайков. Вот только восприняли ли его всерьез? Впрочем, это не имело значения. Разумеется, издевательские комментарии, высмеивающие пафосный псевдозагадочный тон его заявления, сыпались лавиной, — но лучшей рекламы и быть не может. Шутники слетались на его страницу как мухи. И, сами того не желая, освещали ее. В конце концов, вся их язвительная ирония — лишь банальный способ скрыть любопытство, сомнения, желание подглядеть хоть одним глазком: а вдруг у этого незнакомца и правда что-то есть за пазухой? Вдруг он и правда готовит нечто грандиозное? И вот уже запахло интригой. А если кто и насмехался, то больше для очистки совести. Словом, все происходило ровно так, как Жюльен себе и представлял. Готово: дальше шестеренки закрутятся сами. Нужно только молчать и до самого начала уйти в «режим полета». Преисполненный решимости, он выключил телефон и пошел спать.

 

Трансляция началась с задержкой в пару минут. Камера смотрит куда-то вбок. Сперва показались ноздри Жюльена — два кратера со множеством разрозненных волосков, — потом лоб в пикселях, мутное ухо, пара растрепанных прядей, подбородок в профиль. Телефон дергался слишком быстро, изображение смазывалось. Наконец Жюльен поставил его как следует и не спеша выровнял кадр. Теперь был виден весь его торс. Он стоял неподвижно, вперив в камеру взгляд, так что видео стало походить на фотографию. Внизу экрана сменяли друг друга комментарии. Хейтеры изощрялись в остроумии: «чё чел застыл? истукан какой-то, жуть!», «это что за хлебало пьяного телепузика? лол». И в чем-то они были правы. Выглядел он странно: не понять, что за выражение на лице. Чем-то он напоминал «изысканный труп» — рисунок, который дорисовывают по очереди, не глядя, или скульптуру, слепленную в несколько рук, причем небрежных и жестоких. Которые вдобавок мешают друг другу, пытаясь воплотить разных людей, и постоянно спорят. Как будто эти руки делали наброски Жюльена, которого каждый хотел видеть по-своему, перечеркивая зарисовки соперников, возвращались к началу и в конце концов породили общими усилиями этот жуткий слоеный пирог. Лицо Жюльена не было уродливым: оно казалось невозможным. Как если соединить в одно физиономии идеального зятя и человека отчаявшегося. Лицо поверх рожи, рожа поверх лица — будто они вели тщетную войну на истощение, копируя друг друга.

Он долго простоял не шевелясь. Молча пронзая камеру взглядом и рассказывая так свою жизнь. Казалось, он пытается выпустить наружу ту самую рожу, одновременно обнажив лицо и примирив их наконец. Зрители стали проявлять нетерпение: «Пфф и в чем прикол?!», «Чё этот болван делать будет?», «а прикиньте чуваки, он щас с собой покончит хаха», «мля он нас взглядом облучает? да у него ядерный могильник вместо мозгов». Некоторые даже стали отключаться: «таких чудил с кликбейтней и тупыми объявами пол интернета. с меня хватит. пока придурки».

Зато Жюльен пребывал в полном покое, почти умиротворении. Он не спеша взобрался на стол, открыл окно и встал на край. Зрители разделились. «Черт надо звонить спасателям срочно!!», «Чел не делай этого плиз» — кричали одни, тогда как другие ликовали: «он решил, что он голубь из Телепузиков», «ну и псих, у него видать белочка», «давай придурок покажи как летать умеешь!».

Снаружи шел дождь, а голова у Жюльена совсем не кружилась. С молочного неба валился тяжелый серый свет. Ливень был сильный. Он чертил вертикальные полосы, скрепляя тучи с землей гарпунами, которые, пролетев сквозь дневной свет, входили в пустоту. Трудно было вообразить, что эти линии несут в себе воду. Бульвар внизу был широкий, машины ехали между рядами каштанов. Жюльен взял телефон в руку. В широко распахнутых глазах читался непоколебимый и глубокий покой. Оставалось лишь воссоединиться с ним. Дождь полил сильнее, и он стал падать вместе с водой. В этот миг Жюльен не кончал жизнь; он был каплей, летящей среди прочих.

 

Так, значит, лил дождь — и жизнь проливается так же. Сдаваясь, даже не начавшись. Она летит вниз по тупиковой траектории, и полет от нее не зависит. Стартовав ниоткуда, она кончает ровно в той же точке, правда, растеряв по пути высоту. Влекомая собственной тяжестью, она — лишь упрямое ускорение навстречу пустоте. Хуже всего, что она не может выбрать предстоящий путь: все расписано заранее, приходится вверять себя ветру, окружающей среде и враждебным силам. Капля падает прямо, ни на миг не отклоняясь от своей линии, не решаясь ни станцевать по пути, ни сбежать, ни освободиться. Она все меньше, все ниже, но так и не свернет в сторону. Время идет, поражение близко. И тут ориентиры пропадают вовсе, все вверх дном.

Земля приближалась, и комментарии к видео множились. Оскорбления исчезли, их полностью вытеснили возгласы ужаса. «Блин нельзя же сидеть сложа руки», «спасите его кто-нибуть!», «бедняга», «боже вот жесть». Все эти короткие глупые реплики никак не вернут его обратно в окно. Они писались напрасно, сопровождая в полете Жюльена и застилая собой асфальт, о который вот-вот разобьется его тело. Еще миг, и голове конец. Она разлетится под черно-белым небом. Лениво, как мягкий сыр, вытечет мозг. Лужа крови расползется вокруг исковерканного тела кривоватым ореолом. Между автосервисом «Ситроена» и центром имени Раймона Дево, среди голубей, помета и раздавленных бычков он предаст себя смерти Христа, нелепой и возвышенной, в безвестности и славе.

 

Это не первый случай, когда кто-то совершает самоубийство во время прямой трансляции в соцсетях. Честно говоря, в интернете вообще ничего первым не сделаешь. Все уже кто-то пробовал до нас. Так что выход из окна на камеру, на момент версии Жюльена, успел стать самостоятельным жанром со своими законами и общими местами. На различных интернет-платформах скопилось немало таких примеров. Каждый раз платформы задним числом закрывают доступ к видео, чтобы не шокировать чувствительных пользователей.

Таким образом, жест Жюльена не отличался особой оригинальностью. В ближайшие дни в газетах напишут, что молодой преподаватель фортепиано покончил с собой на глазах у сотни ошеломленных зрителей. Его бывший работодатель, Институт музыки на дому, почтит в официальном сообщении память проработавшего у них почти семь лет приятного юноши, исполненного прекрасных качеств, всегда увлеченного своим делом, хотя и загадочным образом исчезнувшего в последние месяцы. Обе записи соберут в социальных сетях грустные смайлики от опечаленных читателей. На телевидении новостные редакторы посчитают это происшествие симптомом сгущающегося нигилизма. Нормально ли — будут вопрошать они в изумлении, — что наша молодежь кончает с собой в формате селфи? И не кажется ли неприемлемым, чтобы не сказать непостижимым, что наблюдавшие за этим пользователи писали настолько злобные комментарии? Почему эти подлецы прячутся за выдуманными никами? Что делает администрация платформы, чтобы предотвратить подобные трагедии? И вообще, куда катится этот безумный мир? В нем не осталось здравого смысла?

Однако спустя недели, месяцы, годы — по прошествии, как говорится, времени — начнут всплывать другие, более конкретные вопросы, акцентирующие внимание на всем, что в этой истории не вяжется. Почему Жюльен упорно молчал, пока вел трансляцию? Если основным мотивом было выставить свое самоубийство напоказ, разве он по логике вещей не должен был как-то объяснить собравшейся «публике» его причины? Но нет, он ничего не объяснил, не оставил тем, кого взял в свидетели, ни единой подсказки, ни единой зацепки, ни малейшего намека, чтобы хоть что-то понять. Просто молчаливая смерть, полубесстрастный, полувдохновенный прыжок, безразличие будущего покойника к потоку издевок, выражение на лице жертвы уверенной обреченности и невозмутимости  — все это походило на какую-то мрачную постановку. С одной стороны, казалось, что он тщательно все обдумал, а с другой — что он действовал по наитию, спонтанно. Так бывает с абстрактными представлениями или с зашифрованными посланиями. Никакой прощальной записки, если только не считать за нее тот снимок экрана, где он называл свой выход из окна «символическим жестом». И в чем тут символ? А главное, почему он так вызывающе смотрит в камеру? Почему лицо такое умиротворенное, без тени уныния, почти счастливое — в тот самый миг, когда он шагает в пустоту?

Мало-помалу правда начнет делать свое дело, пробиваясь первыми, еще нетвердыми догадками. Упорствуя в сомнениях, она отправится собирать клочки гипотез. И на своем пути наткнется — когда по случайности, а когда и благодаря настойчивости — на крохи фактов, вцепится в них как в опорные крючья, и они, возможно, выведут к новым предположениям. Чтобы склеить вместе эти кусочки объяснений, зачатки фрагментов неведомого пазла, в надежде, что они сойдутся краями, нужно запастись терпением. Если усердствовать в этом неблагодарном деле, удастся увидеть, как они все чаще начинают складываться в единое целое, наполненное смыслом. Жизнь Жюльена понемногу даст себя откопать. Она, потонувшая в забвении, поднимется из глубин, куда должна была кануть навечно. Постепенно она всплывет на поверхность, и можно будет восстановить ее почти точь-в-точь такой, какой Жюльен ее прожил. Так, в свой срок, это рядовое происшествие вновь озарится, но собственным светом — светом события.

Глядим мы в телефон, в любой другой экран —

Нигде таким, как я, не отыскать покоя.

Все только хуже: злость берет — не продохнуть.

В озерах желчи и убогости ума

Мы тонем от обид, непонятости, гнева.

 

Вот, стоило включить свой старый ноутбук,

Все понеслось само: листается вниз лента.

Как любят отрыгнуть соцсети поток помоев.

Что в них найдем? Бредятины фонтан.

Упадок налицо. И дальше — только хуже.

 

Не люди мы теперь: всяк — вопиющий пуп.

Расскажем про себя, дизлайкнем или лайкнем.

Внимание привлечь пытаясь понапрасну

На полках мировой безбрежной распродажи,

Где все, чем хвастаем, слежалось в пласт руин.

Листая ленту

Часть I
В ЛЕНТЕ НОВОСТЕЙ

Глава 1

Воскресенье в Рёнжи — больной день. Жюльен, сколько здесь жил, всегда старался во что бы то ни стало вернуться домой попозже. С утра и до самого вечера город накрывало беспросветным одиночеством. На пустынных улицах в радиусе двадцати минут пешком не было ни одного открытого магазинчика. Тем, кто отважится-таки выйти из дома, окна офисов намекали, что закрыты не только они, но и весь город. Ренжи напоминал зону отчуждения после ядерной катастрофы. Если бы не шум самолетов, взлетающих из Орли, можно было забыть, что люди существуют. Наверное, в самолетах пассажиры потягивали томатный сок, слушая, как стюардесса называет страну назначения, в которой пляжи спорят за первенство с морем. Жители Ренжи, сидящие по квартирам как затворники, спокойно дожидались, пока сядет солнце и начнется очередная неделя, словно смирились со своим пассивным растительным прозябанием на окраине международного аэропорта. Между ними как бы установился негласный договор: по воскресеньям почти не покидать домов — и никому не приходило в голову нарушить царящие в городе пустоту и безмолвие, дух вечной самоизоляции.

Жюльен жил в Ренжи с восьмого февраля. Расставшись с Мэй — когда она выставила его из квартиры-студии, которую они снимали вместе, — он попытался, хоть и без особой надежды, добиться помощи от родителей. И был прав: без толку. Они пустили в ход одну из фирменных отговорок: ставни надо красить, пришел баснословный счет из-за проблем с сантехникой, у машины мотор сломался … У них всегда был трудный период. Жюльен знал эту их привычку заговаривать зубы, пудрить мозги, оправдывать свой врожденный эгоизм чушью всех мастей. И когда за ужином он рассказал им о положении, в котором оказался, а отец ответил, что при всем безграничном желании никак не сможет помочь ему даже с частичной оплатой аренды, он не нашел в себе сил на праведный гнев. И только заверил, что все понимает. В чем-то даже искренне: он уже не в том возрасте, чтобы обвинять родителей в собственных бедах.

Планомерные обходы сдаваемого жилья вынудили Жюльена отказаться от первоначального замысла не слишком удаляться от улицы Литтре. С его резюме в «настоящем» Париже пределом возможностей была темная каморка с удобствами на этаже, и то с натяжкой. Приходилось принять горькую правду: будучи молодым «работником искусства», он не мог достойно поселиться в столице собственной страны. Каждый вечер горизонт его поисков все расширялся, пока однажды не попалось объявление: в центре Ренжи сдается в субаренду квартира-студия. На тот момент ему казалось, что это временная мера: он перекантуется там дней десять, или месяц, а потом перекочует в пригород поближе, вроде Монружа или Исси-ле-Мулино. Так что он даже не стал обустраивать свое пристанище. «Пристанище», впрочем, не самое точное слово. По духу Ренжи напоминал не пристань, а скорее нейтральные воды. Этакий зал ожидания размером с город.

Десять дней растянулись на три месяца, и Жюльен оставил всякие мысли о переезде. Не то чтобы он чувствовал себя в Ренжи как дома, вовсе нет. Ничто не выразит безразличие и апатию лучше этого городка, зажатого между автострадой, складами и аэропортом. Тем не менее в одном этот город-спутник был ему под стать. Ни слишком провинциальный, ни слишком обезличенный, Ренжи представлял собой не маленький городок, а большой город в миниатюре. Населен он был главным образом офисами, так что кофемашин здесь насчитывалось больше, чем жителей. По этой причине человеческие особи встречались довольно редко. При том что все вокруг тщательно одомашнивалось: взять хотя бы цветы, которые муниципальные власти сажали направо и налево, чтобы повышать комфорт подопечных и занимать престижные строки в рейтингах. Так что Ренжи был местом, где ничего, совершенно ничего не происходит, но где в самом воздухе витает чарующий и нелепый аромат: запах приключений, которые так и жаждут явиться на свет, но ищут отправную точку.

 

Хотя в тот вечер как раз таки наклевывалась эпопея: впервые за долгое время Жюльен сыграет концерт в одном баре в Пятом округе Парижа, в честь открытия после перерыва. Хозяин заведения Piano Vache Тибо Партен сообщил ему эту великую новость в триумфальной эсэмэске: «Хеллоу, мой дорогой пианист, с радостью спешу сообщить: спустя два года мы наконец поднимаем ставни и возобновляем наши spring jazzy-вечера! Ясное дело, нагрянет много американцев. Так что я подумал забабахать им подборку музыки из фильмов Вуди Аллена, как в старые времена… Как думаешь, успеешь к следующей неделе приготовить композиций десять? Если да, 100 евро тебе ок? Твой друг, Тибо».

Piano Vache располагался на вершине холма Святой Женевьевы, чуть ниже Пантеона, на узкой улочке Лаплас, где каждый вечер оседали тучи отпускников, ищущих приключений. Нужно сказать, что с тех пор, как в 2011 году на экраны вышла «Полночь в Париже», число туристов, которых привлекал этот район, постоянно росло, едва не обогнав Монмартр и Елисейские Поля. Действительно, в фильме Вуди Аллена главный герой, идеалист-американец, которого сыграл Оуэн Уилсон, мечтательно прогуливается по Пятому округу. В полночь, пока он разглядывает фасад церкви Сент-Этьен-дю-Мон, случается чудо: он переносится во времени и оказывается в Париже «безумных двадцатых» вместе с Хемингуэем, Фицджеральдом и даже Пикассо.

С тех самых пор упомянутый фасад воплощает собой парижскую сказку; для каждого, кто приезжает в Париж летом, он теперь — обязательный пункт программы. Каждый вечер десятки туристов закуривают здесь сигарету с трепещущим от адреналина сердцем. Поскольку чуда а-ля Вуди Аллен не случается, они бредут дальше, ища какой-нибудь достойный романа бар. И, на счастье Тибо Партена, заворачивают на улочку Лаплас с настолько узкой проезжей частью, что дома как будто обнимаются у вас над головой. Не успевает сигарета погаснуть, как перед туристами вырастает витрина Piano Vache с арочными окнами и ламбрекеном в стиле ретро. Название заведения на маркизе выполнено в винтажной графике: вдоль края каждого основного штриха идет тонкая линия, отчего надпись как будто пританцовывает. Все больше приходя в восторг, эти «бургеры», как называл их иногда Тибо Партен, заходят в зал с приглушенным светом и стенами, покрытыми нонконформистскими афишами, тут же им уже несут пиво, и до часу ночи Париж превращается в праздник.

Подобно почти всей мировой экономике, Piano Vache жестоко пострадал во время коронакризиса, как и другие магазины, бары, ночные клубы, бистро и рестораны. Череда самоизоляций, их отмена, отмена отмены, комендантский час, обязательные маски, пропуска для прогулок по городу и прочие предписания на фоне полного отсутствия туристов привели к тому, что Тибо Партен был вынужден объявить себя банкротом. Бар стоял закрытым почти два года, пока лицензию не отдали новому владельцу. В эсэмэсках, посланных Жюльену с 2020 по 2022 год, Тибо изощрялся в противоположных, но не взаимоисключающих обвинениях: то накидывался на «болванов в правительстве», то, в минуты бесконечной усталости и смирения, осыпал бранью «чертову корону», «ублюдочный вирус, который портит нам жизнь» и «эту *** болезнь». В приступах злобы он никогда не упрекал пандемию в том, что она убивает людей. Кажется, он больше злился из-за того, что она потопила его бар.

Что, однако, не помешало оптимизму 15 мая 2022 года вновь нагрянуть к нему. Войдя в зал, уже на три четверти полный, Жюльен подумал, что здесь почти ничего не изменилось, если не считать, что стало как будто чище: стены под покровительственно нависающими балками по-прежнему украшали граффити и плакаты с Че, но свет был ярче, а столики сверкали, будто патина грязи и пятен от разлитого спиртного испарилась сама собой. Расставляя партитуры, Жюльен приметил двух-трех зрителей, за которых будет держаться взглядом весь вечер: чтобы через равные промежутки замерять пульс аудитории. Во-первых, столик с американками, которые смеялись на публику и снимали сторис. Чуть дальше — пенсионера с оспинами на щеках, который, глядя в пустоту, заливал в себя пинту пива. Наконец, в углу, по другую сторону зала, пару, ожидающую заказ. Мужчина, очень загорелый, был в кедах и белых брюках. Он старательно держал прямую спину и каждые десять секунд поправлял прическу. Когда его подруга отворачивалась, он украдкой разглядывал ее профиль, робко придвигаясь на пару сантиметров. Очевидно, хотел обнять ее за плечи, но боялся. Девушка беспрестанно поправляла маску — вместо макияжа.

— Ladies and gentlemen, welcome to the Piano Va-a-ache!

Товарищ Партен выдал несколько фраз на английском, пересыпая свою речь ключевыми словами: трижды упомянул French style и Parisian way of life. Жюльен слушал вполуха, думая, существует ли заодно «Parisian way of пилить на электричке, чтобы заработать сотню в китчевом баре». Порассуждав затем о теме вечера, Партен незаметно подмигнул Жюльену: это был условный знак начинать музыку.

Опустив пальцы на клавиши, Жюльен почувствовал, что от вида собственных рук у него начинает кружиться голова. Вот они, широкие и негнущиеся, как лопасти старой турбины, отяжелевшие от скопившейся в них неловкости всех сортов. А если турбина не заведется? Если механизм заржавел? Больше всего его пугал безымянный: в отличие от большого и указательного, этот «палец любви» начисто лишен самостоятельной силы. Он привязан к среднему, как вторая вишенка на том же черенке, заперт в суставе и не может подняться в одиночку, чтобы замахнуться и ударить по клавише как следует. Перестанешь упражняться — и он уже что-то вроде пальца ноги, бесполезный, как сухая ветка. Ну а сам Жюльен — если не считать фортепианных уроков — сколько уже не играл на настоящем инструменте, перед настоящими слушателями? Что, если он потерял сноровку? Жюльен попытался отогнать эту мысль, но было поздно: синдром самозванца вернулся, тут как тут. Уже зашумело в висках. Сердце застучало быстрее, как сбитый метроном. Все пропало, мелькнуло у него в голове, потому что он знал: он моментально теряется, когда боится растеряться.

Take the A-Train никогда не звучит дольше пары-тройки минут, в каком темпе ни играй. Эту пьесу Жюльен знал наизусть. Поначалу пальцы частят трелями, гудят, как свисток паровоза, и лезут на диезы: поезд трогается. Затем медленно вступает вторая рука. Она небрежно кувыркается где-то слева, вдруг прыгает через клавиши и тут же скатывается обратно вниз. Из этих подъемов и спусков вырисовывается хриплая, невозмутимая фраза. Мы узнаем басовую линию, которая будет с нами до самого конца, как шатунный механизм. Правая рука начинает подергиваться. Клавиатуру она принимает за огромный батут. Она взмывает над ней, как паук-скакун, и падает на лапки, избегая неверных клавиш. Между восьмушками успевает зависнуть, свингуя и приплясывая в воздухе вместо выпущенных нот. Если попасть в струю, то пианист забывает про руки и улыбается, глядя в глаза зрителям. Он сел с ними в тот самый поезд «А», и его уже полным ходом несет джазовый вагон, звуки потряхивает, музыка бежит враскачку, а посетители пританцовывают.

Вот только Жюльен никак не мог отогнать роковую навязчивую мысль: не сходит ли его A-Train с рельсов? Еще на вступлении пальцы соскользнули не на ту клавишу и проворонили восьмушку. Никто не заметил, но из-за ошибки он напрягся, от напряжения стал потеть, отчего совсем запаниковал и даже думал остановиться и начать заново. Но инстинкт самосохранения приказал продолжать как ни в чем не бывало. Ему совсем поплохело. Пытка затягивалась, а когда он бросал взгляд на пальцы, ему казалось, что те вот-вот переломают себе кости, объезжая диезы с бемолями, как самые бездарные лыжники на слаломе. Хохот американок добил его, сократив муки. С той секунды ему казалось, что у локомотива вконец сорвало тормоза, и он понесся тараном сквозь все препоны и диссонансы, испустив дух под суровыми взглядами Партена и Че Гевары.

Тем не менее посетители по привычке похлопали, за исключением пенсионера-очкарика, который вздыхал, изображая таинственность. Что до американок, они были явно довольны получившимися сторис. Похоже, только скромная парочка не заметила провала; загорелый парень в белых штанах был слишком занят попытками сближения. Ладони, как пешки в шахматной партии, размеренными шажками приближались к руке его подруги. Та никак не реагировала. Выжидала.

Влив в себя три глотка пива, Жюльен немного очухался. Чтобы справиться с Rhapsody in Blue, нужно закрыть глаза и представить первые кадры «Манхэттена»: над геометричными небоскребами занимается черно-белый рассвет. В антураже стальных фасадов и слепящих неоновых вывесок пешеходы идут на работу, покинув дома. Они спешат, но без суеты, смешиваются на фоне витрин, такси, магазинчиков на первых этажах высотных домов. Нам думается, что каждый несет с собой свои маленькие секреты: романы, тайные свидания. Все бегут навстречу собственным перипетиям, пока солнце играет между домами-башнями в прятки. Огромное здание на углу глотает солнце, как облако: ночь посреди дня. Но вот оно выходит снова, засияв еще ярче, и мечет лучи в океан вязов: Центральный парк купается в его блеске. Затем темп ускоряется, музыка движется дальше, мелькают силуэты. Мелодия обретает устойчивость, и вот уже стемнело.

Ну что, Гершвина он тоже запорол? Публика реагировала по-разному. Американки рассчитались и ушли: не из-за того ли, что он сделал из «Манхэттена» пошлятину, а из Нью-Йорка — Пхеньян? Зато у пожилого мужчины подрагивали плечи. Что до затюканных голубков, они все боялись перейти к делу. В общем, никакой конкретики. Весь оставшийся вечер Жюльен плелся от композиции к композиции, пытаемый сомнениями и нотами. Бесплатные стаканы пива выстроились на пюпитре как дозы анальгетика. В ход шел весь репертуар Вуди Аллена: от «Энни Холл» до «Дней радио», от Сиднея Беше до Ишама Джонса, от «Разбирая Гарри» до Кармена Ломбардо. Время текло, бар понемногу пустел в ритме джаза, и, каждый раз, когда кто-то просил счет, Жюльен чувствовал свою вину.

Глава 2

Будь Сержу Генсбуру в 2022 году двадцать восемь, стал бы он играть в баре Piano Vache, чтобы дотянуть до получки? Ужасался бы так же от мысли, что потерял сноровку? Стал бы пить стакан за стаканом, чтобы заглушить страх? Вскочил бы из-за пианино, точно выпущенный алкоголем черт из табакерки, оскорбленный атмосферой этого чистоплюйского бара, где зажатая публика теряет интерес, не успеешь моргнуть? Жюльен всерьез задавался этими вопросами, пока ехал в ночном автобусе назад. Каждый раз, когда он думал над своим положением, ему невольно вспоминался Генсбур. До Ренжи оставалось еще остановок десять, но ответ и так колол глаза: Генсбур умер уже тридцать лет назад, и вместе с ним канул в небытие целый музыкальный пласт. Обугленные песни падших аристократов, ранимых пьяниц, образованных лодырей, одержимых классиками. Та музыка, писанная вручную, была на ты с Брамсом и Бетховеном и воскрешала их по щелчку пальцев, пуская водить хороводы в эпатажной пляске смерти. Музыка, под которую не потанцуешь, музыка, под которую надломленные голоса отказываются петь, разве что через силу, будто им тяжело взять ноту, тяжело пробиться из похмельного горла, где они мариновались еще до первой стопки. Петь? У Генсбура были дела поважнее. С наждачкой в горле, растрепанными до хрипоты связками, он мысленно затворился в XIX веке, откуда Гюисманс с Рембо нашептывали ему первые, уже проникнутые сюрреализмом строки, и порой сходился с ними на дне покинутости. Его рот, не нарушая поэзией композиторской традиции, открывался, выдавая текст поверх нот, как говорящее ухо.

Так что сказал бы Генсбур? Что бы он посоветовал? Продолжать играть по барам, пока однажды не выстрелишь? Пописывать свои песни в уголке, в надежде, что какая-нибудь станет хитом? Подстроиться под нынешние вкусы, податься в рэп, в поп, позаимствовать пару-тройку идеек у сегодняшних звезд? Или, наоборот, упорствовать в своих закоснелых вкусах? Признать на тысячу процентов, что ты несовременен, что ты миллениал, живущий вчерашним днем, молодой, но уже старомодный начинающий музыкант? Объявить себя проклятым поэтом, которому не грозит слава? Попробовать засветиться через какой-нибудь хайповый скандал? Или же решить, что ты — просто Жюльен Либера? Да, Жюльен Либера — музыкант с блестящей подготовкой, который робеет перед партитурами, как несчастный выскочка. Гордость консерватории, уже семь лет тянущий лямку на дерьмовой работе в ИМД, Институте музыки на дому, — конторе, полностью соответствующей своему прозвищу: «музыкальный Убер». Самозанятый, предоставляющий услуги «дипломированного пианиста и педагога» частным лицам, которые в конце занятия оценивают его на сайте. Учитель, который, несмотря на 4,8 звезды, не может выставить за дверь своих дубоголовых учеников. Гиперактивный холерик, утомленный электричками и тупой работой. Тот, кто живет в пяти минутах от международного аэропорта и не путешествует. Тот, кому под тридцать, но кто застрял в студенческой жизни. Тихоня, который считает себя певцом и никогда не танцует. Холостяк, который не вылезает из воспоминаний об упущенных отношениях. Фальшивый денди, наизусть знающий Баха, но одевающийся в H&M по скидке. Трус с манией величия, поклонник устаревших форм и давно погребенных идолов, тщетно пытающийся выдать это старье за авангард. Неуверенный гордец, мечтатель, не способный на сильное чувство, весь с головы до ног в дипломах, комплексах, сомнениях и уже затухающих амбициях.

 

Ночной автобус обогнул Вильжюиф. Чтобы убить время, Жюльен пролистал непрочитанные эсэмэски. Накануне ему при

...