автордың кітабын онлайн тегін оқу  Улей

Тим Каррэн

Пролог. Город кошмаров 

Судя по виду местности, этот дьявольский горный ветер был достаточно силен, чтобы свести с ума любого человека в центре этих тайн и опустошения.

Говард Лавкрафт

1

Кряж Скелетов

Трансантарктические горы

Декабрь, 1926

Оно приближалось.

Оно приходило из мертвого города.

Ужас из покрытых льдом руин.

Уэст снова и снова хлестал упряжку. Собаки визжали и выли, но должны были бежать со всей скоростью, на какую способны. Даже если это означало загнать их насмерть в самой сердцевине бури. Уэст не отрывал взгляда от спиртового компаса, делая быстрые поправки на влияние близкого магнитного полюса.

— Вперед! — кричал он на собак. — Вперед, черт побери!

Все ближе и ближе.

Боже.

Из шести человек остались только Клейтон и Уэст.

Уэст знал, что это его вина. Он привел упряжку в глубины этого города из прошлых эпох. Этот город бесконечные миллионы лет ждал здесь, как первобытный саркофаг. Ждал, когда люди его найдут, когда какой-то любопытный глупец откроет крышку и заглянет в него. И, да поможет ему Бог, этим глупцом стал Уэст. Он видел, что ждет все человечество в этой непостижимой стигийской тьме кошмарного города. Он столкнулся с первобытным ужасом и видел, что этот ужас сделал с его людьми.

Но он считал этот город мертвым, грудой руин.

Я не думал, что здесь может быть что-то живое. Что что-то ждет все эти миллионы лет. Ждет, чтобы люди его нашли.

А что касается Корга, и Мирса, и Болтона… он не хочет думать, чем они стали.

В пяти милях1 от мертвого города их застигла снежная буря.

Она с воем обрушилась с шельфового ледника Росса, излила свой гнев на горы, превратила разгар ясного лета в яростный ураган воющего ветра и летящего снега, накрыла все, что осталось от экспедиции Уэста, хлопающим ледяным саваном.

День стал серым и полным теней, буря, словно через воронку, направляла на них влажный и тяжелый снег. Температура поднялась до тридцати2, но долго не продержится.

Уэст рискнул оглянуться и увидел, что Клейтон еще с ним, его упряжка несется по глянцевому голубому льду. На мгновение летящий снег стал реже, и он увидел что-то еще… какие-то фигуры за Клейтоном, смутные и неотчетливые, но все же их было достаточно, чтобы Уэста охватила паника. Потом снег снова поглотил их.

Значит, они все еще здесь.

И приближаются.

Лайки Клейтона гавкали и визжали, чувствуя, как и в городе, что-то злое и опасное. Клейтон должен был хлестать их, гнать. Но он относился к этим животным как к своим детям. Он оказался хорошим, хотя и слишком добрым погонщиком. Гораздо более хорошим погонщиком, чем геологом.

Хотя ему это очень не нравилось, Уэст затормозил упряжку, позволив Клейтону догнать его. Тот что-то кричал. Он был весь в снегу, но комбинезон от «Берберри» и брюки из шкуры оленя поглощали влагу, капли стекали по ледовым очкам.

— Уэст! Уэст! — кричал Клейтон, перекрывая хриплый лай собак. — Нужно остановиться! Вы меня слышите? Нужно подождать Корга и Мирса! И Болтона!

Если бы Уэст был ближе, он бы ударил чем мог по этому бычьему лицу.

— Слушайте меня, идиот! Я не знаю, что нас преследует. Но это не Корг! И не Мирс и Болтон! Это что-то из проклятого города!

Достаточно ли это ясно?

Он все еще отказывается принять то, что там случилось. Он видел, что стало с Шепли. Он видел эту тварь. И видел, чем стали Корг и остальные, когда она схватила их. Они перестали быть людьми: горящие красные глаза, протянутые руки, которые вовсе не руки, а дергающиеся ядовитые выросты…

Милостивый боже.

То, что забрало их, теперь движется и сюда.

Оно приходит из бури.

2

Уэст гнал собак слишком быстро для такой местности.

Лед здесь был гладкий, покрытый сугробами, но везде подстерегала опасность, которую могла скрыть буря: зияющие трещины и разломы, хребты песчаника и сланца, торчащие изо льда. Однако то, что их преследовало, приближалось — и приближалось быстро. Они должны были выиграть время, увеличить дистанцию. Буря становилась все яростней, пытаясь захлопнуть перед ними дверь. Уэст считал, что если они уйдут с ледяных полей хребта Скелетов, доберутся до горы Горгоны или до начала ледника Дарвина, то смогут выбраться.

Может быть…

Снег был густой, теплый и влажный. Такой снег не только липнет к людям и собакам, но забивает полозья, нагромождается на поверхности и замедляет ход, так что упряжка почти ползет. И если такое произойдет, они покойники.

Или хуже.

— Вперед! Вперед!

Хотя это напоминало петлю, затягивающуюся на горле, Уэст был благодарен буре. Она хотя бы скрывала преследователей. Будь ясно, он увидел бы эти… фигуры. А вдали — утесы горы Лонгхерст и жуткие черные конусы других безымянных хребтов, к которым прилип мертвый город, как какой-то странный гриб.

Уэст не хотел видеть все это.

Он хотел больше никогда не видеть это колоссальное кладбище-город. Мозг человека не способен воспринимать эту неправильную, ненормальную геометрию: кубы и прямоугольники с острыми сторонами, шары, возвышения и скопления, слившиеся в гротескное целое, увенчанное высокими угловатыми башнями и узкими трубами. Когда Уэст впервые увидел эти руины, ему показалось, что внутри у него что-то вянет. В ледяном тумане свет причудливо отражался от самых высоких сюрреалистических башен, и все это выглядело не как город, а как огромная чуждая постройка термитов, какие он видел в австралийской пустыне годы назад. Конечно, эти башни и шпили были более разнообразны в геометрическом отношении, но сходство определенно имелось.

Это пугало его.

Это пугало их всех.

Тем не менее Уэст приказал идти в этот город.

Милостивый боже, что они нашли! Он кое-что рассказал об этом по радио, надеясь, что «Эребус» в проливе Мак-Мердо поймал его передачу.

— Вперед! — кричал он своей упряжке. — Быстрей! Быстрей!

Буря разыгралась в полную силу, стала неистовой и турбулентной, воздух заполнился кружащимися, ослепляющими снежными хлопьями. Ветер со скоростью пятьдесят миль в час нес снег одновременно во всех направлениях, подхватывая сугробы и превращая бурю в циклон. Яростные порывы обрушивались на сани, заставляя их дергаться и прыгать. Голос ветра, глухой и ревущий, несся с гор. И каждый раз, когда становилось светлей, Уэст видел во льду смертоносные трещины от давления, груды обрушившегося льда и языки притоков ледника. Все — обширное и зловещее.

Сметая снег с очков, Уэст снова оглянулся.

Он видел упряжку Клейтона, сани выходили из вращающейся пустоты. Буря окутывала их языками снега. Собаки бешено выли. Упряжка и сани по-прежнему были за ним.

Но Клейтон исчез.

Уэст моргал, лихорадочно стирая с очков снег и капли воды. Миражи в такую погоду — обычное дело. Все предметы выворачиваются, горы и ледяные пики отражают свет. Облака плывут над поверхностью льда, и выступы скал свисают с неба над головой. Освещение наклонное, рассеянное, отражается снегом и ледяными кристаллами, создавая причудливые ореолы, ложные солнца и призрачные луны. Все кажется искаженным и прозрачным. То, чего нет, становится пугающе реальным.

Но это был не мираж.

Клейтон просто… исчез.

В приступе дикой истерики Уэст выкрикивал его имя:

— КЛЕЙТОН! КЛЕЙТОН! КЛЕЙТОН!

Но ветер рвал его голос на части, и крик насмешливо возвращался к нему с дюжины сторон.

Упряжка Клейтона, которой никто не управлял, убежала в бурю и скрылась из виду. Уэст слышал лай и рычание собак. Потом стало тихо, только выл ветер, скрипели полозья и упряжь, лаяли его собаки.

Он снова и снова хлестал их, выкрикивая проклятия.

Оглянувшись, он увидел… боже, он увидел еще одну упряжку, догоняющую его, несущуюся сквозь бурю с невероятными скоростью и проворством.

Он моргнул, затем еще раз.

Нет, это был не мираж, а продолжение кошмара, который гнался за ним из проклятого города… подгоняемый извивающимся чешуйчатым ужасом.

Издав сдавленный крик, Уэст вновь хлестнул собак, подгоняя их. Он хотел бы добраться до винтовки, лежащей в санях. У него в костюме «Берберри» был пистолет Уэбли, но Уэст не решался выпустить узду или хлыст, чтобы достать его.

Снег становился все гуще, и собаки бежали медленнее.

Не сейчас! Боже, не сейчас!

Буря выла вокруг, застилая глаза. Неожиданно видимость увеличилась до ста ярдов3, потом снова сократилась до нескольких футов4. Словно бежишь вслепую по продуваемым ветром катакомбам. Вокруг кружили искаженные фигуры, прыгали и ползали тени. А в брюхе этой бури была смерть, белая всепоглощающая смерть… и что-то гораздо хуже, полное боли, и ненависти, и безумия.

Уэст видел фигуры в метели.

Человекоподобные фигуры.

Может, они были там, а может, их и не было.

Уэст знал только, что задыхается, сходит с ума от одной мысли, что они доберутся до него. Он снова оглянулся, но вторые сани исчезли. Однако он слышал вой, слышал, как пускают слюни твари, преследующие его.

Он посмотрел вперед.

Прямо перед ним возникло гигантское пятно, похожее на распростертое кожистое крыло, и Уэст полетел назад во тьму, ударился о лед и покатился по снегу. Воздух вырвался из легких, левую ногу и грудь охватила боль.

Он продолжал катиться, теряя сознание. И буря тянулась к нему длинными белыми пальцами.

3

Уэст пришел в себя с криком.

Открыл глаза, сердце колотилось, дыхание хрипело в груди. Один в белом хаосе. Буря стонала, сугробы вокруг вздымались, как дым. Снег хлестал и несся вращающимися вихрями. Уэст отчаянно осмотрелся, его очки исчезли. Упряжка убежала, бросив его. Адреналин, бурливший в организме, начал сходить на нет, Уэст чувствовал мучительную боль в подвернутой ноге, даже вбирать воздух было больно. Сломанная нога. Сломанные ребра.

Он покойник.

Тени сновали вокруг в жаждущих глубинах бури, человекоподобные фигуры следили за Уэстом, но не приближались так, чтобы он мог их разглядеть. Он слышал, как ветер свистит в ледяных холмах. Слышал треск льда. Буря заставляла свет подпрыгивать и дрожать, порождая привидения и нечто еще, совсем иное.

Температура упала, и костюм «Берберри» и брюки из оленьей шкуры стали жесткими, как замороженная кожа. Буря выдыхала ледяные потоки — месть стихий, рвущая, колющая, грызущая. Цепенящая полярная пустота, и он оказался в самом ее эпицентре.

Он подумал: «Вот как ты умрешь, Уэст. Как раненый зверь на ледяной равнине, промокший и замерзающий, искалеченный и потерявший надежду. Вот куда тебя завело любопытство. Сюда. Именно в это место. И если холод и ветер не покончат с тобой, это обязательно сделает то, что преследует тебя…»

Он услышал откуда-то неожиданный звук.

Не лед, не воющий ветер, что-то другое. Словно ботинки, скрипящие по твердому паку. Внезапное зловоние мшистого брожения. Другой запах, еще более отвратительный… острый и едкий, похожий на аммиак.

Поморщившись, Уэст закутался в комбинезон и вытащил «Уэбли».

Чтобы сделать это, пришлось снять варежки и перчатки, но с пистолетом в руке он почувствовал себя лучше. Он всматривался в ревущую бурю и видел неясные очертания, возникающие и тут же исчезающие. Он сощурился от ветра и снега. Буря ослепляла. Его лицо уже покрылось снегом.

Покажись. Я знаю, что ты здесь.

Слева донесся шуршащий звук.

Уэст повернулся в снегу, превозмогая боль, перебрался через груду льда. Увидел две или три фигуры, стоящие на периферии бури. Это были не люди. Мрачные фигуры, как неуклюжие человекоподобные насекомые, согнутые, прыгающие. Он дважды выстрелил в их направлении, и они отступили. Одна из них издала резкий жужжащий звук.

Но их становилось все больше.

Уэст слышал их, чувствовал их. Сердце трепетало в груди, от быстрого дыхания болели ребра. Пистолет в руке казался каким-то маслянистым, словно грозил выскользнуть. Вокруг появлялось все больше фигур, не осмеливающихся показаться. Он не будет стрелять. Пока не будет уверен, что убьет кого-нибудь. Кожу кололо, но не от вторгающегося холода. Ручеек пота пробежал по спине.

Уэст услышал настораживающий звук где-то совсем близко, словно чье-то дыхание. Затем в глубине бури раздался другой звук, высокий и трубный, он все нарастал и нарастал, став пронзительным воплем. К нему присоединились другие. Как цикады, неистово взывающие друг к другу на каком-то засохшем, хрустящем полуночном поле. Звуки прорвались сквозь бурю, зазвенели вокруг, заставляя кричать. Он слышал подобное прежде. Когда тварь выползла из отверстия в необычно изогнутой стене и схватила Шепли, в недрах этого подземного города раздался такой же пронзительный звук.

Как будто человек подзывал к себе собаку.

Голоса существ, построивших этот первобытный город. Тех, что ползали и летали между этим миром и следующим.

Уэст приготовился, неслышно бормоча молитву.

Сейчас они вокруг него в буре, их заставляет двигаться голос хозяина.

Уэст сидел в сугробе на льду, снег летел в лицо, тени окружали. Рот был раскрыт, в горле клокотало что-то среднее между смехом и воплем. Пистолет дрожал в руке.

Уэст слышал скрип ботинок, доносящийся из пустоты.

Три человека выступили из бури. Они были в парках. За меховыми опушками их капюшонов виднелись лица, текущие, как воск.

Он выстрелил в них, попал в одного, и они отступили. Парки их расширились, словно заполнились воздухом, от них исходил запах гнили. Парки начали раскрываться, раскалываться. Из них выползали извивающиеся червеобразные твари.

Уэст закричал.

Он пытался отползти по льду. Ужас внутри был страшен, велик, грозил раздавить его. Уэст снова услышал пронзительный вой. И еще булькающий, чавкающий звук, словно кто-то пытается говорить ртом, полным гнилых листьев. Оглушительный рев, как какого-то огромного доисторического зверя. Потом — громкий лай, не собак, а каких-то похожих на собак тварей; голоса были гортанные и почти человеческие.

Фигуры и тени окружали Уэста.

Буря почти не скрывала их искаженные тела.

Одна фигура выскользнула из парки. Она была очень похожа на Шепли… только Шепли уже несколько дней как мертв. Лицо начало меняться, булькать, и показался голый продолговатый череп, покрытый червями. Или тварями, похожими на червей.

Фигура протянула чешуйчатую серую руку с пальцами-петлями. С пальцев капала слизь и парила на ветру.

«Уэст, — прошептал слякотный голос. — Возьми мою руку…»

Уэст послал в нее пулю.

Буря бушевала — с мечущимися фигурами и кричащими голосами, с летящим снегом и ветром. Твари вопили, мяукали, визжали. Они приближались, тянулись к нему, нечеловеческие твари с лицами, напоминающими искаженные изображения в кривых зеркалах.

Мозг разрывался, крик рвался с губ. Уэст поднес пистолет к виску.

Но прежде, чем успел нажать на курок, что-то скользкое и влажное обвилось вокруг горла. Он бы продолжил кричать, но что-то подобное извивающимся змеям проникло в его горло, заполняя его…

---

1. 1 Миля равна 1,6 км. — Здесь и далее — прим. пер.

2. 2 Здесь и далее температура дается по Фаренгейту; 30 градусов по Фаренгейту — это +1,1 градуса по Цельсию.

3. 3 1 ярд равен 0,91 м.

4. 4 1 фут равен 30,48 см.

Часть первая. Изо льда 

…была часть этой древней земли… которой

 все избегали... на которой поселилось неопределенное 

и  безымянное зло.

Говард Лавкрафт

1

СТАНЦИЯ «ХАРЬКОВ»

Восточная Антарктида

Разгар зимы

Антарктика — замерзшее кладбище, полное высоких застывших монолитов и покосившихся надгробий из древних камней. Могильник бессолнечных пустошей, пронизывающего холода, снежных равнин и зубчатых гор. Страшные бури высасывают тепло из человека и загоняют его в глубокие подземные могилы, засыпая следы приносимыми воющим ветром ледяными кристаллами, белыми и тонкими, как пепел крематория. Как снег и обволакивающая зимняя тьма, ветры здесь — постоянное явление. Ночь за ночью они кричат и воют голосами потерянных душ. Это предсмертный хрип всех тех, кто был погребен в могилах из прозрачного голубого льда и превращен в ухмыляющиеся скульптуры ледяных ангелов.

Антарктика мертва — и мертва уже миллионы лет.

Как говорят некоторые, это пустошь, где Бог похоронил существ, на которых не желал больше смотреть. Кошмары и мерзости плоти и духа. И если это правда, те, что погребены под вечной мерзлотой, закованные тьмой и морозом, никогда не должны были быть выкопаны…

2

На полюсе ничто не остается закопанным вечно. Ледники постоянно движутся, размалывая и разрывая древние скальные породы далеко внизу, а то, что они не выкапывают, рано или поздно обнажают ветры, как голые кости в пустыне. Так что если Антарктика и кладбище, то оно всегда находится в процессе воскрешения, выявляя страшные фрагменты прошлого, которые больше не может удерживать в своем чреве.

Так Хейсу казалось в мрачные дни на станции «Харьков», когда начинал проявляться поэтический склад его ума. Он знал, что это правда, просто старался не думать об этом все время.

— Я вижу их, — сказал Линд, прижимая лицо к замерзшему окну дома Тарга, места, где персонал станции ел, спал и жил. — Это Гейтс, ага, в своем «снежном коте». Должно быть, везет мумии с высоких хребтов.

Хейс поставил чашку с кофе, почесал бороду и подошел к окну. Он увидел зиму во льду… полосы снега, летящие, извивающиеся и поглощающие. Увидел буровую вышку с оттяжками, которые не давали ей упасть от ветра, метеорологический купол, электростанцию, с полдюжины других металлических коробок в оранжевых полосах, очерченных электрическим светом и покрытых белыми саванами снега.

Станция «Харьков» располагалась на окраине Восточной Антарктиды, на Полярном плато в тени хребта Доминион на высоте примерно 9200 футов над уровнем моря; когда-то это была советская станция на континенте. Пустынное безбожное место, отрезанное от мира с марта по октябрь, когда наконец возвращалась весна. На протяжении долгой темной зимы здесь оставалась только небольшая группа контрактников и ученых, остальные уезжали, пока еще летали самолеты и зима не впивалась зубами в эту древнюю землю.

Могильник.

Вот что это такое.

Ветер воет, сооружения трясутся, и вечная ночь прогрызает дыру в вашей душе и пронизывает оцепеневший разум, как октябрьский сквозняк в заброшенном доме. Вы знаете, что солнце не взойдет и не разорвет это чрево тьмы еще три месяца. Три долгих мучительных месяца, которые будут терзать нутро и разум, заморозят что-то внутри, что не оттает до весны, когда вы снова увидите цивилизацию. А до тех пор вы ждете и слушаете, никогда не зная, чего ждете и к чему прислушиваетесь.

«Поистине кладбище», — подумал Хейс.

На несколько кратких мгновений вернулась видимость, и он смог разглядеть в темноте подпрыгивающие огни «снежного кота». Гейтс, точно. Гейтс и его груз, из-за которого вся станция была на взводе. Три дня назад из полевого лагеря на сдвиге «Медуза» он сообщил по радио, что́ нашел и вырубил изо льда.

И теперь все были вне себя от волнения и ждали его возвращения, словно он Иисус или Санта Клаус.

Это очень заразительно.

Хейс несколько дней видел выражение возбуждения и восторга на этих обычно суровых и скучающих лицах. Теперь это были лица детей на пороге какого-то большого открытия… полные удивления, благоговения и под всем этим — еще чего-то, очень похожего на суеверный ужас. Потому что в этом жутком месте нужно было немногое, чтобы разыгралось воображение, особенно когда Гейтс сообщил, что везет мумии из дочеловеческой цивилизации.

Сама эта мысль ошеломляла.

— Он ведет «кота» к Шестому, — сказал Линд, сжимая кулаки; что-то в его горле поднималось и опускалось. — Блин, Хейс, благодаря этому мы все попадем в учебники истории. Я говорил с Катченом, и он сказал, что, когда весной отсюда вытащат наши задницы, мы все станем знаменитыми. Прославимся, потому что открыли эти мумии. Он сказал, что это открытие поставит весь мир на колени.

Хейс прямо-таки представлял себе, как Катчен говорит нечто подобное. Казалось, Катчену доставляют удовольствие только сарказм и подшучивание над низшими умами.

— Катчен полон дерьма, — сказал Хейс.

— Я думал, вы друзья.

— Мы друзья. Поэтому я и знаю, что он полон дерьма. Ты провел здесь столько же времени, сколько и я, наверняка тоже учуял.

— Конечно, но он прав: мы прославимся.

— Линд, послушай себя. Прославится Гейтс. Он нашел все это там. Ну, может, еще пара его помощников, например Холм и Брайер… но ты? Я? Дьявольщина, мы всего лишь контрактники, вспомогательный персонал.

Линд только покачал головой.

— Нет, то, что они нашли там… мы часть этого.

— Господи, Линд, ты сантехник. Когда каналы «Дискавери» и «Нэйшнл Джеографик» начнут снимать свои документальные передачи и фильмы, они не захотят знать, как отважно ты разгребал дерьмо на станции или прогревал двести футов труб. Они будут говорить с учеными, с техниками, даже с этим ЛаХьюном из национального санитарного фонда. Они скажут, что ты должен стараться, чтобы вода по-прежнему текла, а я — провести двадцать дополнительных линий для их оборудования.

Конечно, Линд ничего этого не слышал.

Он был слишком возбужден и едва сдерживался. Он был похож на маленького ребенка, ждущего начала праздника, напряженного и дрожащего, с трудом удерживающегося от того, чтобы не запрыгать от радости. Хейс вынужден был признать, что смотрелось это очень забавно. Линд едва дотягивал до пяти футов пяти дюймов5, круглый, как медицинский мяч, с плохими зубами и косматой бородой. Смотреть, как он прыгает, словно ждет, когда откроется кондитерский магазин, — да этому цены нет!

Если бы мумии Гейтса были женщинами, им пришлось бы в присутствии Линда держать ноги сжатыми, настолько он был возбужден и увлечен. Конечно, судя по тому, что сказал Гейтс по радио, мумии — не женщины и не мужчины. Ему вообще было очень трудно решить, животные они или растения.

Линд сказал:

— Они разгружают сани. Должно быть, заносят мумии в дом. — Он покачал головой. — А я-то думал, что эта зима пройдет впустую. Какой возраст у этих мумий, он сказал?

— Он предположил, что от двухсот до трехсот миллионов лет. Когда Землей правили динозавры. А то и больше.

Линд прищелкнул языком.

— Ну и ну. Я не знал, что тогда были мумии.

Хейс только посмотрел на него и теперь уже сам покачал головой. Хорошо, что Линд только сантехник: судя по всему, для научных обсуждений он не годился. Он прекрасно разбирался в трубах и вентиляции, но остальное? Забудьте.

На глазах у Хейса Линд начал надевать свой КЧХП — костюм для чрезвычайно холодной погоды: овчинная куртка и термальные брюки, парка, сапоги и шерстяные варежки.

— Идешь?

Хейс отрицательно помотал головой. Он уже видел, как люди выходили из домов; некоторые на ходу натягивали КЧХП, хотя ветер свистел и температура дошла до минус пятидесяти6.

— Подожду, пока разойдутся поклонники, — сказал он Линду.

Но Линд уже выходил. Ворвалось морозное дыхание Антарктики, но обогреватели разогнали холод.

Хейс сел. Он пил кофе, курил сигарету и раскладывал пасьянс на своем ноутбуке. Да, проклятая зима будет долгой. Снаружи ветер усилился, показывая зубы…

3

Строение № 6 представляло собой, по сути, укрепленное убежище «джеймсуэй» в духе квонсет7. Использовалось преимущественно как склад летом. Зимой там был глубокий мороз. К тому времени, как Хейс добрался туда на следующий день, были установлены два обогревателя и в помещении было тепло, очень тепло. Снаружи ветер осыпал стены снегом, мелким, как песок; внутри воздух был спертый, затхлый; образцы, привезенные Гейтсом, начали оттаивать, и появился неприятный едкий запах. В саркофаге из древнего голубого льда было что-то зловещее.

Если бы не Линд, который все это время продолжал говорить, мужчин наверняка охватил бы мандраж.

«Его нельзя не любить, — подумал Хейс. — Он просто нечто, хорош до последней капли».

Хейс стоял с ним и еще двумя контрактниками, которые знали об эволюционной биологии примерно столько же, сколько о менструальных спазмах. Линд говорил, а Гейтс, Брайер и Холм делали записи и фотографии, проводили измерения и соскребали кусочки льда с одной из мумий.

— Да, вот этот — уродливый ублюдок, профессор, — говорил Линд, заслоняя им свет, и они раз за разом вежливо просили его отойти. — Черт побери, вы только посмотрите на эту тварь, да от нее бросает в холодный пот. У меня же теперь до весны будут кошмары. Знаете, чем дольше я на них смотрю, тем больше думаю, что это животные без хребта, ну, непозвоночные, как морская звезда или медуза. Что-то в этом роде.

— Ты хотел сказать «беспозвоночные», — поправил его палеоклиматолог Брайер.

— А я что сказал?

Брайер усмехнулся, остальные тоже.

— Ничего себе находка, да? — сказал Линд Гейтсу.

Тот взглянул на него поверх очков, из его губ торчал карандаш.

— Да, точно. Находка века, Линд. То, что мы видим здесь, — нечто совершенно новое для науки. Я думаю, это не животное и не растение, а что-то вроде химеры.

— Да, так я и думал, — сказал Линд. — Ребята, это сделает нас знаменитыми.

Хейс негромко рассмеялся.

— Конечно, Линд. Я уже вижу твой портрет на обложке «Ньюсуик» или «Сайентифик Американ». И портрет доктора Гейтса тоже, но маленький, где-нибудь в углу.

Послышалось несколько смешков.

Линд нахмурился.

— Не надо корчить из себя умника, Хейс. Господи Иисусе.

Но Хейс считал, что надо. Эти парни пытаются понять, что перед ними, а Линд ездит вокруг на одноколесном велосипеде, дудит в красный рожок и показывает им резинового цыпленка.

Так что да, он должен был умничать.

Так же, как Линд должен был говорить — даже о том, о чем ничего не знал. Так они делали месяц за месяцем во время долгой, темной, мрачной зимы. Но здесь, в помещении, где лежала размораживающаяся мумия, как чудище из шоу уродов… Может, они делали это, потому что должны были делать что-то. Должны были что-то говорить. Производить хоть какой-нибудь шум, лишь бы заглушить мерзкий звук, с которым растапливалось тело, капающее и стекающее, как кровь из разрезанного горла. Хейс не мог этого выдержать; у него было ощущение, что скальп вот-вот сползет с черепа.

Ветер затряс хижину, и этого оказалось достаточно для двух других зрителей: Рутковского и Сент-Ауэрса. Они пошли к выходу так, словно что-то кусало их за задницу. И может, так оно и было.

— У меня такое чувство, что нашим друзьям не нравится то, что мы нашли, — сказал Холм, проводя рукой по редеющим волосам. — Думаю, у них от этого мурашки.

Гейтс рассмеялся.

— А тебя тревожит наш питомец, Хейс?

— Черт, нет, он мне нравится, — ответил Хейс. — Как раз в моем вкусе.

Все засмеялись. Но долго это не продолжалось. Как смех в морге, хорошее настроение здесь было неуместно. Особенно сейчас, учитывая, что здесь нашло приют.

Хейс не завидовал Гейтсу и его людям.

Конечно, они ученые. Гейтс — палеобиолог, а Холм — геолог, но сама мысль о прикосновении к этому чудищу во льду… заставляла снова и снова что-то переворачиваться в животе. Хейс отчаянно старался понять, что именно чувствует, но это было выше его сил. Он мог сказать только, что эти твари заставляют его внутренности сворачиваться, как грязный ковер, делают все внутри одновременно горячим и холодным. Чем бы ни были эти мумии, на каком-то глубинном уровне они вызывали сильнейшее отвращение, и Хейс ничего не мог с этим поделать.

Эта штука мертва.

Так сказал Гейтс, но, когда взглянешь на нее, начинаешь сомневаться. Голубой лед стал совсем прозрачным, и казалось, что смотришь сквозь толстое стекло. Увиденное искажалось, но далеко не так, как хотелось бы Хейсу.

Мумия была большая. Не менее семи футов от одного конца до другого, в форме большого мясистого бочонка с заостренными концами, с высокими вертикальными хребтами, проходящими вдоль всего тела. Кожа была маслянистая, цвета серого орудийного металла, как у акулы, со множеством мелких трещин и шрамов. Посредине — два придатка, отходящих, как древесные ветви, потом разветвляющихся, как тонкие заостренные щупальца. В нижней части торса — пять мускулистых щупальцев, каждое не меньше четырех футов в длину. Они удивительно напоминали хоботы слона, но были не сморщенные, а гладкие, твердые и сильные. Заканчивались они плоскими треугольными лопатками, которые в другом мире можно было бы назвать ногами.

«И каким должен быть этот мир?» — спрашивал себя Хейс.

Лед продолжал таять, вода капала, и от мумии начал исходить гнилостный рыбий запах.

—Что это там? — спросил Линд. — Это… голова?

— Да, — ответил Гейтс. — Похоже, соответствует критериям.

На верху торса этой твари была дряблая грубая шея, напоминающая смятый шарф или крайнюю плоть. А выше — нечто похожее на большую пятиконечную морскую звезду грязно-желтого цвета. Радиальные отростки звезды были похожи на заостренные обвисшие трубки, и в конце каждой из них виднелся выпуклый красный глаз.

Гейтс оттянул гибкое, как из резины, веко и открыл глаз. Хейс знал, что тварь мертва, но почувствовал, что она словно смотрит на него.

Казалось, тварь замерзла очень быстро, как мамонт в Сибири, о котором ему доводилось читать. Она будто удивилась, была захвачена врасплох. По крайней мере, так Хейс думал, но чем больше таял лед, чем больше лилась вода, чем больше обнажались голова и эти проницательные красные глаза, тем более разъяренной и высокомерной выглядела тварь. И взгляд ее был совсем не дружеским.

«С такой хреновиной не захочешь встретиться и в хороший день, — подумал он, — и уж тем более когда она в таком злобном настроении».

Глядя на эту тварь, Хейс просто не мог представить себе, как она ходила. Она была какая-то жалкая, выродившаяся, созданная для того, чтобы ползать, а не ходить вертикально, как человек. Но судя по тому, что Гейтс рассказал Брайеру, тварь и стояла, и ходила.

Гейтс отвел радиальные отростки, на которых крепились глаза, и теперь проверял какие-то переплетающиеся пластины под ними. Он щипцами развел их, и они открылись, как лепестки цветка, обнажив ряды острых зубов.

— Срань господня, — сказал Хейс. — Рот? На макушке?

— Похоже на то.

— Странно.

Брайер улыбнулся.

— Очень подходящее слово. Все в этом существе словно предназначено для того, чтобы перевернуть наши представления о биологии.

— Бьюсь об заклад, это какое-то крыло, — сказал Холм, показывая на сеть дугообразных трубок на левом боку твари, сложенных, как восточный веер. Даже когда они были сложены, виднелась тонкая паутина между ними. — И второе вон там. Точно.

— Хочешь сказать, оно могло летать? — спросил Линд.

Гейтс что-то записал в блокноте.

— В данный момент мы склоняемся скорее к приспособленности к обитанию в море; возможно, это не крылья, а плавники, хотя, пока не осмотрим внимательно, это лишь догадка.

Крылья, отходящие от позвоночника, несомненно, походили на трубки; Хейс видел, как Гейтс соскребает с них лед. Как полые кости… или соломинки… они были открыты с обоих концов.

В воображении Хейса рисовалось, как эта тварь, похожая на цилиндрическую горгулью, летает, пикируя на остроконечные крыши. Именно такой образ возник у него в голове, причем очень четкий, как будто Хейс наблюдал его однажды в реальности или, может быть, во сне.

— ЛаХьюн уже видел это?

Гейтс сказал, что еще не видел, но очень возбужден перспективами этого открытия. И Хейс словно слышал, как ЛаХьюн говорит: «Господа, я очень возбужден перспективами этого монументального открытия». Он покачал головой. Деннис ЛаХьюн был менеджером, который управлял станцией «Харьков» летом и зимой. Его работа — следить, чтобы все шло гладко, чтобы ресурсы не тратились зря, чтобы не было споров.

«Да, — подумал Хейс, — местный тиран, крохобор и елейный лицемер НФС».

Таков был ЛаХьюн. Директор школы, властвующий над кучкой непокорных, свободомыслящих учеников. В ЛаХьюне было больше индивидуальности, чем в обычном манекене, но совсем ненамного.

Он был человеком компании. На все сто.

ЮСАП, Антарктическая программа Соединенных Штатов, входила в состав ОПП, Офис Полярных программ. ОПП, в свою очередь, являлся филиалом ННФ, Национального научного фонда, управляющего лагерями не только в Антарктике, но и на Северном полюсе и в Гренландии. И ЛаХьюн принадлежал им. Им принадлежал каждый его проклятый дюйм, и все это знали. Ученые и техники не обращали внимания на этот факт. В большинстве они сами были выходцами из жестокого мира студенческой политики, в котором люди вроде ЛаХьюна — заурядное явление. Но контрактники, работники, благодаря которым станция «Харьков» была способна существовать, открыто презирали его. Во всяком случае, ветераны полярных станций. Новички, эти проклятые лицемеры, вначале носились с ним. Но недолго. Говорят, уважение нужно заслужить, а ЛаХьюн ничего заслужить не мог. Своему положению он был обязан политическим махинациям и умению лизать зад.

Или, как выразился Хейс, «дерьмо всегда всплывает».

Линд сказал:

— Не могу поверить, что он не пришел посмотреть, что здесь происходит. Ведь это его работа.

Хейс рассмеялся.

— Появится, не волнуйся. Появится и присвоит себе всю славу этого открытия. Помяни мое слово.

— Он сейчас должен быть здесь, — настаивал Линд.

— Да ладно тебе, Линд, — сказал Хейс. — У него есть дела поважнее. Например, пересчитывать карандаши и следить, чтобы мы не использовали слишком много скрепок.

Гейтс усмехнулся.

Вода, стекавшая с неровной ледяной глыбы, собиралась в ведра, которые уносили для дальнейшего изучения. Кап, кап, кап.

— Задевает за живое, не правда ли? — сказал Линд. — Как в кино. Видел это кино, Хейс? На Северном полюсе — а может, это был Южный — нашли пришельца в глыбе льда, и какой-то придурок накрыл его электрическим одеялом, и тот оттаял, стал бегать по лагерю и сосать у всех кровь. Вроде там еще снимался актер из «Дымка из ствола»8.

Хейс сказал:

— Да, я его видел. И пытался о нем не думать.

Гейтс улыбнулся и отложил свой цифровой фотоаппарат. С длинной косматой бородой он скорее походил на маунтинмена9, чем на палео­нтолога.

— О, мы разморозим нашего друга, ребята, но это не будет случайностью. И не волнуйтесь, это создание уже очень давно мертво.

— Знаменитые последние слова, — сказал Хейс, и все рассмеялись.

Кроме Линда.

О нем забыли.

Он стоял, глядя на тварь во льду, слушал, как капает вода, и это действовало на него как зов сирены: глаза были широко раскрыты и неподвижны, губы шевелились, но не произносили ни слова. Линд простоял так минут пять, прежде чем кто-то заметил, что он словно в трансе.

Хейс сказал:

— Линд… Эй, Линд… ты в порядке?

Тот лишь покачал головой, его верхняя губа приподнялась в оскале.

— Этот проклятый ЛаХьюн… думает, что он здесь главный, но ему не хватает смелости, чтобы прийти и посмотреть на это… на это чудовище. Ублюдок, наверное, на связи с «Мак-Опс», хвастает, рассказывает об этом. Но что он об этом знает? Если не стоишь здесь и не чувствуешь, будто оно на тебя смотрит, что ты можешь знать?

Хейс положил руку ему на плечо.

— Эй, Линд, остынь! Это всего лишь окаменелость!

Линд сбросил его руку.

— И это все? Вы не чувствуете, как оно смотрит на вас? Боже, эти глаза… эти ужасные красные глаза! Они проникают в вас, заставляют чувствовать, заставляют действовать. Хотите сказать, что не ощущаете этого вот здесь? — Он потер виски, разминая их, как тесто. — Разве вы не чувствуете, о чем оно думает? Не чувствуете, как оно забирается вам в голову, хочет украсть ваш мозг… хочет сделать вас другим, не тем, кто вы есть? Боже, Хейс, это… эти глаза… эти проклятые глаза… они раскрывают что-то в голове, они…

Он замолчал, тяжело дыша, как задыхающаяся рыба. Все его лицо было покрыто потом, глаза выпячены, жилы на шее напряглись. Линд, казалось, был на грани истерики или старого доброго инсульта.

— Его лучше отвести в жилое помещение, — сказал Гейтс.

Все смотрели на Линда, думая о его словах, но ничего не говоря. Кусок льда упал с мумии, и Хейс напрягся, услышав этот звук. Ей-богу, на сегодня с него достаточно!

Он помог Линду надеть парку и провел его к выходу. Когда он собрался открыть дверь, Линд повернулся и посмотрел на ученых.

— Я не спятил, и мне все равно, что вы думаете. Но лучше прислушайтесь ко мне, и прислушайтесь внимательно. — Он дрожащим пальцем указал на мумию. — Что бы вы ни делали, что бы каждый из вас ни делал… не оставайтесь с этой тварью наедине. Если не хотите неприятностей, не оставайтесь с ней наедине…

И они вышли.

— Ну и ну, — сказал Брайер. — Ну и ну…

Ветер бил по хижине, как кулаком, тряс ее, заставлял свет мигать; на секунду мужчины оказались с тварью в темноте.

И судя по выражению лиц, им это не слишком понравилось.

4

На полюсе много лагерей. Группы хижин разбросаны по замерзшим склонам и низинам, как язвы и ушибы на древней шкуре зверя. Лишь немногие из них населены, когда зима показывает свои холодные белые зубы.

«Харьков» — одно из таких мест.

Очередная захудалая исследовательская станция, чьи многочисленные строения, как кости без плоти, возвышаются над черным льдом, дрожа под белоснежным саваном. Безлюдное унылое место, где никогда не светит солнце и никогда не перестает кричать ветер. Одно из тех мест, которые заставляют вас сжаться, свернуться, как мокрица, и ждать конца ночи или прихода весны. А до тех пор остается только ждать, коротая дни, которые на самом деле ночи, и чем-нибудь занимая свои мысли.

Но кое о чем точно не стоит думать — об этих древних созданиях, выкопанных из полярных могил. О существах, которые появились раньше человечества на бог знает сколько миллионов лет и которые способны свести вас с ума одним своим видом. О существах с горящими красными глазами, которые словно забираются в вас и шепчут злобными голосами, заполняя ваш разум чуждыми тенями…

5

Хотя он выпил пинту «Джим Бим Рай»10 перед тем, как погасить свет, Хейс очень плохо спал ночью. С того момента, как он закрыл глаза, и до того, как открыл их в четыре часа утра, его преследовали кошмары. Мужчина лежал в темноте, пот заливал его лицо.

В спальне царил мрак, циферблат цифровых часов на стене отбрасывал зеленоватый отсвет. Слышны были только ветер снаружи и гудение увлажнителя в углу. Прибор работал круглосуточно, пытаясь увлажнить воздух самого сухого, холодного и ветреного континента.

В комнате стояло две кровати. Если упадешь со своей кровати, очень велика вероятность свалиться на кровать товарища. В спальнях было тесновато, но на станции места всегда мало. Сегодня вторая кровать пустовала. Линд спал в биомеде, доктор Шарки накачала его «Секоналом».

Хейс был один.

Может, из-за того, что случилось с Линдом, а может, по другой причине, но сны у него были дурные. Очень дурные. Даже сейчас у Хейса в голове все путалось, и он не был уверен, сны это или нет. Он не мог вспомнить их полностью, только спутанные кошмарные сцены, где он спасался от преследования, прятался от страшных существ с горящими глазами.

Он отчетливо помнил последнюю сцену.

Именно она вырвала его из сна, заставила сесть в кровати, стуча зубами. Во сне над Хейсом нависла гротескная мерзлая черная тень, обдавая его холодом могил и склепов. Тень стояла у изножья кровати, глядя на него… и все. Он проснулся, сдерживая крик.

Нервы.

В этом все дело. Слишком много жути произошло в последнее время, его воображение не выдержало. А когда в долгую антарктическую зиму теряешь контроль над своим воображением, жди беды.

Хейс встал, дрожа, несмотря на термобелье и шерстяную одежду, и помочился. Затем снова нырнул под одеяло, как ребенок, который боится быть схваченным чем-то под кроватью. Хейсу потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться и отключить мысли. Он решил отказаться от разогретой в микроволновой печи лазаньи перед сном. Должно быть, она всему виной.

Иной причины быть не может.

6

На следующий день все в лагере уже знали об инциденте с Линдом.

На такой исследовательской станции, как «Харьков», не могло быть тайн. Рассказы, реальные, вымышленные или сильно преувеличенные, ходили по кругу и распространялись, как триппер. Все пересказывалось и переиначивалось, искажаясь настолько, что переставало походить на изначальную историю.

В камбузе, пока Хейс пытался спокойно съесть сэндвич с сыром и томатный суп, все набросились на него, как птицы на попавшее под колеса животное, проверяющие, не осталось ли на туше красного мяса.

— Я слышал, Линд пытался перерезать вены, — сказал Мейнер, оператор тяжелого оборудования; от него пахло дизельным топливом и смазкой, и это не очень-то улучшало аппетит Хейса. — Сукин сын просто спятил, говорят, стал безумнее навозного жука. Потому что смотрел на мумию во льду.

Хейс вздохнул и отложил свой сэндвич.

— Он…

— Это правда, — сказал Сент-Ауэрс. — Я немного побыл с ним. У него все время странное выражение глаз. Это чудище оттаивает, становится видно его лицо… не хотел бы я снова увидеть это лицо.

Вмешался Рутковский, заявив, что в глазах Линда появился дикий блеск, как у человека, готового спрыгнуть с моста. Но его это не удивило, потому что в Линде всегда было что-то странное. И нечто еще более странное — в этих мертвых тварях, которых Гейтс притащил из лагеря в горах.

Они все говорили и говорили, не давая Хейсу возможности вставить слово. Не считая Гейтса, Холма и Брайера, он был единственным, кто видел нервный срыв Линда, если это, конечно, был срыв. Рутковский и Сент-Ауэрс вышли минут за пятнадцать до этого. Однако отсутствие личного опыта их ничуть не останавливало.

Мейнер рассказал, что как-то в трудную зиму на станции «Палмер» на острове Анверс три человека за неделю совершили самоубийство, один за другим перерезав запястья. Жуткая хрень была, сказал он. Люди на станции «Палмер» решили, что это какая-то инфекция, вызывающая безумие. Но так иногда случалось, некоторые просто не выдерживали изоляции и одиночества, и это состояние проникало к ним под кожу, как чесотка.

— Когда такое происходит, — сказал Мейнер, — когда у человека срывает башню… он становится открыт… к влиянию.

— Это меня не удивляет, — признался Сент-Ауэрс. — У нас на «Мак-Мердо» однажды летом была команда из мужа и жены, забавные ребята, геологи, изучали скалы и керны, всегда что-то искали, но, когда их спрашивали, что они ищут, отвечали неопределенно. Так вот, они неделю провели на горе Эребус, что-то там копали. Спустились, и у них было странное выражение в глазах… как у психов.

Рутковский кивнул.

— Я много видел таких контуженых.

— Точно, — сказал Сент-Ауэрс. — Точно. Только на этот раз было хуже, смекаете? Они нашли плоские камни с резьбой на них, как иероглифы или какая-то египетская чушь. И вели себя очень странно, охраняли эти камни и как будто боялись их. Я однажды зашел к ним и спросил, что это за камни. И ребята сказали, что это артефакты какой-то древней цивилизации, и не позволяли мне притронуться к ним. Сказали, что, когда касаешься их, твой разум уходит и голову заполняет что-то другое. «Что?» — спросил я. Но они не ответили, только ухмылялись и пялились на меня, как куклы с карнавала. Два дня спустя, да-да, два дня спустя, взявшись за руки, они ушли в бурю, оставив записку, в которой говорилось, что они «идут на голоса, которые зовут их из-под гор». Боже милосердный. Это лишь подтверждает, какое дерьмо здесь может случиться.

— Я в это верю, — сказал Мейнер.

Хейс отодвинул свою тарелку, гадая, почему товарищи выбрали его в качестве тотемного столба, вокруг которого танцуют.

— Слушайте, ребята. Я был там, когда Линд слетел с катушек. Вас там не было, а я был. Он не пытался вскрыть вены или еще что-то, у него просто было плохое настроение.

Мужчины внимательно слушали, кивали, потом Рутковский с видом заговорщика сказал:

— Перерезал оба запястья, так говорят. Может, разрезал бы горло, будь у него время.

— Мне это не нравится, — сказал Сент-Ауэрс.

— Слушайте… — начал было Хейс, но его заткнули, как протекающий кран.

— Меня не радует перспектива еще три месяца провести с сумасшедшим, — сказал Рутковский. — Лучше запереть засранца. Больше мне добавить нечего.

Мейнер кивнул.

— Не из-за этого сумасшедшего надо беспокоиться, а из-за того, что привез Гейтс. Господи, сходите и посмотрите, что он размораживает… сразу обмочитесь. Похоже на серый огурец, из макушки которого растут желтые черви, и на конце каждого такого червя — большой красный глаз… От такой твари ничего хорошего не жди. Поверьте мне.

Постепенно дерьма становилось все больше, становилось трудней вдохнуть, так что мужчины перешли на другие темы, и о Линде все на время забыли. Говорили о мумиях и о том, что они не с этой планеты. Истории о призраках, страшные рассказы у костра, три здоровенных опытных мужика, пытающиеся перещеголять друг друга и напугать до смерти. За кофе к ним присоединились несколько парней из «Опасных отходов», и все началось заново.

Хейс, не обращая на все это внимания, ел суп и слушал, как ветер трясет дом Тарга, пытаясь оторвать его от промерзшей земли, как делал это день за днем, царапаясь и ревя, будто дикий зверь, пришедший с гор на западе.

— Позволите присоединиться к вам? — послышался голос.

Хейс поднял голову и увидел доктора Шарки, врача станции, невысокую, симпатичную, рыжеволосую, с ярко-голубыми глазами. Она была единственной женщиной в лагере, и все мужчины говорили, что на их вкус она слишком дерзкая, но к весне все будут стараться залезть к ней в трусы.

Мужчины держались от Шарки на расстоянии (по крайней мере, сейчас), потому что она их пугала. Дело было не в том, что она делала или говорила, скорее — в ее лице. Нордические глаза придавали ей холодный, отчужденный вид, и это впечатление усиливал рот со своего рода жестоким разрезом.

Хейсу она понравилась сразу же, при первой встрече, причем по совершенно глупой причине. Он даже себе не признавался, но она напоминала ему Карлу Джин Распер из третьего класса, его первое серьезное увлечение. Увидев доктора Шарки, Хейс сразу перенесся в школьные годы, потерял дар речи и будто отупел, прямо как тогда, рядом с Карлой Джин. Доброе утро, маленькая школьница…

— Джимми Хейс, прием.

— А? О, да. Присаживайся, док. Пожалуйста, — сказал Хейс.

— Не рановато ли ты принял на грудь?

Он улыбнулся. Она имела в виду унылое, отстраненное состояние, в каком оказываются люди, слишком много времени проведшие на льду.

Шарки села, и Хейс обнаружил, что слишком долго смотрит ей в глаза. Он не женат, но она замужем. Ее муж антрополог, работает по гранту где-то на Борнео, изучает обычаи обезьян или что-то в этом роде.

— Как тут дела? — спросила Шарки, поливая салат заправкой.

Хейс рассмеялся, сам того не желая.

— Я начинаю думать, что лучше прислать сюда самолет, пока все окончательно не свихнулись.

Она улыбнулась.

— Самолет мы увидим не раньше сентября, а то и в середине октября — не удивлюсь. Прости, Джимми, но мы имеем что имеем, и придется с этим смириться.

— Они тут говорят совершенно безумные вещи, док, — сказал Хейс. — И не только контрактники, если я верно понял.

Здание задрожало, и свет на мгновение погас.

Шарки вздохнула.

— Да, не только контрактники, но и ученые. Думаю, зима будет долгой. К весне должен получиться интересный психологический портрет.

— Конечно, ни капли в этом не сомневаюсь. Может, Гейтсу стоит вернуть мумии в пещеры.

— Этому не бывать, — рассмеялась она.

— Я серьезно, док. Эта чертова штука — как катализатор. Люди уже ведут себя как чокнутые. И мне страшно подумать, что может произойти еще через месяц.

— Я провела три зимы на льду, Джимми, и в основном здесь одиноко, спокойно и скучно. Но не думаю, что в этом году будет так. Находка Гейтса всех взвинтила. Надеюсь, за неделю все стихнет, но не уверена.

— Почему?

Шарки взглянула на него, ее глаза блестели.

— Ты видел эти мумии, Джимми, и не можешь отрицать, что в них есть что-то… странное. Не смотри на меня так, ты чувствуешь то же, что и я. Таких чужеродных существ я никогда не видела. Я скажу только — с безопасной, скажем так, медицинской позиции, — что эти… останки оказывают очень необычное психологическое воздействие на тех, кто на них смотрит.

Хейс в этом нисколько не сомневался. Он сразу почувствовал это, когда оказался в строении № 6 с Линдом и остальными. Он не мог понять ни тогда, ни сейчас, что именно в этих существах его беспокоит, но точно знал, что в них есть что-то чрезвычайно тревожное. Что-то такое, что проникает внутрь человека, забирается глубоко, как роющий землю червь, в поисках теплого, влажного места, чтобы отложить яйца.

А что сказал Линд?

«Разве вы не чувствуете, как оно забирается вам в голову, хочет украсть ваш мозг?»

Хейс попытался сглотнуть ком в горле.

— Что-то… плохое в этих штуках, док. но забирается в голову, раскрывает… Хочешь попробовать разобраться в этом?

Она покачала головой.

— Я не психотерапевт, Джимми. Я поделилась с тобой догадками как врач общей практики, но это все, что я могу.

— А если не для протокола?

Шарки отложила вилку.

— Не для протокола? Я и за миллион долларов не соглашусь провести ночь наедине с этим ужасом.

7

— Я установил для вас канал, — сказал связист Содермарк. — Сегодня много помех. Не знаю, пробьетесь ли вы. В этих широтах из-за магнитных полей все наперекосяк.

Доктор Гейтс снял с головы наушники и сел возле передатчика. Содермарк сказал, что выйдет покурить, но вернется через десять минут. Гейтс решил, что это достаточно долго. Десять минут в одиночестве в радиорубке. Если он сумеет связаться с полевым лагерем, то успеет понять, что там происходит. У него было дурное предчувствие.

— «Медуза Один», «Медуза Один», говорит «Харьков». Вы меня слышите? — произнес он в микрофон. — «Медуза Один», говорит станция «Харьков». Отвечайте.

В ответ — только статический шум, то громче, то тише, переходящий в постоянное гудение. Время от времени доносилось искаженное эхо от другой базы, несколько металлических звуков. Это было похоже на белый шум глубокого космоса. Доплеровские сдвиги, обратное рассеяние, атмосферные помехи, близость геомагнитного полюса… все это мешало связи в Антарктике.

Гейтс облизал сухие губы. Не нужно впадать в панику. Пока еще рано.

— «Медуза Один», «Медуза Один». Говорит станция «Харьков». Отвечайте, «Медуза».

Снова статика, потом странное эхо голосов и, наконец:

— Говорит «Медуза Один». Я вас слышу, «Харьков». Это вы, доктор Гейтс?

— Да, — ответил Гейтс, облегченно вздыхая. — Кертис?

— Да. Как вы, «Харьков»?

— Наслаждаемся современными удобствами. Как дела у вас?

Снова статика, потом вернулся голос Кертиса:

— Погода ухудшилась. Проводим время в городе. Норт копирует глифы.

— Есть проблемы?

— Повторите.

— Я сказал: есть проблемы?

— Норт ведет себя как-то странно. Он выполняет свою работу, но… немного одержим всем этим. Мне чертовски трудно заставить его остановиться. Если ему позволить, он будет работать сутками.

— Проследите, чтобы он отдыхал.

— Понял, док. Я стараюсь. Очень стараюсь. Но, знаете, мне время от времени тоже нужно немного поспать, а он только и ждет, чтобы я задремал. Любит улизнуть один.

Гейтс хорошо представлял это. Он увидел что-то в глазах Норта, когда они впервые обнаружили останки существ, и позже, когда нашли сам город. Это было не выражение удивления, смешанного со страхом, как у остальных, а почти… подтверждение. Как будто Норт знал, что они найдут, и, когда нашли, был удовлетворен. Не в первый раз Гейтс задумался, каковы истинные цели Норта. Пришел ли он сюда из-за геологии и палеонтологии, как остальные, или с самого начала ему нужно было что-то другое.

Гейтс не доверял ему.

Ему не хотелось везти образцы в «Харьков» и оставлять там Кертиса с Нортом. Но это было необходимо. Ему нужно доставить образцы в безопасное место, где будут лабораторные условия, пусть импровизированные, чтобы вскрыть один из образцов. Ему нужно каталогизировать образцы тканей и жидкостей и надежно сохранить. Иными словами, ему нужны доказательства. Гейтс не желал выглядеть дураком, как Дайер из экспедиции Пабоди, который вернулся из антарктической экспедиции 1930-х годов, утверждая, что нашел внеземную цивилизацию и жутких существ, но не предъявил никаких физических свидетельств.

Теперь у него были доказательства. Его репутации, а также репутации Брайера и Холма после того, что они сделали на станции «Харьков», ничего не грозило, и ему ничего так сильно не хотелось, как вернуться в полевой лагерь «Медуза Один». Он там нужен. Может, там еще ничего не произошло, но Гейтса не покидало нехорошее предчувствие.

— Присматривайте за Нортом, — сказал он в микрофон. — Внимательно наблюдайте за ним.

— Понял, док.

Гейтс вздохнул и снял наушники. Он подождал возвращения Содермарка. Радио нельзя оставлять без присмотра. Правило ЮСАП. Поэтому он ждал. Думал. Размышлял. Он на пороге величайшего открытия веков. Он попадет в учебники истории, о нем будут говорить все. Будут телешоу и документальные фильмы, интервью для журналов и договоры о книгах. Все это не имело для Гейтса особого значения, но могло дать ему то, что необходимо для продолжения работы, — финансирование. Частное, корпоративное, правительственное. Он получит свой счастливый билет. Вот что главное, а деньги и известность для Гейтса мало что значили. Его всегда интересовала только наука. То, что сделали он и его команда, изменит взгляд на место человечества на Земле и в самом космосе. И, если он прав, даже изменит представление о происхождении человечества.

Содермарк вернулся.

— Как связь?

— Хорошо. Небольшие помехи, но я связался.

— Новые мумии?

— Пока нет. Когда я вернусь, начнем исследовать сам город.

Гейтс был на полпути к двери, когда Содермарк сказал:

— Док… я хочу спросить. Знаете, просто должен. Эти твари… они действительно инопланетные?

Но Гейтс, выходя, только улыбнулся.

8

СДВИГ «МЕДУЗА»

Хребет Диапазон Доминиона

Боже, надеюсь, он скоро вернется. Ожидание… это ужасное ожидание.

Кертис