когда человек втягивается, он все начинает мерить другими мерками. Он совсем иными глазами начинает смотреть на живое и на мертвое
Но бывает в жизни человека, когда его не просто перемалывают будни, а вдруг раскрывается ему цвет мира
Кунашир, Итуруп, Шикотан — искрящая кромка страны. «На сотни километров благодатной земли, почти субтропики… А море? Самое богатое море здесь во всем Северном полушарии
Бессонов вдруг представил себе свои последующие годы — не в их возможных свершениях, которые уже никак не могли бы ни наполнить его, ни хотя бы создать ощущение наполненности, а в их главном проявлении — в том, как в памяти постепенно будет искажаться, бледнеть, а может быть, наоборот, расцветать все то, что было его настоящей жизнью, до которой не было прошлого и после которой не будет будущего, потому что одно на поверку оказалось лишь прологом жизни, другое — ее итогом… Потому что… да потому что жизнь — это все-таки не та сиюминутность, еще не доступная осмыслению, а как раз то, что оживает, когда его касается взгляд из толщи ушедшего времени. Он не смог ни испугаться, ни содрогнуться, вообразив себе эту будущую толщу, хотя уже и не толщу, а тонкий обтрепанный лоскуток времени…
и слушал все те звуки, которые предшествуют отходу большого судна: звуки последней погрузки, выкрики команды, шум птиц; он стал задремывать, а когда очнулся, судно шло полным ходом на север, к проливу Екатерины, и Кунашир разворачивался на левом траверзе.
За что это вас, парни? — удивленно спросил мужик.
— Чтобы мы не покусали никого, — ответил Бессонов.
Подошедший моргнул раз-другой, оценивая увиденное, и наконец подавил недоумение.
— Мутанты?
— Вроде того, — ответил Бессонов. — Буйные.
— Понятно, — сказал мужик. — Третьего возьмете?
или еще позже, через дни и недели, когда все страшное и плохое забудется, как оно всегда забывается
только побелевшую ранними высотными снегами вершину вулкана Менделеевского: заледеневшая каменная медвежья голова в оборвышах туч реяла над людьми, над островом, над морем.
Это был уже мостик в будущее, и теперь не имело значения, кто и как уезжал отсюда: добровольно, насильно, вынужденно — все одно. Путь есть путь, и человек пройдет его, на крыльях или на поводу, хочет он или не хочет того.
что чувствовал здесь каждый: смесь болезненных, но простых недробимых переживаний, таких же древних, как сама способность человека к расставанию, переселению и надежде на новую землю.
