Оглавление

Семечки или смерть Пипы

Вадим вяло возил в тарелке, месил остатки щей, превращая их в неаппетитную кашу. Раздавленная картошка, куски капусты и моркови серели на глазах и смотреть на это было тошно. Муж не любил щи, он придерживался здорового образа жизни, и с придыханием сообщал по телефону всем желающим и не желающим, что он приверженец ЗОЖ. За ужином ядовито комментировал очередное блюдо, которое ему приготовила Пипа, и демонстративно кривился, давился и не доедал. А Пипа ничего другого готовить не умела. Ну, не получалось у неё и все тут. С самого её детства мамка варила борщи вёдрами, жарила котлеты на огромной, с полстола сковороде, высыпала их в таз, а потом на той же сковороде жарила картошку. Ели это они все вместе целую неделю, на троих (Пипа, мамка и папка) им хватало. Тем более, что на десерт мамка жарила семечки. В той же огромной сковороде. Семечки им присылала тётка Марфа из Комаровки мешками, они были чистые, крупные, аж сладкие. Маленькая Пипа навернёт борща, съест котлетку с чёрным хлебом и соленым огурчиком, запьет компотом из теткиных груш-дулек, потом насыплет себе миску семок, наберёт старых журналов «Крокодил» из дедовой коллекции, завалится на кушетку и давай лузгать. Пока челюсть не загудит.

Вадим, когда с Пипой познакомился, ему так нравилось, как она семечки лузгает. Прямо смотрел, умилялся. «Ты у меня кругленький пончик», говорил, — «Мышка. Я тебя на ладошках покатаю, покатаю и съем. Сладкая моя…»

Пипа тогда и вправду, на кукленка-пупса была похожа. Маленькая, метр пятьдесят, кругленькая, с крошечными ручками-ножками, румяным, немного щекастым и курносым личиком, кудрявыми шелковыми волосами, собранными в пушистые хвостики — прямо вот Пипа, как есть. Вадим её баюкал перед сном, как маленькую, голову себе на грудь положит, гладит, напевает тихонько. А как вечером учует запах жареных семечек, так пальцем грозит — «Смотри, Пипка. Растолстеешь, станешь шариком. И укатишься куда-нибудь. Я тебе».

Ох!!! Как же любила Пипа своего Вадима. Старалась угодить, пыхтела, готовила ему каждый день свеженькое, котлеты жарила, холодцы варила, пирожки пекла с требухой. Он ел, конечно. Поначалу. А потом кривиться стал. Сначала незаметно, потом все больше. Года три они прожили, Пипа растолстела, вдруг и сильно. А полнота у неё такая некрасивая получилось. Живот большой, грудь на животе, как на полочке лежит, чуть вбок — скатывается, как колбаса. Да ещё и ляжки… Точно, как у пупсов, с перетяжками. Да и натирала она их при ходьбе, Вадим как увидит красное, аж ежится.

— Слушай, Пипа. Ты мне больше этой жратвы плебейской не готовь. Не могу, тошнит уже этот жир ваш жрать. Вот тебе книга изысканной кухни, найди что полегче и давай. И сама похудеешь, и я нормально питаться начну. И вот ещё — абонемент в спортзал. Там с тренером будешь, я тебе сразу купил уровень сложности второй. Работай. Не похудеешь, не научишься красиво жить, пеняй на себя. С тобой стыдно уж на улицу выходить. И да. Завоняет семечками у нас в квартире, не обижайся. Вся одежда пропахла этой дрянью.

Он дверь захлопнул, Пипа села на стул и заплакала. Только не это. Ведь как она любит своего Вадима, просто в огонь за него пойдёт. И в воду. А уж кухню — то изысканную…

Пипа долго листала мокрыми от волнения толстыми пальцами книгу, нашла что попроще, выписала на бумажку, хряпнула валокардину (давно что-то в груди жало, да воздуху не хватало, она мужу не говорила, зачем. Переживать ещё будет) и помчалась по городу в поисках ингредиентов. Городок — то у них небольшой, магазинов приличных мало, таких продуктов поискать. Часа четыре бегала из конца в конец, почти все нашла. Дома, кое-как сбросив верхнюю одежду, сполоснув руки, еле переводя дух, начала все делать по рецепту, и, на удивление, получилось. Гордая собой, красиво сервировала стол, глянула на абонемент и аж подпрыгнула от испуга. Чуть не опоздала. Быстро схватив старые треники и майку, хватанула ещё валокордину, обруч под сердцем прямо совсем стянуло, и помчалась в зал. Хорошо успела на основное занятие, пропустив разминку, накачанный тренер недовольно глянул, мотнул головой в сторону страшного кресла с педалями. Пипа села, начала крутить, все быстрее и быстрее.

«Как хорошо, вечером все Вадимушке расскажу, он похвалит. Скушает обед, потом сядет смотреть телевизор, а я рядышком, как раньше. Всё сделаю, лишь бы ему хорошо было»

Пипа вдруг почувствовала абсолютное счастье. Оно заполнило её без остатка, она, улыбаясь, подняла голову к потолку, но потолок вдруг покачнулся и рухнул вниз, придавив Пипу так, что она больше не смогла вздохнуть… Никогда…

Красная печать для Любушки

— Любушкаааа… А Любушкаааа. Выгляни, солнце. Дело есть.

Любушка слышала, что ее зовет соседка снизу, но выглянуть не могла. Просто, хоть убей, не могла заставить себя выставить эту бледную физиономию с заплаканными глазами на Божий свет. Да ещё в этой шапке. На улице жарища под тридцать, шапка будет выглядеть не просто чуднО. Уродски. Можно было, конечно, надеть косынку, но она не скрывала безжалостно выбритую мужем полосу — ото лба к затылку. Тем более, на таких ярких чёрных волосах, как у Любы.

Поэтому она затаилась, как вспугнутая мышь, за занавеской понимая, что соседка её видела. Да и привыкла та, что Любушка выскакивает всегда на её зов помочь донести сумки. Обидится, наверное. Стыдно. «Но», — звенело в голове у Любушки, — «Просто вот НЕ МОГУ". Потом ведь весь двор будет обсуждать эту её шапку. Опять, скажут, Михаил Игнатьич жену учил. Затейник.

Муж Любушки, действительно, наказывать жену обожал. Делал он это с энтузиазмом, разнообразно, затейливо и никогда не повторялся. Нет! Он Любу не бил. Это была его принципиальная позиция, поднимать руку на слабую женщину — как же можно… Ни в коей мере. Как истинный джентльмен он применял другие способы — он её позорил. Ну, например, как вчера — бритвой аккуратно выбрил дорожку через всю шикарную Любушкину копну. А месяц назад он выкрасил ей нос хной с басмой, да в такой концентрации, что кожа приобрела фиолетовый оттенок, и Любушка никак не могла отмыться. Терла и мылом, и содой, перекисью пыталась, дотерлась до волдырей, так и поехала к старенькому отцу через весь город — с черно-красно-фиолетовым носом в лопнувших пятнах. Хорошо, отец плохо видит и ничего не понял. А то бы…

А ещё было, что Михаил Игнатьевич написал ей на щеке нехорошее слово. Он сказал, что это её точная характеристика, типа клейма, и обижаться совершенно не на что. Тогда Любушка выкрутилась — каждый раз совала в сумку косынку и повязку, перевязывала щеку на лестничной клетке, и всем говорила, что у неё флюс. Вроде верили. Но некоторые посмеивались и крутили пальцем у виска. Люба сама как-то раз видела это. В отражении витринного стекла.

— Люба, я ведь надеялась, что ты поможешь, воды минеральной взяла побольше. Как же мне теперь подняться, не ожидала от тебя.

Соседка продолжала кричать, чуть не плакала, и Любушка не выдержала. Стащила шапку, повязала голову косынкой, как делают бабки в деревнях — с прикрытым лбом, натянула старенький плащ прямо поверх халата и выскочила на двор.