Оглавление

Глава 1. Алеша

— Ты Иван-чай собираешь? Я — да. Полезная травка, многое лечит, я вообще только травами и спасаюсь. Рак у меня. Операцию делали.

Новорождённое лето только вступает в свои права, но солнце уже жарит к часу адово, мир, как на сковородке, плавятся травы и одуряюще пахнет распаренная полынь. Мне тяжело и лениво, я жутко устала на своём огромном огороде с непривычки, такое солнце для меня и благо и испытание. Мне бы уйти в дом, подремать, а потом начинать готовить ужин, двое моих мужиков — муж с отцом, сами не не пошевелятся ни в жизнь, предпочтут голодную смерть кухонной работе, а сосед стоит и стоит, донимает меня разговорами, истории сыпятся одна краше другой.

Он странный этот сосед. Если взять Будулая, уменьшить его в два раза, надеть на него мешковатые, грязные старые джинсы, навтыкать в нечесанные седые кудри маленьких колючек (собачек, как мы называли их в детстве) и запустить с голым торсом по узенькой тропинке с задов огородов, по которой он ходит к своей подруге бабе Варе, то получится именно он. Сосед. Алексей. Алеша, как называют его в селе, немного чудноватый, слегка не от мира сего, бывший отличный и знающий агроном и зоотехник в давно почившем совхозе, ныне пенсионер лет семидесяти, одинокий, неприкаянный, но неунывающий.

Я с ним познакомилась, когда он чистил снег у ворот соседки, той самой бабы Вари — пожилой, нелюдимой, почти не выходящей на улицу женщины. Видела я её мельком один раз, хоть мы и прожили здесь почти полгода — она выходила забрать молоко у молочницы. Печально-отрешенная, замотанная в серый, вязаный платок, в цветастом халате, торчащем из под старенького полушубка, она что-то быстро сказала, сунула деньги и сразу закрыла калитку, явно придавив её чем-то изнутри. Три её маленькие псинки разрывались от лая, а девять котов рядом сидели на завалинке, грелись на не теплом зимнем солнышке и смотрели на меня недобро.

— Алексей, поедем обязательно. Мы без вас не найдём куртин, его здесь мало, не то что на севере. Только позовите.

Алеша усмехается, кивает. У нас с ним разница в возрасте, конечно есть, но не так велика, чтобы называть его «дядей», отчество здесь не принято, а «Алешей» у меня не поворачивается язык. Поэтому, я произношу стыдливо-интеллигентское «Алексей». На вы. Получается красиво, но он смущается и очередной, чуть не сорвавшийся матерок прячет в усы.

— Тогда собирайся. Хоть сейчас. Или завтра, с утра. Будем собирать ещё чабрец, хорошая травка. Я тут все овраги, луга и леса пешком исходил. Я все травы тут знаю. Их полно, только ходи. А у вас машина. Давай, не тяни.

…

На следующий день мы, действительно, едем. Огромные, бывше-совхозные поля пустуют, заросли бурьяна уже стали естественным ландшафтом, правда, кое-где попадаются участки с торчащим прошлогодним быльём подсолнуха. Алеша крутит кудрявой головой, сообщает

— Тут раньше у нас на полях свет везде был проведён. Столбы, провода, едешь, светло, как днём. Я даже по ночам участок свой проверял, а хрен его знает, что ночью случится. Ответишь потом по всем правилам.

Я недоверчиво киваю, он разворачивается ко мне, вдруг сообщает резво, горячо, с болью.

— Всё поля были аэрированы. Раньше-то, когда совхоз был. А потом трубы растащили, расплюшили, заборы понаделали. Вороватый народец… Ты, кстати, Ирина, колбасу ешь?

Я колбасу не ем, но однозначно отвечать не стала, вдруг расстроится человек, мало ли что.

— Воооот. Тут раньше наши совхозные стада паслись. Вдоль оврагов. У нас овраги, знаешь, какие? Огоо. Тыща голов баранов только паслись. А коров? Знаешь сколько коров у нас было? Мама не горюй. Земли не видать, одни рога. А колбасы в магазинах не особо было. Мяса не хватало. А сейчас? Ты хоть одно стадо видела?

Я, действительно, не видела ни одного стада, так, единичные коровки в поле зрения попадались, и отрицательно помотала головой.

Он удовлетворённо кхекнул, спрыгнул с нашего Дастера, как цыган с коня, размял ноги.

— А колбасы завались. Скота нет, колбасы полно. Интересно, из чего она, та колбаска? А потом говорят рака полно.

Я согласно покивала, мне на данный момент колбаска была до лампочки, я любовалась потрясающим лугом, чудесным, светлым, по-июньски ярким, с нежным ароматом утомленной от солнца травы. Алеша понял и враз переключился.

— Вон, гляди Ирина, видишь кустик- это он и есть. Чабрец. Собирай, он пока не зацвел, в самой поре для чая. Зацветет, ещё раз приедем. Целебный он тогда.

Мы пробыли на лугу не долго, жарища грянула такая, что в машину мы лезли, как в доменную печь. И уже на обратном пути я его спросила про соседку, больно скрытно и странно она живёт, а познакомиться надо, соседи же. Алеша неопределённо махнул рукой в сторону её двора и сообщил мужу.

— Туда меня подвези. К бабке пойду кофий пить. А потом на рыбалку, в ночь.

И, обернувшись ко мне, сказал тихонько.

— Хорошая она женщина, ваша соседка. Исключительная. Трудяга. Вот только болеет все. Восемьдесят, не шутка.

И лицо у него, пока он говорил было таким нежным, глаза такими светящимися, что встреть его где-нибудь в толпе с таким лицом, честно, не узнала бы.

…Мы пили чай с мужем, Алеша не выходил у меня из головы.

— Слушай. А что это за странная дружба? Каждый день, по три раза он ходит к этой старухе? Может он ей родственник какой?

Муж посмотрел на меня хитро, подмигнул.

— Нет, Ирка. Не родственник. Хотя, в какой-то мере… Он её у мужа отбил. Сто лет тому назад…

Глава 2. Варя

— Алеша, ах, Алешка… Красивенький какой. Маленький. Давай целоваться, сладкий мой. Ух!!! Яблочко!!!

Три молодухи лет двадцати пяти загнали симпатичного, крепкого, невысокого паренька в угол между полуразваленным прилавком на рыночной площади и беленой известью стеной крытого здания рынка, обступили его, хохоча пощипывали крепкими пальцами, как молодые гусыни, норовили чмокнуть в нос. Самая озорная — соседка Варвара, высокая, стройная, да такая, что в талии можно перервать, если неаккуратно схватить, перекинула тугую темно-каштановую косу на пышную загорелую грудь, зазывно приоткрытую нескромным вырезом цветастого сарафана (пока возилась, тяжёлый пучок из косы, свернутой улиткой развалился, разметав шпильки по серой, горячей от полуденного солнца земле, а теперь поправлять его было некогда — парнишка ускользнет), ухватила Алешку за крепкие плечи, притянула близко, обдав горячим, отдающим сладкой ванилью, дыханием. Она сунула ему в руку размякшую молочную карамельку и крепко сжала его пальцы, притянув враз взмокший мальчишеский кулак к своему крепкому бедру.

А он, заглянув в её карие глазищи, в них провалился, как в омут, начал тонуть, почти теряя сознание.

— Уйди, дура. Не лапай, охальница. Я вот сеструхе скажу, а она твоему мужику обскажет. Посмотрим тогда…

Алеша, покраснев, как рак, неловко выкручивался из Варькиных горячих рук, Настасья с Натальей фыркали, чуть отступив назад, чтобы не мешать подруге — хулиганке. Наконец, Варвара отпустила паренька, свистнула, засунув два пальца в рот, как заправский голубятник.

— Ох, маленький. Я б тебя съела целиком, ты ж ещё молоком пахнешь. Любава моя.

Алеша вырвался из плена, выскочил на тропинку, ведущую к рыночным воротам, остановился на безопасном расстоянии, погрозил кулаком.

— Я вот вам. Куры! Лапают ещё, бесстыдницы. Чтоб вам!

Варвара сделала вид, что бежит за мальчишкой, расстопырив руки, как курица крылья, и он пырскнул босыми пятками, выбивая пыль из каменно слежавшейся земли.

…

Варвара — самая красивая девка в селе — замуж выходила по любви. Степан, её муж, женихался недолго, потому что Варя — смешливая баловница, любимица старенького отца (мать похоронили давно, сразу после войны, второго ребёнка не выносила, умерла после выкидыша), влюбилась в здоровенного, всегда залихватски весёлого парня ещё школьницей. А он на неё и внимания не обращал, пока вдруг не прозрел, встретив нежную, белокожую, как берёзка, темноволосую красавицу на почте. А как увидел, сразу решил — моя. Ну и выпалил из всех орудий, осаждая эту крепость, но крепость и сопротивлялась недолго, пала на милость победителя, обвилась повиликою вокруг любимого, не оторвать. Как околдовали Варю, ни дня, ни ночи без своего Степана не мыслила, разума лишилась, а когда очнулась — округлый, крепкий животик уже трудно было спрятать, лез он всем в глаза. Отец чуть не умер от стыда и растерянности, но Степан, в один из февральских метельных вечеров заявился к ним домой нарядный и пьяненький, привёл мать — скромную, тихую, как мышка, забитую тётку Саню, деловито обговорил условия их дальнейшей жизни, и через неделю, получив штамп в паспорте Варя переехала в дом к мужу. Вот только жизнь, которая началась в этом доме совсем не была похожа на её девичьи мечты. Степан, как оказалось, обожал выпить, сутками пропадал у друзей, плевать хотел на хозяйство, и вся работа легла на плечи молодой жены. Свекровь очень болела, гематома в голове, которую ей устроил благополучно потонувший по пьяни муж, отец Степана, сдавила важные сосуды, и большую часть времени тётка Саня проводила в постели, сжав от боли зубы и завязав платком голову. Через месяц семейной жизни, Варя ночью проснулась в луже крови, вызванный свекровью фельдшер отвёз её в больницу, а потом долго крыл матом притихшую свекровь — Варя одна передвинула тяжёлую бочку с солёными помидорами, и ребёнка сохранить не удалось.

А потом так и пошла их жизнь — не шатко не валко, в одном доме, в одной кровати, но каждый сам по себе. Степан пил все сильнее, по пьяни нёс ревнивую чушь, но руки не распускал, в этом Бог Варю миловал, по трезвому лез в постель и долго, хмуро, как будто выполнял трудную работу имел жену — мечтал о ребенке. Но ребёнка не получалось, как он не старался — то ли пьянство сделало своё дело, то ли Варя что-то повредила в себе, и через семь лет они остались один на один со своей неприкаянной жизнью — свекровь покинула этот мир радостно, как будто этого ждала. Отец Вари тоже умер, и остались у неё только воспоминания, подружки и разлюбленный полностью муж — алкоголик. Но она не унывала, цвела, как роза, и по прежнему не было красивее, радостнее и озорнее бабы в селе. Сколько по ней сохло молодых ребят, да и мужиков взрослых — одному Богу известно, но она держала себя честно, Степану не изменяла, вела хозяйство крепкой рукой и была счастлива по своему — простым русским бабьим счастьем.

…

— Лёшк! Это что? С ума ты сошёл, что ли? Ремня давно не нюхал, рано я тебя драть перестал. Чтоб я этого не видел, узнаю что, убью.

Григорий Иванович, отец Алеши, приземистый, косматый, кривоногий, полжизни проведший в седле при выпасе овечьих отар (показаковал вволю) навис над сыном мрачнее тучи, грохотал басом подобно дальнему грому, вот-вот и начнётся гроза. Он бросил на стол мятую бумажку, так швыряют мерзкое ядовитое насекомое и Алёшка узнал — это та самая фотография Варьки, которую он втихаря вырезал из старой клубной стенной газеты — лучшие передовые работницы совхоза. Там она смотрела так лукаво и кокетливо, что у Алешки заходилось сердце и щипало в груди. И если бы не его дурацкие шестнадцать, он бы украл эту чортову заразу, увез бы на край земли и любил бы так, как никто другой.

Глава 3. Галька

Алешка спрыгнул с поезда, с удовольствием подставил лицо свежему степному ветру, поправил китель, и, как тот мальчишка, которого он оставил здесь, в селе ровно два года назад, свистнул переливисто и тут же смутился. Нет больше этого мальчишки, глупого Алешки, нет, пропал, домой приехал совсем другой Алексей — умный, бывалый, серьёзный, взрослый мужик.

— А свистеть при людЯх некрасиво. Такой большой солдатик, а фулюганишь. Ай-яй — яй.

Алешка резко обернулся на низкий скрипучий голос — позади стояла бабка лет ста, не меньше. Настоящая баба Яга, прямо, как из сказки сбежала, седая, патлатые лохмы торчком из-под назад повязанного цветастого платка, скрюченная и с клюкой. Маленькие, умные мышиные глазки смотрели из под нависших бровей лукаво и хитро, узкий рот, почти спрятанный между подбородком и носом-сливой ухмылялся. Алешка ещё больше смутился, неловко поправил воротник, хрипло оправдался

— Я, бабусь, нечаянно. От радости. Домой вот приехал.

Бабка кивнула, как будто прощая великодушно, подошла поближе, от неё пахнУло старым сундуком и хозяйственным мылом.

— Да, понятно, милок. Я ж пошутила. Ты б мой чумодан помог донесть, а то дед, старый дурак, вишь, не встретил. Дни перепутал, не иначе, осел этакий. А внучка в город уехала, наверное, по делам. А этот чумодан мне и не допереть. Тут недалече, под холмом. Пять минут ходу.

Алешка закинул свой рюкзак на плечо, подхватил бабкин чемодан и чуть не крякнул от натуги — бабка Яга, наверное, везла там булыжники, не иначе. Кое — как выперев адову тяжесть на тропку, он, чуть покачиваясь, пошёл вниз, за старухой, которая, не смотря на клюку, перла впереди на полной скорости, только развевались оборки длинной юбки, выглядывающей из-под короткого, старомодного пальтишка.

Дошли они, действительно, быстро. Небольшой домушка затерялся в зарослях вишни и сирени, пока голых и бесприютных. В покосившимся палисаднике бушевал прошлогодний бурьян, и на откосе окошка, чудом примостившись, грелся котяра — огромный, мохнатый, седой, как хозяйка. Бабка резко затормозила, юзом пролетела вдоль палисадника, остановилась у калитки, сплюнула, потом развернулась на сто восемьдесят градусов, и с криком: " Опять у Вальки чаи гоняет, щас прямо по хребтине старой клюшкой, греховодники!», — понеслась по тропинке к соседскому дому, нарядному, свежепобеленному, сверкающему на уже вошедшем в силу солнышке, хорошо промытыми окнами. Алешка растерянно поставил чемодан и хотел было идти восвояси, но из калитки вышла девушка, совсем юная, полненькая, небольшого росточка, с круглым румяным лицом и толстой рыжей косичкой, перекинутой через плечо.

— Привет. Ты чемодан в дом занеси, а то мы его не вопрем, она опять из города всякой всячины привезла, хоть что говори, все по-своему.

Алешка затащил чемодан в сени, отдышался, присел на лавку.

— Воды дай, если не жалко. Тебя как зовут?

Девушка ещё сильнее зарумянилась, хихикнула, принесла кружку с ледяной водой, бросила кокетливо.

— Галька. Галина, в смысле. Галя. Может чаю тебе вскипятить?

Алешка мотнул головой, залпом выдул всю кружку, выдохнул.

— А что же ты, Галина, бабусю на вокзале не встретила? С таким — то чемоданищем за ней телегу надо было бы прислать. А она пешком. Нехорошо.

Галя откинула косицу, допила остатки воды, села напротив, уставилась на Алешку зелёными, в рыжих мохнатых ресницах, круглыми, как у птицы, глазюками

— А ты, думаешь, что? Она правду говорит, про дату? В смысле, когда приедет. Не в жизнь! Всегда врет, хочет деда с поличным застукать. А он и правда к соседке чай ходит пить, пирожки любит. Она его на пирожки с капустой да вареники с вишнями заманивает. А он — пожрать мастер! Вот и все дела.

На крыльце послышалась возня, потом дверь распахнулась, и бабка с воплями буквально втолкнула в сени маленького, черненького, похожего на жука деда. Он смущенно жужжал что-то в своё оправдание, и одно ухо на шапке опустилось вниз и виновато подпрыгивало в такт старухиному крику.

Галя проводила Алешку до калитки, накинув огромную, старинную пуховую шаль, встала в в проёме, перегородив проход, и когда Алешка попытался пройти, подалась пышным телом вперёд, вроде нечаянно. Алешка вылетел, как пробка, остановился поправить съехавшую фуражку, буркнул.

— Вот, дурная. Чуть не задавила.

— Да ладно тебе. Седня в клубе кино и танцы, приходи. Придёшь?

Алешка глянул на деваху — стоит этакая, рыжуха, лыбится, как тёлка, усмехнулся.

— Поглядим. Может и приду.

…

— Ну, ты сына, мужик. Молодца, повзрослел, красавец. Прям хоть сейчас в совхоз, трактористом, рук у нас не хватает. Ты чего планируешь, трудиться хочешь?

Отец за два года здорово постарел, пригнулся к земле, чёрные, разбухшие от работы руки висели, как клешни, тёмное лицо ещё глубже изрыли морщины — совсем старик. Зато сеструха Елизавета не старела — высокая, дородная, кровь с молоком, в модном городском брючном костюме, в туфельках на каблуках, щурилась на брата ярко-голубыми глазами, поглаживала наманикюренными пальчиками кожаную сумку — братнин подарок.

— Ты, папка, к нему не лезь, сразу-то. Пусть осмотрится, подумает, девок потискает. А там и решит. А то ты его прям завтра на трактор готов загнать, успеешь. Глянь, Лёшк, что у меня есть…

Она жестом фокусника выдернула из-за огромной хлебницы запотевшую поллитру, отец крякнул, заулыбался, кинул на сундук кепку, подаренную сыном, полез в холодильник за салом. И, когда посидев, как следует, раскрасневшись так, что от их физиономий можно было прикуривать, они вышли на крыльцо, закурили Алешкин «Родопи», отец благосклонно выслушал сына.

— Я, отец, учиться на агронома хочу. Меня земля тянет, хочу её красивой делать. В район поеду в училище поступать. Как ты?

— Это, сына, дело хорошее. Отличное, просто, дело. Учись. Потом приезжай, работай, на хозяйство становись. Женись. Ты, кстати, трычку эту, Варьку, не видел ещё? Нет? И не надо. Ведьма прямо, зараза. Из-за неё Матюха, ветеринар наш, чуть не повесился, из петли достали. Страшная сила у бабы. Ты к ней не лезь, добром прошу. Поезжай…

…

Весенняя ночь была тихой, ласковой, в середине марта было ещё прохладно по-зимнему, но уже другие запахи и звуки не давали уснуть. Лёшка смотрел в ночное окно, и что это было — сон или явь, в темном стекле он видел отражение тонкого и гордого женского профиля — точеный подбородок, высокая, нежная шея и тяжёлый пучок, оттягивающий чуть назад красивую голову.

Глава 4. Танцы

— Ты, Алешенька, никак на танцульки собрался, красивый такой? Два года тебя ждали, еле дождались, так ты мимо не проходи, обрати внимание на моё страдание. Я ж теперь вдова, мой допился, наконец, помер, так свободной женщине у нас в селе и прислониться не к кому. Иль не подхожу?

На лавке у клуба развалилась Настасья — сочная, как августовская груша, белая, румяная, с кудрявой овечьей стрижкой выбеленных перекисью волос. Пальто распялила до пояса, пудовую грудь, обтянутую тонкой кофтенкой вывалила на Божий свет, да так, что маленькие жемчужные пуговички еле сдерживали напор, и вроде весёлая, лыбится, а глаза тоскующие, жалкие, как у побитой собаки. Алешке что то прям жалко её стало, присел рядом, подержал за локоток, спросил ласково