— Тебе хорошо, ты ешь сколько хочешь и не толстеешь.
— Чего хорошего, я не прочь поправиться. Любовники жалуются…
Я открыла глаза. Внизу шушукались и хихикали мои спутницы-ранние пташки.
— Ой, любовники! Много их, не греши на себя. Слушай, бери мой жир, нисколько не жалко, — великодушно предложила полненькая. В доказательство ухватила обеими ладонями и предъявила обтянутую тонким сарафанным ситцем богатую плоть.
Подруга бросила оценивающий взгляд и поставила условие:
— Ладно, так и быть. Я возьму сюда, сюда и сюда, — показала на свои ноги, грудь и попу, куда дотянулась рукой.
— Ну нетушки! — возмутилась полная. — Ты не на базаре за вырезку торгуешься. Бери что дают: с живота, с боков, с поясницы. Вот отсюда и отсюда дам. А здесь, здесь и здесь самой сгодится. Сама хочу фигуру как песочные часы. Бери, пока добрая.
— Пф-ф, в этих местах даром не нужно. Уродство. Носи сама.
— То есть я уродка?! — вскинулась полненькая, но тут же скомандовала: — Брейк! Можно подумать, мы на операции липосакции. У одной по заказу жир выкачивают — другой закачивают.
Разгорячённые подруги некоторое время вытаращившись смотрели друг на друга, потом обе фыркнули.
***
Этой ночью мы погрузились в вагон, сонные, вымотанные ожиданием сильно опоздавшего поезда, побросали сумки, рухнули и вырубились. На верхней полке уже спал пассажир: свернулся калачиком, из-под одеяла лишь торчала лысинка в свалявшемся старческом пуху.
А я досталась женщинам (или они мне) «в нагрузку» в турбюро.
— Трое — уже группа. И веселее будет, и номер в гостинице, и экскурсии — всё дешевле. Встретитесь на вокзале, места в одном купе, — убеждала агент. — Опять же, в туалет или в буфет отлучиться — будет кому за багажом присмотреть.
Татьяна — полненькая обаяшка, из тех, кто пошумит, покричит и тут же, как ни в чём не бывало, запрокинув голову, заразительно, заливисто расхохочется, превратит всё в шутку. Вчера вдрызг разругалась с проводницей из-за второго одеяла, а сегодня: «Ленусь, здесь на станциях бабки приличную стряпню продают? Вот как сяду в поезд — смерть стряпни хочется».
Её подруга Ольга гордилась худобой и не забывала держаться прямо даже в неудобном пластиковом вокзальном кресле. А в поезде днём, убедившись, что на неё не смотрят, будет делать в коридоре у поручней гимнастические упражнения, как балерина у станка. И сама похожа на балерину: изысканно-измождённая, с маленькой, стриженой под мальчика головкой на гусиной выгнутой шейке.
— Ты плоская, как… портсигар, — критиковала подругу Татьяна.
— Мадам, завидуйте молча.
Я спрыгнула, пожелал всем доброго утра. Паста-щётка-мыльце-крем. Очередь с полотенцами через плечо, синхронно хватающаяся при поворотах за поручни. Теснота кабинки, мятный запах как в пионерском детстве, лужица на полу, качка, весёлый лязг дверной задвижки, крана, педали и колёс под полом, бодрый майский ветер в окно.
Когда вернулась, сосед, моложавый дедок уже проснулся, прихлёбывал чаёк. Рассказывал, что овдовел год назад. Покопавшись в сумке, вытащил увесистый полиэтиленовый пакет с фотографиями.
— Вот мы здесь всей семьёй с детьми, пятеро душ, жена с краешку. Всю жизнь покойная держалась с краю, что характерно. Фотографироваться и то силком притащили, лицо передником закрывала.
Оль
