Деревянный настил через рельсы затягивал ровный лед, и Аксель, выбросив руку к встречающему парапету, роскошно проехался наискосок; на платформе же оказалось удивительно чисто, и даже следы заводских неудачников уже замело. За ограждением чернели сады металлокомбината, мерцала засасываемая коллектором течь. Он прошелся вперед, поскользнулся там, где не думал, устоял и решил больше не рисковать, а остаться на месте, пока не придет электричка. Э-ск, конечная станция в двух перегонах, куда ему было нужно уехать, лежал слева за лесом и дачами; в угольном небе дрожала и слезилась единственная звезда. Аксель насколько позволяла осторожность наклонился, высматривая поезд в глухом коридоре, и тогда на подходе к платформе возник еще человек, шумящий комок темноты в разлетающейся одежде.
Египет На зиму за типографией вставала такая тьма, что лучи фонарей увязали в ней, едва начинаясь; шагая в пылящем снегу, Аксель едва не пропустил свой поворот в одинаковых тополях. К платформе, проваливаясь над теплым коллектором, вела пешая колея, растоптанная телами с тяжмаша: этих увозило предыдущим поездом, и Аксель развлекался тем, что сталкивал на рельсы оставленную ими посуду. Сам он уезжал отсюда уже совсем один, и только по редким пятницам на платформу всходили еще какие-то поздние люди, обычно ничего от него не хотевшие и нечетко державшиеся вдалеке. Лишь однажды к нему приступил круглоголовый, как бы заблудившийся бретер и с угрозой потребовал объяснить, почему у Акселя на куртке нарисована летучая мышь. Типограф замялся и так ничего и не смог внятно высказать до прибытия поезда; предъявителю было, к счастью, с ним не по пути. Дома Аксель, когда Вера легла, все-таки нашел древнее лезвие и, как школьную двойку, от греха подальше соскреб с куртки ненадежный рисунок.
Лишь однажды к нему приступил круглоголовый, как бы заблудившийся бретер и с угрозой потребовал объяснить, почему у Акселя на куртке нарисована летучая мышь. Типограф замялся и так ничего и не смог внятно высказать до прибытия поезда; предъявителю было, к счастью, с ним не по пути. Дома Аксель, когда Вера легла, все-таки нашел древнее лезвие и, как школьную двойку, от греха подальше соскреб с куртки ненадежный рисунок.
перед ним, казался почти асфальтовым, а на том берегу просто черным. Спустившись к самой реке, он украдкой, как будто кто-то мог это заметить, посмотрел влево-вправо, проверяя, не движется ли к нему поезд, и, убедившись, что все хорошо, снял с себя что еще мешало и лег на спину, а руки раскинул, он давно не лежал так по ночам. Прежняя звезда, еще из П-ва, все так же дрожала одна в замороженном небе, подвинувшись чуть на восток или запад, он не разбирался: Аксель как мог покивал ей, лег все-таки на бок и скоро уснул.
Плохо переставляя неслушающиеся ноги, в арке он врезался в кучку бесшумных подростков и его прорвало, он почти разревелся, пока материл их; те, наверное, могли бы переломать ему кости и снести все вдогонку отцовскому креслу, но даже не попытались его удержать, Аксель прошел сквозь них, как сквозь кусты. Эта стычка едва ли встряхнула его, но огонь, занимавший застройку, не давал ему остановиться: он решил пробираться вдоль трамвайных путей на речную окраину, обещавшую честную темноту. Хватая ртом воздух, он чувствовал, как внутри у него растет как бы снежный ком, сырой и тряский. Оставив позади двухэтажные конуры бедноты, Аксель забрал вправо, к гаражам, обошел их побоку, увязая в сугробах, и в конце концов очутился на берегу, уходящем вниз косой треугольной стеной.
Мокрый ком все ширился внутри, и Аксель расстегнулся, освобождая для него место, а спустя еще несколько шагов совсем выбросил куртку; после городского огня снег, лежащий теперь
Он прервался и встал походить, чтобы отогнать налипающий сон, отец не шелохнулся; нарезать вокруг него круги было глупо, и Аксель выбрал прогуляться хотя бы до помойки, горевшей в соседнем дворе. Он жил здесь почти до десяти, потом мать увезла его, по отцу он скучал меньше, чем по его бессмысленной библиотеке, которую тот разрешал как угодно ворочать: Аксель расставлял никем не прочитанные книги по оттенкам и росту, по имени автора и количеству страниц, по году издания и тиражу, по весу и запаху; но с тех пор, как он стал появляться здесь раз в две-три недели, книг он более не касался, и последняя перед их с мамой отбытием расстановка сохранилась там, наверное, до этого дня. У контейнеров спали маленькие от голода люди, он повернул пораньше, чтобы не потревожить их. Заметив, что отцовское кресло все так же пустует, а хозяина рядом нет, он ускорил шаг, но, когда вернулся, было уже поздно: Аксель успел только увидеть, как отец исчезает за дверью своего подъезда, а наружу выбрасывается вдруг сбежавший сверху огонь; надеясь прогнать наваждение, он нелепо ударил себя по щеке и сразу же сжался, подумав, что кто-нибудь со двора мог засечь его никчемный шлепок. Но никто, казалось, не заметил ни ухода отца, ни сыновнего дерганья; тогда он, справляясь со слезами, сложил кресло и отнес на помойку, а когда вернулся опять, плакать уже не хотелось: лицо, горло и грудь как задеревенели все вместе, и даже сглотнуть слюну было не совсем просто. Злая шведская девочка всплыла почти перед самыми его глазами, и на несколько секунд Аксель почти уверился в том, что это она заманила отца в подъезд, а потом еще раз хлопнул себя по щеке и отправился прочь.
Он прошел маленькую гостиницу, внутри которой пламя гудело, как отдаленная труба, и крепкие частные дома за сплошной решеткой: их хозяев они никогда не видали даже издалека, и Аксель понадеялся, что теперь точно встретит их, но те, по всему, ночевали где-то на задних дворах или, бог его знает, в каком-нибудь бункере, как киношные американцы, и он так никого не застал. В огне их жилища выглядели совсем ненастоящими, как из теста или детской пластмассы, а садовые куклы, напротив, почти оживали в его колеблющемся свете, и Аксель поспешил поскорее пройти это место. Через дорогу была голубая казарма, где в давнее время квартировалась раскольничья церковь, и он на правах ребенка заходил поглазеть на стройные росписи, выполненные кем-то из местного дома художников; потом церковь выселили, все эти годы казарма стояла без дела и горела теперь торжественно и строго, он почти слышал пение изнутри, как бы из подземелья. Влекомый им, Аксель перешел пустое шоссе и вытянулся, стараясь разглядеть в окно, что творится с росписями: на какое-то мгновение ему примерещилось, что он видит, как топорщится чье-то крыло, но жар здесь был невыносим, и он сперва отступил к пустырю за остановкой, а оттуда решил все же сунуться к школе: отец все равно не ложился до двух, и у Акселя еще было достаточно времени.
Через кривые дворы, горевшие сдержанней, чем его собственный, с жителями, расположившимися еще и в палисадниках, мимо древних сараев, сгнивших настолько, что огонь уже не мог повредить им, о
Через кривые дворы, горевшие сдержанней, чем его собственный, с жителями, расположившимися еще и в палисадниках, мимо древних сараев, сгнивших настолько, что огонь уже не мог повредить им, он выбрался к школьному полю, где был распинаем на физкультуре вплоть до десятого класса, пока не получил освобождение из‐за сбоящего сердца. Примерно тогда же, в один из разговоров с собою самим по дороге домой, Аксель постановил, что его никто никогда не полюбит: все, кто были хоть как-то милы и невздорны, казались далеки, как последний концерт «Нирваны», а те, что сцеплялись в клубок и шипели у подоконников, глубоко презирали его за мечтательность, и он чувствовал это презрение кожей. Когда Вера, всего ничего проходив с ним, вдруг сказала, что любит его, у Акселя задрожали колени: представить, что его выберет та, кого добивались лучшие музыканты района и еще кто-то с московского журфака, было никак невозможно, но он сумел справиться с этим; вдобавок он загордился, стал осваивать сложные табы и на каждой квартирной тусовке старался влюбить в себя хотя бы еще одну; все это получалось не слишком, но он оглядывался на Веру и не думал отчаиваться. Вместе с тем, как его ни подмывало, Аксель так никогда не решился явиться с ней на какой-нибудь слет одноклассников, даже таких, с кем он был более-менее дружен: если бы они оказались не особенно впечатлены его удачей, он и сам, чего доброго, начал бы в ней сомневаться. По сравнению с той же казармой школа горела почти незаметно: только в цоколе, где помещалась столовая и проходил газ, еще было какое-то зрелище, а в естественных кабинетах на втором все выглядело совсем спокойно, и Аксель подумал, что мог бы при случае устроиться там на ночлег, если прежний потайной лаз через фанерное окно в мужском туалете еще действовал. Обнадеженный этим, на уже затяжелевших ногах он наконец отправился к отцу.
Когда позади остались квартал резинотехников и их стадион с восхитительно полыхавшими вышк
Когда позади остались квартал резинотехников и их стадион с восхитительно полыхавшими вышками, Аксель, засмотревшись, едва не сорвался в распахнутый люк, но успел отшатнуться. Вытирая с лица пот, он склонился над ямой, и тесная ее чернота показалась ему утешительна: пожалуй, это было бы даже лучшим местом, чтобы переночевать, сказал он про себя, уступая какому-то нежному бреду, поднимающемуся к голове, и тогда же низ скважины розово озарился, проступили в подробностях бледные вдруг кирпичи; Аксель догадался, что будет вернее убраться отсюда. Уже сворачивая в нужную арку, он наскоро перебрал про себя возможные насмешки в свой адрес, чтобы быть хоть к чему-то готовым, но отец непривычно обрадовался, увидев его: он сидел один в складном кресле вблизи фонаря, слушая позднее радио, и легко поднялся навстречу Акселю, когда тот был еще далеко. Нижние этажи здесь были затронуты мало, зато верхние вместе тонули в широком и шумном пламени, и дома представлялись выше, чем были; тоже не спишь, глухо проговорил отец, а к сорока перестанешь совсем, просто предупреждаю тебя. Типограф кивнул и молча протянул ему руку; отец взял его чуть пониже запястья и рывком отправил в освободившееся кресло.
