То был поцелуй, какого не дарила мне ни одна женщина, – неистовый, горький, полный отчаяния, как предсмертный крик. Трепетная дрожь его тела передалась и мне. Я содрогался от этого чуждого, страшного, двойственного ощущения – желания ввериться ему всей душой и невольной боязни, даже инстинктивного отвращения при столь плотском соприкосновении с телом мужчины – странное смятение чувств владело мною, растянув эти сжатые секунды до тягостной, умопомрачительной бесконечности
как прикажешь научиться ожиданию, когда от времени мы, люди, стареем, как научиться терпению, ежели мы гаснем в одночасье, и как не гореть нам, тем, кого пожирает жарким пламенем время, как не спешить нам, ежели смерть неумолимой поступью идет за нами!
постепенно мне стало казаться, что это не женщина, столь невероятным образом вступившая со мной в такую близость, а сама ночь открывает мне таинства истомленной жаждой и страстями природы
бывают столь сильные душевные потрясения, нечто вроде внутреннего надрыва, которые в пересказе, вероятно, могут показаться сентиментальными, – точно так же и иные слова бывают истинными лишь однажды, когда произнесены с глазу на глаз и только в порыве внезапной откровенности.
Кто не увлечен, тому не стать ученым, в лучшем случае только учителем. Надо проникать в самую суть вещей изнутри, а это значит, прежде всего, со всею страстью.
А человек, отдельно взятый человек, всегда сильнее отвлеченного понятия, он просто должен оставаться самим собой, иметь в себе волю. И помнить, что он человек и хочет остаться человеком, тогда все эти словеса, которыми нынче людей одурманивают, как хлороформом, – отчизна, долг, геройство, – все это просто лозунги, пропитанные и провонявшие кровью, горячей, живой, человеческой кровью. Ну, скажи откровенно: тебе, что, родина так же важна, как твоя жизнь? Эта убогая провинция, сменившая одного сиятельного монарха на другого, тебе дороже собственной правой руки, которой ты рисуешь?
Мысль, тяжелая, гнетущая, вдруг вдвинулась в комнату, потеснив все и вся. Густой липкой массой она заполонила стол, накрывая недоеденные блюда. Гигантской склизкой улиткой она взбиралась по шее к затылку, вызывая дрожь омерзения. Боясь взглянуть друг на друга, они сидели молча, придавленные непереносимым гнетом этой мысли.
