Л. П. Белковец

Герард Фридрих Миллер

Долгий путь в историю

Монография

Издание второе,
переработанное и дополненное

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 94(430)”17”

ББК 63.3(4Гем)5

Б43

Изображение на обложке dic.academic.ru

Автор:

Белковец Л. П., доктор исторических наук, профессор.

Первое издание монографии, посвященной Г. Ф. Миллеру, под названием «Россия в немецкой исторической журналистике XVIII в. Г. Ф. Миллер и А. Ф. Бюшинг» было осуществлено в 1988 г. на излете социализма в СССР Томским государственным университетом. Научное творчество этих ученых на ниве просвещения было признано своего рода уникальным свидетельством диалектического взаимодействия двух национальных культур, немецкой и русской, оказавших большое влияние на все западноевропейское Просвещение. Монография сыграла важную роль не только в научной судьбе ее автора, получившего решением ученого собрания Томского университета степень доктора исторических наук, но и в историографической судьбе ее главного героя – Г. Ф. Миллера, окончательно признанного научной общественностью России родоначальником ее исторической науки.

Прекрасной школой для молодежи, идущей в науку, может служить пример становления подлинного ученого, в основе которого лежат не только одаренность и способность к научному труду, но и сам труд, упорный, бесконечный, становящийся нормой жизни, без которого сама эта жизнь просто теряет смысл. Такой пример подают нам старые, 250-летние, но не устаревшие герои произведения, представленного к новой публикации.

УДК 94(430)”17”

ББК 63.3(4Гем)5

© Белковец Л. П., 1988

© Белковец Л. П., 2021, с изменениями

© ООО «Проспект», 2021

ВВЕДЕНИЕ

Эпоха Просвещения, наступившая в XVIII веке в Европе, была вызвана развитием научной, философской и общественной мысли, в основе которой лежали рационализм и свободомыслие. Она считается одной из ключевых эпох в истории европейской культуры. Следствием интеллектуальных движений в ряде ведущих европейских стран стало сближение национальных культур, их диалектическое взаимодействие, а также включение в этот процесс славянских народов, остававшихся ранее в известной степени в стороне от развития общеевропейской культуры. О том свидетельствует история становления научного знания о российском государстве и роли в нем немецкоязычной исторической журналистики, впервые освещенная в нашей монографии 1988 г. Предметом исследования в ней явились историко-­географические журналы, выходившие в России и Германии и внесшие огромный вклад в формирование научного представления о России в Западной Европе. Возникновение и развитие просветительской журналистики было связано с именами двух выдающихся деятелей европейской науки и образования, немцев по происхождению — Герарда Фридриха Миллера, одного из первых членов Петербургской Академии наук, и крупного публициста-­русиста Антона Фридриха Бюшинга1.

В этом столетии, по словам Ф. Энгельса, «бесчисленные хаотичные данные познания были упорядочены, выделены и приведены в причинную связь. Знание стало наукой, а науки приблизились к своему завершению, т. е. сомкнулись с одной стороны, с философией, с другой — с практикой»2. В этом столетии возникла и получила свое общественное бытие просветительская мысль, представители которой подвергли религию, понимание природы, общество, государство «самой беспощадной критике». Мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего существующего. Все прежние формы общества, все традиционные представления были признаны неразумными и отброшены как старый хлам… Теперь впервые взошло солнце, и отныне суеверие, несправедливость, привилегии и угнетение должны были уступить место вечной справедливости, равенству, вытекающему из самой природы, и неотъемлемым правам человека»3.

XVIII век стал веком широкого национального движения поднимающейся буржуазии, в рамках которого формировалось национальное самосознание народов. Завершением этого процесса явилось, по словам В. И. Ленина, национальное государство, ставшее «типичным, нормальным для капиталистического периода» не только в Западной Европе, но и во всем цивилизованном мире4. В этом столетии, когда еще не было ярко выраженного раскола нации на буржуазию и пролетариат, единым и цельным призывом к борьбе против феодализма и клерикализма стал лозунг национальной культуры5.

В XVIII веке сформировались многообразные немецко-­славянские литературные, культурные и научные связи, заложившие прогрессивные традиции духовного общения и понимания между народами. Начиная с Г. В. Лейбница, многие выдающиеся представители немецкого Просвещения пришли к важному выводу, что изучение культуры, истории и языка славянских народов должно стать составной частью как немецкой, так и вообще европейской науки и образования6.

Важную роль в процессе взаимодействия славянских культур с культурами других европейских народов сыграли в XVIII веке Священная Римская империя германской нации и Российская империя, созданная Петром Первым. Именно эти страны, имевшие исторически сложившиеся тесные и разносторонние связи, оказались полпредами в развитии культурного и научного сотрудничества Западной Европы и славянского мира.

Германия географически была расположена ближе к России, чем другие западноевропейские государства. Сказывалась также близость социально — экономических отношений обеих стран, где на протяжении XVIII столетия еще господствовали феодально-­крепостнические порядки, вступавшие во все усиливавшееся противоречие с нарождавшимся в недрах феодализма капиталистическим укладом. Передовая общественность России и Германии, развивая просветительские идеи, поднималась до осознания неправомерности существования крепостного права, главного зла феодализма, и необходимости его уничтожения.

В XVIII веке все более тесными становились родственные узы правящей в России династии с немецкими владетельными князьями, и шел интенсивный рост переселения немцев в Россию. Россия нуждалась в большом количестве специалистов и гостеприимно открывала свои двери перед учеными, педагогами и другими деятелями культуры, перепроизводство которых имело место в раздробленной Германии с ее многочисленными университетами, театрами, музеями, и другими культурно-­просветительными учреждениями. Немецкие просветители, благодаря разносторонней деятельности которых Германия стала важнейшим центром обмена культурными ценностями между Россией и остальной Европой, располагали наиболее многочисленной сетью своих представителей — «российских корреспондентов», которые поставляли им научную информацию7. Поэтому от Петра Первого не только открывается период европеизации России, т. е. перестройки ее «по образцу и подобию Европы»8, но и идет нарастание ее идейно-­политического влияния на Европу.

Огромную роль в удовлетворении читательского интереса к России в Западной Европе играла иностранная журналистика, издававшаяся в России. По подсчетам П. Н. Беркова в ней в течение XVIII столетия выходило до 25 изданий на немецком и частично на латинском языке9. Выдвигая перед исследователями задачу их изучения, он писал, что «немецкая журналистика в России пока еще terra incognita. Она настоятельно требует обработки и разработки», поскольку большинство изданий из этого перечня еще ни разу не были перед глазами исследователей. Рассмотрение русских ма­те­риа­лов о литературе, театре, музыке, образовании в этих немецко-язычных журналах, считал он, должно было стать одной из главных задач изучения «немецко-­русской взаимности». «Перед исследователем лежит огромное невозделанное поле, — писал Берков, — сделаны лишь самые первые шаги, и идущего по этому пути ждут интересные открытия… В деятельности лучших сынов немецкой нации в самой Германии, и в России, проявилось явное стремление познать друг друга, приблизиться друг к другу».

Самым популярным был, несомненно, издававшийся в Петербургской Академии наук в 1732–1764 гг. Г. Ф. Миллером «знаменитый», по словам русского историка Сергея Михайловича Соловьева, исторический журнал/сборник «Sammlung russischer Geschichte» («Собрание Российской истории»)10.

Круг поставленных Берковым задач был значительно расширен в нашем диссертационном исследовании, посвященном этому журналу, которое включило в себя изучение ма­те­риа­лов об историческом прошлом России и ее современном состоянии (торговле, промышленности, сельском хозяйстве, государственных учреждениях, законодательстве, науке и т. п.), а также постановку вопросов теории и методики исторического познания. Выяснилось, что журнал, действительно, стоял на первом месте среди немецкоязычных изданий в России в XVIII столетии, и это обусловливалось его научным характером, авторитетом издателя, сравнительной длительностью издания, а главное, тем резонансом, который он вызывал у научной общественности Германии, да и всей образованной Европы.

Интересы немецкой буржуазии в отношении разностороннего знания России удовлетворялись во второй половине XVIII века в значительной степени благодаря изданиям Антона Фридриха Бюшинга. Видный ученый-­энциклопедист, он сумел сказать свое слово в различных областях научного знания. Он был педагогом, философом, биографом и библиографом, статистиком, историком и географом, многое сделал для становления и развития новых научных дисциплин, выдвинутых к жизни веком Просвещения. К их числу принадлежали статистика и политэкономическая география. Бюшинг был автором крупного труда «Новое землеописание», который начал выходить в 1754 г., пополнялся новыми томами вплоть до его смерти в 1793 г., был переведен почти на все европейские языки, а некоторые его тома только при жизни автора выдержали почти до десятка переизданий.

Не меньшее значение имело «Руководство к основательному и полезному познанию географического и политического состояния европейских государств» (1763), теоретический труд, в котором были изложены основные начала новой географической науки. Оба эти труда Бюшинга были переведены на русский язык и изданы в России. Всего за 15 лет в России вышли двенадцать его книг, в том числе те части «Землеописания», которые были посвящены Турецкой империи, Английскому королевству, Португалии, Пруссии, Венгрии, Польше, Испании, Швейцарии, Азии и Аравии. Дважды издавался в России первый том, содержащий описание Российской империи (1763 и 1766 гг.)11. Два русских издания имело и «Руководство» (176612 и 1801 гг.). На протяжении многих десятилетий эти книги были главным учебным пособием по географии, а также послужили образцом для последующих описаний. «А ты, милый друг читатель, если лучшее познание о странах сих иметь хочешь, читай Бишинга — от скуки», — писал А. Н. Радищев («Бова»).

Бюшинг известен и как историк. Здесь, правда, речь должна идти скорее не о созданных им оригинальных исторических трудах, хотя были и такие, а о пуб­ли­ка­циях документальных ма­те­риа­лов. Среди них были интимные дневники деятелей феодальной дипломатии и другие такого рода сочинения, как и считавшиеся до него тайными акты. В этом плане Бюшинга следует признать первым из числа тех, кто отважился вытащить на суд общественности государственные тайны. Но он, в какой бы научной области ни трудился, всегда оставался просветителем. И как истинный просветитель, он неустанно всю свою жизнь осваивал поприще пропаганды и популяризации научных знаний среди широких народных масс. Этой цели служили многочисленные журналы, в которых он сотрудничал и которые издавал сам. Особую известность и признание современников снискали два из них: первый — статистико-­географический и исторический ежегодник «Магазин новой истории и географии», выходивший в течение двадцати двух лет (с 1767 по 1788 г.), сначала в Гамбурге, а затем в Галле (с 1774 г.), считающийся одним из ведущих научно-­популярных органов немецкого Просвещения.

Вторым были критико-­библиографические «Еженедельные известия о новых ландкартах, географических, исторических и статистических книгах и сочинениях», которые он издавал в Берлине на протяжении пятнадцати лет (с 1773 по 1787 г.)13. Огромное количество самых разнообразных ма­те­риа­лов по истории и географии, главным образом, европейских государств, было опубликовано в этих журналах.

Кроме того, журналы Бюшинга были самыми последовательными и долговечными продолжателями дела, начатого академическим историческим журналом Г. Ф. Миллера, — пропаганды русской науки, значения России в мировой политике, утверждения научного знания в области истории и географии России. Эта сторона творчества Бюшинга принесла ему славу одного из самых деятельных немецких публицистов-­русистов эпохи Просвещения14. Именно она и представляет для нас особый интерес.

Итак, предметом нашего исследования являются немецкоязычные исторические журналы Г. Ф. Миллера и А Ф. Бюшинга. Первый издавал свой «Sammlung russischer Geschichte» в России, предназначая его в первую очередь для западноевропейской научной общественности, второй — успешно продолжил дело Миллера в Германии. Оба внесли огромный вклад в развитие немецко-­русских научных и культурных связей, в формирование традиций взаимообогащения и взаимовлияния европейских национальных культур. Изучение этой темы поз-воляет не только выяснить отношение двух крупных представителей исторической науки XVIII в. к России и ее истории, но и внесет, будем надеяться, известный вклад в понимание самой эпохи Просвещения, некоторых ее сложных и слабо изученных проблем.

Работа основана на первоисточниках, представляющих сейчас большую библиографическую редкость. Достаточно сказать, что «Еженедельные известия» Бюшинга, по словам изучавшего их Петера Гофмана15, даже в большинстве крупных немецких библиотек имеются лишь в виде разрозненных экземпляров. Тем отраднее отметить, что Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-­Щедрина, где хранится библиотека Бюшинга, купленная Екатериной II, обладает полным комплектом этого журнала с авторскими маргиналиями. Лучше сохранились «Магазин» и «Собрание Российской истории» Миллера, имевшие и в XVIII в. более широкое распространение. Что касается «Собрания российской истории», то его главным хранилищем является Библиотека Академии наук (знаменитая БАНя, как мы ее называли) в Ленинграде, теперь в Санкт-­Петербурге.

К исследованию были привлечены также другие сочинения Миллера и Бюшинга, относящиеся ко времени выхода журналов или помогающие уяснить их содержание. Для восстановления взглядов Миллера на историю были использованы «Ежемесячные сочинения», другой академический журнал, который он издавал на русском языке одновременно с «Заммлунгами», и другие его работы, не вошедшие в журналы. Были изучены многообразные документы, опубликованные в 10-томном сборнике «Ма­те­риа­лов для истории Академии наук»16 и «Протоколах заседаний Конференции»17, как и относящиеся к изданию журналов документальные материалы Ленинградского отделения Архива Академии наук СССР и миллеровские «портфели» в ЦГАДА.

Очень важна немецкая научная периодика, обнаруженная нами в хранилищах Москвы и Ленинграда. Так, Научная библиотека Московского государственного университета дала возможность познакомиться с наиболее представительными органами немецкого Просвещения — лейпцигскими и геттингенскими «Учеными ведомостями». В них удалось найти многочисленные рецензии на интересующий нас журнал Миллера и на различные издания Бюшинга. Кроме того, в работе были использованы сочинения западноевропейских историков и географов XVIII века, затрагивавших русскую тему и широко привлекавших к исследованию материалы интересующих нас журналов. Они являются наглядным свидетельством тех перемен в научном знании истории и географии России, которые произошли в Западной Европе к концу этого века под влиянием русской науки и немецкой исторической журналистики. К ним относятся труды Г. Ахенваля, И. С. Землера, М. Ранфта, А. Л. Шлецера, И. Тунмана, И. К. Гаттерера, X. Шмидта-­Фисельдека, И. Г. Гердера, X. Г. Портана, В. Кокса, С. Энгеля и других специалистов в области русской истории и географии, чьи имена вполне заслуживают того, чтобы быть вписанными в историографию России.

Часть первая. ПЕРВЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ ПЕТЕРБУРГСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК «SAMMLUNG RUSSISCHER GESCHICHTE» И ЕГО ВОСПРИЯТИЕ В ГЕРМАНИИ

Титульный лист 9-го тома «Sammlung rußischer Geschichte»
Источник: wikipedia.org

ГЛАВА 1. Герард Фридрих Миллер в оценке русской и немецкой историографии

Опубликованные и рукописные труды академика Г. Ф. Миллера (1705–1783 гг.) поражают своим многообразием. История и география, этнография и археология, филология и источниковедение, издательская и журнальная деятельность, архивное дело — таковы главные области его систематических занятий. Он был подлинное дитя XVIII столетия, и широта интересов, которую демонстрирует его наследие, соответствовала духу времени. Стоявший у истоков исторической науки в России, Миллер видел одну из главных своих задач в собирании и накоплении исторических источников, в разработке приемов добывания из них достоверных исторических фактов. Шестнадцать лет Миллер возглавлял Московский Архив коллегии иностранных дел, положив основание научной организации в стране архивного дела. До сего дня его богатейшие собрания не исчерпали своей ценности; исследователи, теперь уже представители разных наук, которые объединял Миллер в своем творчестве, продолжают находить в них удивительные по своей ценности материалы.

Миллер имел широкие связи с представителями общественной и научной жизни разных стран. Многие тысячи писем его обширной корреспонденции, к исследованию которой сделаны лишь самые первые подступы, хранят еще свои, столь важные для изучения научной и культурной жизни России того времени тайны. Лишь частично эта переписка носила официальный характер (одиннадцать лет Миллер выполнял обязанности академического конференц-­секретаря), значительно большая ее часть является свидетельством того международного признания, которое имели труды петербургского академика, выходившие в течение столетия на многих европейских языках (латинском, немецком, французском, английском, датском). Они сделали их автора крупным авторитетом в области истории и географии Российской империи, о чем свидетельствуют и полученные им от европейских научных обществ почетные титулы. Уже в 1730 г. Миллер был избран почетным членом Королевского научного общества в Лондоне. После Петра I, ставшего первым членом Парижской Академии наук, Миллер в числе еще шести петербургских академиков в 1761 г. удостоился чести стать ее корреспондентом. В числе его почетных званий были также титулы члена Стокгольмского научного общества, Лейпцигского общества свободных искусств и Геттингенского исторического общества. Миллер поддерживал дружеские отношения с большинством известных ныне общественных деятелей, литераторов и ученых России того времени: А. С. Строгановым, А. Р. Воронцовым, Ф. И. Соймоновым, П. И. Рычковым, А. П. Сумароковым, И. И. Мелиссино, М. М. Херасковым, В. К. Тредиаковским, В. Е. Адодуровым, М. М. Щербатовым, И. И. Голиковым, Н. И. Новиковым, Г. Полетикой и многими другими. Установлению их во многом способствовал издававшийся Миллером в 1755–1764 гг. русский просветительский журнал «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» (это одно из названий данного журнала), где были опубликованы лучшие его работы по истории России петербургского периода жизни. Они принесли тогда Миллеру общероссийскую известность («вся Россия» читала журнал «с жадностию и удовольствием», — писал Евгений Болховитинов18).

Глубокое воздействие трудов Миллера по русской истории испытали на себе представители следующего поколения передовой русской общественной мысли, Н. П. Козельский, А. Н. Радищев, К. Ф. Рылеев, А. С. Пушкин, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский. Миллер открыл для них в русском средневековье республиканский Новгород, создал впечатляющие образы Бориса Годунова и Лже-дмитрия I, публично поставил в 1764 г. вопрос о необходимости освобождения русских крестьян от крепостной неволи, документально подтвердил рассказ о юности Петра I. Благодаря «Заммлунгам» эти же познания широко распространились за пределами России. Всех их вместе с Миллером немецкие исследователи называют «пионерами немецко-­славянской взаимности» (Wegbreiter der deutsch-­slawischen Wechselseitigkeit).

Но для достижения поставленной в работе цели важно уяснить оценку Г. Ф. Миллера профессиональной отечественной исторической наукой. Это поможет определить и его собственное место в ней. Необходимость такого рассмотрения очевидна, если учесть разносторонний интерес к научному историческому наследию Миллера российских исследователей, и тот факт, что в обобщающих историографических работах, увидевших свет в период перед разрушением СССР, Миллер вообще блистательно отсутствовал.

Историки России XVIII–XIX веков

Первым из русских историков, обративших внимание на работу начинавшего свой путь в науку Г. Ф. Миллера, был Василий Никитич Татищев. Знакомство с его мыслями позволит нам насладиться подлинным, чистейшим русским языком, еще не тронутым никакими западными влияниями. Таким же языком начал говорить в России тогда и бывший природный немец. Татищев с удовлетворением откликнулся на опубликованный Академией наук в 1732 г. на двух языках, русском19 и немецком, проект издания научного исторического журнала. В нем и должны были публиковаться «исследования по разным частям русской истории и подлинные ее источники», «Что же миллерова «прожекта к сочинению гистории» касается, — писал Татищев в письме к И. Д. Шумахеру, фактическому главе Академии наук, — мне подает добрую надежду, что из того немало полезного возрасти может». И обещал сам «с прилежностью трудиться» на пользу новому изданию20.

Выполняя свое обещание, Татищев составил обстоятельные «Примечания на вторую книгу «Собрания русских гисторей»21, которые касались увидевшей свет в первых трех выпусках второго тома «Заммлунгов» «Истории Азова» академика Т. 3. Байера. Им были составлены потом также и примечания на «Сибирскую историю» самого Миллера. Вопреки надеждам недоброжелателей И. Д. Шумахера и Г. Н. Теплова получить от Татищева неблагоприятный отзыв, он, прочитав первые ее отпечатанные листы, писал в письме от 30 марта 1749 г. о «великом удовольствии», которое он получил от чтения. «Сие есть начало русских участных историй, и нельзя иного сказать, как хваления и благодарения достойныя. В ней сколько труда, сколько смысла сочинителя, а наипаче образец впредь пожелаюсчим о других пределах сочинять, чрез что слава, честь и польза России приумножится»22.

В спокойной и благожелательной форме, как это было уже отмечено Александром Игнатьевичем Андреевым, выразил Татищев и свое несогласие с основными положениями речи-диссертации Миллера «О происхождении народа и имени Российского» — о скандинавском происхождении легендарного Рюрика. Сам Татищев выводил Рюрика из Финляндии, считал его сыном одной из дочерей новгородского старейшины Гостомысла, вышедшей замуж за финского короля. «Хотя вижу, что г. Миллер в разглагольствии о начале народа русского иначе, нежели я, писал, но я не хотел ни его порочить, ни моего более изъяснять, а отдам в его лучшее рассуждение, дабы ему дать причину лучшее изъяснение издать», — писал он в письме в Академию в мае 1750 г.23 Незадолго до смерти, посылая в Академию наук свой труд, Татищев предполагал поручить его «рассмотрение» Г. Ф. Миллеру, «яко человеку весьма к тому достаточному», который «преучен» и начитан, «памятью и рассуждением преодарен»24.

Заметим, что с не меньшим уважением писал о трудах Татищева и Миллер, который своим разысканием и публикацией их оказал великую услугу русской исторической науке25.

Другие современники Г. Ф. Миллера

Особняком в русской историографии стоит оценка исторических трудов Миллера, данная М. В. Ломоносовым. Ломоносов не принял норманистской концепции происхождения Русского государства Миллера, и все его труды подвергал суровой и небеспристрастной критике. Он видел в них лишь «множество пустоши и нередко досадительной и для России предосудительной», обвинял Миллера в высматривании «пятен на одежде российского тела»26… Все эти высказывания хорошо известны. Их долго цитировали в нашей литературе, подменяя ими, как правило, обращение к собственно миллеровским трудам.

Но отношение М. В. Ломоносова к Г. Ф. Миллеру заслуживает специального рассмотрения. Его нельзя понять без учета конкретной обстановки, сложившейся в Академии наук в 40-х — начале 60-х гг. XVIII в., когда стоявшие у власти в ней временщики, управляя Академией по принципу «разделяй и властвуй», всячески поддерживали и подогревали неприязненные отношения между учеными. Ими же было инспирировано и так называемое «обсуждение» речи-диссертации Миллера «О происхождении народа и имени Российского» в Историческом собрании в 1749–1750 гг., которое длилось почти год и завершилось переводом Миллера из профессоров в адъюнкты. Если признать справедливыми все замечания, высказанные Ломоносовым в адрес Миллера, можно сделать вывод, что он был врагом России. Но это не так, и вся многотрудная жизнь ученого является тому доказательством.

Миллер был лично знаком с работавшими в области русской истории учеными второй половины XVIII в.: Н. И. Новиковым, М. М. Щербатовым, И. И. Голиковым. Он щедро делился с ними собранными материалами, помогал им своими советами. «Я не могу удержаться, — писал, к примеру, Щербатов в предисловии к первому тому своей «Истории Российской», — чтобы должного благодарения не принести г. советнику Миллеру, уже толь знаемому многими его трудами о Российской истории. В успехе сего труда я многую от него получил помощь, как чрез сообщение мне разных списков, так и его советов. Я должен признаться, что он не только мне вложил охоту к познанию отечества моего, но увидя мое прилежание, и побудил меня к сочинению оной». Щербатов заявлял, что если его «История» «будет стоить некоторого уважения», то он по справедливости разделит «сию честь с сим почтенным мужем…», труды которого он широко использовал и во многом разделял их положения и выводы. Сославшись на его «Краткое известие о начале Новгорода», хорошо известное современникам, он отказался от рассказа о «древностях Великого Новгорода», полагая, что «то… весьма ученым образом уже исполнено»27. Принял и повторил Щербатов, как затем и И. Н. Болтин28, идею Миллера о призвании варяжских князей для защиты российских границ от вражеских нападений. Характеризуя «смутное» время, он, как это было уже подмечено П. Н. Милюковым29, переносил в свою работу «целые страницы миллеровского труда».

Наследие Миллера активно использовал Николай Иванович Новиков, опубликовавший в своей «Древней Российской Вивлиофике» не только многие документы из его «Собрания», но и законченные статьи, вышедшие из под его пера. И. К. Гурлянд считал, что весь 20-й том, в том числе статьи о Ямском приказе, о старинных чинах в России, «Московские и другие старинные приказы», принадлежат Миллеру30. Сам Новиков отмечал это обстоятельство следующими словами: «Не могу я пройти в молчании, чтобы не засвидетельствовать перед читателями моими об отличном усердии покойного г. Миллера в ревностном споспешествовании сему изданию. Сей отличный и знаменитый… муж доставил ко мне множество не только что из архивы государственной коллегии иностранных дел, но и из своей собственной книгохранительницы, которую собирал он с великим тщанием во всю жизнь свою»31.

В этих почтительных высказываниях о Миллере современных ему историков отсутствует еще критический взгляд историографа, но они воссоздают портрет ученого, написанный явно в светлых тонах. Впервые И. Н. Болтин обратил внимание на Миллера не только как на собирателя исторических ма­те­риа­лов и радетеля российской истории, но и как на ученого-­критика. Сетуя на то, что архивные материалы мало используются исследователями или толкуются неверно, попадая в руки людей «нерадивых» и «не знающих», он заявлял: «Один Миллер имел к тому способность, чтоб из великих куч дрязгу избирать драгоценнейшие зарытые в них перла». Болтин сожалел о том, что Миллер слишком поздно получил доступ к главным российским архивам, был уже стар и не имел «ни довольного времени, ни нужных ему сил, чтобы окончить превеликий труд сей».

Мнение Н. М. Карамзина

Особое значение имеет отношение к Миллеру Николая Михайловича Карамзина, который не без права претендовал на то, чтобы самому именоваться «отцом» русской историографии. Карамзин, находясь еще в плену XVIII века, не привыкшего давать научную оценку трудов предшественников, оставил, однако, в своей «Истории государства Российского» обширные примечания, обнаруживающие обстоятельное знание работ Миллера. Кроме опубликованных в «Ежемесячных сочинениях», он приводит другие, изданные на русском языке, в частности «О народах, издревле в России обитавших» (1773). Географический лексикон Федора Полунина он не без оснований называет «географический лексикон Миллеров». Карамзин знает описания путешествия Миллера по Московской и Владимирской губерниям и рассказывает о том, что в женском монастыре Миллер видел «церковные медные врата…, вывезенные Иваном Васильевичем из Новгорода». Прекрасно знает Карамзин и «Заммлунги» — «Собрание Российской истории», из которого берет «известия нашего артиллерийского полковника Гербера» об Украине, словари «чудских народов», составленные Миллером в 1733 г. во время пребывания в Поволжье.

Не осталась для Карамзина тайной за семью печатями и «криминальная» речь-диссертация Миллера, которую он использует в латинском варианте. Карамзин полностью присоединяется к точке зрения Миллера об этнической принадлежности варягов-­россов. С Миллером согласны, пишет он, «все ученые историки, кроме Татищева и Ломоносова. Первый непременно хочет сделать русских варягов финляндцами», а второй считает, что они были «пруссы, то есть латыши, единоплеменники славян». Ломоносов, правда, обходит при этом мнение Нестора, отличавшего варягов от пруссов, и «сим молчанием» хочет «опровергнуть ясную, неоспоримую истину, что Рюрик с братьями его были скандинавы». Причину такой позиции Ломоносова Карамзин видит в желании «соображать историю с пользою народного тщеславия», в результате чего она утрачивает «главное свое достоинство, истину»32.

При всем почитании своего предшественника, которое обнаруживается у Карамзина, оно не сводится к простому восхвалению его. Карамзин и критикует Миллера, например, за доверие к «сказаниям» Саксона Грамматика об Одине и его сыне от русской царевны Боусе — «Бове Королевиче». Поддержав мнение Миллера о Кие — славянском князе, Карамзин не принимает его версии «о вой­не Кия с императором». Все известия говорят, полагает он, что Кий «ходил в Константинополь и был с честью принят царем греческим». Признав справедливою мысль Миллера о том, что «норманны овладели Россией» и наложили дань «при конунге Рангаре Лодброке, современнике Карла Великого», Карамзин отказывается принять его толкование слова «варяг» как мореплаватель, морской разбойник, которое Миллер предложил еще в 1733 г. при публикации Кенигсбергской летописи в «Собрании». Принять его — значит признать, что «и телохранители императорские в Константинополе… стоявшие в карауле, в спальне, были морскими людьми», — заявляет он. Коснувшись самой истории с обсуждением речи-диссертации, которое было, как считал уже Карамзин, инспирировано академической верхушкой, он с горечью говорит: «Ныне трудно поверить гонению, претерпенному Автором за сию Диссертацию в 1749 г. Академики п о у к а з у (разрядка моя — Л. Б.) судили ее: на всякую страницу делали возражения. История кончилась тем, что Миллер занемог от беспокойства, и Диссертацию, уже напечатанную, запретили». Миллер был вынужден затем согласиться, что «варяги-русь могли быть роксолане…».

«Дворянский» историк заключил свой первый том словами, которые затем почти повторит один из первых историков-­марксистов М. Н. Покровский: «…имена ученых мужей Германии, коим наша история обязана многими удовлетворительными объяснениями и счастливыми мыслями», в том числе и имя Миллера, «незабвенны».

Критика «скептиков»

Все подмеченные Карамзиным «промахи» Миллера стали потом предметом страстной критики у представителей «скептической» школы историографии — М. Т. Каченовского, Н. Сазонова, А. Старчевского. Ими был подвергнут сомнению как «критический талант» Миллера, так и его способности «историка прагматического». Досталось Миллеру и за Бову Королевича, и за «измену» идее скандинавского происхождения варягов, и за «кожаные деньги» в Новгороде, и за возвышение Нестора в ранг «первого летописателя Российского». Работы Миллера, в том числе и его «История Сибири», были признаны не представляющими «ничего особенно замечательного для критика», поскольку их автор, якобы, не понимал «необходимости изучения истории одного государства в связи с историею всеобщею» и не наблюдал, «что происходит в это время в государствах соседственных». Лишив Миллера — немца по национальности — права претендовать на звание «прагматического» историка, «скептики», между тем, продемонстрировали в целом весьма почтительное отношение к Миллеру-­ученому, заслуживающему «вечной благодарности любителей отечественной истории, ценителей ученой деятельности и трудолюбия». Так, автор очерка о Миллере А. Старчевский признавал, что академический журнал «Ежемесячные сочинения», издававшийся Миллером, наполнен «самыми драгоценными историческими отрывками, вышедшими из-под пера этого неутомимого изыскателя». Продолжая мысль Сазонова, Старчевский заявлял, что Миллер не только открыл иностранцам русские источники, но и русским — «внешние источники их истории». Ведь никто из писавших до него о России «не пользовался столькими иностранными известиями»33.

Очевидно, за это почтительное отношение к Миллеру надо благодарить главу скептиков Каченовского, который писал в одном из первых номеров «Ученых записок Московского университета»: «Историческая литература наша гордится именами Байера, Миллера, Тунмана, Шлецера, Стриттера, Круга, Эверса, Френа и других писателей, кои ревностно и бескорыстно посвятили труды свои на исследование разных предметов, до истории нашей касающихся». Он не без основания полагал, что именно «немецкой учености» Карамзин был «обязан всем тем, что объяснено в древней нашей истории», что «не имевши таких предшественников, нам очень мудрено было бы предпринять путешествие к храму истории»34.

Мнения о русскоязычном журнале

С середины XIX в. началось обстоятельное изучение издававшегося Миллером академического журнала «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие» (1755–1764 гг.). Начало ему положил серией статей в «Современнике» В. А. Милютин. Он показал, какое огромное значение имел этот журнал в середине прошлого столетия, знакомя российскую публику с передовой западноевропейской мыслью. Скрупулезному анализу был подвергнут исторический отдел журнала, в котором 17 статей из 23-х, посвященных «истории, географии и статистике России», принадлежали перу Миллера. Милютин дал и общую оценку Миллеру-­историку, впервые заговорив о новаторстве ученого в разработке критических методов изучения источников, их публикации. Дав характеристику других разделов журнала, в том числе литературного, в котором принимали участие все ведущие литераторы России того времени, Милютин приходит к выводу об огромной организаторской деятельности Миллера, руководившего журналом. Подбор сотрудников, авторов, ма­те­риа­лов, правка переводов и корректур — все это целиком входило в круг его обязанностей.

К выводу Милютина присоединился позднее А. Н. Неустроев. Высоко оценив первый русский «учено-­литературный» журнал, отметив его просветительский характер, его огромную популярность, он писал, что «основная часть трудов по приготовлению журнала падала на одного Миллера». Не случайною, полагал Неустроев, журнал прекратил свое существование после переезда Миллера в Москву. Работы Милютина и Неустроева остаются и на сегодняшний день лучшими работами, посвященными «Ежемесячным сочинениям». Все, что было написано об этом журнале потом, восходит к этим работам, оставшимся непревзойденными35.

Сергей Михайлович Соловьев

Со статьей о Миллере в 1854 г. выступил один из крупнейших представителей буржуазной отечественной науки, автор многотомной «Истории России с древнейших времен»36 С. М. Соловьев. Исторические труды Миллера получили в ней высочайшую оценку. Соловьев первым привлек материалы архивов, откуда им были извлечены и охарактеризованы некоторые неопубликованные сочинения Миллера. Прекрасно знал Соловьев его немецкоязычный журнал — «Заммлунги», статьи, опубликованные за рубежом, в том числе в изданиях Бюшинга. Поэтому труд С. М. Соловьева не утратил своего значения как важный вклад в научную биографию Миллера, которая ­когда-­нибудь будет все же написана. Он продемонстрировал в высшей степени уважительное отношение к работам своего предшественника по русской истории и попытался вписать их в русскую историографию. Было отмечено значение миллеровой идеи скандинавского происхождения варягов, которую он сам разделял, оценки роли Ивана III в создании единого Русского государства. Понравился ему и образ Бориса Годунова, как и оценка исторического значения республиканского Новгорода как оказавшие сильное влияние на последующую историографию. Соловьеву, как и всем, кто писал о Миллере до него, была чужда мысль о том, что он ­когда-либо и в ­чем-либо хотел унизить русский народ. Более того, он подчеркивал, что в то время, как в Академии Миллера преследовали как «недоброхота» России, все образованные люди высоко ценили его «необыкновенную ученость» и его заслуги перед Россией.

От Соловьева вошли в науку характеристики Миллера как «великого трудолюбца», «неутомимого», «честного» исследователя, борца за честь России. Оценка С. М. Соловьева была полностью воспринята Н. Г. Чернышевским, который в своей рецензии подчеркнул значение его труда, который «в самом полном виде выставляет все влияние Миллера, этого замечательного критика и неутомимого исследователя на развитие понятий о русской истории»37.

Однако работа Соловьева, возможно, в силу того, что это была первая обобщающая статья о научной деятельности в области истории Миллера, имела определенный недостаток. Написанная как пересказ содержания основных работ ученого, сопровождавшийся обильными цитатами, она давала хорошее представление об этом содержании, но оставляла читателям право самим делать выводы о взглядах их автора, о методе его работы. К тому же, приходится сожалеть, что очерк о Миллере не вошел в историографический труд С. М. Соловьева38 и был почти забыт в ХХ веке. Между тем в нем могли бы найти ответ на некоторые спорные вопросы вольтероведы (в частности, об участии Миллера в подготовке ма­те­риа­лов для «Истории Российской империи в царствование Петра Великого», написание которой было поручено Екатериной II французскому просветителю).

Необходимо отметить также, что от С. М. Соловьева пошло нашедшее затем свое полное воплощение в труде П. Н. Милюкова резкое противопоставление русских и иностранных исследователей — немцев, носителей западного влияния, в основу которого был положен сугубо внешний признак — национальная принадлежность. Этот факт был отмечен в свое время Г. А. Киреевой39.

Миллер в трудах П. П. Пекарского

В XIX в. были предприняты несколько попыток создать научную биографию ученого. Первую осуществил в 1821 г. митрополит Евгений Болховитинов40, включивший затем биографический очерк о Миллере, который А. И. Андреев считал «одной из лучших биографий ученого», в свой знаменитый «Словарь»41. К числу наиболее удачных принадлежит работа крупнейшего специалиста в области истории науки XVIII в. академика Петра Петровича Пекарского. В его «Истории Академии наук» мы находим посвященный Миллеру солидный раздел, написанный c использованием архива Конференции и части миллеровских ма­те­риа­лов (его знаменитых «портфелей») и публикаций на разных иностранных языках. В нем Пекарский относил Миллера к числу тех ученых, которые «прославили нашу Академию»42.

Дополняют этот очерк многочисленные заметки о Миллере в разных частях этого труда и других работах Пекарского43. А. И. Андреев писал в 1937 г., что труд Пекарского является лучшей и наиболее полной биографией Миллера. Эта оценка сохраняет свою силу и в наши дни. Прекрасный знаток истории Академии наук, которую он рассматривал в тесной связи с развитием западноевропейской науки и просвещения, Пекарский глубоко чтил исследовательский талант и трудолюбие Миллера, его ревностное служение своей второй родине. Зная хорошо потребности западноевропейской историографии XVIII века в источниках русского происхождения, Пекарский верно оценил сам факт обращения Миллера к русской летописи, с изучения и публикации которой была начата его работа в области русской истории. Сравнивая Миллера с теми, кто брался за обработку этой истории в первое тридцатилетие XVIII века, Пекарский писал: «Миллер начал обрабатывать русскую историю именно с перевода Несторовой летописи и… своими приемами в обработке предмета обнаружил и понимание истории, как науки, и исторический такт, которых решительно не заметно ни в одном из современников Миллера, которые брались писать русскую историю»44.

Позиции антинорманистов

Позиции П. П. Пекарского, убедительная сила его аргументов, подтвержденных пространными цитатами из документов и работ Миллера, не могли не сказаться на взглядах авторов обобщающих историографических работ, появившихся в России в 70–80-е гг. XIX века. Однако и шедший на протяжении всего этого века спор между норманистами и антинорманистами45 не мог не затронуть Миллера. Правда, важно отметить, что и большинство представителей антинорманистской концепции обнаруживают весьма почтительное отношение к Миллеру — ученому, отличая его от других защитников норманизма в XVIII в., Байера и Шлецера. Ю. Венелин, к примеру, выразив удовлетворение в связи с недопущением речи Миллера к произнесению, чем «русский народ был предохранен от расколу в своем историческом веровании», писал, что своими «обширными» деяниями в области исторической науки Миллер «заслужил пространного и отличного жизнеописателя»46.

Отражением антинорманистской позиции может служить работа М. О. Кояловича, историка «реакционного националистического толка»47. Но и у него острие критики было направлено, в основном, против Байера и Шлецера, и в меньшей степени против Миллера. Он, якобы, был «менее горд в своем немецком сознании, более податлив на обрусение и гораздо больше принес пользы русской науке, несмотря на меньшую свою даровитость и гораздо меньшую ученость». Едва ли не главное достоинство Миллера Коялович видел в том, что он поддался «перевоспитанию» и ­стал-таки «антинорманистом». Во всяком случае, им не руководила «корысть», в отличие от Шлецера, сознательно вредившего России48.

«Буржуазные» историографы

Такой взгляд не нашел поддержки у ведущих буржуазных историографов России конца XIX в. Разве что П. Н. Милюков последовал ему, восприняв утверждение о «меньшей даровитости» и «меньшей учености» Миллера. Что касается К. Н. Бестужева-­Рюмина, то он, возможно в пику антинорманистам, называл Миллера даже «настоящим отцом русской исторической науки»49. Правда, сам Бестужев-­Рюмин уделил внимание лишь одной стороне деятельности Миллера. Повторяя мысль Болтина, он писал, что Миллер, «умный и трудолюбивый, принес огромную пользу как собиратель материала, и даже в некоторых эпохах как толкователь (в смутном времени); но его громадной деятельности хватило почти только на собирание и издание подручного материала…». Этот материал Миллер «печатал тщательно и верно, но всегда по одному списку».

И после выхода работ С. М. Соловьева и Н. А. Попова о В. Н. Татищеве Бестужев-­Рюмин, перестав называть Миллера «отцом русской исторической науки», продолжал утверждать, что, «несмотря на протесты некоторых историков, приходящих в ужас от утверждения, что немцы создали у нас историческую науку, должно сказать однако, что немцы действительно положили у нас начало этой науке»50.

К этой точке зрения присоединился в 1888 г. в своем лекционном курсе по источниковедению Василий Осипович Ключевский. Он считал, что ученые усилия в области истории начались в России «около половины XVIII века и начались частью по почину чужих, сторонних людей, немцем и русским академиком Байером… и немцем же, русским историографом Миллером»51. Ключевский выявлял в так называемом «Елизаветинском периоде» русской истории два направления: «монографическо-­критическое» и «панографическо-­прагматическое». Их отличали друг от друга три главных признака: задачи исследования, приемы изучения и подход к историческому источнику. Миллера он относил к первому как ученого, ставившего своей задачей научные вопросы и положившего в основание своих исследований критическое изучение источников. В отличие от первого представители второго, «патриотического» направления, пытались, как писал Ключевский, создать «панораму геройской доблести» русского народа.

Среди главных работ Г. Ф. Миллера он называл не только «Сибирскую историю», но и речь-диссертацию «О происхождении народа и имени Российского», и «Опыт новейшей истории России». Он полагал, что «после Татищева в XVIII в. никто не сделал больше по собиранию и предварительной обработке источников русской истории, чем Миллер». «Замечательной» называл Ключевский статью Миллера о Несторовой летописи, о составе ее и значении как исторического источника. «Она долго, — писал он, — служила основанием ученых рассуждений об этом памятнике. Взгляд Миллера очень основателен; он говорит, что ни у одного славянского народа нет подобной летописи, да и во всей анналистической литературе нет памятника, столь древнего и важного; вот почему он считает необходимым издать летопись для обращения в народе». Приняв мысль Миллера о том, что «скандинавы дали Руси государей», Ключевский отметил ее новизну по сравнению с точкой зрения Байера, который считал имя «варягов» «нарицательным, не собственно племенным именем». Следуя за Пекарским, Василий Осипович обратил внимание и на то, что речь Миллера «явилась не вовремя»: «То был самый разгар национального возбуждения, которое появилось после царствования Анны… Новое национальное царствование началось среди вой­ны со Швецией, которая кончилась миром в Або 1743 г.» Говорить в это время о том, что «шведы дали Руси и народное имя, и государей, едва ли значило украсить торжество».

Близкое к позиции Ключевского понимание научных заслуг Миллера обнаруживает и другой крупный историк конца XIX в. А. Н. Пыпин. В своей «Истории русской этнографии» он чрезвычайно высоко оценил достижения Миллера в этнографической науке, на многие десятилетия определив почтительное отношение к этому ученому специалистов-­этнографов и лингвистов52. Говоря о Миллере — историке, он отмечал его стремление к поиску «внутренней связи событий, соединенных как причина и следствие», к «исторической правдивости», подчеркнув тем самым приверженность ученого к новым для XVIII в. научным методам исторического исследования, к разрыву с «теологической точкой зрения старых историков-­летописцев»53. Объясняя случившееся с диссертацией-­речью как одно из свидетельств нежелания русских образованных людей подчиняться «западному мнению», затрагивавшему якобы «достоинство русского народа», он писал: «Простое требование исторической критики, в сущности, нисколько не касавшееся этого достоинства, поднимало целые бури: простое упоминание иных мрачных событий русской истории с негодованием осуждалось, как оскорбление нации. Это была, с одной стороны, простая непривычка к исторической критике, с другой — проявление (хотя неловкое) того самого чувства, какое называют теперь чувством национальной самобытности»54.

Пыпин глубоко сожалел о «мелочной и грубой вой­не» с немецким ученым, которую вел Ломоносов и которая «не только не помогала делу русского просвещения, но была вредна для успехов едва возникшего исторического знания». Пыпин уже тогда предостерегал «историописателей» от изображения вражды к немцам (Миллеру и Шлецеру) как «особой патриотической заслуги» русского ученого. Он считал, что это было следствием его «желания господствовать в академии», а также «необузданности характера» и «неумения оставаться в границах справедливости»55. «Громадный исторический труд, совершенный Миллером в течение его жизни, — полагал он, — остается лучшим оправданием ученого против выдвигавшихся обвинений.

В самом конце XIX в. вышел труд Павла Николаевича Милюкова, который как бы подвел своеобразный итог рассмотрению в буржуазной историографии исторических заслуг Миллера. Правда, этим трудом автор, ставший деятелем Февральской революции 1917 г., свергающим императора и пытающимся потом свергнуть пришедших к власти в России большевиков, подвел своеобразный итог своей деятельности в области науки. Труды немецких историков на ниве Просвещения он рассматривал в противопоставлении работам русских исследователей, а главным героем среди первых считал Шлецера, фигура которого в значительной степени заслонила всех остальных. В отличие от гениального Шлецера Миллер был назван «чернорабочим, здоровым и сильным, обладающим усердием и здравым смыслом», но лишенным «учености». Правда, содержанием своей работы Милюков, по сути дела, опроверг это утверждение. Подводя итоги научных достижений XVIII столетия в области истории, он отдал должное Миллеру и как источниковеду, первому понявшему «значение актов как исторического источника» и усвоившему критический метод работы с ними, и как «родоначальнику» русской генеалогии, и как отличному архивариусу, и как первому археографу, ратовавшему за научное издание летописи. Своим взглядом на важнейшую цель исторического исследования, каковой Миллер считал поиск и открытие истины, своим стремлением к беспристрастности он, полагал Милюков, проводил точку зрения «профессиональной немецкой науки», чуждую «русским историкам-­любителям». Этот «европейский взгляд на науку» ему пришлось защищать от господствовавшего в его время «панегирического официального направления»56. Из всего сказанного можно заключить, что хотя буржуазные историки России и не нашли определения общему направлению историографических взглядов Миллера, его общественно-­политического лица, они, несомненно, зачисляли его в свой лагерь.

Признание заслуг немцев советскими историками

Уважительное отношение к работавшим в области русской истории немецким ученым, продемонстрированное крупнейшими представителями русской буржуазной исторической науки, было воспринято и первыми историками-­марксистами. В этом плане весьма показательна точка зрения Михаила Николаевича Покровского. В своей речи, произнесенной в 1928 г. на открытии выставки советских исторических книг и документов в Берлинской Академии наук и опубликованной в «Правде», он отметил значение для русской исторической науки трудов Миллера, Шлецера, Г. Эверса, стоявших «в самом преддверии русской исторической науки». «Знаменитые тетради» Миллера, — говорил Покровский, — «до сих пор неисчерпаемый до дна рудник ценнейших документов…». «Мы считаем нашими предшественниками великих открывателей и истолкователей исторических фактов, какие действовали в нашей области в рядах предшествующих поколений», — заявлял он. Добавив к именам историков немецкого происхождения имена Со-ловьева и Ключевского, Покровский продолжал: «Мы не преклоняемся перед ними со слепой покорностью авторитетам, мы критикуем их, но мы не думаем отрицать, что многому от них научились и что без их работ не были бы возможны и наши работы». Выражая надежду на плодотворное научное сотрудничество с германскими учеными, начало которому было положено научным общением немецких и русских ученых XVIII века, Покровский писал: «У нас общие духовные предки, и как бы далеко не расходились в тех или иных отношениях наши точки зрения, родство между нами, поскольку мы стоим на почве фактов, должно чувствоваться»57. Эта надежда М. Н. Покровского нашла потом свое воплощение в сотрудничестве советских историков и историков ГДР.

Ценители «Истории Сибири»

В 1930-е гг. в связи с подготовкой нового полного издания «Истории Сибири» Миллера к его творчеству обратились А. И. Андреев и С. В. Бахрушин. Впервые в трудах А. И. Андреева была дана обобщающая характеристика его работ, относящихся к истории и географии Сибири, оценена целенаправленная деятельность ученого по сбору исторических источников: поиски архивных ма­те­риа­лов, разработка анкет-­вопросников, опросы «знающих людей» и т. п.58

Свой интерес к Миллеру-­источниковеду Андреев продолжал развивать и в трудах, вышедших после Великой Отечественной вой­ны59, которая прервала начатую им работу по изданию «сибирских» сочинений Миллера. Но первым, кто попытался определить классовую природу взглядов Миллера на историю, был Сергей Владимирович Бахрушин. Он пришел к выводу, что Миллер как представитель «третьего сословия», «буржуазной интеллигенции», был проводником буржуазного исторического метода, порвавшим со средневековыми приемами исторического исследования и много сделавшим для развития буржуазной исторической науки. Но живя в обстановке феодального барства,
состоя «на платной работе у русского правительства», Миллер, считал он, был вынужден считаться с интересами заказчика, заказчиком же был «крупный русский помещик». Поэтому и в своем творчестве он продемонстрировал некий синтез буржуазных интересов (во внимании к народной колонизации, к вопросам «умножения земледелия, мануфактур и купечества», культурному развитию) и влияний официальной идеологии (в презрении к «подлости», в одобрении сословного неравенства, в проповеди «государственной пользы»).

«История Сибири» создавалась Миллером в конце 1740-х — начале 1750-х годов, когда ему пришлось пережить не одно унижение и преследование (дело Делиля, доносы Крекшина, речь-диссертация, принуждение к принятию подданства, запрещение заниматься генеалогией и т. п.). Поэтому его «схема сибирской истории» оказалась не только «лично ему принадлежащей». «Она соответствовала интересам и вкусам той феодальной верхушки, которой Миллер служил, являясь, если можно так выразиться, произведением коллективного творчества Строгановых и Разумовских, двора и прислуживающей ему профессуры и академической канцелярии, могущественных светских и духовных критиков». Это обстоятельство, полагал он, и объясняет нам то, как Миллер, «крупный новатор в области исторической техники, человек с большим запасом здравого смысла и наблюдательности, добросовестный исследователь, выдающийся ученый, был так беспомощен там, где приходилось высказывать общий взгляд на изучаемые им явления»60.

Таким образом, вслед за Милюковым, С. В. Бахрушиным был воспринят своеобразный приговор А. Л. Шлецера об отсталости Миллера от западноевропейской науки. Шлецер же, как это было не безызвестно и Сергею Владимировичу, обладал не меньшим, чем русский ученый самомнением и имел склонность к преувеличениям, к отрицанию заслуг работавших в области русской истории до него ученых. Явно противореча собственным высоким оценкам Миллера как новатора в области исторической т

...