Теодор Драйзер
Сестра Керри

Глава I
Притягательная сила магнита. Во власти стихий

Kогда Каролина Мибер садилась в поезд, уходивший днем в Чикаго, все ее имущество заключалось в маленьком сундучке, дешевеньком чемодане из поддельной крокодиловой кожи, коробочке с завтраком и желтом кожаном кошельке, где лежали железнодорожный билет, клочок бумаги с адресом сестры, жившей на Ван-Бьюрен-стрит, и четыре доллара.

Это было в 1889 году. Каролине только что исполнилось восемнадцать лет. Девушка она была смышленая, но застенчивая, преисполненная иллюзий, свойственных неведению и молодости. Если, расставаясь с родными, она о чем-нибудь и жалела, то уж во всяком случае не о преимуществах той жизни, от которой она теперь отказывалась.

Слезы брызнули у нее из глаз, когда мать в последний раз поцеловала ее, в горле защекотало, когда поезд прогрохотал мимо мельницы, где поденно работал отец, глубокий вздох вырвался из груди, когда промелькнули знакомые зеленые окрестности города и навек были порваны узы, которые не слишком крепко привязывали ее к родному дому.

Конечно, она могла сойти на ближайшей станции и вернуться домой. Впереди лежал большой город, который связан со всей страной ежедневно прибывающими туда поездами. И не так уж далеко находится городок Колумбия-сити, чтобы нельзя было поехать в родные края даже из Чикаго. Что значит несколько сот миль или несколько часов?

Каролина взглянула на бумажку с адресом сестры и невольно задумалась. Она долго следила глазами за зеленым ландшафтом, быстро мелькавшим перед нею; потом первые дорожные впечатления отошли на задний план, и их место заняли мысли, обгонявшие поезд, и смутные догадки о том, что представляет собою Чикаго.

Когда девушка восемнадцати лет покидает родной кров, то она либо попадает в хорошие руки и тогда становится лучше, либо быстро воспринимает столичные взгляды на вопросы морали и становится хуже. Середины здесь быть не может.

Большой город с помощью своих коварных ухищрений обольщает не хуже опытного соблазнителя, микроскопически малого по сравнению с ним, но куда более гуманного. В городе действуют могучие силы, которые обладают такими способами проникнуть в душу своей жертвы, какие доступны лишь человеку утонченной культуры. Мерцание тысячи огней действует не менее сильно, чем выразительный блеск влюбленных глаз. Моральному распаду бесхитростной, наивной души главным образом способствуют сверхчеловеческие силы. Море оглушающих звуков, бурное кипение жизни, гигантское скопление человеческих ульев – все это действует на ошеломленное чувство весьма сомнительным образом. Какими только лживыми уверениями не пленяют эти силы неискушенное ухо, если нет рядом советчика, который вовремя шепнул бы: «Берегись!» Их истинная суть пока что не раскрыта, а прелесть их, подобно музыке, вначале притупляет напряженность, потом расслабляет дух и, наконец, извращает элементарные человеческие понятия.

Каролина, или сестра Керри, как ее с оттенком ласковости называли в семье, обладала умом, в котором способность к наблюдениям и анализу находилась еще в самом зачатке. Она была поглощена собой, и этот эгоизм, хотя и не слишком выраженный, был тем не менее основной чертой ее характера. Она была воодушевлена пылкими мечтами юности, мила пресноватой миловидностью переходного возраста, сложение ее обещало в будущем приятную округлость форм, а глаза светились природной сметливостью – словом, она была прекрасным образцом американки среднего класса, которую лишь два поколения отделяло от прадедов-эмигрантов из Европы.

Чтение ничуть не увлекало Керри – мир знаний был для нее за семью замками. Она пока совсем еще не знала, что такое интуитивное кокетство. Она не умела игриво откидывать назад головку, часто не знала, куда девать руки, и хоть ножки у нее были маленькие, но ступала она тяжело. Однако ей хотелось пленять, она быстро усваивала, в чем заключаются радости жизни, и стремилась к материальным благам.

Сестра Керри была плохо вооруженным маленьким рыцарем, который отважно ринулся на огромный, загадочный город, чтобы попытать счастья, лелея безумную мечту о неясной, далекой победе, когда этот город – добыча и раб завоевателя – будет лежать распростертый под женской туфелькой.

– Это, – проговорил над ее ухом чей-то голос, – один из красивейших маленьких курортов штата Висконсин.

– Вот как? – чуть нервно отозвалась Керри.

Поезд уже миновал станцию Вокиша. Керри еще раньше заметила, что позади сидит какой-то мужчина, и чувствовала, что он смотрит на ее пышные волосы. Он не мог спокойно сидеть на месте, и Керри инстинктивно догадывалась, что она вызывает в нем интерес. Девичья скромность и чувство приличия подсказывали ей, что нельзя допускать с его стороны ни малейшей фамильярности и следует держать его на расстоянии, но смелость и притягательная сила ее соседа, выработанные богатым опытом и прошлыми успехами, взяли верх, и Керри откликнулась.

Слегка наклонившись вперед, он положил локти на спинку ее сиденья и заговорил, желая показать себя приятным спутником:

– Да, прекрасный уголок, отличные отели. Здесь отдыхают чикагцы. Вы, по-видимому, не знакомы с этими местами?

– Нет, знакома, – ответила Керри. – Вернее, я живу в Колумбия-сити, а здесь мне еще не приходилось бывать.

– Итак, это ваша первая поездка в Чикаго, – заметил он.

Во время этого разговора Керри видела своего собеседника лишь краешком глаза. Яркие, румяные щеки, светлые усы, на голове серая фетровая шляпа. Теперь она повернулась и посмотрела ему прямо в лицо; кокетливость боролась в ней сейчас с инстинктом самозащиты.

– Я не говорила вам, что это моя первая поездка, – сказала Керри.

– О! – приятно улыбнулся он, как бы изумляясь своей ошибке. – Очевидно, я ослышался.

Это был типичный коммивояжер крупного торгового дома, принадлежавший к категории людей, которых на жаргоне того времени называли «барабанщиками». К нему вполне подходило также и более позднее название, широко распространившееся в Америке восьмидесятых годов и определявшее людей, одежда и манеры которых рассчитаны на то, чтобы вызывать восхищение впечатлительных молодых женщин. Таких называли «мастак».

Его коричневый шерстяной костюм в клетку был в то время еще новинкой – потом он стал обычным костюмом делового человека. В глубоком вырезе жилета видна была накрахмаленная грудь сорочки в белую и розовую полоску. Из рукавов пиджака выглядывали полотняные манжеты в такую же полоску, застегнутые крупными позолоченными запонками с обыкновенными желтыми агатами, известными под названием «кошачий глаз». На пальцах блестело несколько колец (среди них, конечно, неизменный перстень с печаткой), из карманчика жилета свисала золотая цепочка от часов, на которой болтался жетон тайного ордена Лосей. Костюм сидел почти в обтяжку. Наряд дополняли ярко начищенные коричневые ботинки на толстой подошве и мягкая серая шляпа.

Человеку, стоящему на уровне развития Керри, незнакомец мог показаться интересным, и ей достаточно было одного беглого взгляда, чтобы заметить все, что говорило в его пользу.

На случай, если люди подобного типа переведутся на земле, я позволю себе обрисовать здесь те приемы и уловки, к которым они прибегали не без успеха. Хорошее платье являлось, разумеется, главным козырем коммивояжера, без него он – ничто. Затем он должен был обладать физически крепкой натурой, главная движущая сила которой – острое влечение к женщине. И разумом, которому чужды какие-либо размышления о проблемах и силах, управляющих миром; поступками же его руководили не алчность, а ненасытная любовь к разнообразным удовольствиям.

Его приемы обычно были очень просты. Прежде всего – смелость, основанная, конечно, на сильном чувственном желании и восхищении прекрасным полом.

При встрече с молодой женщиной он начинал ухаживать за нею с добродушной фамильярностью, не лишенной, однако, оттенка мольбы, и в большинстве случаев его ухаживания принимались снисходительно.

Если женщина обнаруживала склонность к кокетству, он позволял себе поправить на ней бантик, а заметив, что «клюнуло», тотчас начинал называть ее просто по имени.

Зайдя, к примеру, в универсальный магазин, коммивояжер непринужденно облокачивался на прилавок и задавал продавщице несколько наводящих вопросов. В более изысканных кругах, а также в поезде или в зале ожидания он вел себя осторожнее. Но как только на его горизонте появлялся податливый, по его мнению, объект, он становился воплощенным вниманием и любезностью, заводил речь о погоде, галантно открывал дверь вагона, помогал нести чемодан, если же это не удавалось, старался сесть рядом, надеясь до прибытия поезда к месту назначения найти возможность поухаживать. Положить под голову подушечку, предложить книгу, скамеечку под ноги, опустить штору – он успевал подумать обо всем. И, доехав до места, он лишь в том случае не сходил вслед за спутницей, чтобы принять на себя заботу о ее багаже, если считал дело безнадежным.

Кому-нибудь из женщин следовало бы написать философский трактат об одежде. Как бы женщина ни была молода, она знает толк в платье. Оценивая мужской костюм, женщина проводит при этом некую едва заметную грань, которая позволяет ей делить мужчин на стоящих и не стоящих ее внимания. Индивидуум, опустившийся ниже этой грани, уже никогда не удостоится ее взгляда.

Есть и другая грань, которая заставляет женщину сравнивать одежду мужчины со своей. И к такому сравнению невольно побудил Керри ее сосед. Она внезапно поняла, как они неравны. Ее простое синее платьице с отделкой из черной бумажной тесьмы показалось ей жалким... Она вдруг увидела, как поношены ее ботинки.

– Позвольте, – продолжал ее спутник, – ведь я как будто многих знаю в вашем городке! Хотя бы Моргенрота – магазин готового платья, Гибсона – мануфактурный магазин...

– В самом деле? – перебила Керри и сразу взволновалась, вспомнив, сколько томительных минут она пережила, простаивая перед витринами этих магазинов.

А он почувствовал, что нашел наконец ключ к ее вниманию. Через несколько минут он уже подсел к ней и принялся рассказывать о заключенных им сделках по продаже готового платья, о своих странствованиях, о Чикаго и городских развлечениях.

– Вы получите массу удовольствий, раз вы едете в Чикаго. У вас там есть родные?

– Я еду навестить сестру, – ответила Керри.

– Вы непременно должны осмотреть Линкольн-парк и бульвар Мичиган, – сказал он. – Вот где строятся гигантские здания! Это в полном смысле слова второй Нью-Йорк. Изумительный город! Там есть на что посмотреть! Театры, огромные толпы народа, красивые дома. О, вам там очень понравится!

Стараясь представить себе все, что он описывал, Керри вдруг ощутила глухую тоску. Она казалась себе таким ничтожеством по сравнению со всем этим великолепием, и ей стало не по себе. Она прекрасно понимала, что ее ждут не одни удовольствия, однако было что-то обещающее во всем том, о чем ей рассказывал ее спутник. Ей было приятно внимание этого хорошо одетого человека.

Она не могла сдержать улыбки, когда он, заговорив об одной известной актрисе, сказал, что Керри напоминает ее. Девушка отнюдь не была глупа, и все же ей это польстило.

– Вы ведь побудете немного в Чикаго? – спросил он в ходе беседы, теперь уже совсем непринужденной.

– Право, не знаю, – уклончиво сказала Керри: у нее мелькнула мысль, что она может не найти там работы.

– Но уж несколько недель во всяком случае поживете? – спросил он, пристально глядя ей в глаза.

То, что между ними происходило, было гораздо значительнее произнесенных слов. Он угадал в этой девушке какую-то неуловимую прелесть, заменявшую ей броскую красоту. Керри поняла, что интересна для него лишь с вполне определенной точки зрения, – это обычно пугает женщину и вместе с тем тайно радует. Она держалась очень просто, хотя бы потому, что еще не успела научиться легкому жеманству, которое помогает женщинам скрывать свои истинные чувства. Кое в чем ее поведение могло показаться смелым. Будь у нее, например, умный и опытный друг, он объяснил бы ей, что не следует так упорно смотреть мужчине в глаза.

– Почему это вас интересует? – спросила она.

– Да просто потому, что я сам пробуду в Чикаго несколько недель. Мне нужно хорошенько ознакомиться с товарами нашей фирмы и запастись новыми образцами. Тем временем я бы показал вам город.

– Я не знаю, сможете ли вы... То есть, вернее, не знаю, смогу ли я. Ведь я буду жить у сестры, и...

– Ну что ж, если она будет против, мы как-нибудь это уладим.

Он достал из кармана маленькую записную книжку и карандаш, точно они уже обо всем договорились.

– Какой же ваш адрес?

Керри порылась в кошельке, где хранилась бумажка с адресом сестры.

Ее спутник засунул руку в задний карман брюк и достал толстенный бумажник с пачкой зеленых ассигнаций и уймой различных записочек и квитанций. Бумажник произвел на Керри большое впечатление: такого не было ни у кого из ее знакомых. Да и вообще никогда еще она не встречала столь опытного путешественника и столь светского щеголя. Бумажник, блестящие коричневые ботинки, изящный, с иголочки, костюм, уверенность в каждом жесте и каждом слове – все это рисовало ее воображению мир несметных богатств, окружавших этого человека. И потому она готова была отнестись благосклонно ко всему, что бы он ни предложил.

Он вынул из бумажника красивую визитную карточку своей фирмы с литографированной надписью: «Бартлет, Карио и К°«; внизу, в левом уголке, было добавлено: «Чарльз Друэ».

– Вот это я, – сказал он, подавая карточку Керри и указывая на фамилию внизу. – Произносится «Друэ», по отцу я француз.

Пока Друэ прятал бумажник, Керри рассматривала карточку. Затем он достал из внутреннего кармана пиджака пачку писем, взял одно из них и, указывая ей на красовавшийся сбоку рисунок, сказал:

– Это дом, где помещается наша фирма. На углу Стэйт и Лейк-стрит.

Он произнес это с гордостью. Служба в такой фирме что-нибудь да значит, и ему хотелось, чтобы девушка это почувствовала.

– Итак, ваш адрес? – снова спросил он и приготовился записывать.

– Керри Мибер, – медленно сказала она. – Ван-Бьюрен-стрит на Западной стороне, дом триста пятьдесят четыре, квартира Гансона.

Друэ аккуратно записал адрес, снова вынул бумажник и спрятал туда записную книжку.

– Если я загляну к вам в понедельник вечером, я вас застану дома? – спросил он.

– Думаю, что застанете, – ответила Керри.

Как это верно, что слова – лишь бледные тени того множества мыслей и ощущений, что стоят за ними! Слова – это крохотные слышимые звенья, связующие большие неслышимые чувства и стремления.

Здесь, в вагоне, эти двое перекидывались незначительными фразами, доставали кошелек или бумажник, разглядывали визитную карточку, и каждый не сознавал, как невнятны его истинные чувства для другого. Ни у него, ни у нее не хватало проницательности, чтобы угадать, что сейчас на уме у собеседника. Он еще не был уверен, удалось ли ему завлечь девушку. Она не понимала, что поддается ему, пока он не заручился ее адресом. И только тогда она почувствовала, что в чем-то ему уступила, а он убедился, что одержал победу. И уже оба поняли, что как-то связаны. И уже он овладел разговором, направляя его так, как ему хотелось. Он болтал с полной непринужденностью. А она стала держаться гораздо свободнее.

Они приближались к Чикаго. Замелькали сигнальные огни. Мимо пролетали встречные поезда. Из беспредельных просторов ровных и голых прерий к большому городу шагали по полям шеренги телеграфных столбов. Вдали уже вставали очертания предместий, высоко к небу вздымались фабричные трубы.

Часто стали попадаться двухэтажные деревянные строения, одиноко стоящие в открытом поле, не защищенные ни оградой, ни деревьями, словно дозорные надвигающейся армии домов.

Ребенку, человеку, одаренному воображением, и тому, кто никогда не путешествовал, момент приближения к большому городу всегда сулит чудеса. Особенно если это происходит вечером, в тот таинственный час борьбы света с мраком, когда весь живой мир переходит из одного состояния в другое. О, эти обещания надвигающейся ночи! Как много говорит ночь усталому человеку! Сколько былых иллюзий и надежд возрождает она! Душа утомленного труженика говорит: «Скоро я буду свободна! Я примкну к сонмам веселящихся и буду веселиться вместе с ними. Улицы, фонари, ярко освещенные комнаты, где накрыты обеденные столы, – все это для меня! Театры, залы, собрания, пути, что ведут к отдыху, и тропинки, что ведут к веселым песням, – все это с наступлением ночи мое!» Хотя весь род людской еще работает в конторах и на заводах – трепет предвкушения уже наполняет воздух. Самые апатичные люди и те испытывают чувство, которое не всегда можно описать или выразить словами, – точно с плеч вдруг свалилось тяжелое бремя.

Сестра Керри глядела в окно. Любопытство девушки, словно прилипчивая болезнь, передалось ее спутнику, и он сам по-новому стал смотреть на большой город, рассказывая ей о его чудесах.

– Это северо-западная часть Чикаго, – сказал Друэ. – А вот река Чикаго, – добавил он, указывая на мутную реку, где, упираясь носами в усаженные черными столбиками гранитные берега, теснились трехмачтовые гиганты, пришельцы из далеких вод.

Свист вырывающегося пара, стук, лязг – и река осталась позади.

– Чикаго становится великим городом, – продолжал Друэ, – удивительным городом! Вы найдете там много такого, на что стоит посмотреть.

Керри почти не слушала его. Ее вдруг охватил невольный страх при мысли, что она совсем одна, вдали от родного дома, и ее несет прямо в огромное море жизни и дерзаний. Она почувствовала, что ей не хватает воздуха, – сильное сердцебиение вызывало легкую тошноту. Она прикрыла глаза и стала убеждать себя, что все это пустяки, что Колумбия-сити не так уж далеко от Чикаго.

– Чикаго! Чикаго! – прокричал проводник, шумно открывая дверь.

Поезд врезался в густую сеть рельсов; грохот и гул наполнили воздух. Керри схватила в одну руку свой жалкий чемоданчик, а в другой крепко зажала кошелек.

Друэ тоже встал. Привычным движением ног расправив брюки, он взял свой чистенький желтый чемодан.

– Вероятно, ваши родные встретят вас? – спросил он. – Разрешите мне донести ваш чемодан.

– О нет, не надо! – быстро ответила Керри. – Пожалуйста, не надо! И прошу вас, не стойте рядом, когда подойдет моя сестра.

– Хорошо, – нисколько не обижаясь, отозвался он. – Но на всякий случай я буду поблизости, если вашей сестры на вокзале не окажется, я вас доставлю к ней.

– Вы очень добры, – поблагодарила его Керри, чувствуя, как в столь непривычной для нее обстановке ценно подобное внимание.

– Чикаго! – снова протяжно прокричал проводник.

Медленно продвигаясь вперед, поезд вошел под огромный сумрачный свод вокзала, где только что начали зажигаться огни. Все пассажиры были уже на ногах и толпились у выхода.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал Друэ, направляясь к двери. – До свиданья, до понедельника.

– До свиданья! – ответила Керри и пожала его протянутую руку.

– Помните, я не выпущу вас из виду, пока вы не найдете сестру!

Она улыбнулась, глядя ему в глаза.

Пассажиры один за другим стали покидать вагон. Друэ сделал вид, будто не обращает на Керри внимания. На перроне какая-то невзрачная женщина с изможденным лицом узнала Керри и поспешила к ней навстречу.

– А, здравствуй, Керри! – сказала она и небрежно обняла сестру.

Керри почувствовала, как мгновенно исчезла атмосфера ласкового внимания. Среди суматохи, шума и новизны она ощутила холодное прикосновение действительности. Какой уж там мир яркого света и веселья! Какой уж там вихрь развлечений и удовольствий! На лице сестры была написана вся история ее тяжелой жизни, полной забот и труда.

– Ну, как поживают все наши? – спросила она. – Как отец, как мама?

Керри отвечала на вопросы, но глаза ее были устремлены вдаль. В конце перрона, у прохода, который вел в зал ожидания и на улицу, стоял Друэ. Он тоже оглянулся. Убедившись, что она видит его и что она находится под охраной сестры, он слегка улыбнулся ей и двинулся дальше. Одна только Керри заметила это, И тут при виде его удаляющейся фигуры ее охватило такое чувство, словно она чего-то лишилась. Когда же он совсем скрылся из виду, она поняла, что ей недостает его. Она чувствовала себя куда более одинокой в обществе сестры – теперь она одна, совсем одна среди бурного, равнодушного моря.

Глава II
Чем грозит нищета. Гранит и деньги

Квартирка Минни была расположена в третьем этаже дома на Ван-Бьюрен-стрит, где ютятся семьи рабочих и конторских служащих, людей, прибывших и продолжавших прибывать в Чикаго с тем потоком, который ежегодно увеличивал население города на пятьдесят тысяч человек. Две комнаты выходили окнами на улицу, где по вечерам ярко горели витрины гастрономических магазинов и на тротуаре играли дети. Девушке было внове и понравилось треньканье звонков конки, то приближавшееся, то замиравшее вдали. Когда Минни привела сестру в отведенную ей комнатку, Керри подошла к окну и стала смотреть на освещенную улицу, дивясь звукам, движению и рокоту необъятного города, простиравшегося на многие мили во всех направлениях.

Дома, после первых же приветствий, миссис Гансон дала Керри нянчить ребенка, а сама принялась готовить ужин. Мистер Гансон, задав Керри несколько вопросов, углубился в чтение вечерней газеты. Это был молчаливый человек, швед по отцу, родившийся в Америке; сейчас он работал на бойне уборщиком вагонов-ледников. К приезду свояченицы он отнесся равнодушно. Внешность девушки не произвела на него особого впечатления. Его интересовало лишь одно – найдет ли Керри работу в Чикаго.

– Город велик, – заметил он. – Через несколько дней ты где-нибудь пристроишься. Рано или поздно все пристраиваются.

Еще до ее приезда в семье Гансонов молчаливо подразумевалось, что Керри поступит на работу и будет платить за свое содержание. Гансон был по натуре человеком высокопорядочным и бережливым; уже несколько месяцев подряд он выплачивал взносы за два участка земли, купленные далеко, в западной части города. Он мечтал когда-нибудь построить на этой земле дом.

Пока шли приготовления к ужину, Керри успела осмотреть квартиру сестры. Девушка не лишена была наблюдательности и вдобавок обладала ценным даром, присущим каждой женщине, – интуицией.

Она угадывала, что здесь живут скудной, однообразной жизнью. Стены были оклеены безвкусными обоями. Полы устланы дешевыми дорожками, а в гостиной лежал тонкий лоскутный коврик. И сразу бросалось в глаза, что мебель грубая, кое-как сколоченная, купленная, очевидно, в рассрочку.

С ребенком на руках Керри прошла на кухню к Минни и посидела там, пока он не разревелся. Тогда она встала и, что-то напевая, принялась ходить с ним по комнате. Наконец Гансон, которому ее пение мешало читать, пришел и взял у нее малютку. В этом сказалась хорошая черта его характера: он был терпелив. К тому же сразу видно было, что он обожает свое чадо.

– Ну, ну! – говорил он, шагая с ребенком по комнате. – Полно, тише! – И в его произношении ясно слышался шведский акцент.

– Ты, наверное, захочешь прежде всего посмотреть город, – сказала во время ужина Минни. – Вот мы в воскресенье поедем и покажем тебе Линкольн-парк.

Керри заметила, что Гансон ничего на это не ответил. Его мысли, по-видимому, были заняты чем-то другим.

– Я завтра же пойду искать работу, – сказала Керри. – Где находится торговая часть города?

Минни принялась было растолковывать, как туда попасть, но муж решил объяснения взять на себя.

– Вот, – начал он, указывая рукою, – видите, там восток...

И Гансон произнес речь на тему о расположении Чикаго – такую пространную, какой, наверно, еще ни разу в жизни не произносил.

– Мой совет – побывать на больших фабриках, что на Франклин-стрит и по ту сторону реки, – сказал он в заключение. – Там много девушек работает. И домой добираться легко. Это неподалеку.

Керри кивнула в знак согласия и стала расспрашивать сестру о районе, где они живут. Минни отвечала вполголоса, сообщая то немногое, что знала сама. Гансон все еще возился с ребенком, потом вдруг встал и передал его жене.

– Мне завтра рано вставать, я пойду лягу, – сказал он и скрылся в маленькой темной спальне, по другую сторону коридора.

– Он работает далеко, на бойне, и ему приходится вставать в половине шестого, – пояснила Минни.

– Когда же ты встаешь, чтобы успеть приготовить завтрак? – спросила Керри.

– Примерно без двадцати пять.

Домашнюю работу они закончили вместе. Керри вымыла посуду, а Минни тем временем раздела и уложила ребенка. Во всем, что она ни делала, чувствовалась привычная сноровка, и Керри подумала, что вот так сестра трудится с утра до вечера каждый день.

Керри начала понимать, что ей придется отказаться от всякого общения с Друэ. О том, чтобы он приходил сюда, не могло быть и речи. По поведению Гансона, по покорному виду Минни и вообще по атмосфере в квартире сестры она чувствовала, что все, выходящее за рамки монотонной жизни труженика, встретит решительный отпор. Если Гансон каждый вечер сидит с газетой в гостиной и ложится спать в девять часов, а Минни чуть позднее, то что же остается делать ей?

Разумеется, сперва нужно найти работу, чтобы самой содержать себя, а потом уже думать о знакомствах. Безобидный флирт с Друэ казался ей теперь чем-то из ряда вон выходящим.

«Нет, он не может приходить сюда», – мысленно решила Керри.

Она попросила у сестры бумаги и чернил (и то и другое оказалось в столовой на камине) и, когда та ушла к себе спать, достала визитную карточку Друэ с его адресом и написала:

«Я не могу принять Вас здесь. Подождите, пока я снова не дам о себе знать. У моей сестры слишком уж крохотная квартирка».

Керри задумалась, что бы еще приписать. Ей хотелось как-нибудь упомянуть об их совместном пребывании в поезде, но застенчивость удерживала ее. Она ограничилась лишь неловкой благодарностью Друэ за внимание, а потом снова стала ломать голову над тем, как же ей подписаться. Наконец она решила закончить письмо обычным «с почтением», но в последний миг передумала и заменила на «искренне преданная Вам».

Керри запечатала конверт, надписала адрес, прошла в комнатку, где в нише стояла ее кровать, и, придвинув маленькую качалку к открытому окну, присела, в немом восторге вглядываясь в вечерние улицы. Наконец, устав от дум, вялая и сонная, она разделась, аккуратно сложила одежду и легла в постель.

Когда Керри утром проснулась, было уже восемь часов и Гансон давно ушел на работу. Сестра сидела в столовой, которая служила и гостиной, и шила. Керри оделась, сама приготовила себе завтрак, потом посоветовалась с Минни, куда идти искать работу. Как сильно изменилась Минни с тех пор, как Керри видела ее в последний раз! Теперь это была худая, хотя и крепкая женщина двадцати семи лет. Ее представления о жизни всецело отражали взгляды мужа, а ее косные понятия о развлечениях и о долге свидетельствовали о кругозоре еще более узком, чем в юности.

Минни пригласила к себе сестру вовсе не потому, что тосковала по ней, – просто та была недовольна своей жизнью у родителей, а здесь она, наверное, сумеет найти работу и сможет платить ей за комнату и стол. Минни, пожалуй, была и рада видеть Керри, но относительно работы полностью придерживалась взглядов мужа. Всякая работа хороша, если за нее будут платить – для начала хотя бы пять долларов в неделю. Фабрика – вот удел, самой судьбою предназначенный для начинающей. Она найдет работу в одной из огромных чикагских мастерских и будет довольствоваться этим, пока... пока что-нибудь не произойдет. Что именно может произойти, этого, конечно, ни одна из них не знала. Они не рассчитывали на повышение. Они не связывали каких-либо надежд с мыслью о браке. Просто жизнь будет идти своим чередом – неясно, впрочем, как именно, – пока поворот к лучшему не вознаградит Керри за то, что она приехала трудиться в этом городе.

Вот при каких благоприятствующих обстоятельствах Керри вышла в это утро на поиски работы.

Прежде чем последовать за нею, давайте ознакомимся с той обстановкой, в которой будет протекать в дальнейшем ее жизнь.

В 1889 году Чикаго отличался всеми особенностями быстро растущего города, в котором отважные паломники, в том числе и молодые девушки, вполне могли рассчитывать на удачу. Он завоевал громкую славу своими многочисленными и неуклонно развивающимися коммерческими предприятиями, открывавшими перед людьми широкие возможности. Он стал магнитом, притягивавшим к себе со всех концов страны и тех, кто был полон надежд, и тех, кто успел потерять их; тех, кому еще предстояло сделать карьеру, и тех, кто уже потерпел крушение где-нибудь в другом месте.

Это был большой город с населением свыше полумиллиона, но его честолюбия, дерзновения и кипучей деятельности хватило бы на столицу с миллионом жителей. Уже теперь его улицы и дома были разбросаны на площади в семьдесят пять квадратных миль. Его население было занято не столько давно известными отраслями производства, сколько деятельностью, подготовлявшей приток новых людских масс. Повсюду раздавался стук молотков на лесах воздвигаемых зданий. То и дело возникали огромные новые заводы. Мощные железнодорожные концерны, давно уже предугадавшие большую будущность города, захватили обширные участки земли для организации в нем транспорта и погрузо-товарных станций. Трамвайные линии уходили далеко в открытую прерию – это было сделано в расчете на быстрый рост предместий. Городское самоуправление вымостило камнем многие мили дорог и проложило канализационные трубы в таких местах, где пока что стоял всего один какой-нибудь дом – форпост будущих людных кварталов.

Нередко можно было видеть открытые дождям и бурям пустыри, которые, однако, всю ночь освещались длинными мигающими рядами газовых фонарей, которые раскачивались на ветру. Узкие деревянные мостки тянулись, минуя здесь дом, там лавку, и кончались далеко в открытом поле.

Центр города был районом огромного скопления торговых контор и фабрик. Сюда обычно и направлялся прежде всего неопытный искатель заработка. Особенностью тогдашнего Чикаго (свойственной далеко не всем большим городам) было то, что все сколько-нибудь заметные фирмы занимали отдельные здания. Обилие свободной земли вполне позволяло это, и потому большинство оптовых фирм, чьи конторы, доступные взорам улицы, помещались в первом этаже, выглядели весьма внушительно. Огромные зеркальные окна, ставшие сейчас обычным явлением, тогда только входили в моду и придавали конторам, расположенным в нижних этажах, изысканный и богатый вид. Прохожий мог видеть за этими окнами ряды перегородок из полированного дерева и матового стекла, множество служащих, углубленных в свою работу, и степенных дельцов в «шикарных» костюмах и белоснежных рубашках, расхаживающих по залам или же сидящих группами. Ярко начищенные бронзовые или никелированные дощечки у подъездов, отделанных квадратными глыбами тесаного камня, сжато и понятно возвещали название предприятия и характер его деятельности. Шагая по центру города, казалось, что находишься в столице – такой внушительный у него был вид, рассчитанный на то, чтобы ошеломить простого смертного, вселить в него благоговейный страх и показать всю ширину и глубину пропасти, лежащей между бедностью и преуспеянием.

В этот солидный торговый район и отправилась робкая Керри. Она шла по Ван-Бьюрен-стрит, в восточном направлении, проходя кварталы, которые с каждым шагом теряли в своем величии, постепенно сменяясь бесконечными рядами амбаров и угольных складов, обрывавшихся у реки.

Керри храбро шла вперед, подгоняемая искренним желанием поскорее найти работу, но почти на каждом шагу задерживалась, любуясь развертывавшейся перед ней панорамой и чувствуя свою беспомощность среди столь явных признаков загадочного для нее могущества и силы. Что это за огромные здания? Эти диковинные предприятия – чем там занимаются, что на них производят? Она могла понять, для чего существует маленькая мастерская каменотеса в Колумбия-сити, обрабатывающего небольшие куски мрамора по заказу своих клиентов, но необозримые дворы крупной фирмы по поставке декоративного строительного камня, с множеством рельсов, по которым катились грузовые платформы, с доками со стороны реки и высокими громыхающими подъемными кранами над головой, – все это показалось ей непостижимым, ибо не вмещалось в ее узком мирке.

С тем же чувством она смотрела и на бесконечные железнодорожные депо, и сгрудившиеся на реке суда, и огромные фабрики, раскинувшиеся на другом берегу. Через открытые окна она могла разглядеть деловито снующие фигуры мужчин и женщин в фартуках. Длинные улицы были для нее двумя рядами тайн, отгороженных стенами, а обширные конторы – загадочными лабиринтами, где сидят недоступно важные господа. Ей казалось, что люди, имеющие отношение к этим конторам, только и делают, что считают деньги, прекрасно одеваются и разъезжают в экипажах. Чем они торгуют, над чем трудятся, ради какой цели – об этом она имела самое смутное представление. Все было для нее так диковинно, необъятно, недоступно! Керри пала духом, и сердце ее сжалось при мысли, что ей придется войти в одно из этих великолепных зданий и попросить какой-нибудь работы, что-нибудь такое, что она сумела бы делать, – все равно что.

Глава III
Мы испытываем судьбу. Четыре с половиной доллара в неделю

За рекою, попав в район оптовых фирм, Керри стала осматриваться, решая, в какую бы дверь войти. Разглядывая большие окна и внушительные вывески, она заметила, что на нее обращают внимание, и поняла почему: все догадывались, что она ищет работы! Никогда еще ей не случалось заниматься этим, и мужество покинуло ее окончательно. Чтобы подавить безотчетный стыд от сознания, что все видят, как она бродит в поисках места, Керри зашагала быстрее и постаралась придать своему лицу равнодушное выражение, присущее, как ей казалось, людям, которые спешат по делу. Так она прошла мимо многих фабрик и торговых фирм, не заглянув ни в одну. Наконец, миновав несколько кварталов, она поняла, что таким способом ничего не найдет, и, не замедляя шага, снова стала приглядываться к дверям. Вскоре огромная дверь почему-то привлекла ее внимание. На ней красовалась медная дощечка; видимо, это был вход в громадный шести– или семиэтажный улей. «Возможно, здесь требуются работницы», – подумала Керри. Она перешла улицу и направилась к дверям. Приближаясь к желанной цели, она увидела в окне молодого человека в сером клетчатом костюме. Разумеется, она не знала, имеет ли этот человек какое-либо отношение к данному предприятию, но, так как он случайно бросил взгляд в ее сторону, Керри не выдержала и, застыдившись, поспешно прошла мимо.

На противоположной стороне улицы высилось шестиэтажное здание с вывеской «Сторм и Кинг». При виде его у Керри зародилась надежда. Это была фирма оптовой продажи мануфактуры, где работали также и женщины. Их фигуры мелькали в окнах верхних этажей. Керри решила во что бы то ни стало войти. Она пересекла улицу и направилась прямо к подъезду. Но как раз в эту минуту оттуда вышли двое мужчин и остановились в дверях. Рассыльный телеграфной конторы в синей форме проскользнул мимо Керри, взбежал по ступенькам и скрылся внутри. Несколько человек из наводнявшей тротуары суетливой толпы обошли девушку. Она стояла, беспомощно оглядываясь, потом вдруг заметила, что за ней наблюдают, и постыдно отступила. Задача оказалась слишком трудной. Она не сумела пересилить себя и пройти мимо стоявших у подъезда людей.

Это тяжелое поражение расстроило Керри. Ноги машинально несли ее вперед, и каждый шаг был частью отступления, на которое она решилась почти с радостью. Квартал за кварталом оставался позади. На фонарях у перекрестков она читала названия улиц: Медисон, Монро, Ла-Саль, Кларк, Дирборн, Стэйт, и все шла вперед, и ноги ее уже начали уставать от ходьбы по крупным каменным плитам тротуара. Все же ей было приятно, что город такой яркий и чистый. Утреннее солнце с каждым часом припекало все жарче, но теневая сторона улиц дышала приятной прохладой. Девушка посмотрела на голубое небо над головой и как-то особенно глубоко осознала его прелесть.

Керри начала приходить в отчаяние от своей трусости. Повернув назад, она решила снова разыскать фирму «Сторм и Кинг» и зайти туда. На пути ей попалась большая фирма оптовой продажи обуви, и через широкие зеркальные окна Керри увидела кабинет управляющего, скрытый от взоров остальных служащих матовым стеклом; перед этой перегородкой, у самого входа с улицы, сидел за столиком седовласый джентльмен, а перед ним лежала толстая раскрытая книга. Керри в нерешительности прошла несколько раз мимо подъезда и наконец, убедившись в том, что никто не обращает на нее внимания, шмыгнула в дверь и робко остановилась у столика.

– Что скажете, барышня? – спросил старый джентльмен и довольно приветливо посмотрел на нее.

– Я... то есть вы... я хочу сказать, нет ли у вас работы? – запинаясь, произнесла она.

– Сейчас – нет, – с улыбкой ответил тот. – Сейчас – нет. Заходите на будущей неделе. Иногда нам бывают нужны люди.

Керри молча выслушала ответ и, неуклюже пятясь, вышла. Ласковый прием несколько удивил ее. Она рассчитывала, что будет гораздо хуже, что она услышит что-нибудь грубое, холодное, – мало ли что могло быть! Уже одно то, что ее не оскорбили, что ей не дали почувствовать унизительность ее положения, казалось удивительным.

Несколько воспрянув духом, Керри осмелилась войти в другое огромное здание. Здесь помещалась фирма готового платья. Тут было, по-видимому, еще больше народу; хорошо одетые мужчины лет сорока и старше беседовали о чем-то за медным барьером.

К ней тотчас подошел мальчик-рассыльный.

– Кого вам угодно? – спросил он.

– Я хотела бы видеть управляющего, – сказала она.

Мальчик побежал и передал ее просьбу одному из трех джентльменов, беседовавших неподалеку от нее. Тот направился к девушке.

– Да? – холодно произнес он.

Его тон сразу убил в Керри всю решимость.

– Не нужна ли вам работница? – пробормотала она.

– Нет! – отрезал он и резко отвернулся.

Керри, совершенно растерянная, направилась к выходу, мальчик вежливо распахнул перед нею двери, а она стремилась поскорее слиться с толпою на улице. Ее еще недавно бодрому настроению был нанесен тяжелый удар.

Некоторое время она бродила без всякой цели, сворачивая то в одну улицу, то в другую, проходя мимо многих роскошных торговых контор, но не находя в себе мужества повторить свое предложение.

Настал полдень, а с ним пришел и голод. Выбрав скромный ресторан, Керри вошла, но с испугом убедилась, что цены ей не по карману. Она могла позволить себе лишь тарелку супу. Быстро справившись с ним, она снова вышла на улицу. Все же это несколько подкрепило ее и придало ей смелости продолжать поиски.

Пройдя несколько кварталов и не зная, на чем остановить свой выбор, Керри вновь набрела на фирму «Стром и Кинг» и на этот раз заставила себя войти. Несколько джентльменов о чем-то совещались в двух-трех шагах от нее, но никто из них не обратил внимания на Керри. Она остановилась, нервничая и глядя в пол.

Когда она уже совсем было отчаялась, ее окликнул служащий, сидевший у одного из многочисленных столов за барьером.

– Кого вам угодно? – спросил он.

– Мне все равно кого, – ответила Керри. – Кого-нибудь. Я ищу работу.

– Стало быть, вам нужно мистера Мак-Мануса, – ответил служащий. – Присядьте! – добавил он, указывая на стул у стены, и снова принялся неторопливо писать.

Наконец с улицы вошел коротенький толстый человечек.

– Мистер Мак-Манус! – окликнул его писавший. – Эта молодая особа хочет вас видеть.

Низенький джентльмен повернулся в сторону Керри. Она встала и подошла к нему.

– Чем могу быть вам полезен, мисс? – спросил он, разглядывая ее с нескрываемым любопытством.

– Не найдется ли у вас какой-нибудь работы?

– Какой именно?

– О, какой угодно! – пролепетала она.

– У вас есть какой-нибудь опыт в оптовой торговле мануфактурой?

– Нет, сэр.

– Но вы, может быть, стенографистка или переписчица?

– Нет, сэр.

– В таком случае у нас ничего для вас нет, – сказал он. – Мы нанимаем только квалифицированных служащих.

Керри начала отступать к двери, но жалобное выражение ее лица подействовало на мистера Мак-Мануса.

– Вы вообще когда-нибудь служили? – спросил он.

– Нет, сэр.

– Тогда вы едва ли найдете место в таких оптовых фирмах, как наша. Вы не пробовали обратиться в универсальный магазин?

Керри призналась, что не пробовала.

– На вашем месте я раньше всего попытал бы счастья в универсальных магазинах. Там часто требуются такие барышни, как вы, – добавил он, дружелюбно глядя на нее.

– Благодарю вас! – ответила Керри, сразу ожившая от проблеска дружеского участия.

– Да, вы непременно попытайте счастья в универсальных магазинах, – повторил он, когда Керри уже направлялась к выходу, и пошел дальше.

В то время универсальные магазины только недавно стали пользоваться успехом, и было их еще немного. Первые три в Соединенных Штатах открылись в Чикаго приблизительно в 1884 году. Из объявлений в газете «Дейли-ньюс» Керри запомнила названия нескольких магазинов и теперь пустилась их разыскивать. Слова мистера Мак-Мануса вновь придали ей бодрости, которая совсем было исчезла: девушка прониклась надеждой, что в этом новом деле найдется кое-что и для нее.

Довольно долго она бродила наугад, надеясь случайно очутиться у одного из таких зданий. Как легко удовлетворяется человек, идущий по трудному, но необходимому делу, одной видимостью поисков! Наконец она решила обратиться к полисмену, и тот сказал ей, что надо пройти еще два квартала, там и будет «Базар».

Описание этих громадных комбинатов розничной торговли, если они когда-нибудь сойдут со сцены, составит интересную главу в истории экономического развития нашей страны. До сих пор никогда и нигде в мире не наблюдалось такого расцвета этого скромного вида торговли. Подобные комбинаты были созданы с расчетом наиболее эффективно использовать розничную продажу; каждый из них состоял из сотен магазинов, объединенных в одно целое, исходя из самых существенных соображений экономии. И они процветали, эти красивые, шумные магазины, с целой армией продавцов, которыми правил сонм начальников.

Керри медленно шла по заполненным покупателями проходам, пораженная необыкновенной выставкой безделушек, драгоценностей, одежды, письменных принадлежностей. Каждый новый прилавок открывал перед нею ослепительное и заманчивое зрелище. Как ни трудно ей было устоять против манящей силы каждой безделушки и каждой драгоценности, все же она не позволила себе задержаться нигде. Все здесь было нужно ей, все ей хотелось иметь. Очаровательные туфельки, чулки, изящные плиссированные юбки, кружева, ленты, гребенки, кошелечки – каждый предмет внушал желание обладать им, и Керри с особой остротой сознавала, что ни один из них ей не по средствам. Она ищет кусок хлеба, она отверженная, без работы, и каждый продавец с первого взгляда может угадать в ней нищую, нуждающуюся в заработке.

Впрочем, не следует считать Керри нервной, чересчур впечатлительной девушкой, неожиданно выброшенной в холодный, расчетливый, лишенный поэзии мир. Нет, она безусловно не была такой. Но женщины всегда особо чувствительны к вещам, которые могут их украсить.

Керри испытывала неодолимое влечение ко всем новым и красивым предметам дамского туалета и со щемящим сердцем наблюдала за нарядно одетыми дамами, которые задевали ее, протискиваясь вперед, и, не обращая на нее ни малейшего внимания, пожирали глазами все, что видели на прилавках. Керри была еще незнакома с внешним обликом своих более счастливых сестер – обитательниц большого города. Не имела она до сих пор представления и о продавщицах большого магазина, по сравнению с которыми она показалась себе очень жалкой. По большей части это были хорошенькие, даже красивые девушки, вид у всех был независимый и равнодушный, что придавало наиболее интересным из них особую пикантность. Одеты они были мило, даже нарядно, и, встречаясь с ними взглядом, Керри тотчас же убеждалась, что они сурово осуждают ее за недостатки туалета и тот особый отпечаток, который, по ощущению Керри, явно доказывал, что она собою ничего не представляет. Пламя зависти вспыхнуло в душе Керри. Она начала смутно понимать, как много заманчивого таит в себе большой город: богатство, изящество, комфорт – все, что может украсить женщину. И ее мучительно потянуло к нарядным платьям и к красивым вещам.

Контора универсального магазина находилась во втором этаже. Керри порасспросила, где это, и ей показали, как туда пройти. Там уже ждали несколько девушек, которые, как и она, искали работу. Но, как истые жительницы большого города, они держались более независимо и самоуверенно. Девушки не замедлили подвергнуть Керри мучительному осмотру с ног до головы. Примерно минут через сорок пять она дождалась своей очереди.

– Ну, – сказал подвижной молодой еврей с резкими манерами, сидевший у окна за шведским письменным столом. – Вы уже служили в магазинах?

– Нет, сэр, – призналась Керри.

– Значит, не служили! – вслух отметил он, окидывая ее проницательным взглядом.

– Нет, сэр, – повторила Керри.

– Гм! Видите ли, мы предпочитаем продавщиц с некоторым опытом. Думаю, что вы нам не подойдете.

Керри еще постояла с минуту, не зная, считать ли разговор оконченным.

– Вы напрасно ждете! – услышала она. – Не забывайте, мы здесь очень заняты.

Керри быстро направилась к двери.

– Стойте-ка! – окликнул ее молодой человек. – Оставьте нам ваше имя и адрес. Иногда нам бывают нужны девушки.

Когда Керри выбралась наконец на улицу, к глазам ее подступили слезы – не столько из-за этого холодного приема, сколько из-за всех удручающих впечатлений дня. Она очень устала и переволновалась. Отказавшись от мысли обратиться в другие магазины, она пошла бродить по улицам, чувствуя себя как-то спокойнее и безопаснее среди толпы.

Бесцельно скитаясь по городу, Керри свернула на Джексон-стрит, неподалеку от реки, и медленно пошла по южной стороне этой оживленной улицы. Внезапно в глаза ей бросился клочок оберточной бумаги, приколотый к двери, с надписью, сделанной чернилами: «Требуются упаковщицы и строчильщицы».

Керри постояла в нерешительности и вошла.

Фирма «Шпайгельхайм и К°«, фабрика детских шляп, занимала один этаж в доме. Помещение шириною в пятьдесят футов и длиною около восьмидесяти было мрачное, загроможденное машинами и рабочими столами, лишь в самых темных углах горели электрические лампочки. Тут работало много женщин и несколько мужчин. Девушки, все в пыли, с масляными пятнами на лице, были в тонких бесформенных бумажных платьях, большинство – в стоптанных ботинках. Многие засучивали рукава, обнажив худые руки, другие из-за духоты расстегнули верхние пуговки платья. Это были типичные работницы из низкооплачиваемых слоев – неряшливые, сутулые, почти все бледные от пребывания в спертом воздухе. Однако застенчивостью они вовсе не отличались – они были неудержимо любопытны, дерзки на язык и сыпали жаргонными словечками.

Керри осматривалась в полном смятении, твердо зная одно: здесь работать она не хочет. Если не считать смущавших ее косых взглядов, никто не обращал на девушку ни малейшего внимания. Керри стояла, пока наконец ее присутствие не было замечено всеми, кто находился в мастерской. Лишь тогда кто-то дал знать мастеру, и тот появился в фартуке, без пиджака, в рубашке с засученными до самых плеч рукавами.

– Вы хотели меня видеть? – спросил он.

– Не нужна ли вам работница? – Керри уже успела понять, что лучше всего действовать напрямик.

– Вы умеете прострачивать детские шапочки?

– Нет, сэр!

– А вообще вам знакома такая работа?

Керри ответила, что незнакома.

– Гм! – произнес мастер и задумчиво почесал за ухом. – Нам, видите ли, нужна работница. Но мы предпочитаем опытных. У нас нет времени обучать новичков. – Он умолк и отвернулся к окну. – Впрочем, – добавил он, подумав, – мы можем поставить вас на отделку.

– Сколько вы платите в неделю? – осмелилась спросить Керри; мягкость этого человека и простота общения придали ей немного бодрости.

– Три с половиной, – ответил он.

«Ох!» – чуть было не вырвалось у Керри, но она вовремя сдержалась, и то, что она подумала, осталось невысказанным.

– Мы не особенно нуждаемся сейчас в людях, – небрежным тоном продолжал мастер, глядя на Керри, как на тюк с тряпьем. – Впрочем, можете прийти в понедельник утром, и я вас поставлю на работу, – добавил он.

– Благодарю вас, – чуть слышно произнесла Керри.

– Если придете, захватите с собой передник, – сказал мастер.

И он ушел, оставив Керри возле лифта и не поинтересовавшись даже, как ее зовут.

Хотя внешний вид мастерской и нищенская недельная оплата и нанесли удар светлым надеждам Керри, все же ее приободрило сознание, что после многих неудач ей наконец предложили работу. Как ни скромны были притязания девушки, она не могла себе представить, что возьмется за эту работу. Она привыкла все же к лучшему. Привычка к вольному деревенскому воздуху вызывала в ней внутренний протест против этой тесноты и духоты. Она не знала, что такое жить в грязи. Сестра содержала свою квартиру опрятно. Здесь же все засалено, потолки низкие, а девушки сплошь неряхи и, видимо, ожесточены. Они, наверно, испорченные и злые, решила она. А все-таки ей предлагают работу! Право, Чикаго не так уж неприступен, если в первый же день здесь можно найти место. Впоследствии она подыщет себе что-нибудь другое, получше.

Однако дальнейшие поиски не дали ничего утешительного. В местах более приятных или солидных ей отказывали категорически и самым ледяным тоном. В других конторах требовались только опытные работницы. Не раз девушка наталкивалась на крайне грубый прием, и особенно обидный ответ она выслушала на одной фабрике готового платья, когда, взобравшись на четвертый этаж, решила справиться, нет ли у них работы.

– Нет, нет! – крикнул ей мастер, дюжий, коренастый мужчина, хозяйничавший в скудно освещенной мастерской. – Нам никого не нужно. И нечего сюда таскаться!

День угасал, а с ним постепенно угасали и надежды Керри, ее решимость и энергия. Девушка проявила изумительную настойчивость. Такие ревностные усилия заслуживали лучшей награды. Огромный торговый район города показался ей, утомленной, таким необъятным, таким черствым, таким застывшим в своем равнодушии к людям. Казалось, для нее закрыты все двери, борьба предстоит слишком жестокая и нет никакой надежды, что она добьется здесь чего-нибудь. Мимо бесконечной вереницей спешили мужчины и женщины. Керри чувствовала вокруг себя могучий пульс жизни с ее многообразными интересами и чувствовала свою беспомощность, почти не сознавая, что в этом потоке она была лишь ничтожною соломинкой. Тщетно осматривалась она, ища, куда бы обратиться, но не находила двери, в которую у нее хватило бы духу войти. Ведь то же самое повторится всюду. Те же унизительные просьбы, а в награду – короткий отрицательный ответ.

Измученная душевно и физически, Керри повернула на запад, только и думая, как бы добраться до дома Минни, и это было то унылое, безнадежное отступление, которое так часто начинает в сумерках человек, весь день тщетно искавший работу. Проходя по Пятой авеню, на пути к Ван-Бьюрен-стрит, где она намеревалась сесть в конку, Керри очутилась перед большой обувной фабрикой; в одном из ее зеркальных окон она увидела джентльмена средних лет, сидевшего за небольшим столом. Повинуясь некоему внезапному импульсу, какие подчас появляются у человека, осознавшего свое поражение, Керри решительно вошла и направилась к джентльмену. Тот посмотрел на нее – усталое лицо девушки явно пробудило в нем интерес.

– В чем дело?

– Не можете ли вы дать мне какую-нибудь работу? – спросила Керри.

– Я, право, не знаю, – довольно любезно отозвался он. – Какую именно работу вы ищете? Вы, случайно, не переписчица?

– Нет, – ответила Керри.

– Вот видите, а нам нужны только счетоводы и переписчицы. Но попробуйте обойти кругом, подняться наверх и справиться там. Несколько дней назад наверху нужны были люди. Спросите мистера Брауна.

Керри поспешила обойти кругом и в лифте поднялась на четвертый этаж.

– Доложи мистеру Брауну, Уилли! – сказал лифтер стоявшему поблизости мальчику.

Уилли вскоре вернулся и сообщил Керри, что мистер Браун сказал, пусть она посидит, он скоро будет.

Комната, в которой находилась Керри, примыкала к складу, так что девушка не могла составить себе представление ни обо всем помещении, ни о том, чем тут занимаются.

– Так вы хотите получить у нас какую-нибудь работу? – спросил мистер Браун, узнав о цели ее прихода. – А вы раньше когда-нибудь работали на обувной фабрике?

– Нет, сэр, – призналась Керри.

– Как вас зовут? – продолжал он и, когда она ответила, сказал: – Право, не знаю, найдется ли у меня что-нибудь для вас. А вы согласитесь работать за четыре с половиной доллара в неделю?

Керри была так подавлена неудачами, что предложение показалось ей заманчивым. Правда, она ожидала, что ей дадут не меньше шести долларов в неделю. И все же она согласилась.

Мистер Браун записал ее адрес и на прощание сказал:

– Ну, приходите в понедельник, в восемь часов утра. Я думаю, что подыщу что-нибудь для вас.

Он ушел, и Керри несколько ожила от сознания, что нашла наконец работу. Кровь горячей волной разлилась по ее телу. Нервное напряжение ослабело. Она вышла на улицу, кишевшую народом, и почувствовала себя в какой-то новой атмосфере. Как, оказывается, легко шагают люди на тротуарах! Она впервые заметила, что на лицах мелькают улыбки. До ее слуха доносились обрывки разговоров и взрывы смеха. Воздух был мягкий. Из огромных зданий уже выходили люди, окончившие дневную работу. Керри видела их довольные лица и, вспомнив, что у сестры ее ждет обед, ускорила шаг. Керри была утомлена, но больше уже не чувствовала боли в ногах. Интересно, что скажет Минни! А впереди зима, долгая зима в Чикаго – огни, веселая толпа, развлечения!.. В конце концов, в этом городе-гиганте приятно жить. Фирма, где она будет работать, по-видимому, солидное предприятие. В окнах такие огромные зеркальные стекла! Ей, наверное, будет там неплохо. Девушка вспомнила о Друэ, о том, что он говорил в поезде. Жизнь начала казаться ей лучше, ярче, радостнее. В самом радужном настроении Керри села в вагон конки, чувствуя, как кровь горячей струей бежит по жилам. Она будет жить в Чикаго! – не переставало стучать у нее в мозгу. Она будет жить веселее, чем раньше. Она будет счастлива!

Глава IV
Мечты утрачены. Действительность глумится

В продолжение двух дней Керри предавалась необузданным мечтаниям.

В воображении она окунулась во все те удовольствия и развлечения, которые были бы ей доступны, случись ей родиться богатой. Быстро и не задумываясь, она уже во все стороны разбросала щедрою рукой свои скудные четыре с половиной доллара в неделю. Керри не жалела денег и быстро делала свой выбор. В те часы перед сном, когда она сидела в качалке у окна, любуясь освещенными улицами, будущий заработок прокладывал своей обладательнице дорогу ко всем утехам и безделушкам, какие только может пожелать женское сердце.

«И начнется чудесная жизнь», – мечтала Керри.

Ее сестра Минни была далека от этих неукротимых полетов фантазии, которая исчерпывала все мыслимые радости жизни. Жена Гансона была слишком занята мытьем пола в кухне и размышлениями над тем, что можно купить на восемьдесят центов, которые она могла истратить на воскресный обед.

Когда Керри вернулась домой, возбужденная первой своей удачей и готовая, несмотря на усталость, без конца обсуждать интересные подробности своих скитаний, завершившихся таким успехом, Минни лишь одобрительно улыбнулась и спросила, сколько из ее заработка уйдет на проезд. Хотя Керри упустила из виду это соображение, оно не могло надолго охладить ее пыл. Девушка была счастлива; она находилась в том настроении, которое позволяет вычитать одну сумму из другой без заметного ущерба для последней.

Гансон вернулся домой в семь часов вечера. Он был немного не в духе, как всегда перед обедом. Это обычно проявлялось не столько в его тоне или словах, сколько в его манере безмолвно, с хмурым видом ходить из комнаты в комнату. У него были желтые войлочные туфли, и, вернувшись домой, он тотчас же с наслаждением надевал их вместо тяжелых башмаков, затем мыл лицо куском простого стирального мыла и так тер кожу, что она становилась пунцовой и лоснящейся, – в этом и заключались все его приготовления к вечерней трапезе. А потом он брал газету и в глубоком молчании принимался читать.

Мрачное настроение у человека еще молодого неприятно подействовало на Керри. Оно действовало, как водится, и на всю домашнюю атмосферу, и угнетало жену, которая не решалась сказать ему ни слова, боясь, что ответом будет молчание.

Когда Гансон узнал об удаче Керри, лицо его несколько прояснилось.

– Однако ты не теряла времени зря! – заметил он и при этом даже слегка улыбнулся.

– Конечно! – с оттенком гордости отозвалась Керри. Гансон задал еще один-два вопроса, а потом стал играть с ребенком и не возвращался к этой теме до тех пор, пока она вновь не была затронута за столом его женой.

Но не так-то просто было заставить Керри проникнуться настроением, которое царило в семье.

– Кажется, это очень крупная фирма, – сказала она. – Огромные зеркальные стекла и уйма служащих! Джентльмен, с которым я говорила, сказал, что они нанимают очень много народу.

– Теперь не так уж трудно получить работу, если только у человека приличный вид, – вставил Гансон.

Минни тоже несколько оттаяла, согретая радостным настроением Керри и необычной разговорчивостью мужа, и начала рассказывать сестре о достопримечательностях Чикаго, вернее, о том, что может видеть каждый без всяких затрат.

– Тебе интересно будет посмотреть Мичиган-авеню. Там такие красивые дома. И вся улица такая красивая!

– А где находится театр Джейкобса? – прервала ее Керри. Это был один из театров, в котором ставились мелодрамы.

– Не очень далеко отсюда, – ответила ей сестра. – Вернее, даже совсем близко: на Холстед-стрит.

– Вот бы пойти в этот театр! Я ведь, кажется, проходила сегодня по Холстед-стрит?

Вместо ответа на самый, казалось бы, естественный вопрос последовала маленькая заминка. Мысли человека удивительно окрашивают все его действия. Стоило упомянуть о театре, как настроение за столом тотчас омрачилось. В этом сказалось безмолвное неодобрение всего, что влечет за собою трату денег.

И Гансон, и Минни – оба одновременно подумали об этом. Последняя ответила: «Да», но Керри сразу почувствовала, что посещение театров здесь не поощряется.

Разговор на эту тему не возобновлялся до тех пор, пока Гансон, покончив с едой, не ушел в другую комнату, захватив с собою газету.

Сестры принялись мыть посуду. Оставшись одни, они заговорили свободнее, и Керри, то и дело прерывая беседу, начинала тихонько напевать.

– Хорошо бы сейчас пройтись немного по городу и взглянуть на Холстед-стрит, если это не очень далеко, – вскоре сказала она. – Давайте сходим сегодня в театр!

– Ну, вряд ли Свен захочет куда-нибудь идти, – возразила Минни. – Ему нужно рано вставать.

– Но он едва ли будет против. Ведь это доставит ему удовольствие!

– Нет, он не очень любит ходить по театрам.

– А мне хотелось бы пойти, – сказала Керри. – Давай пойдем вдвоем!

Минни задумалась: не о том, пойдет ли она, – на этот вопрос у нее уже был готов отрицательный ответ, – а о том, как бы направить мысли сестры по другому руслу.

– Как-нибудь в другой раз, – сказала она наконец, не придумав ничего лучшего.

Керри сразу догадалась, в чем тут загвоздка.

– У меня есть немного денег, – сказала она. – Пойдем со мною, Минни!

Минни покачала головой.

– Возьмем и его с собой, – предложила Керри.

– Нет, – тихо ответила Минни и загромыхала посудой, чтобы прекратить разговор, – он не пойдет.

Сестры не виделись несколько лет, и за это время в характере Керри обнаружилось нечто новое. Она обладала врожденной робостью, которая проявлялась всякий раз, как ей приходилось бороться за свое благополучие, а тем более в тех случаях, когда у нее было недостаточно сил или средств для этой борьбы, но она страстно тянулась ко всяким развлечениям и удовольствиям, и это было одной из основных черт ее характера. Она могла уступить в чем угодно, только не в этом.

– Ну, спроси его! – умоляюще прошептала она.

А Минни думала о той прибавке к бюджету, которую даст им заработок сестры. Эти деньги пойдут на оплату квартиры, и ей не так тяжело будет каждый раз заводить с мужем разговор о расходах. Но раз Керри уже сейчас начинает гнаться за развлечениями, то, пожалуй, пустит на ветер все свои денежки. Если сестра не захочет подчиняться раз и навсегда установленному распорядку их повседневной жизни, если она не поймет, что нужно усердно работать, не помышляя ни о каких забавах, – тогда какой же прок от того, что она приехала в город? Несмотря на такие мысли, Минни вовсе не была расчетлива и черства по натуре. Это были серьезные раздумья женщины, которая, даже не слишком сетуя на судьбу, всегда приспособлялась к тем жизненным условиям, какие мог обеспечить ей беспрерывный труд.

Наконец Минни уступила и решилась спросить Гансона. Но сделала она это скрепя сердце и ничуть не разделяя желания сестры.

– Керри предлагает нам сходить в театр, – сказала она, заглядывая в комнату, где сидел муж.

Оторвавшись от газеты, Гансон обменялся с Минни взглядом, яснее слов говорившим: «Это вовсе не то, чего мы ожидали».

– Мне неохота, – отозвался он. – А что она хочет посмотреть?

– Ей хочется побывать в театре Джейкобса.

Гансон снова уткнулся в газету и отрицательно покачал головой. Увидя, как супруги отнеслись к ее предложению, Керри отчетливо поняла, как живут эти люди. Это произвело на нее гнетущее впечатление, но не вызвало решительного протеста.

– Я спущусь вниз и постою у подъезда, – сказала она.

Минни не стала возражать, и Керри, надев шляпу, вышла из квартиры.

– Куда ушла Керри? – спросил Гансон, который вернулся в столовую, услышав, как хлопнула дверь.

– Она сказала, что сойдет вниз и постоит у подъезда, – ответила Минни. – Наверное, ей захотелось просто подышать свежим воздухом.

– Куда же это годится, сразу деньги на театры тратить, а?

– Это она, наверно, просто от любопытства, – осмелилась сказать Минни. – Ей все здесь в новинку.

– Гм, не знаю! – проворчал Гансон и, слегка нахмурив лоб, направился к ребенку.

Он думал о том, сколь тщеславны и расточительны могут быть молодые девушки, и удивлялся, как это Керри может даже мечтать о подобных вещах при столь ничтожном заработке.

В субботу Керри опять пошла в город. Она направилась к реке, которая очень занимала ее, а потом вернулась по Джексон-стрит, застроенной прекрасными домами с зеленой лужайкой перед каждым (впоследствии это позволило превратить улицу в бульвар). Керри была ошеломлена такими доказательствами огромных богатств, хотя на этой улице вряд ли жил хоть один человек, чей капитал превышал бы сто тысяч долларов.

Девушка была рада вырваться из квартиры сестры: она уже успела понять, какой убогой и бесцветной жизнью живет эта семья, и убедилась, что радостей и интересных впечатлений нужно искать где-то в другом месте. Голова ее теперь была занята размышлениями на более легкомысленные темы, и она не раз подумывала о том, где-то теперь Друэ. Она далеко не была уверена, что он не явится в понедельник вечером, и хотя мысль о подобной возможности несколько тревожила ее, в глубине души она все же смутно желала, чтобы он пришел.

В понедельник Керри встала рано и собралась идти на работу. Она надела старую блузку из синей бумажной ткани в крапинку, выцветшую юбку из коричневой шерсти и маленькую соломенную шляпу, которую все лето проносила в Колумбия-сити. Ботинки на ней были сильно поношенные, а галстук – такой измятый и бесформенный, каким бывает всякая вещь после долгого употребления. Теперь Керри мало чем отличалась от фабричных работниц, но черты ее красивого лица были совсем незаурядны, и она производила впечатление милой, приятной и сдержанной девушки.

Не так-то легко встать на заре человеку, который, подобно Керри, привык спать в родном доме до семи-восьми часов утра. Она снова ощутила всю тяжесть жизненного уклада в доме сестры, когда, совсем еще сонная, в шесть часов заглянула в столовую и увидела там Гансона, безмолвно заканчивавшего завтрак. К тому времени, когда она оделась, он уже успел уйти. Керри завтракала вместе с Минни, а ребенок сидел за столом на высоком стуле и размазывал по тарелке кашу.

Теперь, когда настало время приступить к своим незнакомым, непривычным обязанностям, настроение Керри сильно упало. От всех ее красивых грез остался только пепел, но и под этим пеплом еще тлели красные угольки надежды. Нервы ее сдали, и она, совсем подавленная, ела молча и старалась вообразить, что это за обувная фабрика, какая у нее будет работа и как отнесется к ней ее наниматель. Ей уже смутно представлялось, что она будет работать где-то около могущественных владельцев, к которым время от времени приходят солидные, по моде одетые мужчины.

– Ну, желаю успеха! – сказала Минни сестре, когда та собралась уходить.

Было решено, что Керри пойдет пешком, по крайней мере в это утро, чтобы выяснить, будет ли она в состоянии ходить так каждый день. Шестьдесят центов в неделю на конку – крупный расход при заработке в четыре с половиной доллара.

– Я тебе вечером расскажу, как у меня пойдет работа, – сказала Керри.

Она очутилась на залитой солнцем улице, по которой в обе стороны спешили рабочие и мчались вагоны конки, битком набитые мелкими служащими разных оптовых фирм. Из подъездов выходили люди и торопливо расходились в разные стороны. Керри немного приободрилась. Какие страхи могут надолго удержаться при ярком свете утреннего солнца, под голубым небом, при свежем, бодрящем ветерке? В четырех стенах ночью – и даже в сумрачные дни – страхи и зловещие предчувствия растут и крепнут, но на воздухе, в солнечную погоду, человек теряет страх даже перед смертью.

Керри шагала все дальше, перешла через мост и свернула на Пятую авеню. Улица эта напоминала ущелье с отвесными стенами из бурого известняка и темно-красного кирпича. Огромные зеркальные витрины сверкали чистотой. Шумные подводы с кладью наводняли улицы; во всех направлениях двигались толпы мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Навстречу Керри попадались и девушки одного с нею возраста, которые, казалось, презирали ее за робость. Керри дивилась широкому размаху жизни в этом городе и думала о том, как много нужно уметь, чтобы играть в ней хоть какую-то роль. Она боялась, что окажется ни на что не годной, не сумеет взяться за дело, что ее найдут недостаточно расторопной. Разве не отказывали ей во всех других местах оттого, что она ничего не умеет? А вдруг ее обругают, оскорбят и с позором выгонят на улицу?

Чувствуя слабость в коленках, с трудом переводя дыхание, приближалась Керри к огромной обувной фабрике на углу Адамс-стрит и Пятой авеню. Лифт поднял ее на четвертый этаж, но там не оказалось ни души. Кругом одни лишь длинные проходы между нагроможденными до потолка ящиками. Керри стояла испуганная, поджидая, чтобы кто-нибудь вышел к ней.

Вскоре показался мистер Браун, но он, очевидно, не узнал ее.

– Что вам угодно? – спросил он.

У Керри упало сердце.

– Вы велели мне прийти сегодня утром... Я насчет работы...

– Так, так! – прервал он ее. – Гм! Как вас зовут?

– Керри Мибер.

– Так! – повторил он. – Ступайте за мной!

Они шли между темными рядами ящиков, распространявших запах новой обуви, пока не достигли железной двери, которая вела в мастерские. Керри увидела просторное помещение с низким потолком, где громыхали и щелкали машины, у которых работали мужчины в белых рубахах с засученными рукавами и в синих передниках. Керри, слегка зардевшись и глядя прямо перед собой, робко шла за своим провожатым среди грохочущих автомашин. В дальнем углу мастерской они вошли в лифт и поднялись на шестой этаж.

Мистер Браун жестом подозвал мастера, тотчас вышедшего к нему из лабиринта машин и рабочих столов.

– Вот та девушка, о которой я говорил, – сказал он и, повернувшись к Керри, добавил: – Идите за ним!

Мистер Браун тотчас же ушел, а Керри последовала за своим новым начальником к небольшому столику в углу помещения, отведенном под контору.

– Вы никогда не работали в обувной мастерской? – довольно сурово спросил мастер.

– Нет, сэр, – ответила Керри.

Мастеру, очевидно, не хотелось возиться с неопытной работницей. Но все же он записал ее имя и повел в глубь мастерской, где на табуретках перед щелкающими машинами сидели в ряд девушки. Он положил руку на плечо одной из работниц, которая с помощью машины пробивала отверстия в заготовках башмаков.

– Покажи ей, как это делается, – сказал мастер, показывая на Керри. – А потом подойди ко мне!

Девушка, к которой он обратился, быстро встала и уступила свое место Керри.

– Это совсем не трудно, – сказала она, наклонившись над новенькой. – Берешь кожу вот так, зажимаешь здесь и пускаешь машину.

Девушка закрепила маленькими переставными зажимами кусок кожи, из которого должна была выйти правая половина заготовки мужского ботинка, и надавила на небольшой рычажок сбоку. Машина быстро заходила и резкими щелчками начала пробивать вдоль края заготовки дырочки для шнурков, выбрасывая при этом круглые кусочки кожи.

Последив за работой Керри и убедившись, что она недурно справляется, девушка ушла.

Куски кожи поступали к Керри от соседки, сидевшей у машины справа, она же передавала их соседке слева. Керри сразу поняла, что должна соблюдать известную скорость, иначе возле нее накопится груда заготовок и это задержит работу тех, кто сидит слева от нее. У девушки не было времени оглядываться по сторонам, и она усердно принялась за дело.

Соседки понимали, что она смущается и волнуется, и, насколько могли, старались помочь ей, немного замедляя темп работы.

Керри ни на секунду не отрывалась от машины; ее однообразный ритм успокаивал нервы, отгонял внушенные воображением страхи. Мало-помалу она заметила, что в мастерской темновато. Спертый воздух был насыщен запахом новой кожи, но это не тяготило ее. Зато она ловила на себе взгляды окружающих и мучилась мыслью, что работает недостаточно быстро.

Как-то раз, когда Керри, неправильно вложив заготовку в машину, возилась с зажимом, перед ее глазами показалась огромная рука и помогла ей укрепить зажим. Это был мастер. Сердце Керри заколотилось так сильно, что у нее помутнело в глазах, и она не могла продолжать.

– Пускайте же машину! – сказал мастер. – Пускайте машину! Не задерживайте других.

Этот возглас привел девушку в себя; еле дыша от волнения, она вновь принялась за работу. И лишь когда исчезла тень, стоявшая за ее спиной, она перевела дух.

Время шло, и в помещении становилось все жарче и жарче. Керри томилась по глотку свежего воздуха, ее мучила жажда, но она не смела встать. Табурет, на котором она сидела, не имел ни спинки, ни подножки, и девушка начала испытывать крайне неприятную ломоту во всем теле. Вскоре у нее заныла спина. Керри вертелась, изгибалась, часто меняла положение, но это помогало ненадолго. Она начала уставать.

– А ты бы встала, – без лишних вступительных слов посоветовала ей соседка. – Это не запрещено.

Керри ответила ей благодарным взглядом.

– Пожалуй, я так и сделаю, – сказала она.

Поднявшись с табурета, она некоторое время работала стоя, но эта поза оказалась еще более неудобной: заныли шея и плечи.

Атмосфера, царившая в мастерской, угнетающе действовала на Керри своей грубостью. Она не осмеливалась оглянуться, но иногда, покрывая щелканье машин, до ее слуха доносились обрывки разговоров, а кое-что она могла заметить краешком глаза.

– Ты вчера видела Гарри? – спросила свою соседку работница, сидевшая слева от Керри.

– Нет.

– Ну, посмотрела б ты его в новом галстуке! До чего ж он был интересный!

– Тс-с! – шепнула другая девушка и еще ниже склонилась над работой.

Ее подруга тотчас же умолкла и приняла серьезный вид. Мастер медленно прошел мимо, внимательно оглядывая каждую работницу. Но как только он исчез из поля зрения, разговор возобновился.

– Слушай, – снова начала девушка слева от Керри. – Ты знаешь, что он сказал?

– А что?

– Говорит, будто видел меня с Эдди Гаррисом у «Мартина».

– Да ну?

Девушки захихикали.

Какой-то рыжий молодой детина, которому давно следовало бы подстричься, прошел между машинами, шаркая ногами и прижимая к животу корзину с обрезками кожи. Неподалеку от Керри он быстро протянул руку и схватил за локоть одну из девушек.

– Не смей! – сердито огрызнулась та. – Болван!

Рыжий детина только осклабился. – Ломака! – бросил он, когда она посмотрела ему вслед.

Дело дошло до того, что Керри больше уже не в силах была сидеть. Ноги ее ныли, ей хотелось встать и потянуться. Неужели никогда не наступит полдень? Девушке казалось, что она проработала уже целый день. Голода она совсем не ощущала, зато испытывала ужасную слабость во всем теле. Глаза, которым приходилось напряженно следить за тем, чтобы удар пуансона приходился как раз в намеченную точку, устали. Девушка, сидевшая справа, заметила, что новенькая страдает, и ей стало жаль ее. Керри слишком уж усердствовала, а в действительности ее работа требовала гораздо меньше умственного и физического напряжения. Но ей ничем нельзя было помочь. Груда заготовок непрестанно росла. Сначала у Керри заныли запястья, потом пальцы, и вся она превратилась в сплошную массу наболевших мышц, которым все время нужно было выполнять одно-единственное механическое движение, становившееся все мучительнее и доводившее до тошноты. Когда Керри, не видя конца этой пытки, пришла уже в полное отчаяние, по шахте лифта откуда-то снизу вдруг донеслись глухие удары колокола, и наступил перерыв. Сразу поднялся гул голосов и началась суетня. Вмиг все девушки вскочили с мест и поспешили в смежное помещение. Из отделения справа через мастерскую стали проходить мужчины. Быстро вращавшиеся колеса запели на все понижающейся ноте, пока их гудение не замерло совсем. Наступила тишина, в которой голоса звучали как-то необычно.

Керри встала и пошла за своим завтраком. Все ее тело одеревенело, голова слегка кружилась, и хотелось сильно пить. По пути к маленькой загородке, где хранилось верхнее платье, Керри столкнулась с мастером, и тот пристально посмотрел на нее.

– Ну, – начал он, – как справляетесь с работой?

– Ничего, – почтительно ответила Керри.

– Гм! – промычал мастер и, не зная, что еще сказать, пошел дальше.

В другой обстановке эта работа вовсе не была бы такой тяжелой, но новые идеи о хороших условиях труда в те времена еще не коснулись промышленных компаний.

К сильному запаху смазочного масла и кожи примешивались затхлые запахи старого здания, что было не особенно приятно. Пол, который подметали только вечером, был завален отбросами. Об удобствах рабочих никто не заботился; считалось, что прибыль увеличится, если давать им как можно меньше и как можно больше загружать тяжелой, низкооплачиваемой работой. Подножки и выдвижные спинки у стульев, столовые для работниц, чистые передники и приличная гардеробная – обо всем этом тогда никто и не мечтал. Уборные были мрачные, грязные, даже зловонные. Все поражало убогостью.

Керри выпила кружку воды из ведра в углу и оглянулась, ища места, где бы присесть и позавтракать. Остальные работницы разместились на подоконниках и на рабочих столах тех мужчин, которые вышли из мастерской. Не найдя ни одного свободного местечка, Керри, по натуре слишком робкая, чтобы навязывать кому-либо свое присутствие, вернулась к своей машине и села на табурет. Поставив на колени коробку с завтраком, она открыла ее и стала прислушиваться к разговорам. Болтовня работниц большей частью лишена была всякого содержания и густо уснащена жаргоном. Некоторые из мужчин, оставшихся в мастерской, издали перебрасывались словечками с девушками.

– Послушай, Китти! – крикнул один из них, обращаясь к девушке, сделавшей несколько туров вальса на крохотном пространстве возле окна. – Пойдем со мной на танцы, а?

– Смотри в оба, Китти! – крикнул другой. – А то он тебе прическу-то попортит!

– Ну, уж ты помалкивай! – отозвалась девушка.

Прислушиваясь к этой фамильярной болтовне между мужчинами и девушками, Керри инстинктивно замыкалась в себе. Она не привыкла к подобным разговорам и угадывала в них что-то грубое и гадкое. Керри боялась, как бы кто-нибудь не обратился и к ней с подобным замечанием. Молодые люди, работавшие в мастерской, казались ей неуклюжими и смешными, как и вообще все мужчины, кроме Друэ. Чисто по-женски она судила о мужчинах по одежде, приписывая элегантному костюму высокие душевные достоинства, а неприятные качества и такие, что не заслуживают внимания, оставляла рабочим блузам и грязным комбинезонам.

Она даже обрадовалась, когда закончился короткий получасовой отдых и снова зажужжали колеса машин. Как ни устала Керри, она жаждала снова затеряться в массе работниц. Но и это оказалось невозможным: один молодой рабочий, проходя мимо, с самым невозмутимым видом ткнул ее пальцем в бок.

Керри порывисто обернулась, в глазах ее вспыхнуло негодование, но обидчик уже пошел дальше и только раз оглянулся, широко осклабившись. Керри стоило больших усилий сдержать слезы.

Соседка заметила это.

– Ты не обращай внимания! – сказала она. – Этот парень ужасный нахал.

Керри ничего не ответила и еще ниже склонилась над машиной. Ей казалось, что она не вынесет подобной жизни. Ее представление о работе было совсем иное. Всю вторую половину дня она думала о городе, лежащем за стенами мастерской, о витринах роскошных магазинов, о толпах народа, о красивых домах. В памяти вставали родные места, вспоминалось все то хорошее, что она оставила дома. В три часа ей казалось, что уже шесть, а в четыре она начала подумывать, что начальство не следит за часами и заставляет всех работать сверхурочно. Мастер стал прямо зверем. Он шнырял по мастерской, ни на минуту не позволяя отвлекаться от ужасной работы. Обрывки разговоров, которые улавливала Керри, убивали в ней желание подружиться с кем-либо из девушек. Когда наконец пробило шесть, она порывисто встала и поспешно вышла. Руки у нее болели, все тело ломило от работы в одном положении.

Когда, надев шляпу, она проходила по длинному коридору, ее окликнул какой-то молодой рабочий, которому она приглянулась.

– Послушай, милашка, – сказал он, – я провожу тебя, если ты меня обождешь!

Было ясно, что эти слова относятся именно к Керри, но она даже не оглянулась.

В битком набитом лифте юнец в пыльной и грязной от работы одежде пожирал девушку глазами, пытаясь произвести на нее впечатление.

На улице какой-то парень, поджидавший на тротуаре товарища, ухмыльнулся при виде Керри и шутливо бросил:

– Нам, случайно, с вами не по дороге?

С тяжелым сердцем Керри торопливо прошла мимо. Свернув за угол, она через огромное зеркальное окно увидела столик, возле которого некоторое время тому назад впервые справлялась о работе. По улице, как и раньше, двигались суетливые, шумные толпы бодрых, энергичных людей. Керри почувствовала некоторое облегчение, но оно было вызвано лишь тем, что ей удалось вырваться из мастерской. Ей было стыдно перед встречными, лучше ее одетыми девушками. Она чувствовала, что заслуживает лучшего, и душа ее бунтовала.

Глава V
Сияющий ночной цветок. Как было упомянуто о Керри

Друэ не пришел в назначенный вечер. Получив письмо Керри, он на время оставил все мысли о ней и всецело отдался развлечениям – в том духе, в каком он понимал это слово. В этот день он обедал в довольно известном ресторане «Ректор», занимавшем подвальное помещение на углу Кларк и Монро-стрит. После обеда Друэ отправился в бар «Фицджеральд и Мой» на Адамс-стрит, напротив монументального здания муниципалитета. Там он присел у роскошной стойки, проглотил рюмку чистого виски и, купив две сигары, закурил одну из них. Это, по представлениям Друэ, входило в обиход жизни «высшего общества» – один из примеров того, какою, наверно, была эта жизнь в целом.

Друэ не был пьяницей и не был человеком денежным. Он только жаждал всего, что было лучшим в жизни – в его представлении, разумеется, – и подобное времяпрепровождение казалось ему частицей этого лучшего. Ресторан «Ректор» со стенами и полом из полированного мрамора, весь залитый светом и уставленный серебром и фарфором, а главное, пользующийся репутацией излюбленного убежища артистов, казался ему наиболее подходящим уголком для преуспевающего человека. Друэ любил хорошо одеться, вкусно поесть, но больше всего он ценил хорошую компанию и знакомство с людьми, добившимися успеха в жизни. Обедая в этом ресторане, он испытывал удовольствие от мысли, что здесь часто бывает Джозеф Джефферсон, что Генри Дикси, другой знаменитый актер того времени, сидит за несколько столиков от него. Это удовольствие всегда можно было получить у «Ректора», где встречались политики, биржевые маклеры, актеры, а также известные всему городу богатые молодые шалопаи, и где они пили и ели среди гула банальной болтовни.

– Вон сидит такой-то, – подобную фразу можно было нередко услышать из уст того или иного джентльмена, особенно из числа тех, кто еще не достиг (хотя и надеялся в свое время достигнуть) головокружительной высоты, позволяющей тратить деньги на обильный обед у «Ректора».

– Да неужели? – следовал обычный ответ.

– Ну, конечно! Разве вы не знаете? Он директор Большой оперы.

Когда это доносилось до ушей Друэ, он расправлял плечи и ел с еще большим аппетитом. Если ему и без того свойственно было некоторое тщеславие, подобные разговоры могли только усилить его; если он был честолюбив, они могли лишь еще больше разжечь его честолюбие. О, настанет день, когда и он сам будет швырять кредитки целыми пачками. Он и сейчас может обедать там, где обедают эти люди!

Предпочтение, которое он отдавал бару «Фицджеральд и Мой» на Адамс-стрит, основывалось на тех же соображениях. Для Чикаго это был роскошный бар. Как и ресторан «Ректор», он был залит мягким электрическим светом, пол его был выложен пестрыми квадратными плитками, а стены в нижней части облицованы темным полированным деревом, отражавшим огни прекрасных люстр. Цветная лепка верхней части стен делала зал необычайно роскошным. Длинная стойка бара вся утопала в ярком свете и тоже была облицована полированным деревом. Повсюду сверкали хрусталь, цветное стекло и, конечно, множество бутылок всевозможных затейливых форм. Это был действительно великолепный бар – с огромными пальмами, с дорогими винами и с обилием фруктов, конфет и сигар, лучше которых нельзя было найти нигде.

В ресторане «Ректор» Друэ познакомился с мистером Герствудом. Это был управляющий баром «Фицджеральд и Мой». О нем говорили как о человеке преуспевающем и весьма светском. Герствуд вполне оправдывал это мнение. Ему было под сорок, он обладал крепким сложением, деятельной натурой и имел солидный, внушительный вид, отчасти благодаря тому, что носил отличные костюмы, белоснежные рубашки и драгоценные запонки и булавки, но главным образом благодаря сознанию собственной значительности. Друэ тотчас же понял, что это лицо, с которым стоит водить дружбу, и потому не ограничился простым знакомством с Герствудом, а стал заходить в бар на Адамс-стрит всякий раз, как у него являлось желание пропустить стаканчик или выкурить сигару.

Герствуд представлял собою довольно интересный тип. Он был умен и хитер в мелочах и умел производить на людей выгодное впечатление. Его должность была довольно почетной – что-то вроде директора, но без права распоряжаться финансами. Ценою большого усердия и настойчивости после долгих лет службы Герствуд сумел подняться от должности буфетчика в дешевеньком салуне до нынешнего положения. У него был при баре свой маленький кабинет, отделанный полированным вишневым деревом, и здесь в шведском бюро он хранил всю свою весьма несложную бухгалтерию, с помощью которой учитывал товары – нужные, заказанные и полученные. Общее руководство и финансовые функции осущствляли владельцы – Фицджеральд и Мой – и кассир, в ведении которого находилась выручка.

Большую часть времени Герствуд расхаживал по бару в элегантном костюме из заграничного материала, сверкая солитером на пальце и великолепной булавкой с голубым алмазом в галстуке, щеголяя изумительным жилетом непременно какого-нибудь нового фасона, массивной золотой цепью, замысловатым брелоком и часами наилучшей марки. Он знал по имени и приветствовал словами «А, здорово, старина!» сотни актеров, коммерсантов, политиков и множество всяких других людей, пользовавшихся известностью в городе, и этим отчасти объяснялись его популярность и успех. У него была точно градуированная шкала приветствий, постепенно повышавшаяся от «Добрый день!» по адресу конторщиков и мелких служащих, получавших пятнадцать долларов в неделю (но благодаря частому посещению бара имевших честь знать, кто такой Герствуд), до «Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете?». Это относилось к знаменитостям или богачам, знавшим его и относившимся к нему дружелюбно. Существовал, однако, еще один разряд гостей, слишком богатых или слишком знаменитых; с ними Герствуд даже и не пытался позволить себе фамильярный тон. К таким людям он подходил с профессиональным тактом, оказывая им должное почтение и придавая при этом своему лицу выражение серьезности и собственного достоинства. Это завоевывало ему их благосклонность, а достоинство его при этом нисколько не страдало. И, наконец, было несколько завсегдатаев небогатых, но и небедных, довольно известных, но не пользовавшихся громкой славой, с которыми Герствуд поддерживал истинно приятельские отношения. С людьми этого сорта он охотнее всего беседовал, к их мнению он серьезнее всего прислушивался. Он любил время от времени доставлять себе развлечения, то есть посещать бега, театры или спортивные зрелища, устраивавшиеся в каком-либо клубе. У него был хороший выезд: вместе с женой и двумя детьми он жил в красивом особняке на Северной стороне, близ Линкольн-парка, и был представителем нашего американского так называемого «высшего класса» и по жизненному уровню стоял лишь ступенью ниже денежных тузов.

Друэ очень нравился Герствуду. Ему по душе были и добродушная общительность этого молодого человека, и его нарядный внешний облик. Он знал, что Друэ – всего лишь коммивояжер и притом с весьма небольшим стажем, но «Бартлет, Карио и К°« считалась крупной и процветающей фирмой, а Друэ был там на хорошем счету. Герствуд хорошо знал мистера Карио и порою, когда тот приходил с приятелями, выпивал с ним за компанию бокал, участвуя в общем разговоре. Чарльз Друэ обладал чувством юмора – качеством, весьма полезным в его деле, и при случае с успехом мог рассказать какой-нибудь забавный анекдот. С Герствудом он говорил о бегах, рассказывал ему о своих приключениях с женщинами и о прочих интересных случаях из своей жизни, делился сведениями о состоянии рынка в тех городах, куда ему приходилось ездить, – словом, умел быть приятным и интересным собеседником. В этот вечер настроение у Друэ было на редкость хорошее, так как отчет его был одобрен фирмой, новые образцы отобраны удачно, и он успел выработать маршрут поездки на ближайшие полтора месяца.

– А, Чарли, старина! – приветствовал его Герствуд, когда Друэ часов в восемь вечера появился в баре. – Как дела?

Бар в этот час был переполнен.

Благодушно улыбаясь, Друэ поздоровался с Герствудом, и они вместе направились к стойке.

– Спасибо, недурно.

– Я вас месяца полтора не видел. Когда вы приехали?

– В пятницу, – ответил Друэ. – Очень удачно съездил.

– Рад слышать, – сказал Герствуд. Его черные глаза, в которых обычно таилось холодное равнодушие, засветились неподдельной теплотой.

– Что вы будете пить? – спросил он, когда буфетчик в белоснежной куртке и таком же галстуке слегка наклонился вперед в ожидании заказа.

– Старую перцовку, – решил Друэ.

– И мне капельку того же, – сказал Герствуд. – Вы долго пробудете в городе?

– Только до среды. Теперь поеду в Сен-Поль.

– В субботу здесь был Джордж Ивенс. Говорил, что видел вас на прошлой неделе в Милуоки.

– Да, я видел Джорджа, – подтвердил Друэ. – Верно, славный малый? Мы недурно провели с ним время.

Буфетчик поставил перед ними бутылку, и, продолжая разговор, приятели налили каждый себе. Друэ, согласно этикету, наполнил свою рюмку на две трети, а Герствуд налил себе лишь несколько капель и добавил сельтерской.

– Куда это девался Карио? – спросил Герствуд. – Уже недели две, как он не показывается.

– Говорят, слег, – ответил Друэ. – Ведь у старика подагра!

– В свое время немало денежек нажил, а?

– Да, денег у него уйма, – согласился Друэ. – Но он долго не протянет. Теперь почти совсем не заглядывает в контору.

– У него, помнится, только один сын? – спросил Герствуд.

– Да, и притом из тех, что торопятся жить, – рассмеялся Друэ.

– Ну, я не думаю, чтобы он мог сильно повредить делу, пока существуют другие компаньоны.

– Да, я тоже не думаю, чтобы он мог нанести какой-либо ущерб.

Герствуд стоял, прислонившись к стойке, в расстегнутом пиджаке, засунув большие пальцы обеих рук в карманы жилета. Свет ярко переливался в булавке его галстука и перстнях, и это придавало всему его облику приятную изысканность. Он казался воплощением утонченности и благополучия.

Человеку непьющему и склонному к серьезным размышлениям этот огромный сверкающий зал, наполненный шумной, говорливой толпой, показался бы какой-то аномалией, странным извращением природы и жизни. Сюда бесконечной вереницей залетали мотыльки, чтобы погреться в теплых лучах яркого света. Судя по долетавшим обрывкам разговора, здешняя обстановка не располагала к интеллектуальным беседам. Мошенники, очевидно, выбрали бы более укромный уголок для обдумывания своих хитроумных махинаций, а политики не стали бы сходиться компанией и обсуждать секретные дела в таком месте, где всякий человек с острым слухом мог бы их подслушать. Пребывание в баре всех этих людей едва ли можно объяснить их пристрастием к вину, так как большинство тех, кто постоянно посещает эти великолепные места, отнюдь не страдают алкоголизмом. Тем не менее то, что люди собираются именно здесь и здесь болтают, здесь любят общаться и заводить знакомства, должно иметь какие-то причины. Несомненно, некие страсти, некие смутные желания вызывали к жизни такие своеобразные учреждения – иначе их не было бы на свете.

Друэ, например, влекли сюда в равной степени как жажда удовольствий, так и желание блистать среди людей вышестоящих. Приятели, с которыми он здесь встречался, посещали бар потому, что, сами, возможно, того не сознавая, испытывали потребность в том обществе, в том внешнем блеске, в той атмосфере, какие они тут находили. В конце концов это явление можно было бы, пожалуй, рассматривать как признак, знаменующий улучшение общественных нравов, ибо хотя посетителей и влекли сюда чисто чувственные желания, в этом не было ничего дурного. Никому не может принести вред созерцание богато обставленного зала. В худшем случае это может вызвать в человеке, смотрящем на жизнь с грубо материалистической точки зрения, стремление жить столь же богато. Но и в этом случае надо винить не обстановку, а врожденные склонности человека. То, что такая атмосфера может побудить кого-то в недорогом костюме во что бы то ни стало перещеголять другого, у которого костюм подороже, вряд ли возможно объяснить чем-либо иным, кроме мелкого честолюбия. Устраните единственное, что вызывает возражение, – алкоголь, – и ни один человек не станет осуждать красивую обстановку и приятное возбуждение, остающееся после посещения бара. Популярность современных модных ресторанов подтверждает правильность этой точки зрения.

И тем не менее этот освещенный зал, разодетая, алчная толпа, занятая пустой, самодовольной болтовней, свидетельствующей о беспорядочном, бесцельном и бессвязном мышлении, – все это преклонение перед мишурным блеском и щегольством показалось бы человеку, находящемуся вне этих стен, под чистым сиянием вечных звезд, чем-то удивительным и странным. Да, если стоять под звездами, где гуляет холодный ночной ветер, и смотреть на освещенный бар, он, должно быть, кажется сияющим ночным цветком – загадочной, издающей одуряющий аромат розой наслаждений, окруженной роем мотыльков...

– Видите этого субъекта, который только что вошел сюда? – тихо произнес Герствуд, взглянув на джентльмена в цилиндре и длинном двубортном сюртуке: жирные щеки его были красны, как после плотного обеда.

– Нет. Где? – сказал Друэ.

– Вон там! – Герствуд глазами указал в сторону джентльмена в шелковом цилиндре.

– Да, вижу, – сказал Друэ, бегло взглянув на него. – Кто же это?

– Это Жюль Уоллес – знаменитый спирит.

Друэ поглядел на джентльмена уже внимательнее.

– Я бы не сказал, что он похож на человека, имеющего дело с духами! – заметил он.

– Право, не знаю, имеет он с ними дело или нет, но денежки у него водятся, – отозвался Герствуд, и в глазах его блеснул алчный огонек.

– Я не особенно верю в подобные вещи, – сказал Друэ. – А вы?

– Как вам сказать, – ответил Герствуд. – Может быть, в этом что-то и есть. Впрочем, я лично не стал бы ломать себе над этим голову. Кстати, – добавил он, – вы сегодня идете куда-нибудь?

– Да, иду в театр смотреть «Дыру в земле», – ответил Друэ, называя популярную в то время комедию.

– В таком случае вам пора идти. Уже половина девятого, – заметил Герствуд, взглянув на часы.

В баре поредело: посетители стали расходиться. Одни направлялись в театр, другие – в свои клубы, а часть – к женщинам, источнику самых увлекательных наслаждений (во всяком случае, для людей того типа, которые бывали здесь).

– Да, мне пора, – сказал Друэ.

– Заходите после спектакля, – предложил Герствуд. – Я хочу вам кое-что показать.

– С удовольствием, – обрадовался Друэ.

– Но, может быть, вы чем-нибудь заняты сегодня? – спросил управляющий баром.

– Нет, ничем.

– Тогда заходите после театра.

– В пятницу, по дороге сюда, я познакомился с очаровательной девчонкой, – сказал при прощании Друэ. – Надо будет, черт возьми, непременно навестить ее до отъезда.

– На что она вам сдалась! – отозвался Герствуд.

– Вы не знаете, какая это красотка, – конфиденциальным тоном сообщил Друэ, стараясь произвести впечатление на приятеля.

– Итак, в двенадцать, – напомнил ему Герствуд.

– Да, да, – сказал Друэ, выходя из бара.

Вот каким образом Керри была упомянута в самом легкомысленном и веселом месте как раз в то время, когда маленькая труженица горько оплакивала свою жалкую участь, которая была почти неизбежна для нее на первых порах новой жизни.

Глава VI
Машина и девушка. Рыцарь наших дней

Вечером, вернувшись к сестре, Керри почувствовала что-то новое в атмосфере, чего не з

...