автордың кітабын онлайн тегін оқу На два голоса
Ника Созонова
На два голоса
Повесть «На два голоса» — о любви. Той самой, о которой пишут много, но реально проживают крайне редко. Она — одинокая и внешне благополучная, он — воплощение неблагополучия, наркоман со стажем. Они полярны во всем, их миры не пересекаются. Но случайная встреча бросает их друг к другу, и они становятся по сути неразделимы. Это не банальная история, где любящая Она спасает и исцеляет падшего Его. Это книга о совершенном слиянии двоих, несмотря на обстоятельства.
Пролог
— Теперь ты меня никогда не оставишь.
— Теперь не смогу. Но ведь и ты не сможешь уйти. Даже если захочешь.
— Не захочу.
— Глупышка. Нам теперь самое место в психушке. Нас ждет ледяная вода на бритую голову и костоломы-санитары.
— (Смеется) Ты отстал от жизни. Теперь там не так мрачно.
— Я пошутил, я ведь знаю точно, как там. Не мрачно? Как сказать. Укольчики трижды в день и въедливые доктора, убеждающие тебя, что меня не существует.
— Положим, укольчики тебе всегда нравились. А убедить меня в чем-то не просто, так что им придется сильно постараться.
— Пусть так. Но психлечебница до скончания дней меня все равно не прельщает.
— Значит, мы будем тихими. Аутичными и тихими психами, и нас не заметят.
— Не психами — психом.
— Да, как-то так. Сложно привыкнуть, правда?
— Мне легче. Меня ведь уже нет.
— Ты всегда выбирал более простые решения. Трусил?
— Неправда. Хочешь, вспомним, как все начиналось? Я буду рассказывать, а ты поправишь в случае чего.
— И как продолжалось? Пережить все сначала? Заманчиво.
— Ты бы хотела пройти наш путь еще раз?
— Только с тобой на пару. Начинай, я поддержу.
1
День выдался отвратительно ясным и солнечным. Когда внешнее так дисгармонирует с внутренним, становится совсем паршиво. Я разлепил веки с ощущением, что по черепу колотят кувалдой, а в нем самом так пусто и просторно, что каждый удар звенит царь-колоколом. Солнечный луч, пробившийся сквозь разводы грязи на стекле, ощупывал правый глаз. Медленно его поджаривал и щипал.
Я отодвинулся и уперся спиной во что-то живое и, даже на ощупь, противное. Судорожно сглотнув, стал медленно поворачиваться, стараясь при этом в деталях вспомнить прошедший вечер.
Как обычно, мы пересеклись с Клоуном и Скобой. Была очередь последнего, и бабла у него оказалось прилично: видимо, опять увел и загнал одну из материнских побрякушек. Представив сытое ухоженное лицо, перекосившееся от злости: «Вор, изверг, убийца, наркош проклятый!!!», я внутренне усмехнулся. Сам я никогда не таскал ни денег, ни вещей у родни — да и не у кого было особо таскать: в живых осталась одна тетка, пребывавшая в полном неведении относительно моего образа жизни. Я приезжал к ней раз в год на день рождения, стриженый, выбритый и отглаженный (каких бы усилий мне это ни стоило), и уверял, что у меня все отлично. («Похудел? Тени под глазами? На двух работах вкалываю, тетечка. Зато все есть!») Впрочем, я отвлекся.
— Нет, рассказывай все, это интересно. Можешь еще добавить о своих друзьях, для полноты картины.
— Всему свое время. Я ведь поведал тебе о них значительно позднее, так что давай не отступать с дороги.
Промелькнули лица в памяти: одно круглое и красное, другое узкое и землистое. Мы достали три дозы, как всегда, и шырнулись в ближайшем подъезде. У нас был давний уговор: как бы ни ломало, колемся только вместе и раз в день, чтобы протянуть подольше. Но в последнее время я нередко нарушал оба правила. Думаю, они тоже. Взаимно щадя самолюбие, мы не акцентировали на том, что выглядим все хуже и опускаемся все ниже. Мы ведь крайне долго держались: начали в восемнадцать, а в этом году мне должно было стукнуть двадцать восемь. Почти десять лет для героинщика — огромный стаж.
Вмазавшись, мы разошлись — тоже как обычно. Делать было особо нечего, и я направил стопы назад к Бормотухе — в притон, где обитал последние два месяца. Бормотуха — старая алкоголичка, готовая за пузырь портвейна приютить у себя хоть роту солдат. (Странно, как она до сих пор не пропила свою хату.)
У кого-то выдалась днюха, и народу набилось немеряно. Полуголые девки, мужики — в большинстве незнакомые. Обычно под дозой я не пью, но тут наливали слишком настойчиво. Как следствие — быстрый провал. В нем зыбко колыхалось женское лицо — черт не разобрать, которое я целую, почти грызу… Получается, вчера я с кем-то переспал. Это плохо. У меня СПИД, и заражать им кого-то, пусть и последнюю шлюшку, в мои планы не входит.
Преисполненный самых дурных мыслей, развернулся наконец к сопящему рядом туловищу. Окатила волна облегчения: Крыська! Зараза еще та. Именно от нее подхватил когда-то эту смертельную дрянь. Вечно лезет ко мне, когда напьюсь — знает, что трезвым я ее близко не подпущу. Сейчас я был искренне рад, что это она, а не кто-то другой. Но даже радость не пересиливала отвращение, поэтому, не слушая сопротивлявшееся тело, привел себя в вертикальное положение и пополз на кухню.
Под раковиной, свернувшись калачиком и распространяя вокруг себя характерное амбре, спала хозяйка притона. Тощая, как после Освенцима, всегда в рванье, Бормотуха могла пребывать лишь в двух состояниях: пьющей и спящей. Не видел, чтобы она ела, умывалась, причесывалась или что-то в этом вроде. Нет, вру: еще участвовала в разборках, дико визжа, царапаясь и пинаясь.
Няя, одна из постоянных «жилиц», меланхолично ковырялась в тарелке с чем-то рыхлым и грязно-желтым.
— Утро, Найт! — она приветливо улыбнулась.
Самая юная из здешних обитателей — всего семнадцать. И самая вменяемая: из наркоты употребляет лишь травку и галлюциногены. Приехала летом поступать в художественно-промышленный вуз, притащила свои поделки — феньки из бисера, игрушки из войлока, гобелены — не догадавшись вместо этого запастись деньгами. А вернее, их не имелось — семья нищая. Естественно, не поступила, да так и зависла здесь, в этом гадюшнике, куда ее притащил один конченый мерзавец. Сам он быстро свинтил, а девчонка осталась, и падает со свистом, сама того не ведая. Скоро до опиумных дойдет, уверен.
— Утро, — собственный голос наждаком драл гортань. — Что вчера было — не напомнишь?
— Как обычно: пьянь, ор и драка.
— Я участвовал?
— Нет, в тот момент ты был уже Крыськой занят.
Меня передернуло.
— А дальше что было?
— Не знаю, я ушла гулять. Здесь невозможно было оставаться. Зато ночью с таким мальчиком познакомилась… — Она мечтательно повела глазами.
Глаза у нее сельские — светло-голубые, водянистые. И нос сельский, с бледными веснушками на переносице. Длинные пшеничные волосы все в мелких косичках, с вплетенными бусинами, колокольчиками и кусочками цветного войлока. Это мудро — не нужно тратиться на мыло или шампунь. Пальцы крепкие, рабочие, с квадратными ногтями без маникюра.
— Не встречайся с ним — он мудак.
— Почему?
— Кто еще разгуливает ночами по городу и знакомится с такими, как ты?
— Сам ты мудак.
— Я и не спорю.
Я шагнул к раковине, наступив по пути на Бормотуху. Чертыхнулся. Она на миг очнулась, пробормотала что-то — но не матерное, а дружелюбное. Давно заметил, что хозяйка хаты отчего-то питает ко мне теплые чувства. Раз даже попробовала назвать «сыночком», но я так ответил, что повторять уже не решилась.
— По-моему, ты слишком затянул вступление. Может, ближе к делу? Стоит ли так подробно все и всех вспоминать?
— То тебе нужно подробно, то нет. Определилась бы? Бурчалка. Можно, я хоть свое отражение подробно опишу? В то утро оно было достойно кистей мастеров древности. Я был прекрасен…
— Ты всегда был прекрасен.
— Но в тот день особенно.
— Ладно, уговорил. Вспоминай со всеми подробностями.
Глаза, когда-то казавшиеся мне — и девушкам — блестящими, зеркально-карими и выразительными, превратились в мутные бутылочные осколки, спрятавшиеся под набрякшими веками. Красные от полопавшихся сосудов белки тоже не добавляли шарма. Волосы сбились в колотун мышиного цвета, щеки украшала рыжеватая, словно свиной бок, щетина, а губы покрывала белесая корка. Картину дополнял отколовшийся кусочек верхнего резца (я поцарапал о него язык, пытаясь определить размеры ущерба).
— Ну как? Доволен собой? — ехидно поинтересовалась Няя.
Покончив с бурдой (и как только не вытошнило?), она закурила. А чтобы не терять времени даром, принялась прямо на себе ставить очередную вышивку-заплатку на единственные джины. Она всегда что-то мастерила — не феньки, так лоскутные юбки немыслимых фасонов и расцветок.
— Красавчик! И посмей только сказать, что нет.
Я плюхнулся на табуретку и налил в стакан выдохшегося пива из полторашки, закатившейся под батарею. Няя поморщилась.
— От тебя запах такой…
— Грязный и смрадный, без тебя знаю. Угости сигаретой!
— Обломишься.
Она ответила вяло, без огонька, и, расценив это как разрешение, я цапнул одну из ее пачки и с наслаждением прикурил.
— А жизнь-то налаживается…
— Это пока тебя ломать не начало. Потом начнется ползание на брюхе и уговоры: «Ну, Няечка, ну, пожалуйста, дай денег… — Она запищала, изображая мои просящие интонации. — Я все верну, в самый-самый последний раз…»
— Кстати, всегда было интересно: откуда ты берешь бабло?
— Чтобы спонсировать тебя?
— Чтобы существовать самой.
— Работаю. В отличие от тебя. Мои прибамбашечки берут в сувенирную лавку. И на базаре тоже.
«Прибамбашечками» она называет феньки, игрушки, лоскутные картинки и коврики. Подозреваю, что она феерически одарена — из любого мусора может сделать маленький шедевр.
— И что же тогда до сих пор на обратный билет не заработала?
Спрашивая, знаю ответ, и оттого чуток стыдно: заработанное Няей бабло тут же вытрясают из нее обитатели притона, вроде меня. К тому же творить изделия здесь невозможно, она занимается этим в соседнем скверике, а сейчас зарядили дожди.
— Послушай, Найт, — она только взглядом дает понять, какое же я лицемерное дерьмо, — ты ведь самый вменяемой из здешней тусни. Неужели никогда не пробовал выбраться из этой помойки? Бросить наркоту, устроиться куда-нибудь…
— Завести жену и пяток ребятишек, тачку, собаку и мебель Икея?.. Ты забываешь: во-первых, у меня СПИД, а «значит, мы умрем». Во-вторых, каждый проматывает жизнь по-своему, на свой вкус. Кто-то зарабатывает себе геморрой в офисе, елозя задницей по стулу и пресмыкаясь перед начальством, а кто-то методично гробит свой организм бухлом или наркотой. И тот и другой конец — один. Так зачем растягивать то, что не в кайф? Дольше — не значит счастливее.
— Что-то я не наблюдаю в твоей жизни особого счастья, — протянула Няя, с удовлетворением разглаживая свежевышитый лепесток цветика-семицветика на коленке. — Одно саморазрушение.
Джины в цветочках и птичках были хороши. Даже грязные. Но ей мало украшать себя — вот и на окне в кухне веселенькие лоскутные занавесочки (о которые жильцы и гости вытирают руки, а то и сморкаются), и вокруг лампочки плетеный абажурчик.
— Тебе милее самосовершенствование? Которое есть онанизм, как сказал герой Чака Паланика в «Бойцовском клубе». Так что аутодеструкция рулит.
— В институте ты вроде не доучился, где же таких умных слов накопал?
— Читаю много.
— И когда только время находишь? Вроде перерывов между пьянками-ширянием-траханьем-ломками-грабежами у тебя не замечается.
— А я как Цезарь, все успеваю.
— Да? Что-то не шибко вы с ним похожи. Внешне, во всяком случае. Жалко мне тебя, Найт, — она протянула руку и потрепала меня по грязным волосам. Вышло неловко, и Няя порозовела — там, где веснушки. — Может, все-таки выкарабкаешься еще, а?
— На хер мне твоя жалость. У меня все отлично, себя пожалей. Рассуждаешь о помойке, а сама в ней по уши. Живешь в клоаке, дождешься, что на иглу посадят или по кругу пустят. — Настроение стремительно падало. Начало подташнивать и знобить — верные признаки приближающейся ломки. — Ладно, забей. Как у тебя с баблом?
— Нету. Правда, нету, — она виновато развела руками.
Мог бы и не спрашивать: при бабле не стала бы жевать протухшую кашу.
Мелькнула мысль: а ведь найдись нормальный мужик — не наркош, не уголовник, — возьми ее к себе или сними квартиру, так она бы и себя кормила, и его, и мамочке еще посылала. С ее-то талантищем. А может, она сама на это надеется? Совсем смешно, если на меня рассчитывает — в качестве такого вот мужика. Я хмыкнул.
— Чего смеешься?
— Смешинка в зубах застряла. Нету так нету. Тогда натягиваю смокинг и линяю.
Не люблю выглядеть совсем уж бомжом, потому на приведение себя в порядок потратил рекордно долгое время — аж целых двадцать минут. Даже побрился ржавым станком, найденным в ванной. Итог: колотун наполовину срезан, наполовину расчесан, глаза чуть выползли из спальных мешков век, кожа порозовела. Стал выглядеть не наркоманом в начальной стадии ломки, а перебравшим вчера до свинского состояния студентом. Правда, встать под душ сил уже не было, да и свежего белья, что естественно, в хламнике не завалялось.
— Передай Крыське, когда проснется, чтобы больше сюда не приходила. Еще раз увижу — убью нахрен, — бросил я Няе у порога.
Она закивала. Но я знал, что не скажет — не любит ни с кем ссориться.
— Если улов будет хорошим, принеси что-нибудь пожрать.
— Отвали, а? Оторви задницу от стула, сполосни рожу и топай сама бабло заколачивать.
— И куда же я пойду? Не видишь, осень началась?
— А хоть на панель. Этому осень не помеха.
Мата в свой адрес я уже не расслышал, быстро захлопнув дверь.
— Ты всегда был таким грубым с девушками?
— Не всегда, но часто. Тебя это беспокоит? В тот момент мне было паршиво, и с каждой минутой становилось паршивее. Это не оправдание?
— Наверное, нет. Впрочем, не знаю: мне и раньше было сложно судить твои поступки. А сейчас особенно.
— Ладно. Не перебивай так часто, иначе я никогда не закончу.
Погода, как я уже говорил, выдалась до отвращения солнечной. Сразу заболели глаза. Идти было трудно — штормило после вчерашнего плюс первые звоночки ломки. Сегодня была моя очередь проплачивать дозы (еще один уговор: платим по очереди, вариант «нет денег» не принимается — только если тюрьма, или больница, или морг).
У Клоуна имелась жена, точнее, сожительница, из которой ему удавалось порой вытрясти — в прямом и переносном смысле — немного лавэ. К тому же он работал: что-то сторожил ночь через ночь. Скоба жил с состоятельными родаками, которые его любили и ненавидели. Они периодически укладывали сынка в платные клиники (тогда он, соответственно, пропускал свои очереди), но, выходя, он начинал по новой. Он не хотел бросать, как и мы с Клоуном, а на клиники соглашался, чтобы чуть подправить организм. Мое положение было хуже всех: ни богатеньких папеньки и маменьки, ни супруги, ни даже работы. Я то воровал, то грабил, то занимал (без отдачи) у Няи или кого-нибудь столь же сердобольного. Грабил обычно в подъездах, поджидая жертву на последнем этаже или в лифте.
Сегодня удалось обойтись без гоп-стопа: несмотря на дрожащие пальцы сумел разжиться мобилкой из призывно не застегнутой сумочки. Знакомому барыге отдал Нокию за три дозы, хотя штучка была новенькая и стоила намного дороже.
Все было как всегда, даже парадная та же. И как обычно мы почти не говорили друг с другом. Сидели, прислонясь хребтами к исписанным стенам, рядом с вонючим мусоропроводом. Смаковали кусочек вырванного из здесь и сейчас бытия. Не столько кайф, сколько расслоение реальности. Мозг, привыкший к постоянному стимулированию, только тогда чувствовал себя нормально, когда ему подсовывали такую вот синтетическую иллюзию рая. При этом мыслительные способности замедлялись, буксовали, и отчего-то зудела кожа: ее постоянно хотелось расчесывать. Но даже это было приятным.
— Не хочу слушать, как тебе было кайфово на игле. Такое ощущение, что ты ностальгируешь.
— Глупости. Опять ты бурчишь. Ладно, не буду тебя расстраивать. Давай сразу про то, как я тебя увидел.
Я вывалился из подъезда глубоким вечером. Парни слиняли раньше, я и не заметил, когда. Дурман по-прежнему окутывал голову, но жутко затекли ноги. Пришлось встать и брести неведомо в какую сторону. В притон возвращаться не хотелось: очень уж там погано, да и вчерашняя гульба наверняка закрутилась по новой.
Ты шла впереди, метрах в десяти, и бодро трещала что-то в телефон. Одна на совершенно пустой улице. Это был такой шанс… Не искать через три дня денег на новые дозы, купить жратвы себе и Няе — совсем забыл сегодня поесть. Правда, пока не хотелось, точнее, голод был слабым, но чуть позже прихватит, я знал.
— То есть ты решил меня ограбить, чтобы не умереть с голоду? Это так романтично.
— Издеваешься, да?
— Нет, что ты. Я абсолютно серьезна. (Смеется.) Вспомни, лучше, какой я тебе показалась.
— Со спины?
— Ну да. Лица же ты еще не видел.
— Обычная. Две ноги, две руки. Бежевый плащ. Светлые волосы до плеч. Телефон у левого уха.
— Во-первых, плащ был синим. А во-вторых, неужели ты совсем ничего не почувствовал?
— Нет. Тогда еще нет. Я могу продолжать?..
Я нагнал тебя, когда ты собиралась поворачивать во двор. Прижал к горлу нож (всегда таскал его в кармане, исключительно в пугательных целях — такой тупой, что даже бумагу не разрежет) и потребовал, не оборачиваясь, отдать всю наличность, телефон и драгметаллы — в виде украшений. Ты зачем-то подняла руки, словно это ты преступник, а я мент, а затем, наплевав на нож, обернулась. И я как-то разом, в одну секунду понял. Осознал, что передо мной человек, без которого я впредь существовать не смогу, не буду. Не смогу дышать, не смогу думать. И еще пришла мысль, что глупо держать нож у твоего горла, и я сложил его и убрал в карман.
— И всё?
— Нет, еще промелькнуло: как хорошо, что ты девушка. Иначе пришлось бы становиться гомиком, а я их с детства не слишком жалую.
— А как же разряд тока, мгновенно поразивший обоих?..
— А разве мы стояли возле трансформаторной будки или ухватились за оголенный провод? Может, к лучшему, что обошлось без этого, а то наша история закончилась бы, толком не начавшись.
— Все шутишь! Ты же понял, о чем я.
— О да. Ты хочешь, чтобы все было красиво и пафосно, как в сладких книжках с розовыми обложками. Я бы мог выдумать и про ток, и про хор ангельских голосов, но к чему? Я же не романтический герой, а настоящее все равно круче, чем любой глянец.
— Я знаю. Я просто тебя подначивала. Хор ангельских голосов — это было бы как-то…
— Пошло — ты это слово искала? Пусть будет хор мальчиков-кастратов. Или хор мартовских кошек — на выбор.
— Пусть. Правда, тогда был сентябрь.
— Тогда хор пьяных забулдыг из соседней подворотни «Ой, мороз, моро-о-оз…»
— Ладно, хватит насмешничать над святым.
— Хватит так хватит. Теперь твоя очередь. Так что можешь вспомнить хоть канкан серафимов, если у тебя такое было.
— Я не буду придумывать. Буду излагать честно, как и ты. Итак, начинаю…
В прошлые выходные мне стукнуло тридцать два. У меня была пристойная и теплая семья: отец, мама и две младшие сестренки. Одна — похожая на весенний цветок мать-и-мачеху, вся в рыжих кудряшках, веснушках и смешках, а другая — строгая леди-льдинка с тонкими губами и очень прямой спиной.
— Да, ты пошла издалека. А еще меня упрекала в излишней обстоятельности!
— Издалека — если бы я начала со свадьбы моего дедушки с моей бабушкой. А так — это все важно и все относится к делу, так что не перебивай.
Выглядела я, кстати, моложе своих лет. Больше двадцати пяти никто не давал. Работала искусствоведом в модной галерее. Общалась с массой интересных людей, как из элиты, так и из богемы. Меня нельзя назвать комнатным растением, всегда была упорной и самостоятельной, но родители вырастили нас с такой нежностью и заботой, что жила с убеждением: наш мир — лучший из миров. Глупо и наивно, да, но я обещала все честно. Я чаще смеялась, чем плакала или задумывалась. Была, наверно, поверхностной — для своих солидных лет, из-за того, что мне почти все удавалось. Жизнь, что называется, улыбалась моей скромной особе. Чем-то я ей, видимо, нравилась. В двадцать шесть вышла замуж — правда, без особой страсти, скорее по дружбе. Через три года мы расстались — тоже без страстей и трагедий, и дележа имущества… Ладно, я чувствую, тебе уже изрядно надоела моя самопрезентация, так что перехожу к сути. Все это я описывала, чтобы ты понял, насколько твоя персона выламывалась из всего, что меня окружало. Другая стороны планеты. Ты знаешь, что она существует, но и представить не можешь, кто там живет и как.
То утро началось неважно. Обиделась лучшая подруга: оказывается, я не отмазала ее перед мужем, когда она бегала на очередную свиданку. Моей вины было мало — она не удосужилась предупредить, что, когда позвонит ее благоверный, я должна ответить: супруга в ванной и подойти не может.
— Ты, Алька, чудовище, — ревела она в трубку, так, словно я увела у нее любимого мужчину. — Знаешь, как мне досталось?! Он же у меня зверюга. Ну, неужели не могла догадаться — с твоим-то образованием и интеллектом, не могла придумать что-нибудь?.. Сама как рыба холодная живешь, ни мужа, ни любовников — так нормальных женщин, с кровью в жилах, а не с газировкой, понять не способна!.. Ханжа, чистенькая зануда…
И так на протяжении сорока минут. Под конец я не выдержала и со словами: «Лерка, не надо на меня навешивать проблемы со своим боровом! Никто тебя за шкирку не тянул и иголки под ногти не загонял — под венец шла добровольно», отключилась. Спустя две минуты пришла смс-ка: «С таким отношением общаться с тобой больше не желаю. Не звони — занесла твой телефон в черный список, для тебя всегда будет занято!!!»
На работе поначалу тоже было мало радостного. Досталось от директора галереи, что не готов текст для буклета очередной выставки. И здесь я была невинна — модный художник не соизволил дать о себе пару-тройку биографических сведений, как я ему ни названивала и ни умоляла, — но разве начальству есть до этого дело? Шеф злобно шипел — кричать не позволяла интеллигентность, а я, как всегда в таких случаях, отключилась, представив, что лежу на пляже где-нибудь в Анталии или на Гоа. Утопаю в белоснежном песке, пятки лижет лазурный прибой, кожа пахнет медом, солью и солнцем. Правда, какая-то жирная чайка крякает (или что там они делают?) невдалеке, но это мелочи. При этом внешне, потупив глазки, я кивала в такт его словам с видом кающейся Магдалины.
Но в обед случилось хорошее. Новый зам по художественной части — высокий харизматичный брюнет в расцвете карьеры и мужского обаяния — наконец заметил ненавязчивые знаки внимания, которые я оказывала ему на протяжении последней недели, и пригласил в субботу в ночной клуб. Я была в эйфории: персонаж идеально вписывался в образ потенциального спутника жизни: успешный, холостой, немного старше, мужественный и ироничный. Мое семейство давно посматривало на меня косо и втайне сочувствовало (если точнее, три года, прошедших после развода) из-за моей самодостаточности и неустроенности в личном плане. Обе сестрички имели семьи — Нонка возилась с двумя пацанами-погодками, а Лизка носила в животе первенца. А я ведь была старшей. Не то чтобы меня существенно огорчало мое аутсайдерство в плане «женского счастья», но неприятный осадок присутствовал. Я даже в гости к сестричкам выбиралась реже, чем мне и им хотелось, чтобы не мучиться лишний раз от некрасивого чувства — зависти. Именно поэтому, а вовсе не от внезапно вспыхнувшей неудержимой страсти и начала я планомерную осаду нового зама.
— Такое впечатление, что ты оправдываешься.
— Вовсе нет. Я лишь анализирую, объясняю что-то самой себе — и тебе заодно. Тогда мне казалось, что о взаимоотношениях полов я знаю всё. Стоит надавить на нужные рычаги в мозгу мужчины — вести себя так, а не иначе, говорить то, а не другое — и обязательно добьешься нужного результата. Тем более что окружающие уверяли меня, что ни мозгами, не внешностью я не обделена — прости за нескромность. (Смеется.)
— Относительно последнего возражений не имеется…
После работы поехала к Лизке — она давно зазывала к себе, обижаясь на невнимание. Да и самой хотелось поболтать, погладить растущий животик — на счастье. Беременность мало кому идет, но сестренке она была к лицу. От всего облика так и веяло уютом и домашностью. Заботливый до приторности супруг носился вокруг нее сайгаком: «Солнышко, ты не устала? Заинька, может, чаю налить? Кисонька, давай сгоняю в магазин за чем-нибудь сладеньким или солененьким?..» Со спазмами зависти я кое-как справилась, но, когда он ретировался в свою комнату («Не буду вам мешать, лисички-сестрички, секретничайте вволю!»), вздохнула с облегчением.
— Как твой театр? Проживут без тебя годик?
Мы устроились на кухне, я потягивала кофе, сестра — минералку.
— Мне кажется, шеф даже обрадовался моему уходу в декрет. Еще бы: самая скандальная актриса дает им передышку от своего вздорного общества! А там, глядишь, и помягчеет — с рождением малыша.
— Он тебя плохо знает.
— Естественно. Хотя вдруг и правда изменюсь? Стану милой, ласковой и пассивной, как медуза. Такая, знаешь, переливчатая, вальяжная… никакая.
— Только не ты!
Сама мысль, что моя сестренка — в детстве первая драчунья во дворе, задира и хулиганка — превратится в нечто подобное тому, что она описала, заставила нас хохотать до колик. Так, что даже супруг озабоченно выглянул из своей норки: «Лапонька, тебе вредно так напрягать мышцы живота — может быть выкидыш!..»
Я просидела у них допоздна, спохватилась часов в одиннадцать. Нужно было добираться на другой конец города, а райончик, где я снимала квартиру, тот еще, наркоманский.
— Это камушек в мой огород?
— В чей же еще? На самом деле на нашей улице действительно страшновато ночью. Я не раз уже подумывала о перемене квартиры, да все руки не доходили.
— Вот уж не замечал.
— Ты просто смотрел под другим углом. С той стороны, откуда страшно.
— Тонкое замечание. Ладно, продолжай. Ты подходишь к самому интересному.
Меня уговаривали остаться на ночь — Лизка искренне, супруг — с наигранной заботой. Но я страшный консерватор и могу уснуть лишь в своей родной постельке, пристроив голову на свою наволочку, пахнущую лавандой. Поэтому я вежливо отказалась и откланялась.
На выходе из маршрутки позвонила мама, обеспокоенная, что я сбежала от сестры на ночь глядя (настучала, вредина). Я ее успокаивала, заодно поведав о долгожданном приглашении в ночной клуб. Надо заметить, от мамочки у меня нет секретов, она постоянно в курсе моих сердечных и прочих дел. Мамуля горячо за меня порадовалась, мы позубоскалили немного на тему о тугодумии мужчин. К слову, она поделилась очередной забавной историей про папу — он у нас кабинетный ученый, и с ним то и дело случаются всякие казусы, которые сам он, впрочем, воспринимает легко. Мы болтали до поворота в мой двор, где я, со словами: «Вот я и пришла, мамочка, спокойной ночи!», отключилась и запихнула мобильник в сумку. И тут почувствовала холод у горла и зловещий шепот в правое ухо. Я не успела как следует испугаться и принялась на автомате поворачиваться, помня главный завет отца: «Опасность надо встречать лицом к лицу». Думаю, папа имел в виду нечто иное, но рефлекс сработал. Так я увидела тебя.
— Вот оно, наконец! Ну, и?.. Шибануло током? Запели тонкими голосами крылатые мальчики?..
— Ни тока, ни мальчиков — я же обещала не врать. Просто сразу все сложилось.
Как складывается картинка из отдельных кусочков — мозаика, пазл. С тихим щелчком последняя деталь встала на место. Главная деталь. Солнце — если это пейзаж, или глаза — если портрет. Я увидела часть себя, по каким-то нелепым причинам оказавшуюся отдельно. Меньшую, большую или равновеликую — не важно. До этого я, оказывается, жила неполной и даже не подозревала о своей ущербности.
А ты стоял как дурак. Потом нерешительно убрал в карман нож, помолчал и выдал:
— Ну, я пошел.
Ничего себе… Меня объял ужас. Вот сейчас ты просто уйдешь, исчезнешь. И как это непоправимо глупо, и неужели ты ничего не понял? А если понял, почему уходишь?..
Я ведь видела твои глаза. И была уверена: ты почувствовал то же. Случившееся — случилось с обоими, обрушилось на ОБОИХ.
Кажется, я вцепилась в рукав твоей куртки. Куртка была грязной и влажной, в бетонной крошке и еще в чем-то. Она была тебе велика, шея, торчавшая из ворота, казалась неправдоподобно тонкой, как у подростка.
— Ты куда, зачем?!
— Домой, — ответил ты тупо.
Ты двигался — медленно, но упорно. Я скользила, вцепившись в тебя, как буксируемая машина.
— Может, зайдем ко мне? Я в этом доме живу. У меня душ есть, и холодильник полный, и чай горячий… — Я не знала, как тебя остановить, чем завлечь, и лепетала полную ерундовину.
Наконец, ты остановился. Лицо перекошенно, взгляд затравленного зверя.
— Что тебе от меня нужно?! Я наркоман и преступник. Я тебя только что чуть не ограбил. А ты в свой дом тащишь. Совсем крыша поехала?..
— Ты меня когда-нибудь простишь за тогдашнюю грубость? Представляю, как это выглядело с твоей стороны. Я до жути испугался и хотел лишь одного: добраться до хаты, смертельно напиться и никогда-никогда не вспоминать случившееся. Я ведь не мечтал о большем, чем прожить оставшийся мне промежуток времени так же, как жил до этого. Я ничего не мог тебе дать. Меня, просто по определению, не должно было быть в радиусе ста метров от тебя.
— Давно простила. К тому же ты ведь пошел со мной в конце концов.
— Твой дар убеждения тому виной. Да и спорить с двумя намного тяжелее, чем с одним.
— С двумя?..
— Вторым был я сам. Та часть меня, что прекрасно понимала: даже бухая семь лет подряд, я не сумею вытравить тебя из души и памяти.
Ты сидел в ванной, а я намыливала твои плечи. Ты стеснялся меня, и потому залез в воду в трусах. Худой, очень худой, но не до дистрофии. Тогда ты уже кололся в шею — настолько сузились, ссохлись вены на руках и ногах… Правое плечо и бок покрывала черно-красная татуировка: тугие змеиные кольца венчала человеческая голова в короне из перьев. А волосы, стоило их вымыть, оказались тонкими и легкими, как у ребенка.
Мне страшно хотелось прижаться к тебе, обнять, но когда я попыталась это сделать, ты отстранился и хмуро пробормотал:
— У меня СПИД. Не вирус — а сама болезнь. Я не буду с тобой спать, ни с презервативом, ни без. Не верю в абсолютную защиту. В относительную, впрочем, тоже.
Мне стало больно. А потом немного обидно. Я вовсе не пыталась тебя домогаться, просто требовалось хоть как-то излить нежность. Ошеломительную, незнакомую прежде — ни с кем из моих мужчин. (Которых и было-то, не считая мужа, два-три от силы.)
Мы долго говорили с тобой в ту ночь. Я забралась с ногами на тахту, а ты уселся на пол, положив голову мне на колени. Некоторые твои суждения меня пугали, а взгляды на жизнь казались извращенными и дикими. Ты был умен, хотя последние десять лет методически убивал свой мозг. Ты был зол на весь мир, и, судя по всему, это было взаимно. Я удивилась, когда ты назвал свой возраст — почти двадцать восемь. Выглядел ты лет на семь больше. Получалось, что я старше тебя, на целых четыре года.
Мы договорились, что раз уж так вышло и друг без друга мы уже не сможем — то не станем пытаться что-то изменять в себе, перекраивать одного под другого. Надо сказать, это было твое предложение, а мне ничего не оставалось, как согласиться. Я лишь спросила, не можешь ли ты попробовать слезть с иглы, если я тебе помогу. Ты коротко ответил: «Нет», и больше мы к этому не возвращались. Тогда я попросила, чтобы ты хотя бы не грабил. Моей зарплаты хватит тебе на дозы, а вот если тебя посадят, что мне останется делать? «Я не сяду», — был столь же короткий ответ. А потом мы заснули.
— Заснули поверх одеяла, свернувшись двумя калачиками, как дети или детеныши животных в норе. И моя ладонь была под твоей щекой, а твоя так и застыла, запутавшись в моих волосах.
— И нам приснился сон, один и тот же — обоим.
— В нем было озеро с ярко-зеленой цветущей водой и лес по его берегам. Деревянный дом стоял на золотистых сваях, торчавших посреди воды. Ты была непохожая на себя, словно героиня фильма-фэнтези. Высокая, с льняными косами, сидела
...
